Страница:
Труп застыл. Федор подвигал мертвеца за плечи.
— Понесли!
— Давай мне, — сказал Парфен. Взвалил на спину и понес, рысью побежал, уйти скорее с проклятого места. Потом настал черед Федора. Он принял холодную страшную тяжесть себе на спину и, сцепив зубы, побежал. Доволокли до коней.
— Снежок вроде! — говорил Парфен, поглядывая вверх. — Следы заметет. Тута зароем?
— Не, отвезем! — возразил Федор. Васюк молча начал помогать. Тело обернули попоной и перевязали татарским арканом, что был у Васюка. Лошадь захрапела, почуяв мертвеца.
— Ничего, ничего! — успокаивал Парфен, оглаживая морду лошади.
— Трогай!
Уже было думали, обошлось, когда невдали опять пронесся словно орлиный клекот.
— Татары!
Мужики замерли.
— Бросим?
— Трогай!
«Лишь бы не заржал конь», — думал Федор, пока они выбирались из ложка и миновали рощицу. Проехав кусты, вновь остановились. Мутный свет луны пробился сквозь бегущие облака, что-то как словно шевелилось на поле.
— Коли увидят, не уйдем! — прошептал Парфен. Федор не ответил. У него самого мурашки пошли по телу, кольчуга на миг показалась ледяной. Он оглянулся, приметив в стороне кусты, тронул туда, хоронясь в тени крайних дерев. Мужики молча и кучно трусили за ним. Клекот еще раз долетел, уже удаляясь. Пронесло!
Боярин все еще не воротился, и Федор, неволею взявший на себя началованье, велел хоронить. Ратники стали рыть яму. Лопаты не нашлось, в ход пошли топоры и мечи. Выгребали руками и шеломами. Рыли молча, сопя. Наконец углубили подходяще.
— Попону, что ли… Нехорошо нагова хоронить!
Федор уже хотел доставать свою рубаху, когда сзади кто-то сказал:
— Тута рогожи есть! В рогожу свертим, сенца… Сенцо завсегда покойнику кладут.
— Крест-то на ем?
— На ем.
— Дивно, татары креста не тронули!
— А чего им! Медь, не серебро дак.
— Ну! — Федор снял шелом, и все обнажили головы. Он поднял глаза горе и, сурово глядя в темноту, прочел «Богородицу». Потом начал «Со святыми упокой». И тихо, не подымая голосов, вполгласа, мужики подхватили молитву. Кончив, Федор перекрестился, и все перекрестились. Он хотел что-то еще сказать, не нашел слов, вымолвил только:
— Прощай!
Тело, обернутое в рогожу, опустили в яму, на сено. Федор, уже взявшись до конца руководить, первый бросил горсть мерзлого песку. За ним стали кидать все. Перемешанная со снегом земля посыпалась с глухим шорохом. Скоро яму наполнили. Уже тюкал топор — это Васюк, отойдя к деревцам, мастерил сосновый крест. Крест водрузили, притоптали, обровняли могилу и пошли гурьбой обратно в сарай.
— Вот и схоронили мужика! — удовлетворенно переговаривались ратники.
— Все не воронам на расхыстанье!
— А боярин все не едет. Ну, Федор, не воротится, будешь у нас старшой!
— Понесли!
— Давай мне, — сказал Парфен. Взвалил на спину и понес, рысью побежал, уйти скорее с проклятого места. Потом настал черед Федора. Он принял холодную страшную тяжесть себе на спину и, сцепив зубы, побежал. Доволокли до коней.
— Снежок вроде! — говорил Парфен, поглядывая вверх. — Следы заметет. Тута зароем?
— Не, отвезем! — возразил Федор. Васюк молча начал помогать. Тело обернули попоной и перевязали татарским арканом, что был у Васюка. Лошадь захрапела, почуяв мертвеца.
— Ничего, ничего! — успокаивал Парфен, оглаживая морду лошади.
— Трогай!
Уже было думали, обошлось, когда невдали опять пронесся словно орлиный клекот.
— Татары!
Мужики замерли.
— Бросим?
— Трогай!
«Лишь бы не заржал конь», — думал Федор, пока они выбирались из ложка и миновали рощицу. Проехав кусты, вновь остановились. Мутный свет луны пробился сквозь бегущие облака, что-то как словно шевелилось на поле.
— Коли увидят, не уйдем! — прошептал Парфен. Федор не ответил. У него самого мурашки пошли по телу, кольчуга на миг показалась ледяной. Он оглянулся, приметив в стороне кусты, тронул туда, хоронясь в тени крайних дерев. Мужики молча и кучно трусили за ним. Клекот еще раз долетел, уже удаляясь. Пронесло!
Боярин все еще не воротился, и Федор, неволею взявший на себя началованье, велел хоронить. Ратники стали рыть яму. Лопаты не нашлось, в ход пошли топоры и мечи. Выгребали руками и шеломами. Рыли молча, сопя. Наконец углубили подходяще.
— Попону, что ли… Нехорошо нагова хоронить!
Федор уже хотел доставать свою рубаху, когда сзади кто-то сказал:
— Тута рогожи есть! В рогожу свертим, сенца… Сенцо завсегда покойнику кладут.
— Крест-то на ем?
— На ем.
— Дивно, татары креста не тронули!
— А чего им! Медь, не серебро дак.
— Ну! — Федор снял шелом, и все обнажили головы. Он поднял глаза горе и, сурово глядя в темноту, прочел «Богородицу». Потом начал «Со святыми упокой». И тихо, не подымая голосов, вполгласа, мужики подхватили молитву. Кончив, Федор перекрестился, и все перекрестились. Он хотел что-то еще сказать, не нашел слов, вымолвил только:
— Прощай!
Тело, обернутое в рогожу, опустили в яму, на сено. Федор, уже взявшись до конца руководить, первый бросил горсть мерзлого песку. За ним стали кидать все. Перемешанная со снегом земля посыпалась с глухим шорохом. Скоро яму наполнили. Уже тюкал топор — это Васюк, отойдя к деревцам, мастерил сосновый крест. Крест водрузили, притоптали, обровняли могилу и пошли гурьбой обратно в сарай.
— Вот и схоронили мужика! — удовлетворенно переговаривались ратники.
— Все не воронам на расхыстанье!
— А боярин все не едет. Ну, Федор, не воротится, будешь у нас старшой!
ГЛАВА 64
Шел снег. Дмитрий подскакал к терему, спешился, отдал коня. Долго околачивал себя на крыльце. Полез внутрь. Обожженное стужей лицо горело. В терему ждал Гаврило с вестями из Орды.
— Что ж делать-то, Олексич? — спросил князь, сваливаясь на лавку и тяжело уронив руки. Старый боярин прокашлялся:
— Кажись, уходят. Ополонились. Сюда все ж таки не полезли, гляди!
— Я не о том… А так и станет Андрей на нас татар водить кажен год? Что же делать-то!
— Слух есть, что Телебуга, сынок Менгу-Темерев, ладит на место хана.
— Слышал уже. Говорят, верно. Мне и брат из Москвы весточку прислал.
— Нынче в Орде Ногай всема правит! У них тоже, что и у нас! А Ногай против Телебуги. Ногай хочет все под себя забрать. Туданменгу бесерменской веры, Ногай, слушок есть, тоже, да скрывает ото своих. Дак ежели Ногай укрепится в Орде…
— Что ж мы, бесерменам руку протянем?
— Какой он там веры, нам не разбирать. Телебуга тоже не православный, а только случай дорогой. Ногай сейчас не осильнел, ему руку протяни, рад будет. Опять же законного князя ему поддержать прямая выгода. А опоздаем, Андреевы бояре туда кинутся.
— Что ж они до сих-то пор думали?! — хмуро спросил Дмитрий.
— Семен увяз в Орде. Промашку сделал. Все ходил вокруг Менгу-Темеря сперва, и сын у его там, в Сарае. А с Ногаем-то поврозь! А Ногай силу забрал, так вот, и Семена под ноготь можно…
Дмитрий забрал лицо в руки. Эх, не этого он хотел, не о том мечтал! И не отступишь уже! Он поглядел на Гаврилу красными от недосыпу тяжелыми глазами:
— Что ж! Тут под Ордой, и там… Может, с Ногаем-то и одолеем.
— Он, слышь, на Киеве, да на Чернигове, да на волынских и галицких градах сидит, — подхватил Гаврило. — Ксения Юрьевна Тверская дочь на Волынь выдала. Мыслю, и они с Ногаем дружбу затевают. Окружают нас со всех сторон!
— Что ж, Гаврило, таки и послушаю тебя! Умней все одно никто не скажет! Вели собирать дружину, серебро, рухлядь, порты. В Орде дарить — много нужно! Еду сам! Сына на тебя оставляю, меньшого. Сбереги. Ивана возьму с собой. Пусть поглядит… Ежели воротимся с им!
Снег шел густой, сухой и ложился плотно. За день мороз подскочил еще. Солнце вставало в оранжевом круге, промороженное. Зима наступила всерьез.
— Что ж делать-то, Олексич? — спросил князь, сваливаясь на лавку и тяжело уронив руки. Старый боярин прокашлялся:
— Кажись, уходят. Ополонились. Сюда все ж таки не полезли, гляди!
— Я не о том… А так и станет Андрей на нас татар водить кажен год? Что же делать-то!
— Слух есть, что Телебуга, сынок Менгу-Темерев, ладит на место хана.
— Слышал уже. Говорят, верно. Мне и брат из Москвы весточку прислал.
— Нынче в Орде Ногай всема правит! У них тоже, что и у нас! А Ногай против Телебуги. Ногай хочет все под себя забрать. Туданменгу бесерменской веры, Ногай, слушок есть, тоже, да скрывает ото своих. Дак ежели Ногай укрепится в Орде…
— Что ж мы, бесерменам руку протянем?
— Какой он там веры, нам не разбирать. Телебуга тоже не православный, а только случай дорогой. Ногай сейчас не осильнел, ему руку протяни, рад будет. Опять же законного князя ему поддержать прямая выгода. А опоздаем, Андреевы бояре туда кинутся.
— Что ж они до сих-то пор думали?! — хмуро спросил Дмитрий.
— Семен увяз в Орде. Промашку сделал. Все ходил вокруг Менгу-Темеря сперва, и сын у его там, в Сарае. А с Ногаем-то поврозь! А Ногай силу забрал, так вот, и Семена под ноготь можно…
Дмитрий забрал лицо в руки. Эх, не этого он хотел, не о том мечтал! И не отступишь уже! Он поглядел на Гаврилу красными от недосыпу тяжелыми глазами:
— Что ж! Тут под Ордой, и там… Может, с Ногаем-то и одолеем.
— Он, слышь, на Киеве, да на Чернигове, да на волынских и галицких градах сидит, — подхватил Гаврило. — Ксения Юрьевна Тверская дочь на Волынь выдала. Мыслю, и они с Ногаем дружбу затевают. Окружают нас со всех сторон!
— Что ж, Гаврило, таки и послушаю тебя! Умней все одно никто не скажет! Вели собирать дружину, серебро, рухлядь, порты. В Орде дарить — много нужно! Еду сам! Сына на тебя оставляю, меньшого. Сбереги. Ивана возьму с собой. Пусть поглядит… Ежели воротимся с им!
Снег шел густой, сухой и ложился плотно. За день мороз подскочил еще. Солнце вставало в оранжевом круге, промороженное. Зима наступила всерьез.
ГЛАВА 65
Дмитрий воротился из Орды весной, с новым ярлыком на великое княжение, подтвержденным Ногаем. Еще прежде того дошли вести, что на Русь поставлен в Царьграде новый митрополит, родом гречин, Максим note 2. Митрополит, слышно, едет в Киев, и тоже собирается прежде в Орду, к Ногаю, за ярлыком, а в Суздальской земле ждать его надо не скоро.
Андрей, прослышав об Дмитриевом возвращении, кинулся к Новгороду. Дойдя до Торжка, вызвал в Торжок посадника, Смена Михайлова, и старейших бояр, заключил с ними ряд: «Яко стати всем заедино, ему, Андрею, не соступатися Новгорода, а новгородцам не искати иного князя, но быти всем вместе, в добре и во зле». Отпустив новгородцев, он устремился в Суздальскую землю собирать рать, но рать собирать было не из кого. Узнав о ханском ярлыке, все отворотились от Андрея. Земля устала от разоренья и татарских грабежей, земля хотела мира и законного главы.
Дмитрий, выждав время и дав Андрею самому убедиться в том, что все против него, вызвал брата в Переяславль. Спорить Андрею уже не приходилось. Оставя Семена в Костроме, а Олфера в Нижнем, он с малою дружиной и с тестем Давыдом Явидовичем поехал к Дмитрию мириться и соступаться новгородского стола.
И вот они сидят вдвоем, одни, два уже стареющих человека, родные братья. В том доме, где они оба родились и выросли. Потемневшие бревна кое-где заменены новыми, кое-что перестроено, иное снесено, но все ж это тот же дом, тот же терем, те же хоромы, строенные отцом Александром Ярославичем Невским. И тень их матери, Александры, еще витает здесь, меж горниц, клетей и повалуш. Дмитрий (ему осторожно советовали это сделать) может и задержать брата у себя. Переменить его бояр, всех или некоторых, — и не хочет этого делать. Устала земля, и он сам слегка устал.
— Здравствуй, Андрей! — сказал он ему просто в ответ на уставной, затрудненно-вежливый поклон брата. (И Андрей знает, что его или кого из бояр могут тут задержать, не пустить назад, и что все это еще может произойти, пока идут переговоры).
Слуги вносят подносы, ендовы и чаши. Слуги подают с поклонами, молча. Неслышно входят и выходят. Дмитрий не хочет сейчас чрезмерной близости с братом. Хотя в свои годы он уже многое понимает, чего не понимал раньше, и многое может простить, чего бы раньше никогда не простил. Дмитрий уже знает, что Андрей укреплялся с упрямым Новгородом взаимною клятвою, и клятву эту Андрей обязан забыть и должен, ежели новгородцы проявят строптивость, вместе с ним идти в поход на Новгород. И об этом сейчас толкуют бояра Андреевы с его, Дмитриевыми, великокняжескими боярами в малой думной палате… И не об этом речь, хотя это очень и очень важно, и через это, через подчинение великого города вновь объединится земля. Но не для того, не для тех речей зван Андрей на беседу с глазу на глаз со старшим братом. А главное сейчас вот что. Главное, что Андрей — брат. Родной. Как же мог, как же посмел именно он, не ростовский и не ярославский князь, а именно он, как же покусился на такое? «Когда восстанет брат на брата» — не сказано ли в святых книгах, что то случится, когда придут последние времена? Или они уже наступили? А мы только не видим, едим и пьем, носим цветное платье, величаемся, ратимся и миримся, а времена последние, времена распада, разлада и гибели, когда уже и родные не в родство, и ни детям отцы не нужны, ни братья, ни сестры друг другу, когда все и всё — как песок, как прах и тлен, — может, эти времена уже и пришли? Может, уже скачет всадник на бледном коне, истребить четвертую часть земли?!
— Помнишь наши клятвы, Андрей? Как ты мог?! Мы оба были готовы грех Каинов взять на души своя. Не вспомнил ты слов: «Разве я сторож брату моему?» И что тогда ответил Господь? Да! Клялся! Святым Евангелием! На книге этой, ю же сочинил Христос! Ему сулили царство надо всей землей: «и поклонятся цари земные!» И что ответил он? «Отыди, сатана!»
Взгляни, Андрей, на круги планет, на творение божие, в хоре светил, в хорах ангельских, и земля, и все произрастание земное: сколь чудно видом и стройности полно, и до малой травинки, что лечит недуги. Божий мир! И всякое дыхание в нем славит Господа! А мы? А наша земная жизнь? Погляди, как мал век! И в летописце некоем разогни листы и виждь: родился, ходил походом на касогов, созиждил храм, успе… И тут вся жизнь! И это о князе! Мы избраны. А прочие? О коих и слова нет? Миг один — наша жизнь! А живет народ. В тех, в безвестных жизнях! Зрел ты трупы пахарей на дорогах? Внял плачу жен и детей стенанию? Почто створилось сие?
Власть должна быть обязанностью, а в тебе — похоть власти. Власть должна быть отречением, Андрей, я уже говорил тебе. Как в церкви: священник, простой иерей, пребывает в браке, но архиерей обязан безбрачием. И вся власть высшая, и митрополиты, и патриархи — мнихами пребывают! Хотя и несть греха в жизни брачной, хоть и великое благо видеть детей у ног своих…
— Я лишен этого блага, Дмитрий.
— Ты опять не понял. Ты лишен детей судьбой, несчастьем твоим. Но как князь, в отличие от епископа, ты не лишен этого блага отнюдь!
— Не я, так другой, хочешь сказать!
— Да. Живет не «я» и не «ты», а «мы». Живет народ, и надо только так и судить себя, вкупе с прочими! Зри в поучениях: князь напитал или спас, обогрел или инако упокоил вдовицу убогую. Что за князь? Какой земли, языка и орды? Индии ли богатой, Грецкия ли земли, Ниневии, Антиохии? В Сирийской ли пустыне, в Ефиопии, в горах ли Таврийских? И что за вдовица? Вдовица всегда безымянна. Должен приветить любой и всякий князь и всякую вдовицу! Чти слово о Тифоне и Озирисе, царях египетских! Милость к меньшим — опора царя! Власть стоит правдою. Князь всегда в ответе перед землей! Мало крикнуть: я могу и хочу взять власть! Я не устрашусь обязанностей, ибо не думаю о них вовсе… Погоди, Андрей! Я знаю все, что ты хочешь сказать и помыслишь. Ты втайне будешь думать, что потом, захватив престол, сделаешь всех счастливыми, что все сложится как-нибудь… Не важно, как! Ты даже можешь хотеть добра, быть может, ты и хочешь его, но взвесил ли ты все грядущее на весах совести своей? Убедился ли, что достойнее меня? Знаешь ли это? И даже, ежели так, ежели уверен, что знаешь и сможешь, подумал о том, Андрей, стоит ли слеза матери над трупом дитяти всего твоего княжения? Или полагаешь, погубив одного, осчастливить десять?! Чем? И как? И потом, ежели можно одного за десять, почему нельзя и двоих, и троих, и пятерых… Стоит только начать! Почему нельзя вырезать шесть городов ради семи прочих?
А о том ты не подумал, что достойные власти могут быть не только князья? И почему, однако, все решили, что только князья? Что и среди прочих — бояр, ратников, даже смердов — достойных можно отыскать сколько угодно! Но ежели начать выбирать каждого достойного, да еще с помощью татар, то и все останние друг друга перережут! Ты о себе подумал, а о каждом, кто может сказать: «я тоже достоин!», подумал ли?
И как и чем привлечешь ты к себе народ? Будешь наводить татар или льстить черни, крича о свободе? Вот сейчас нужно усмирять Новгород. Опять кровь! Добром они не уступят. Кто виноват? Я или ты, наобещавший того, что не можешь дать или что даешь за чужой счет, отобрав у кого-то! А подумал, что без новгородского серебра великому княжению не стоять? Новгород — это ворота Руси!
Я мыслил опереться о море, о торговлю; быть может, мыслил неверно. Но твоя Орда… Эти овцы, стада коней… Да, они храбры, да, быть может, и примут когда-нибудь нашу веру. Но с ними Русь отступит назад. Когда-то — чти летопись — и наши князья ели конину, не мылись, ночевали в поле да пили из вражеских черепов. Но уже триста лет, как над нашей землею воссиял свет Христа. И вот: терема и храмы, и не в поту и в пыли, а в цареградской парче, на столе золотом восславлен русский князь!
— И восславились. И погубили Русь! — глухо, не подымая головы, отмолвил Андрей. — Что эти смерти! Объединение нужно паче всего. Ты сам так сказал! И будешь проливать кровь в Новгородской земле!
— Да. И все-таки ты не прав. Духу надлежит ныне подняться на Руси. Не в силе, не в наших княжеских трудах, а в духе, в духовном судьба страны. Без духовного возрождения Русь спасена не будет. Борьба нас, князей, за власть лишь усиливает недуг и усугубляет язвы земли. Не ты и я, не Восток и Запад, не Орда и Новгород, а — будет ли свет веры Христовой на Руси, воссияет ли вновь? Вот то, что нас спасет или погубит!
— Тогда углицкий князь Роман лучше нас с тобой, и меня и тебя!
— Может быть, и так, Андрей. Мы темные с тобой. И ты, и я. Нам еще, может, и не узреть земли обетованной… И еще вспомни покойного митрополита Кирилла! И еще Серапиона вспомни! И еще вспомни «Слово о законе и благодати» митрополита Иллариона, первого законоучителя русского. И вспомни святых князей, Бориса и Глеба.
— Да! И как вынимали очи Васильку Теребовльскому, и как резались дети Ярослава! Я тоже читал Нестора!
— Но над нами двое святых, единая мысль, единая доблесть коих — не поднять руки на брата своего! И найди, где еще, в каких землях, у каких народов и государей есть такие святые?! Святые братья-князья, не возжелавшие розни братоубийственной до того, что сами предпочли смерть! И будем в крови, и в смраде, и во всяческой скверне, но сияет паче звезд, паче светлых лучей над нами их двуединое горнее торжество! Я ведь чуть не восхотел убить тебя, Андрей! Вот что содеяли советчики твои — их же пригрел ты на груди своей.
— Советчики всегда плохи, когда не удаются их замыслы, и всегда хороши, когда добиваются своего. Тебе тоже кто-то посоветовал пойти к Ногаю!
— Жаль мне тебя, Андрей. Ты не можешь отрешиться от прежних обид… Я часто думал: почему погибла Русь? Юрий Всеволодич не помог Рязани, наш дед не помог Юрию… Всё не то! Почему не сумели помочь?
Они все стали поврозь. Каждый сам по себе. Каждый кричал: я! В них свое затмило общее. Ну, были и герои! Евпатий Коловрат, Василько Ростовский… А нужно, чтобы соборно, весь народ!
— У меня сын растет, Иван. Не бойся, он не соперник тебе, в нем нет… — Дмитрий, не договорив, сжал и разжал кулак. — Он откопал рукописание одно, от тех времен. Написано велелепно и яро. Ко князю владимирскому послание заточника некоего. Был сослан сюда, в Переяславль… Сослан! Переяславль казался уже заточением от двора, от пышности, от пиров, от владимирского многолюдства градского. И вот и лепота, и ум остр, и красно украшенная речь, а надо всем: «Дай! Дай! Дай!» Дай, княже, серебра, дай место при себе, при дворе, дай милостей, дай сокровищ… И вот — разнесли, разорвали, выжрали, не оставя ничего на трудный год. Похоть власти, жизнь чрева. Давай! Давай! Жирно едя и пия, в красных сапогах ходючи… И все совокуплено, и сила большая, и жирен пирог
— до часу. А час пришел — где пирог? И уже тут будут у кого угодно и как угодно просить: дай! Зосима этот, мних, что в Ярославле первый принял веру Мехметову и начал ругатися иконам, чего и татары не делали! Иные многие… И Федор твой, Черный, Ярославский, с племени.
— Он такой же мой, как и твой!
— Ну наш… Он в Орде? Не женился еще на Менгу-Темеря дочке при живой жене?!
— Женится?!
— Так-то, Андрей! Вот куда приводит корысть. Татарам мочно по семи жен держать, а мы — христиане. Виждь, Иеремия пророк глаголет: «Пойдите и разведайте в землях иных: было ли там что-нибудь подобное сему? Переменил ли какой народ богов своих; хотя они и не боги? А мой народ променял славу свою на то, что ему не помогает! Подивитесь сему, небеса, и содрогнитесь, и ужаснитесь! Ибо два зла сделал народ мой: меня, источник воды живой, оставили и высекли себе водоемы разбитые, которые не могут держать воды. Разве народ мой раб? Или он слаб и робок? Почему он сделался добычею?» Так глаголет Иеремия, пророк израилев.
Над нами ночь. Но ночью виднее звезды и дух свободней устремляется в небеса. Я много передумал за это время, Андрей. Я буду держать землю, и я не выпущу бразды из рук. Это мой путь и мой крест. Я уже не могу иначе и не вижу иного пути. По крайней мере, я спасу Русь от распада. Пусть, кто может, делает другое…
Он смолк, и они долго сидели, не глядя один на другого. Андрей — с прежней упрямой складкой у губ, Дмитрий — с первыми морщинами горечи на лице.
Сказать бы тут об облегчающих душу слезах, об объятии братьев, о том, что нелюбие их прорвалось и вытекло гноем из заживленной язвы. Нет, не прорвалась язва, не вытекло зло, и не было братних объятий и слез. Было тяжелое молчание победителя, уставшего побеждать, и побежденного, озлобленного поражением. Был новый ряд, договорные грамоты, что писали Давыд Явидович с Гаврилой Олексичем и Феофаном, о ратях на Новгород, об ордынском выходе, о кормлениях, вирах и данях…
Семен Тонильич хмуро выслушал речь Андрея, когда тот воротился в Городец, возвел глаза, увидел то, что и хотел увидеть:
— Вот видишь, что значит власть?! И учить, и миловать, и говорить о добре можно только с престола. Жалок был бы он, говорящий о Христе, в ногах твоих валяясь, Андрей! Жалок был бы и ты с его речами в устах. Князь не священник, не отречен от мира. Он миру глава… В Орде плохо сейчас. Пока Ногай у власти, приходится ждать. Сильный всегда прав!
Андрей, прослышав об Дмитриевом возвращении, кинулся к Новгороду. Дойдя до Торжка, вызвал в Торжок посадника, Смена Михайлова, и старейших бояр, заключил с ними ряд: «Яко стати всем заедино, ему, Андрею, не соступатися Новгорода, а новгородцам не искати иного князя, но быти всем вместе, в добре и во зле». Отпустив новгородцев, он устремился в Суздальскую землю собирать рать, но рать собирать было не из кого. Узнав о ханском ярлыке, все отворотились от Андрея. Земля устала от разоренья и татарских грабежей, земля хотела мира и законного главы.
Дмитрий, выждав время и дав Андрею самому убедиться в том, что все против него, вызвал брата в Переяславль. Спорить Андрею уже не приходилось. Оставя Семена в Костроме, а Олфера в Нижнем, он с малою дружиной и с тестем Давыдом Явидовичем поехал к Дмитрию мириться и соступаться новгородского стола.
И вот они сидят вдвоем, одни, два уже стареющих человека, родные братья. В том доме, где они оба родились и выросли. Потемневшие бревна кое-где заменены новыми, кое-что перестроено, иное снесено, но все ж это тот же дом, тот же терем, те же хоромы, строенные отцом Александром Ярославичем Невским. И тень их матери, Александры, еще витает здесь, меж горниц, клетей и повалуш. Дмитрий (ему осторожно советовали это сделать) может и задержать брата у себя. Переменить его бояр, всех или некоторых, — и не хочет этого делать. Устала земля, и он сам слегка устал.
— Здравствуй, Андрей! — сказал он ему просто в ответ на уставной, затрудненно-вежливый поклон брата. (И Андрей знает, что его или кого из бояр могут тут задержать, не пустить назад, и что все это еще может произойти, пока идут переговоры).
Слуги вносят подносы, ендовы и чаши. Слуги подают с поклонами, молча. Неслышно входят и выходят. Дмитрий не хочет сейчас чрезмерной близости с братом. Хотя в свои годы он уже многое понимает, чего не понимал раньше, и многое может простить, чего бы раньше никогда не простил. Дмитрий уже знает, что Андрей укреплялся с упрямым Новгородом взаимною клятвою, и клятву эту Андрей обязан забыть и должен, ежели новгородцы проявят строптивость, вместе с ним идти в поход на Новгород. И об этом сейчас толкуют бояра Андреевы с его, Дмитриевыми, великокняжескими боярами в малой думной палате… И не об этом речь, хотя это очень и очень важно, и через это, через подчинение великого города вновь объединится земля. Но не для того, не для тех речей зван Андрей на беседу с глазу на глаз со старшим братом. А главное сейчас вот что. Главное, что Андрей — брат. Родной. Как же мог, как же посмел именно он, не ростовский и не ярославский князь, а именно он, как же покусился на такое? «Когда восстанет брат на брата» — не сказано ли в святых книгах, что то случится, когда придут последние времена? Или они уже наступили? А мы только не видим, едим и пьем, носим цветное платье, величаемся, ратимся и миримся, а времена последние, времена распада, разлада и гибели, когда уже и родные не в родство, и ни детям отцы не нужны, ни братья, ни сестры друг другу, когда все и всё — как песок, как прах и тлен, — может, эти времена уже и пришли? Может, уже скачет всадник на бледном коне, истребить четвертую часть земли?!
— Помнишь наши клятвы, Андрей? Как ты мог?! Мы оба были готовы грех Каинов взять на души своя. Не вспомнил ты слов: «Разве я сторож брату моему?» И что тогда ответил Господь? Да! Клялся! Святым Евангелием! На книге этой, ю же сочинил Христос! Ему сулили царство надо всей землей: «и поклонятся цари земные!» И что ответил он? «Отыди, сатана!»
Взгляни, Андрей, на круги планет, на творение божие, в хоре светил, в хорах ангельских, и земля, и все произрастание земное: сколь чудно видом и стройности полно, и до малой травинки, что лечит недуги. Божий мир! И всякое дыхание в нем славит Господа! А мы? А наша земная жизнь? Погляди, как мал век! И в летописце некоем разогни листы и виждь: родился, ходил походом на касогов, созиждил храм, успе… И тут вся жизнь! И это о князе! Мы избраны. А прочие? О коих и слова нет? Миг один — наша жизнь! А живет народ. В тех, в безвестных жизнях! Зрел ты трупы пахарей на дорогах? Внял плачу жен и детей стенанию? Почто створилось сие?
Власть должна быть обязанностью, а в тебе — похоть власти. Власть должна быть отречением, Андрей, я уже говорил тебе. Как в церкви: священник, простой иерей, пребывает в браке, но архиерей обязан безбрачием. И вся власть высшая, и митрополиты, и патриархи — мнихами пребывают! Хотя и несть греха в жизни брачной, хоть и великое благо видеть детей у ног своих…
— Я лишен этого блага, Дмитрий.
— Ты опять не понял. Ты лишен детей судьбой, несчастьем твоим. Но как князь, в отличие от епископа, ты не лишен этого блага отнюдь!
— Не я, так другой, хочешь сказать!
— Да. Живет не «я» и не «ты», а «мы». Живет народ, и надо только так и судить себя, вкупе с прочими! Зри в поучениях: князь напитал или спас, обогрел или инако упокоил вдовицу убогую. Что за князь? Какой земли, языка и орды? Индии ли богатой, Грецкия ли земли, Ниневии, Антиохии? В Сирийской ли пустыне, в Ефиопии, в горах ли Таврийских? И что за вдовица? Вдовица всегда безымянна. Должен приветить любой и всякий князь и всякую вдовицу! Чти слово о Тифоне и Озирисе, царях египетских! Милость к меньшим — опора царя! Власть стоит правдою. Князь всегда в ответе перед землей! Мало крикнуть: я могу и хочу взять власть! Я не устрашусь обязанностей, ибо не думаю о них вовсе… Погоди, Андрей! Я знаю все, что ты хочешь сказать и помыслишь. Ты втайне будешь думать, что потом, захватив престол, сделаешь всех счастливыми, что все сложится как-нибудь… Не важно, как! Ты даже можешь хотеть добра, быть может, ты и хочешь его, но взвесил ли ты все грядущее на весах совести своей? Убедился ли, что достойнее меня? Знаешь ли это? И даже, ежели так, ежели уверен, что знаешь и сможешь, подумал о том, Андрей, стоит ли слеза матери над трупом дитяти всего твоего княжения? Или полагаешь, погубив одного, осчастливить десять?! Чем? И как? И потом, ежели можно одного за десять, почему нельзя и двоих, и троих, и пятерых… Стоит только начать! Почему нельзя вырезать шесть городов ради семи прочих?
А о том ты не подумал, что достойные власти могут быть не только князья? И почему, однако, все решили, что только князья? Что и среди прочих — бояр, ратников, даже смердов — достойных можно отыскать сколько угодно! Но ежели начать выбирать каждого достойного, да еще с помощью татар, то и все останние друг друга перережут! Ты о себе подумал, а о каждом, кто может сказать: «я тоже достоин!», подумал ли?
И как и чем привлечешь ты к себе народ? Будешь наводить татар или льстить черни, крича о свободе? Вот сейчас нужно усмирять Новгород. Опять кровь! Добром они не уступят. Кто виноват? Я или ты, наобещавший того, что не можешь дать или что даешь за чужой счет, отобрав у кого-то! А подумал, что без новгородского серебра великому княжению не стоять? Новгород — это ворота Руси!
Я мыслил опереться о море, о торговлю; быть может, мыслил неверно. Но твоя Орда… Эти овцы, стада коней… Да, они храбры, да, быть может, и примут когда-нибудь нашу веру. Но с ними Русь отступит назад. Когда-то — чти летопись — и наши князья ели конину, не мылись, ночевали в поле да пили из вражеских черепов. Но уже триста лет, как над нашей землею воссиял свет Христа. И вот: терема и храмы, и не в поту и в пыли, а в цареградской парче, на столе золотом восславлен русский князь!
— И восславились. И погубили Русь! — глухо, не подымая головы, отмолвил Андрей. — Что эти смерти! Объединение нужно паче всего. Ты сам так сказал! И будешь проливать кровь в Новгородской земле!
— Да. И все-таки ты не прав. Духу надлежит ныне подняться на Руси. Не в силе, не в наших княжеских трудах, а в духе, в духовном судьба страны. Без духовного возрождения Русь спасена не будет. Борьба нас, князей, за власть лишь усиливает недуг и усугубляет язвы земли. Не ты и я, не Восток и Запад, не Орда и Новгород, а — будет ли свет веры Христовой на Руси, воссияет ли вновь? Вот то, что нас спасет или погубит!
— Тогда углицкий князь Роман лучше нас с тобой, и меня и тебя!
— Может быть, и так, Андрей. Мы темные с тобой. И ты, и я. Нам еще, может, и не узреть земли обетованной… И еще вспомни покойного митрополита Кирилла! И еще Серапиона вспомни! И еще вспомни «Слово о законе и благодати» митрополита Иллариона, первого законоучителя русского. И вспомни святых князей, Бориса и Глеба.
— Да! И как вынимали очи Васильку Теребовльскому, и как резались дети Ярослава! Я тоже читал Нестора!
— Но над нами двое святых, единая мысль, единая доблесть коих — не поднять руки на брата своего! И найди, где еще, в каких землях, у каких народов и государей есть такие святые?! Святые братья-князья, не возжелавшие розни братоубийственной до того, что сами предпочли смерть! И будем в крови, и в смраде, и во всяческой скверне, но сияет паче звезд, паче светлых лучей над нами их двуединое горнее торжество! Я ведь чуть не восхотел убить тебя, Андрей! Вот что содеяли советчики твои — их же пригрел ты на груди своей.
— Советчики всегда плохи, когда не удаются их замыслы, и всегда хороши, когда добиваются своего. Тебе тоже кто-то посоветовал пойти к Ногаю!
— Жаль мне тебя, Андрей. Ты не можешь отрешиться от прежних обид… Я часто думал: почему погибла Русь? Юрий Всеволодич не помог Рязани, наш дед не помог Юрию… Всё не то! Почему не сумели помочь?
Они все стали поврозь. Каждый сам по себе. Каждый кричал: я! В них свое затмило общее. Ну, были и герои! Евпатий Коловрат, Василько Ростовский… А нужно, чтобы соборно, весь народ!
— У меня сын растет, Иван. Не бойся, он не соперник тебе, в нем нет… — Дмитрий, не договорив, сжал и разжал кулак. — Он откопал рукописание одно, от тех времен. Написано велелепно и яро. Ко князю владимирскому послание заточника некоего. Был сослан сюда, в Переяславль… Сослан! Переяславль казался уже заточением от двора, от пышности, от пиров, от владимирского многолюдства градского. И вот и лепота, и ум остр, и красно украшенная речь, а надо всем: «Дай! Дай! Дай!» Дай, княже, серебра, дай место при себе, при дворе, дай милостей, дай сокровищ… И вот — разнесли, разорвали, выжрали, не оставя ничего на трудный год. Похоть власти, жизнь чрева. Давай! Давай! Жирно едя и пия, в красных сапогах ходючи… И все совокуплено, и сила большая, и жирен пирог
— до часу. А час пришел — где пирог? И уже тут будут у кого угодно и как угодно просить: дай! Зосима этот, мних, что в Ярославле первый принял веру Мехметову и начал ругатися иконам, чего и татары не делали! Иные многие… И Федор твой, Черный, Ярославский, с племени.
— Он такой же мой, как и твой!
— Ну наш… Он в Орде? Не женился еще на Менгу-Темеря дочке при живой жене?!
— Женится?!
— Так-то, Андрей! Вот куда приводит корысть. Татарам мочно по семи жен держать, а мы — христиане. Виждь, Иеремия пророк глаголет: «Пойдите и разведайте в землях иных: было ли там что-нибудь подобное сему? Переменил ли какой народ богов своих; хотя они и не боги? А мой народ променял славу свою на то, что ему не помогает! Подивитесь сему, небеса, и содрогнитесь, и ужаснитесь! Ибо два зла сделал народ мой: меня, источник воды живой, оставили и высекли себе водоемы разбитые, которые не могут держать воды. Разве народ мой раб? Или он слаб и робок? Почему он сделался добычею?» Так глаголет Иеремия, пророк израилев.
Над нами ночь. Но ночью виднее звезды и дух свободней устремляется в небеса. Я много передумал за это время, Андрей. Я буду держать землю, и я не выпущу бразды из рук. Это мой путь и мой крест. Я уже не могу иначе и не вижу иного пути. По крайней мере, я спасу Русь от распада. Пусть, кто может, делает другое…
Он смолк, и они долго сидели, не глядя один на другого. Андрей — с прежней упрямой складкой у губ, Дмитрий — с первыми морщинами горечи на лице.
Сказать бы тут об облегчающих душу слезах, об объятии братьев, о том, что нелюбие их прорвалось и вытекло гноем из заживленной язвы. Нет, не прорвалась язва, не вытекло зло, и не было братних объятий и слез. Было тяжелое молчание победителя, уставшего побеждать, и побежденного, озлобленного поражением. Был новый ряд, договорные грамоты, что писали Давыд Явидович с Гаврилой Олексичем и Феофаном, о ратях на Новгород, об ордынском выходе, о кормлениях, вирах и данях…
Семен Тонильич хмуро выслушал речь Андрея, когда тот воротился в Городец, возвел глаза, увидел то, что и хотел увидеть:
— Вот видишь, что значит власть?! И учить, и миловать, и говорить о добре можно только с престола. Жалок был бы он, говорящий о Христе, в ногах твоих валяясь, Андрей! Жалок был бы и ты с его речами в устах. Князь не священник, не отречен от мира. Он миру глава… В Орде плохо сейчас. Пока Ногай у власти, приходится ждать. Сильный всегда прав!
ГЛАВА 66
Зимой соединенные рати Дмитрия и Андрея с татарской, посланной Ногаем помочью подошли к Новгороду, стали на Коричках и начали разорять волость. Только тогда новгородские бояре согласились на требование Дмитрия расторгнуть ряд, заключенный с Андреем, и принять к себе Дмитрия на прежних великокняжеских правах. Заключили мир. Дмитрий отвел войска, въехал в Новгород и снова сел на столе своем. Вопроса о Копорье он пока не подымал. Что-то надломилось в душе, да и слишком неверно было владение мятежным городом. Следовало прежде сплотить и подчинить себе всю землю, заставить князей, что отсиживались по углам, ходить в его воле, как это делал отец, и потом уже ставить новые условия Новгороду. А тут подоспели дела церковные. Новый митрополит Максим, воротясь от Ногая, вызывал к себе в Киев русских епископов, и следовало подготовить и отправить обозы с поминками и митрополичьей данью. Держали и насущные новгородские дела: уряжались с землями, данями, черным бором (многим прежним все-таки пришлось поступиться). Подоспело и семейное торжество — свадьба второй дочери.
В это время в Орде вновь начались раздоры. Туданменгу вовсе не правил, царевичи ссорились между собой, Ногай вел себя как хан, и Орда уже грозила распасться надвое. Приставленные к брату соглядатаи донесли, что Семен Тонильич начал подготавливать Андрея к новому мятежу. Федор Ярославский, слышно, сидел в Орде безвылазно и помогал заговору оттуда.
Дмитрий, бросив новгородские дела, прискакал в Переяславль. В нем проснулось молодое нерассуждающее бешенство. С этим было пора кончать!
Собрали думу. Все, о чем толковали и рядили, сводилось к одному: Семен! Пока не будет покончено с Семеном Тонильичем, смуте не утихнуть.
Дмитрий приказал скакать в Кострому, изымать Семена, выведать все его новые замыслы, с кем и как он сговаривается в Орде, и… скорее убить, чем упустить.
Онтон и Феофан, оба переяславских боярина, назначенных на это дело, очень запомнили последнее наставление князя. Гаврило Олексич, тот сам от поручения увильнул и сына Окинфа отвел, хоть и ратовал за расправу с Семеном паче прочих. Миша Прушанин и тут похотел смягчить, напомнил ответ Христа на вопрос: «Не до семи ли раз миловать согрешившего?» — «Не говорю до семи, но до седьмижды семи раз». Однако Мише не вняли, тут же найдя подходящие к случаю слова: «Аще не хощете послушать меня, погубит вас меч». Бояре, по лицу князя догадав, что ему любо, дружно требовали разделаться с Семеном, и Дмитрий решился на кровь.
В это время в Орде вновь начались раздоры. Туданменгу вовсе не правил, царевичи ссорились между собой, Ногай вел себя как хан, и Орда уже грозила распасться надвое. Приставленные к брату соглядатаи донесли, что Семен Тонильич начал подготавливать Андрея к новому мятежу. Федор Ярославский, слышно, сидел в Орде безвылазно и помогал заговору оттуда.
Дмитрий, бросив новгородские дела, прискакал в Переяславль. В нем проснулось молодое нерассуждающее бешенство. С этим было пора кончать!
Собрали думу. Все, о чем толковали и рядили, сводилось к одному: Семен! Пока не будет покончено с Семеном Тонильичем, смуте не утихнуть.
Дмитрий приказал скакать в Кострому, изымать Семена, выведать все его новые замыслы, с кем и как он сговаривается в Орде, и… скорее убить, чем упустить.
Онтон и Феофан, оба переяславских боярина, назначенных на это дело, очень запомнили последнее наставление князя. Гаврило Олексич, тот сам от поручения увильнул и сына Окинфа отвел, хоть и ратовал за расправу с Семеном паче прочих. Миша Прушанин и тут похотел смягчить, напомнил ответ Христа на вопрос: «Не до семи ли раз миловать согрешившего?» — «Не говорю до семи, но до седьмижды семи раз». Однако Мише не вняли, тут же найдя подходящие к случаю слова: «Аще не хощете послушать меня, погубит вас меч». Бояре, по лицу князя догадав, что ему любо, дружно требовали разделаться с Семеном, и Дмитрий решился на кровь.
ГЛАВА 67
Волга разлилась, и Кострому подтапливало половодьем. Маленькие издали, на берегу суетились людишки — купцы спасали свое добро. От просыхающего дерева пахло свежестью. Свежестью, запахом весенней воды был полон воздух. Терпко и тонко сочился снизу из сада аромат распускающихся почек. С гульбища, устроенного на восточный образец, с обширным навесом и тонкими резными столбиками, была видна как на ладони синяя Волга. Последние редкие льдины проплывали, ныряя в волнах, и какие-то лодьи торопились с того берега. В лодьях грудилось много оружного народу, яркими точками на синей воде цвели дорогие одежды. Послы? Или новая дружина Дмитриева? Вот уже пристают, выводят коней. Солнце на волне дробилось во множество сверкающих солнц, мешало видеть…
Весна! И все можно начать сначала! Не беда, что в Костроме нынче великокняжеские рати. Переменится в Орде, и они уйдут и из Костромы, и из Владимира.
Семен усмехнулся, вдохнул влажный воздух. Вести из Сарая были хороши, отменно хороши! Ежели Андрей не воспользуется ими, значит, он обманулся в Андрее и обманывал себя с самого начала. А тогда на Руси — никого. Ростовский князь увяз в семейной грызне. Федор Ярославский? Семен поморщился. Чем-то он был отвратителен ему. Служить Федору не хотелось. Такому дай мешок золота, он будет жалеть, что не получил еще и кожаную завязку от мешка. Много их таких было и будет во все времена! Андрей… Ему жесточе надо быть. Жаль, Давыдова дочь оплошала с наследником! Он накапал из стеклянной круглой бутыли в серебряную чарку целебного зелья, приготовленного лекарем-армянином, выпил, запил терпкую горечь разведенным медом. Кажется, легчает. Какой-то привкус все еще оставался во рту, особенно по утрам. Семен прихварывал всю эту зиму, но сегодня он чувствовал себя лучше, много лучше! Весна! Степь цветет! Там почему-то и годы не так напоминают о себе. Там воин всегда воин, пока сидит в седле и руки держат клинок. Там нет старости у мужа. Есть только смерть.
Что-то было, верно, у него в крови, почему он так любит степи, дым кизячного костра, медленный разговор и бешеную скачку коней, что-то подметалось в древнюю кровь киевских великих бояр — прадедов, не была ли чья-нибудь жена дочерью половецкого князя, какого-нибудь Аепы или Боняка?! Семен неслышным тигриным шагом прошел внутрь терема, чувствуя себя всего сейчас свежим и словно промытым весной. Восточный халат переливчато струился, развеиваясь у колен.
В конце концов пусть все так и совершается, и даже к лучшему! Новгород вновь почувствует тяжелую руку Дмитрия и тем сильнее захочет Андрея. Телебуга молод, но он ненавидит Ногая. Федор Черный пусть помогает, пускай гордится свойством с ханом и мечтает о престоле. Пускай надеется до поры! Федор мелок. Ежели не продаст, стоит ему подарить завязку к мешку, а весь мешок можно и отобрать потом! Семен усмехнулся, представив, какое лицо будет у Федора Черного, когда он узнает, что ему кроме Ярославля не причитается ни одного города…
Мелкие люди не должны хвататься за власть. Власть крупна. Власть не для таких, как Федор. Они-то всё и пачкают. После них всякий смерд поверит, что и он гож для власти!
Надо заставить Андрея начать действовать! И ему хватит прохлаждаться и медлить. Отдохнул! Надо плыть в Орду. Немедленно. Теперь. В конце концов, это даже и опасно, что в Костроме стоят великокняжеские войска. Дмитрий не подумает — подскажут бояре. Семен улыбнулся. Сколько раз он уходил от смерти и плена! Такова жизнь. И снова оказывался в седле. Снова сорил серебром, снова кланялись подобострастно, снова ехал на коне во главе гордой дружины по тому же Владимиру, предводительствовал в княжеских ловитвах… Нынче огрузнел. Подходит старость. Как обидно коротка жизнь!
Он прошел в свой покой и, притворив дверь, вдруг нахмурился. Что-то смущало, как забытое нужное дело. Что-то вплелось нехорошее в этот беспечно-радостный день… Да, что же? Синий простор… Белый последний лед… Ах, да! Лодьи! Надо послать узнать, кто это прибыл! Он ударил в серебряный диск у дверей. Вбежал ордынец, преданно глядя в глаза. Слуг он умел подбирать! Скажи этому — в огонь, — кинется, не вздохнет!
— Возьми коня, скачи к пристани. Узнай, кто приехал и зачем.
— Скачу.
— Да, ежели от князь Андрея или он сам… Вот, покажешь мой перстень. Он знает!
Семен снял золотой перстень с яшмой из далекого Чина (Китая), — прошедший сотни рук, не раз оплаченный кровью, прежде чем он попал от последнего хозяина, хитрого хорезмийца, к Семену, — который для них с Андреем был условным знаком. Если Семен посылал князю свой перстень, значит, дело было самое важное. Значит, Андрей, бросая все, должен скакать к Семену.
Весна! И все можно начать сначала! Не беда, что в Костроме нынче великокняжеские рати. Переменится в Орде, и они уйдут и из Костромы, и из Владимира.
Семен усмехнулся, вдохнул влажный воздух. Вести из Сарая были хороши, отменно хороши! Ежели Андрей не воспользуется ими, значит, он обманулся в Андрее и обманывал себя с самого начала. А тогда на Руси — никого. Ростовский князь увяз в семейной грызне. Федор Ярославский? Семен поморщился. Чем-то он был отвратителен ему. Служить Федору не хотелось. Такому дай мешок золота, он будет жалеть, что не получил еще и кожаную завязку от мешка. Много их таких было и будет во все времена! Андрей… Ему жесточе надо быть. Жаль, Давыдова дочь оплошала с наследником! Он накапал из стеклянной круглой бутыли в серебряную чарку целебного зелья, приготовленного лекарем-армянином, выпил, запил терпкую горечь разведенным медом. Кажется, легчает. Какой-то привкус все еще оставался во рту, особенно по утрам. Семен прихварывал всю эту зиму, но сегодня он чувствовал себя лучше, много лучше! Весна! Степь цветет! Там почему-то и годы не так напоминают о себе. Там воин всегда воин, пока сидит в седле и руки держат клинок. Там нет старости у мужа. Есть только смерть.
Что-то было, верно, у него в крови, почему он так любит степи, дым кизячного костра, медленный разговор и бешеную скачку коней, что-то подметалось в древнюю кровь киевских великих бояр — прадедов, не была ли чья-нибудь жена дочерью половецкого князя, какого-нибудь Аепы или Боняка?! Семен неслышным тигриным шагом прошел внутрь терема, чувствуя себя всего сейчас свежим и словно промытым весной. Восточный халат переливчато струился, развеиваясь у колен.
В конце концов пусть все так и совершается, и даже к лучшему! Новгород вновь почувствует тяжелую руку Дмитрия и тем сильнее захочет Андрея. Телебуга молод, но он ненавидит Ногая. Федор Черный пусть помогает, пускай гордится свойством с ханом и мечтает о престоле. Пускай надеется до поры! Федор мелок. Ежели не продаст, стоит ему подарить завязку к мешку, а весь мешок можно и отобрать потом! Семен усмехнулся, представив, какое лицо будет у Федора Черного, когда он узнает, что ему кроме Ярославля не причитается ни одного города…
Мелкие люди не должны хвататься за власть. Власть крупна. Власть не для таких, как Федор. Они-то всё и пачкают. После них всякий смерд поверит, что и он гож для власти!
Надо заставить Андрея начать действовать! И ему хватит прохлаждаться и медлить. Отдохнул! Надо плыть в Орду. Немедленно. Теперь. В конце концов, это даже и опасно, что в Костроме стоят великокняжеские войска. Дмитрий не подумает — подскажут бояре. Семен улыбнулся. Сколько раз он уходил от смерти и плена! Такова жизнь. И снова оказывался в седле. Снова сорил серебром, снова кланялись подобострастно, снова ехал на коне во главе гордой дружины по тому же Владимиру, предводительствовал в княжеских ловитвах… Нынче огрузнел. Подходит старость. Как обидно коротка жизнь!
Он прошел в свой покой и, притворив дверь, вдруг нахмурился. Что-то смущало, как забытое нужное дело. Что-то вплелось нехорошее в этот беспечно-радостный день… Да, что же? Синий простор… Белый последний лед… Ах, да! Лодьи! Надо послать узнать, кто это прибыл! Он ударил в серебряный диск у дверей. Вбежал ордынец, преданно глядя в глаза. Слуг он умел подбирать! Скажи этому — в огонь, — кинется, не вздохнет!
— Возьми коня, скачи к пристани. Узнай, кто приехал и зачем.
— Скачу.
— Да, ежели от князь Андрея или он сам… Вот, покажешь мой перстень. Он знает!
Семен снял золотой перстень с яшмой из далекого Чина (Китая), — прошедший сотни рук, не раз оплаченный кровью, прежде чем он попал от последнего хозяина, хитрого хорезмийца, к Семену, — который для них с Андреем был условным знаком. Если Семен посылал князю свой перстень, значит, дело было самое важное. Значит, Андрей, бросая все, должен скакать к Семену.