Страница:
— Тамо устроюсь… А зараз как еще! Села-ти Олферовы, чем и встретят!
— сам под усмешкой скрывая робость.
Федор еще прежде читал «Мерило праведное», да и так, в разговорах, хорошо знал, что с кого и сколько надлежит получать князю, сколько идет корму боярину, сколько тиуну, то есть ему, Федору, ибо ехал он, конечно, не наместничать, куда там! Посылали Окинфа Великого, старшего сына Гаврилы Олексича. Федор же будет при нем, как и другие, такие же послужильцы, сидеть в указанном селе и выколачивать княжую дань, кормы боярину и себе, мытное, весчее, конское пятно, тамгу и прочие многие поборы, наряжать мужиков на работы и что там еще. Знал он и то, что разом по приезде ему надо собирать самый большой рождественский корм, и ежели он его не соберет… Без «ежели». Собрать было нужно.
Заводную лошадь, переменяв добытую на свою, домашнюю, Федор взял с собою, простился со всеми и в сером зимнем рассвете выехал со двора. Боярин Окинф должен был ждать с дружиной в Переяславле, на княжом дворе.
Переяславль шумел. После победы над Андреем прибавилось народу. Из стольного, постоянно опасного Владимира люди перебирались под крыло великого князя. Сани обозных стояли на площади перед теремами. Кони жевали сено. Федор от коновязей, не спрашивая, прошел в молодечную. Среди ратников двое оказалось знакомых. Ему налили щей. (Когда-то так бы и просидел голодный на дворе, с тех пор многому выучился.) Окинф вышел, оглядел обоз. Позвал Федора за собой.
— «Мерило» читал, говоришь? Ну-ну! Ты смотри там, они скот, быват, прячут в лесе, дак будут плакаться, не взирай! Не доберешь — свое докладать придется!
Проверив еще немного и оглядев справу, Окинф дал несколько советов, как себя вести, и отпустил Федора.
— Бронь хошь и не бери, все одно: один всех не одюжишь, а саблю для всякого случая! — лениво посоветовал боярин.
Протолклись до полдня, наконец выехали. Возок боярина, обоз, кони и череда ратных, тоже в санях, да вершники впереди.
Во Владимире Окинф захватил жеребцовского наместника, что сидел в городе, ожидаючи вестей, и не без брани и перекоров повез с собою. Впрочем, бояре Андрея сидели пока в железах в Переяславле, и спорить их холопам много не приходилось. Дальше шло так. Приезжая в село, останавливались у старосты, сбивали мужиков на сход и не без покоров-перекоров объявляли волю великого князя. Наместник и волостели Андреевых бояр сумрачно подтверждали слова Окинфа. Тут же чли князеву грамоту, после чего мужики обалдело молчали, потом начинали переминаться, пошумливать, а после и вовсе возвышали голос:
— Как же теперича? Дани давать князь Митрию?
— Ему!
— А Андрею Лексанычу как же?
— Не давать!
— А коли наедут? — выкликал кто-то ехидно из-за спин.
— Ко мне посылай! — приосанясь, бросал Окинф.
— А коли ратны?
— Ратны не наедут! — обещал Окинф.
— Ну, етто так. А кормы кому давать?
— Вот! — Окинф выталкивал очередного из своих послужильцев. — Ему!
— Опеть же, коли приедут наши бояра, не принять-то тоже грех…
Окинф терял терпение:
— В железах ваши бояре, у великого князя!
— А коли Андрей Лексаныч татар приведет?
— Привел, не видли?!
Мужики качали головами, спорили, порою яро. Кто подступал ближе, всматривался, запоминая, вздынув руку. Валенки и лапти топтали снег. Пар от дыхания лошадей курился в воздухе. Избы, тоже словно пригнувшись, ожидали недоверчиво из-под шапок снега. Слепые, оплетенные соломой стены враждебно отгораживались от наезжего лиха. И Федор кожей чуял это недоверие и злой испуг. Словно бы к ним, в Княжево, вместо всегдашних, исстари, из лет, тех же самых переяславских бояр пожаловали иншие — костромские хоть или тверичи… Федор поглядывал на холеное, молодо-заносчивое лицо Окинфа, вспоминал диковатый — у костра — взгляд пленного Ивана Жеребца. А кабы тот… у нас? И как, правда, мужикам не принять своего боярина, коли наедет? Не век же будут держать их в яме, и выпустят когда!
А села тут были ухоженные, хоть и потрепали их ратной порой: где погорелое место вместо избы, где огорожи еще не поставлены, там память о боярском дворе, там — разоренная скирда хлеба… Он уже тут, не доехав до своего села, начал понимать, как не просто будет собрать ему сейчас, под Рождество, главную дань и главные кормы себе и боярину.
«Свое» село Федор как-то и узнал сразу, издали. Все оно, с деревнями, уместилось в западине меж холмов, вдоль вьющейся, сейчас замерзшей и переметенной снегами речки. Лесок, вытекая отдельными мысами, сбегал и вновь отступал, отрезая отдельные деревеньки, тянущие к селу. Окинф остановился на взгорье. Кивнул:
— Вона, Федюха, твое!
— Дворов полсотни тута?
— Шестьдесят семь. Тридцать деревень да село. Самого Семена было угодье… Потом Олферово…
По укатанной, прибитой конями и утрушенной навозом и сеном дороге вереница верхоконных стала спускаться с бугра. Они шагом ехали мимо крайних изб, потом к часовне и боярскому дому, и Федор вдруг до холодного пота перепугался, и таким близким показался ему щеголеватый боярин Окинф… А тут — одному, без ратных! Но уже трусить не приходилось. Подходил его черед.
Дальше все шло, как и в других селах. Ели, кормили коней. Староста от мужицкого мира и волостель принимали ратных гостей. Староста, рыжебородый неулыбчивый мужик глядел сурово, а волостель, напротив, улыбался как-то скверновато, и Федор заранее наливался злобой к нему. Выждав время, он прямо спросил боярина о волостеле.
— Двор его тута! — неохотно ответил Окинф и сплюнул. (Стояли на крыльце господского дома, сожидая, когда соберут сход.) — Ты уж сам построжи когда… И его, и всех! — чуть рассеянно отвечал боярин, и Федор понял, что Окинф мыслями уже в следующей волостке, а тут для него дело решенное.
Пока шумел сход, Федор повторял про себя: дань ордынская по полугривне; дань княжая; рождественский корм: мясо, хлеб, овес и сено. С двадцати пяти обеж один корм: шесть возов сена, шесть коробей ячменя и овса. Всего тута три корма, значит восемнадцать коробей зерна да восемнадцать возов сена. Одних кормов! Да хлеб, да мясо, дани княжеские, тоже хлеб… Класти куда?!
Староста зазывал Федора к себе, но от смущения и опаски, как бы не «обвели» потом, Федор выбрал вдовиную избу и сразу ошибся. Нать было становиться к старосте. Хозяйка варила ему пустые щи, кормов еще не поступало, так что и мяса на столе не было. Федор начал объезжать деревни. Его словно не понимали.
— Везти? Етто куда? Дани-то? Дак тут каки дани…
Скота не было. Хлеб собирали с трудом. Мешки скоро не завлезали в убогую вдовиную клеть. Кому возить, тоже было неясно. Мужики, ссылаясь, что нет лошадей — позабирали-де ратные, — спирали друг на друга. Федор решил, по совету Окинфа, пошарить по лесам. И, в самом деле, наткнулся на следы скота и на полянке в лесу обнаружил большое стадо. Подбежал пастух.
— Что за скот? Гони в село, а ну!
У Федора, как на грех, не было с собой сабли (глупо казалось ездить при сабле по селу), пастух же, вместо того чтобы послушать, взялся за кнут. Подбежали собаки, показался второй пастух, и Федору пришлось самому отбиваться от разъяренных пастухов и животных и с соромом отступить.
Усталый, он воротился на село. Второго коня не было.
— Где конь? — накинулся он на старуху.
— Плохая огорожа… Ушел…
Старуха тряслась, несла явную околесицу, что волки, должно, заели… Федор обшарил все кусты вокруг — коня не было.
Староста прислал ему в этот день тощего барана. Федор решил сходить к старосте. Тот усадил Федора за стол, расспрашивал о коне, отводя глаза, осторожно намекал на волостеля. Посоветовал складывать оброчный хлеб и прочее в господском доме. Волостель встретил с улыбочками, ахал о пропаже лошади, растворил двери, нарядил слуг перевезти хлеб из старухиной клети. Но когда последние кули были уложены и Федор пришел на другой день, все оказалось закрыто, и холопы не желали отворять. Федор кинулся к волостелю, тот разахался, начал искать ключи, зазвал Федора к себе. Коня завели за огорожу, и Федор, почти неволею, оказался у волостеля за столом. Приголадывая у старухи, Федор не мог удержаться — ел и пил много, и от сытной еды, и от стоялого меду его начинало развозить. Тут — он сам не понял, как к тому подошло, — поднялся какой-то спор, волостель почему-то закричал высоким голосом, холопы вбежали в горницу и кинулись в кулаки. Федор, отбиваясь, лез из-за стола. Волостель бестолково метался, вроде бы останавливая расправу, а на деле путаясь в ногах у Федора. Все же он оказался не настолько пьян, как полагали хозяева, да и озлился. Скинул с плеч двоих, третьему раскроил лоб глиняным кувшином и, пихнув волостеля, вывалился через какую-то дверь на задний двор. Без коня, раскровенелый, с подбитым глазом, Федор кое-как добрался до своего двора. Это был конец.
Он еще лежал утром на полатях, весь разбитый и избитый со вчерашнего, а старуха, уже не скрывая раздражения (кормить его она и не собиралась), выговаривала в сердцах:
— Ушел бы куда от меня, подожгут!
Федор оболокся, забрал саблю, единственное свое имущество, и вышел на дорогу. С холма рысили знакомые всадники. Один из холопов, едва ли не вчерашних, звал его на господский двор. Федор пошел, ощущая жгучий стыд. Во дворе ржали кони. Возы скатывались с угора. Окинф с дружинниками, верхами, стоял уже во дворе. Волостель угодливо мял шапку.
— Поди, поди! — позвал, завидя его, Окинф.
Федор тяжело вошел во двор и, минуя боярина, даже не поглядев на него, пошел на волостеля, что сожидал его с кривоватой усмешкой, слегка побледнев. Боярин, видимо, что-то спросил. Федор не слышал, он шел и, дойдя, поднял саблю, и, не вынимая ее из ножен, плашью ударил изо всех сил волостеля по лицу. Тот пал навзничь, и Федор, переступив через него (в ушах звенело, и он по-прежнему не слышал ничего), пошел на волостелевых холопов, привынимая саблю из ножен. Те вдруг кинулись россыпью, а главный, раскинув руки, — к отстоявшемуся Федору. Из хлева уже торопливо выводили его коня, седлали, и пока все творилось, Федор стоял спиной к Окинфу. И уже вбросив в ножны клинок, вскочил в седло и, оборотясь, наконец подъехал к боярину. Волостель, вставши, покачивался на ногах. Кивнув на него, Федор сказал, глядя прямо в глаза боярину:
— Скот отгонял, холопов научил: коня свели в ночь, хотели убить. Вина на мне, боярин! А только не стоило его тут оставлять. Боярское бережет и мужикам не дает, сбивает. С горем чего собрал.
Окинф наехал конем, насунулся на Федора:
— Раззява! Гляди! — высоким голосом выкрикнул: — К утру чтоб!
— А ты! — Он поднял плеть и перетянул волостеля вдругорядь прямо по лицу. Брызнула кровь, тот, согнувшись, побежал косо куда-то по двору.
— К утру соберу! — бросил Федор и кивнул холопам. Те, только час назад готовые порешить Федора, кинулись за ним. Федор шел, круша заворы. Сводили скот, бабы кидались от него по углам. Волостелевы хлева очистили полностью, вскрыли сундуки, доставали серебро. Мужики ходили за ним, помогали, подавали, перетаскивали. К вечеру сами уже гнали скот из лесу. Волостель пробовал соваться, забегал напереды, жалко маячило его кривое, потерявшее улыбочку лицо. Где-то у погребов Федор взял волостеля за грудки и молча откинул на руки мужиков…
Ночью ругались, не спали, староста бегал по деревне. К утру обоз был сбит. Усталый Федор (теперь только почуял, что качало на ногах) пересчитывал кули и головы скота. Окинф обозрел собранное веселым оком.
— Кормы дошлю! — сказал Федор.
Обоз тронулся. Федор, уже без дела, шел по улице. Староста снова стоял у ворот, зазывая к себе. Федор думал было пройти мимо, сдержался, зашел. Хлебал, пил пиво.
— Как же с волостелем-то? — подмигивая, вопрошал староста. Федор жевал, думал. Поднял голову, прищурясь:
— Скажи дураку, воду на ем возить буду, коли… — Не договорил. Тут же повалился на лавку, уснул. Было уже все одно и не страшно.
Проснувшись, Федор опять слегка оробел. Он думал, против него теперь затеется война. Но мужики встречали Федора усмехаясь, снимали шапки. Он не мог понять почему, потом домекался: любо стало, что начал с волостелевых животов и не побоялся раздеть того донага.
Волостель пришел на третий или четвертый день мириться.
— Езжай в Городец! — сказал ему Федор, бычась. (Возы с сеном и овсом, недобранными давеча, уже скрипели по дороге, в сугон Окинфу.) — Конь где?!
— Стоит.
Федор выглянул. Его заводной стоял у крыльца целехонек. Вот те и волки! Федор сошел во двор, ощупал, осмотрел Серого. Хотелось обнять и расплакаться, но он только едва приложился щекой к морде коня.
— У меня свой господин, у тя свой, а, слышно, отпустили Ивана-то Олферыча! Дак того… — толковал волостель.
— Дак пущай с моим боярином и дела ведут. А мне на боярина твово… Я его, может, на рати ял! Ладно, ступай. Не гоню. А только помни: вдругорядь, крестом клянусь, голову сыму напрочь! — мрачно пообещал Федор.
Ему, конечно, повезло. Иван Жеребец и вправду приехал, но как-то и Окинф, объезжая волостку, поспел к тому же времени. Окинф принял Ивана в его же доме, и когда Федор подходил к крыльцу, Иван Жеребец садился на коня, веселый. Видать, два молодые великие боярина не переняли отцовой злобы, или Окинф готовил себе путь какой, словом — проехало. Впрочем, было это позже, о Пасху.
Старуха умильно зазывала Федора назад, но Федор перебрался в другой дом, по совету старосты, к достаточным и хлебосольным хозяевам. Как-то налаживалось. Подкатили Святки, и Федора стали водить из избы в избу, село гуляло, гуляли деревни. Эй! Подпившие мужики орали песню, шли плясом. Облапив Федора, староста лез бородой:
— А ты храбор! Любо! Женку вези, чего там!
— Брюхата.
— Али вдовушку каку найдем! Чего со старухами тут…
Ночью Федор — в голове шумело, — празднично распахнув овчинный армяк, шел по темной улице к себе. У плетня стояли мужики, тренькала балалайка. Один отлепился, пошел напереймы. Федор подступил, взялись за плечи. Тот рванул — не сдернул.
— А ты силен!
— А не слабже тя!
Пошли кругом, взрывая снег.
— Будя, мужики!
Он стал, запыхавшись, потом, испытывая злую радость, сгреб за шеи еще двух мужиков. Эх!
— Постой, скажи…
Не враз понял, что прошали взаболь.
— Князь Митрий Лексаныч навовсе нас забрал, али как?
— Того не ведаю, мужики, — сказал Федор с пьяной настойчивостью. — Того не ведаю! Нет, не ведаю! И все!
Он обвел хмельным взором, потряс головой, потом начал перечислять:
— Мне: корм, княжую дань! Хлеб — раз, ячмень — два, ярицу опять, мясо, баранов…
— Гусей! — подсказали мужики.
— И гусей! И гусей возьму, коли нать! Масло, сыры и портна. И еще мосты мостить.
— Где?
— А вот, где будут мосты, мостить! — с пьяным упорством повторил Федор. — И хоромы не огнаивали чтоб! У какой вдовицы там… Вобче, чтоб не огнаивали! А так уж… как всем надо помочь. И вдовице какой! — повторил, кивая головой, Федор. — Всем миром. И будет. Так.
— Нонеча возить лес? — спросили мужики.
— И да. И нынче.
От воздуха у него прояснилось несколько в голове.
— А ты, видать, простой, а? — сильно хлопнув Федора по плечу, сказал один.
— А не проще тебя! — возразил, отдавая удар, Федор.
Со вторыми кормами, на Велик день, дело у него шло ровнее. Перезнакомясь, он уже знал, у кого что, приметил скот. В людях, правда, случалось еще и ошибаться. Обидное получилось с одним мужиком, что уже вроде и подружился с Федором, уже и толковали, и пили вместях. А тут он выпросил подождать до Рождества, мол, нету баранов. И обманул Федора, скот, оказывается, попросту прятал у свояка во дворе. Сам же и посмеялся с мужиками потом над Федором. В гневе и стыде за подлый обман Федор явился к нему на двор, хотел объясниться, мужик же стал вытеснять Федора со двора. Тут Федор сорвался, обнажил саблю, с саблей пошел на хозяина. Когда уже баба кинулась с воем в ноги, опомнился, вложил клинок. Молча отворил стаю, выгнал злосчастного барана и за рога уволок со двора.
После мужики долго пеняли Федору, что не стоило так, и староста корил:
— Ты, Федорша, хошь и по правде поступашь, а только и понимать надо. Ни за что осрамил мужика. Сам же с им и пил! Нехорошо. Саблю вынул, эко! Саблю не труд здымать, а уж коли добром, дак тута сабля ни к чему. Меня бы созвал. Миром решить завсегда мочно!
Пасхой Федор должен был отвозить в Переяславль дани, заодно наладил и домой два воза с овсом, хлебом, мороженым мясом — то, что полагалось ему в кормы. Еще и живая овца, связанная, тряслась на возу. Зима задержалась, и дорога была плотной, но надо было торопиться.
Дома собрались ближние. Прохор заглянул, спросил усмехаясь:
— Грабишь мужиков?
У него прибавилось морщин, кирпичный румянец на скулах стал глуше. Он ерошил бороду, поглядывал выжидательно.
— Нет, только что положено беру, — ответил Федор.
Феня ходила вот-вот. Решили, что уж родит дома, а летом, как отсеются, приедет к нему.
Федор со стеснением отвечал на любопытные вопросы, и гордился радостью матери, что хлопотливо принимала добро, и слегка стыдился: ведь дядя Прохор нынче крестьянствовал и так же, он думал, мог бы и на него пойти с саблей, и даже сморщился и помотал головой. Тут, дома, его дело совсем не казалось столь просто.
По уходе Прохора они долго сидели с Грикшей в избе, пили пиво, говорили и спорили. Федор с болью «выкладывался», а брат, усмехаясь, утешал и корил:
— То не горе, что берут! И всякая власть будет брать. Не в соби дело: сколько там добра, каки кони, чем пашут и кто, деревянна у его лопата али с железной оковкой… Самое главное для хозяйства — это право и власть! Важно, кто твою собь защитит! Не добро само по себе, не животы крестьянские, а защита добра! Этим и княжества стоят, и князи потому хороши ли, плохи, как право блюдут да есь ли сила оборонить землю. Како хозяйство у татар! Ужель лучше нашего?! Да скот пасти в степи дурак заможет! Сена и того не косят. А забрали полмира! Эко! Почто? Власть!
А добро… Ежели наработано, да легко отобрать, считай, его и нету у тебя! Собина ета пото и существует, коли законом защищено и силой власти огорожено. Кто сумеет лучше защитить добро? Вот о чем у крестьянина печаль. Иногда и в холопы полезешь, лишь бы добро оборонить. Так-то!
Думашь, они не понимают? Понимают! Все понимают! То бы ты один там и собирал дани! Да убили бы в перву же ночь! Ну, а волостель, тот своему боярину радеет, как и ты…
— Но как я саблей! На мужика! Грикша, ну почто он меня обманул?!
— Ты хочешь и с ними, и над ними! Гляди, купец и тот николи не пьет с подручными! На стороне где разве…
Ты, Федя, только нынче то постигаешь, а я давно знаю: нельзя! Съедят! А уж внизу, так внизу. Тогда и сиди, носа не высовывай. И еще одно скажу: не хвались! Настоящего купца не увидишь с кунами в руках. Это не купец, кто без дела серебро мечет. Умные мужики, деловые, не видны на миру, но они не с миром, они выше стоят. Мне, по твоему разговору, староста твой люб. Вот умный мужик! И гляди, его выбрали, не другого! А своему этому приятелю ты набахвалил, видно, да и пил с им. Ну, он и решил тебя нагреть… А как же! И всегда надо преже думать, а потом делать, а не как мы любим: после скобеля да топором!
Боярина возьми, хошь самого набольшего, он и гордится, и все, а настолько — насколько допускает и понимает народ. Нужно, чтобы в одно было. А когда понимать не станут, и уважать перестанут тоже. Может, при Батые пото и погибли, что с мужиками стали поврозъ. Уже не свои! Власть должна быть нужна.
Так что, с одной-то стороны, нельзя отходить, должна быть общая жисть, с другой — надо быть господином, себя не ронять. Я вот тоже, когда начинал при монастыре. Там ить всякой народ! И свои, и пришлые, кого наймуют. Ентим что! Понес на меня один, по-матерну, при народе. Крой! Я ему, думашь, слово отмолвил? А потом: хочешь работать? Вместо серебра овсом заплатил ему. На серебро не рядились, был в своем праве. А тому дураку ордынский выход надо давать. Ходил тише мыши, бегал, на брюхе ползал. Так вот, пущай меня материт!
Шурьяк тут опять наезжал. В Угличе у их колгота. А почто? Борисовичи, князья, себя потеряли. Перед народом ссорятся, разве мочно? Вот уже и разрыв. Случись что, не поддержат их мужики! Еще тут без тебя дело было: Литва воевала тверскую владычную волость Олешку. Так били ее вместях дмитровцы, тверичи, зубчане, волочане. Князя ихнего, Доманта, забрали…
— Мне бы холопа добыть! — вздохнул Федор.
— То-то, холопа! А с мужиками пьешь!
— сам под усмешкой скрывая робость.
Федор еще прежде читал «Мерило праведное», да и так, в разговорах, хорошо знал, что с кого и сколько надлежит получать князю, сколько идет корму боярину, сколько тиуну, то есть ему, Федору, ибо ехал он, конечно, не наместничать, куда там! Посылали Окинфа Великого, старшего сына Гаврилы Олексича. Федор же будет при нем, как и другие, такие же послужильцы, сидеть в указанном селе и выколачивать княжую дань, кормы боярину и себе, мытное, весчее, конское пятно, тамгу и прочие многие поборы, наряжать мужиков на работы и что там еще. Знал он и то, что разом по приезде ему надо собирать самый большой рождественский корм, и ежели он его не соберет… Без «ежели». Собрать было нужно.
Заводную лошадь, переменяв добытую на свою, домашнюю, Федор взял с собою, простился со всеми и в сером зимнем рассвете выехал со двора. Боярин Окинф должен был ждать с дружиной в Переяславле, на княжом дворе.
Переяславль шумел. После победы над Андреем прибавилось народу. Из стольного, постоянно опасного Владимира люди перебирались под крыло великого князя. Сани обозных стояли на площади перед теремами. Кони жевали сено. Федор от коновязей, не спрашивая, прошел в молодечную. Среди ратников двое оказалось знакомых. Ему налили щей. (Когда-то так бы и просидел голодный на дворе, с тех пор многому выучился.) Окинф вышел, оглядел обоз. Позвал Федора за собой.
— «Мерило» читал, говоришь? Ну-ну! Ты смотри там, они скот, быват, прячут в лесе, дак будут плакаться, не взирай! Не доберешь — свое докладать придется!
Проверив еще немного и оглядев справу, Окинф дал несколько советов, как себя вести, и отпустил Федора.
— Бронь хошь и не бери, все одно: один всех не одюжишь, а саблю для всякого случая! — лениво посоветовал боярин.
Протолклись до полдня, наконец выехали. Возок боярина, обоз, кони и череда ратных, тоже в санях, да вершники впереди.
Во Владимире Окинф захватил жеребцовского наместника, что сидел в городе, ожидаючи вестей, и не без брани и перекоров повез с собою. Впрочем, бояре Андрея сидели пока в железах в Переяславле, и спорить их холопам много не приходилось. Дальше шло так. Приезжая в село, останавливались у старосты, сбивали мужиков на сход и не без покоров-перекоров объявляли волю великого князя. Наместник и волостели Андреевых бояр сумрачно подтверждали слова Окинфа. Тут же чли князеву грамоту, после чего мужики обалдело молчали, потом начинали переминаться, пошумливать, а после и вовсе возвышали голос:
— Как же теперича? Дани давать князь Митрию?
— Ему!
— А Андрею Лексанычу как же?
— Не давать!
— А коли наедут? — выкликал кто-то ехидно из-за спин.
— Ко мне посылай! — приосанясь, бросал Окинф.
— А коли ратны?
— Ратны не наедут! — обещал Окинф.
— Ну, етто так. А кормы кому давать?
— Вот! — Окинф выталкивал очередного из своих послужильцев. — Ему!
— Опеть же, коли приедут наши бояра, не принять-то тоже грех…
Окинф терял терпение:
— В железах ваши бояре, у великого князя!
— А коли Андрей Лексаныч татар приведет?
— Привел, не видли?!
Мужики качали головами, спорили, порою яро. Кто подступал ближе, всматривался, запоминая, вздынув руку. Валенки и лапти топтали снег. Пар от дыхания лошадей курился в воздухе. Избы, тоже словно пригнувшись, ожидали недоверчиво из-под шапок снега. Слепые, оплетенные соломой стены враждебно отгораживались от наезжего лиха. И Федор кожей чуял это недоверие и злой испуг. Словно бы к ним, в Княжево, вместо всегдашних, исстари, из лет, тех же самых переяславских бояр пожаловали иншие — костромские хоть или тверичи… Федор поглядывал на холеное, молодо-заносчивое лицо Окинфа, вспоминал диковатый — у костра — взгляд пленного Ивана Жеребца. А кабы тот… у нас? И как, правда, мужикам не принять своего боярина, коли наедет? Не век же будут держать их в яме, и выпустят когда!
А села тут были ухоженные, хоть и потрепали их ратной порой: где погорелое место вместо избы, где огорожи еще не поставлены, там память о боярском дворе, там — разоренная скирда хлеба… Он уже тут, не доехав до своего села, начал понимать, как не просто будет собрать ему сейчас, под Рождество, главную дань и главные кормы себе и боярину.
«Свое» село Федор как-то и узнал сразу, издали. Все оно, с деревнями, уместилось в западине меж холмов, вдоль вьющейся, сейчас замерзшей и переметенной снегами речки. Лесок, вытекая отдельными мысами, сбегал и вновь отступал, отрезая отдельные деревеньки, тянущие к селу. Окинф остановился на взгорье. Кивнул:
— Вона, Федюха, твое!
— Дворов полсотни тута?
— Шестьдесят семь. Тридцать деревень да село. Самого Семена было угодье… Потом Олферово…
По укатанной, прибитой конями и утрушенной навозом и сеном дороге вереница верхоконных стала спускаться с бугра. Они шагом ехали мимо крайних изб, потом к часовне и боярскому дому, и Федор вдруг до холодного пота перепугался, и таким близким показался ему щеголеватый боярин Окинф… А тут — одному, без ратных! Но уже трусить не приходилось. Подходил его черед.
Дальше все шло, как и в других селах. Ели, кормили коней. Староста от мужицкого мира и волостель принимали ратных гостей. Староста, рыжебородый неулыбчивый мужик глядел сурово, а волостель, напротив, улыбался как-то скверновато, и Федор заранее наливался злобой к нему. Выждав время, он прямо спросил боярина о волостеле.
— Двор его тута! — неохотно ответил Окинф и сплюнул. (Стояли на крыльце господского дома, сожидая, когда соберут сход.) — Ты уж сам построжи когда… И его, и всех! — чуть рассеянно отвечал боярин, и Федор понял, что Окинф мыслями уже в следующей волостке, а тут для него дело решенное.
Пока шумел сход, Федор повторял про себя: дань ордынская по полугривне; дань княжая; рождественский корм: мясо, хлеб, овес и сено. С двадцати пяти обеж один корм: шесть возов сена, шесть коробей ячменя и овса. Всего тута три корма, значит восемнадцать коробей зерна да восемнадцать возов сена. Одних кормов! Да хлеб, да мясо, дани княжеские, тоже хлеб… Класти куда?!
Староста зазывал Федора к себе, но от смущения и опаски, как бы не «обвели» потом, Федор выбрал вдовиную избу и сразу ошибся. Нать было становиться к старосте. Хозяйка варила ему пустые щи, кормов еще не поступало, так что и мяса на столе не было. Федор начал объезжать деревни. Его словно не понимали.
— Везти? Етто куда? Дани-то? Дак тут каки дани…
Скота не было. Хлеб собирали с трудом. Мешки скоро не завлезали в убогую вдовиную клеть. Кому возить, тоже было неясно. Мужики, ссылаясь, что нет лошадей — позабирали-де ратные, — спирали друг на друга. Федор решил, по совету Окинфа, пошарить по лесам. И, в самом деле, наткнулся на следы скота и на полянке в лесу обнаружил большое стадо. Подбежал пастух.
— Что за скот? Гони в село, а ну!
У Федора, как на грех, не было с собой сабли (глупо казалось ездить при сабле по селу), пастух же, вместо того чтобы послушать, взялся за кнут. Подбежали собаки, показался второй пастух, и Федору пришлось самому отбиваться от разъяренных пастухов и животных и с соромом отступить.
Усталый, он воротился на село. Второго коня не было.
— Где конь? — накинулся он на старуху.
— Плохая огорожа… Ушел…
Старуха тряслась, несла явную околесицу, что волки, должно, заели… Федор обшарил все кусты вокруг — коня не было.
Староста прислал ему в этот день тощего барана. Федор решил сходить к старосте. Тот усадил Федора за стол, расспрашивал о коне, отводя глаза, осторожно намекал на волостеля. Посоветовал складывать оброчный хлеб и прочее в господском доме. Волостель встретил с улыбочками, ахал о пропаже лошади, растворил двери, нарядил слуг перевезти хлеб из старухиной клети. Но когда последние кули были уложены и Федор пришел на другой день, все оказалось закрыто, и холопы не желали отворять. Федор кинулся к волостелю, тот разахался, начал искать ключи, зазвал Федора к себе. Коня завели за огорожу, и Федор, почти неволею, оказался у волостеля за столом. Приголадывая у старухи, Федор не мог удержаться — ел и пил много, и от сытной еды, и от стоялого меду его начинало развозить. Тут — он сам не понял, как к тому подошло, — поднялся какой-то спор, волостель почему-то закричал высоким голосом, холопы вбежали в горницу и кинулись в кулаки. Федор, отбиваясь, лез из-за стола. Волостель бестолково метался, вроде бы останавливая расправу, а на деле путаясь в ногах у Федора. Все же он оказался не настолько пьян, как полагали хозяева, да и озлился. Скинул с плеч двоих, третьему раскроил лоб глиняным кувшином и, пихнув волостеля, вывалился через какую-то дверь на задний двор. Без коня, раскровенелый, с подбитым глазом, Федор кое-как добрался до своего двора. Это был конец.
Он еще лежал утром на полатях, весь разбитый и избитый со вчерашнего, а старуха, уже не скрывая раздражения (кормить его она и не собиралась), выговаривала в сердцах:
— Ушел бы куда от меня, подожгут!
Федор оболокся, забрал саблю, единственное свое имущество, и вышел на дорогу. С холма рысили знакомые всадники. Один из холопов, едва ли не вчерашних, звал его на господский двор. Федор пошел, ощущая жгучий стыд. Во дворе ржали кони. Возы скатывались с угора. Окинф с дружинниками, верхами, стоял уже во дворе. Волостель угодливо мял шапку.
— Поди, поди! — позвал, завидя его, Окинф.
Федор тяжело вошел во двор и, минуя боярина, даже не поглядев на него, пошел на волостеля, что сожидал его с кривоватой усмешкой, слегка побледнев. Боярин, видимо, что-то спросил. Федор не слышал, он шел и, дойдя, поднял саблю, и, не вынимая ее из ножен, плашью ударил изо всех сил волостеля по лицу. Тот пал навзничь, и Федор, переступив через него (в ушах звенело, и он по-прежнему не слышал ничего), пошел на волостелевых холопов, привынимая саблю из ножен. Те вдруг кинулись россыпью, а главный, раскинув руки, — к отстоявшемуся Федору. Из хлева уже торопливо выводили его коня, седлали, и пока все творилось, Федор стоял спиной к Окинфу. И уже вбросив в ножны клинок, вскочил в седло и, оборотясь, наконец подъехал к боярину. Волостель, вставши, покачивался на ногах. Кивнув на него, Федор сказал, глядя прямо в глаза боярину:
— Скот отгонял, холопов научил: коня свели в ночь, хотели убить. Вина на мне, боярин! А только не стоило его тут оставлять. Боярское бережет и мужикам не дает, сбивает. С горем чего собрал.
Окинф наехал конем, насунулся на Федора:
— Раззява! Гляди! — высоким голосом выкрикнул: — К утру чтоб!
— А ты! — Он поднял плеть и перетянул волостеля вдругорядь прямо по лицу. Брызнула кровь, тот, согнувшись, побежал косо куда-то по двору.
— К утру соберу! — бросил Федор и кивнул холопам. Те, только час назад готовые порешить Федора, кинулись за ним. Федор шел, круша заворы. Сводили скот, бабы кидались от него по углам. Волостелевы хлева очистили полностью, вскрыли сундуки, доставали серебро. Мужики ходили за ним, помогали, подавали, перетаскивали. К вечеру сами уже гнали скот из лесу. Волостель пробовал соваться, забегал напереды, жалко маячило его кривое, потерявшее улыбочку лицо. Где-то у погребов Федор взял волостеля за грудки и молча откинул на руки мужиков…
Ночью ругались, не спали, староста бегал по деревне. К утру обоз был сбит. Усталый Федор (теперь только почуял, что качало на ногах) пересчитывал кули и головы скота. Окинф обозрел собранное веселым оком.
— Кормы дошлю! — сказал Федор.
Обоз тронулся. Федор, уже без дела, шел по улице. Староста снова стоял у ворот, зазывая к себе. Федор думал было пройти мимо, сдержался, зашел. Хлебал, пил пиво.
— Как же с волостелем-то? — подмигивая, вопрошал староста. Федор жевал, думал. Поднял голову, прищурясь:
— Скажи дураку, воду на ем возить буду, коли… — Не договорил. Тут же повалился на лавку, уснул. Было уже все одно и не страшно.
Проснувшись, Федор опять слегка оробел. Он думал, против него теперь затеется война. Но мужики встречали Федора усмехаясь, снимали шапки. Он не мог понять почему, потом домекался: любо стало, что начал с волостелевых животов и не побоялся раздеть того донага.
Волостель пришел на третий или четвертый день мириться.
— Езжай в Городец! — сказал ему Федор, бычась. (Возы с сеном и овсом, недобранными давеча, уже скрипели по дороге, в сугон Окинфу.) — Конь где?!
— Стоит.
Федор выглянул. Его заводной стоял у крыльца целехонек. Вот те и волки! Федор сошел во двор, ощупал, осмотрел Серого. Хотелось обнять и расплакаться, но он только едва приложился щекой к морде коня.
— У меня свой господин, у тя свой, а, слышно, отпустили Ивана-то Олферыча! Дак того… — толковал волостель.
— Дак пущай с моим боярином и дела ведут. А мне на боярина твово… Я его, может, на рати ял! Ладно, ступай. Не гоню. А только помни: вдругорядь, крестом клянусь, голову сыму напрочь! — мрачно пообещал Федор.
Ему, конечно, повезло. Иван Жеребец и вправду приехал, но как-то и Окинф, объезжая волостку, поспел к тому же времени. Окинф принял Ивана в его же доме, и когда Федор подходил к крыльцу, Иван Жеребец садился на коня, веселый. Видать, два молодые великие боярина не переняли отцовой злобы, или Окинф готовил себе путь какой, словом — проехало. Впрочем, было это позже, о Пасху.
Старуха умильно зазывала Федора назад, но Федор перебрался в другой дом, по совету старосты, к достаточным и хлебосольным хозяевам. Как-то налаживалось. Подкатили Святки, и Федора стали водить из избы в избу, село гуляло, гуляли деревни. Эй! Подпившие мужики орали песню, шли плясом. Облапив Федора, староста лез бородой:
— А ты храбор! Любо! Женку вези, чего там!
— Брюхата.
— Али вдовушку каку найдем! Чего со старухами тут…
Ночью Федор — в голове шумело, — празднично распахнув овчинный армяк, шел по темной улице к себе. У плетня стояли мужики, тренькала балалайка. Один отлепился, пошел напереймы. Федор подступил, взялись за плечи. Тот рванул — не сдернул.
— А ты силен!
— А не слабже тя!
Пошли кругом, взрывая снег.
— Будя, мужики!
Он стал, запыхавшись, потом, испытывая злую радость, сгреб за шеи еще двух мужиков. Эх!
— Постой, скажи…
Не враз понял, что прошали взаболь.
— Князь Митрий Лексаныч навовсе нас забрал, али как?
— Того не ведаю, мужики, — сказал Федор с пьяной настойчивостью. — Того не ведаю! Нет, не ведаю! И все!
Он обвел хмельным взором, потряс головой, потом начал перечислять:
— Мне: корм, княжую дань! Хлеб — раз, ячмень — два, ярицу опять, мясо, баранов…
— Гусей! — подсказали мужики.
— И гусей! И гусей возьму, коли нать! Масло, сыры и портна. И еще мосты мостить.
— Где?
— А вот, где будут мосты, мостить! — с пьяным упорством повторил Федор. — И хоромы не огнаивали чтоб! У какой вдовицы там… Вобче, чтоб не огнаивали! А так уж… как всем надо помочь. И вдовице какой! — повторил, кивая головой, Федор. — Всем миром. И будет. Так.
— Нонеча возить лес? — спросили мужики.
— И да. И нынче.
От воздуха у него прояснилось несколько в голове.
— А ты, видать, простой, а? — сильно хлопнув Федора по плечу, сказал один.
— А не проще тебя! — возразил, отдавая удар, Федор.
Со вторыми кормами, на Велик день, дело у него шло ровнее. Перезнакомясь, он уже знал, у кого что, приметил скот. В людях, правда, случалось еще и ошибаться. Обидное получилось с одним мужиком, что уже вроде и подружился с Федором, уже и толковали, и пили вместях. А тут он выпросил подождать до Рождества, мол, нету баранов. И обманул Федора, скот, оказывается, попросту прятал у свояка во дворе. Сам же и посмеялся с мужиками потом над Федором. В гневе и стыде за подлый обман Федор явился к нему на двор, хотел объясниться, мужик же стал вытеснять Федора со двора. Тут Федор сорвался, обнажил саблю, с саблей пошел на хозяина. Когда уже баба кинулась с воем в ноги, опомнился, вложил клинок. Молча отворил стаю, выгнал злосчастного барана и за рога уволок со двора.
После мужики долго пеняли Федору, что не стоило так, и староста корил:
— Ты, Федорша, хошь и по правде поступашь, а только и понимать надо. Ни за что осрамил мужика. Сам же с им и пил! Нехорошо. Саблю вынул, эко! Саблю не труд здымать, а уж коли добром, дак тута сабля ни к чему. Меня бы созвал. Миром решить завсегда мочно!
Пасхой Федор должен был отвозить в Переяславль дани, заодно наладил и домой два воза с овсом, хлебом, мороженым мясом — то, что полагалось ему в кормы. Еще и живая овца, связанная, тряслась на возу. Зима задержалась, и дорога была плотной, но надо было торопиться.
Дома собрались ближние. Прохор заглянул, спросил усмехаясь:
— Грабишь мужиков?
У него прибавилось морщин, кирпичный румянец на скулах стал глуше. Он ерошил бороду, поглядывал выжидательно.
— Нет, только что положено беру, — ответил Федор.
Феня ходила вот-вот. Решили, что уж родит дома, а летом, как отсеются, приедет к нему.
Федор со стеснением отвечал на любопытные вопросы, и гордился радостью матери, что хлопотливо принимала добро, и слегка стыдился: ведь дядя Прохор нынче крестьянствовал и так же, он думал, мог бы и на него пойти с саблей, и даже сморщился и помотал головой. Тут, дома, его дело совсем не казалось столь просто.
По уходе Прохора они долго сидели с Грикшей в избе, пили пиво, говорили и спорили. Федор с болью «выкладывался», а брат, усмехаясь, утешал и корил:
— То не горе, что берут! И всякая власть будет брать. Не в соби дело: сколько там добра, каки кони, чем пашут и кто, деревянна у его лопата али с железной оковкой… Самое главное для хозяйства — это право и власть! Важно, кто твою собь защитит! Не добро само по себе, не животы крестьянские, а защита добра! Этим и княжества стоят, и князи потому хороши ли, плохи, как право блюдут да есь ли сила оборонить землю. Како хозяйство у татар! Ужель лучше нашего?! Да скот пасти в степи дурак заможет! Сена и того не косят. А забрали полмира! Эко! Почто? Власть!
А добро… Ежели наработано, да легко отобрать, считай, его и нету у тебя! Собина ета пото и существует, коли законом защищено и силой власти огорожено. Кто сумеет лучше защитить добро? Вот о чем у крестьянина печаль. Иногда и в холопы полезешь, лишь бы добро оборонить. Так-то!
Думашь, они не понимают? Понимают! Все понимают! То бы ты один там и собирал дани! Да убили бы в перву же ночь! Ну, а волостель, тот своему боярину радеет, как и ты…
— Но как я саблей! На мужика! Грикша, ну почто он меня обманул?!
— Ты хочешь и с ними, и над ними! Гляди, купец и тот николи не пьет с подручными! На стороне где разве…
Ты, Федя, только нынче то постигаешь, а я давно знаю: нельзя! Съедят! А уж внизу, так внизу. Тогда и сиди, носа не высовывай. И еще одно скажу: не хвались! Настоящего купца не увидишь с кунами в руках. Это не купец, кто без дела серебро мечет. Умные мужики, деловые, не видны на миру, но они не с миром, они выше стоят. Мне, по твоему разговору, староста твой люб. Вот умный мужик! И гляди, его выбрали, не другого! А своему этому приятелю ты набахвалил, видно, да и пил с им. Ну, он и решил тебя нагреть… А как же! И всегда надо преже думать, а потом делать, а не как мы любим: после скобеля да топором!
Боярина возьми, хошь самого набольшего, он и гордится, и все, а настолько — насколько допускает и понимает народ. Нужно, чтобы в одно было. А когда понимать не станут, и уважать перестанут тоже. Может, при Батые пото и погибли, что с мужиками стали поврозъ. Уже не свои! Власть должна быть нужна.
Так что, с одной-то стороны, нельзя отходить, должна быть общая жисть, с другой — надо быть господином, себя не ронять. Я вот тоже, когда начинал при монастыре. Там ить всякой народ! И свои, и пришлые, кого наймуют. Ентим что! Понес на меня один, по-матерну, при народе. Крой! Я ему, думашь, слово отмолвил? А потом: хочешь работать? Вместо серебра овсом заплатил ему. На серебро не рядились, был в своем праве. А тому дураку ордынский выход надо давать. Ходил тише мыши, бегал, на брюхе ползал. Так вот, пущай меня материт!
Шурьяк тут опять наезжал. В Угличе у их колгота. А почто? Борисовичи, князья, себя потеряли. Перед народом ссорятся, разве мочно? Вот уже и разрыв. Случись что, не поддержат их мужики! Еще тут без тебя дело было: Литва воевала тверскую владычную волость Олешку. Так били ее вместях дмитровцы, тверичи, зубчане, волочане. Князя ихнего, Доманта, забрали…
— Мне бы холопа добыть! — вздохнул Федор.
— То-то, холопа! А с мужиками пьешь!
ГЛАВА 73
Проголубело, копыта осклизались на раскисшей и за ночь подмороженной дороге, снег на солнечной стороне был ноздреват, в столбиках, словно крупная соль. Дышалось легко, и, полуразвалясь в санях, Федор иногда лишь лениво нахлестывал. Порожние кони бежали легко, и сани мотались из стороны в сторону. В западинке стоял тонкий серебряный звон: звенел ручей под снегом. Кучи облаков сваливались, и Федор, разнежившись, нет-нет да и гадал — доехать бы!
Солнце вышло и враз простерло на все свои горячие лучи, и мир ожил. Чирикало и пищало в кустах, покрасневших в предведенье весны, набухшие почки, казалось, пили свет, и все помнилась глупая девка там, у себя, куда ехал: «Ты парень работящий, я тоже, ты оставь свою бабу, зачем она тебе, а меня возьми!» Глупая девка, рослая, четырнадцать лет всего, ох, и глупая! Не захотел перед мужиками позориться… Он сплюнул на дорогу. Встречь бежали кони. «Куды!» Кнут взвился в воздухе. Федор чуть не выпал из саней, ругнулся, схватясь за саблю. «Блажно-о-ой!» — летело вслед. И чего подумал вдруг про разбой? Попритчилось. Он медленно успокаивался, уже со стыдом вспоминая, как дуром схватился за саблю. «Одичаешь!» — оправдывал себя. Тянулись возы с сеном. Обгоняя, скакали верховые. Уже лужи расползались вширь, у коней заметно потемнели спины, уже с тревогою думалось о том, как все же доехать до места? Близился Юрьев.
К вечеру вовсе раскисло, и ночь не обещала мороза. Федор запряг в потемнях. Сосульки опадали с крыш. Сани на выезде проволочились уже по земле. «Добраться бы до Владимира!» — гадал Федор, с трудом подымаясь на гору. Застоявшаяся зима разом рушилась, и семьдесят верст до Владимира превратились в муку. Его уговаривали задержаться во Владимире, Клязьма уже вскрывалась, но Федора словно бес гнал.
— Эгей! Переславськой, пропадешь! — кричали с берега, когда он отчаянно перебирался через лед. Искупав лошадей и сани, Федор все же выбрался на ту сторону, и тотчас, с гулом, за его спиной тронулся лед. Через Судогду опять перебирался по ледяным заторам. Подрагивало и трещало, сердитая вода шла верхом. Разноголосо звенели ручьи, снег оседал на глазах. В промокшей сряде, на измочаленных, взъерошенных конях, в очередную чуть не утонув, Федор упрямо пробирался все дальше. Дышать не надышаться! Ведь он молодой, ведь он все может, ведь жизнь еще впереди! Остервенело кричали галки, в небе тянулись птичьи стада. Волк, тоже поджарый, вышел и, поводя боками, уставился на шального ездока. Федор и ему улыбнулся: ишь, горюн, зиму пережил, теперь оклемаешься!
Он таки добрался до села. Засиверило, и чуток скрепило пути. Федор последним пробился в село, уж и не ждали. В ночь рухнул лед, и село оказалось на острове.
Потоки воды подмывали изгороди и стога сена. Федор трясся под шубами, прогреваясь, парился в бане, отходил. Отходили и кони после тяжкого пути. А кругом звенело и пело, птичий грай и гомон стоял над деревней, ручьи лопались с треском, выбрасывая на огороды ледяные вороха. Шла весна.
Никогда бы не подумал Федор, что, сидя на кормлении, ему придется работать руками больше, чем дома. Началось с починки вдовьих хоромин, которую Федор, затеяв, упрямо решил довести до конца. Чтобы перед самым севом сдвинуть мужиков с места, ему самому пришлось взяться за топор и работать, не щадя сил, от темна до темна. Дело пошло. Подрубили три клети, сложили начерно избу, поправили тем же часом боярский великий двор. Тут Федор не выкладывался уже; распоряжался сам волостель и староста, а мужики вышли дружно. Хоть, конечно, ежели каждого спросить, кому — вдовам или отсутствующему боярину — нужнее помочь, не задумываясь сказал бы: вдовам, и все-таки на боярскую работу вышли все. Опять оказывалось, что Грикша прав. Решали не нужда, не богатство даже, а власть, сила. Боярин воротится, станет на крыльцо, вызовет волостеля и будет править суд, казнить и миловать, и забудут мужики, что где-то есть еще великий князь Дмитрий и прочие власти.
По тому, как чинили хоромы, он думал было, что и на пашню боярскую, что должны были подымать «взгоном», пойдут так же дружно. Не тут-то было! Федор понял позднее, что хлеб этот, что пойдет Окинфу и князю Дмитрию, их не интересовал, не нужен он был и волостелю. Того даже и похвалят, что не порадел наезжим кормленикам. Лишь крайним напряжением сил (тут помогло и то, что Федор починял усадьбы вдовам, да к тому же и сам пахал, и опять от темна до темна) удалось поднять и засеять господскую пашню без больших огрехов. Чтоб не пришлось самому и косить, Федор, по совету старосты, роздал боярские покосы исполу: ставишь два стога — один бери себе.
Федор узнал, что очищенные им о Рождестве волостелевы хлева снова наполнились, и, проследив, обнаружил, что скот отдавали волостелю сами мужики, причем кто победнее — в первую очередь. Так что княжеские дани и кормы, круто взысканные Федором с волостеля, потихоньку оказались переложены на плечи беднейших крестьян. Выходило то же, как ежели бы он брал сразу крестьянское. Однако отношение к Федору не изменилось. Верно, что было тут две правды: одно — правда по совести, а другое — не спорить с тою властью, что будет тут и потом. Один так и сказал ему:
Солнце вышло и враз простерло на все свои горячие лучи, и мир ожил. Чирикало и пищало в кустах, покрасневших в предведенье весны, набухшие почки, казалось, пили свет, и все помнилась глупая девка там, у себя, куда ехал: «Ты парень работящий, я тоже, ты оставь свою бабу, зачем она тебе, а меня возьми!» Глупая девка, рослая, четырнадцать лет всего, ох, и глупая! Не захотел перед мужиками позориться… Он сплюнул на дорогу. Встречь бежали кони. «Куды!» Кнут взвился в воздухе. Федор чуть не выпал из саней, ругнулся, схватясь за саблю. «Блажно-о-ой!» — летело вслед. И чего подумал вдруг про разбой? Попритчилось. Он медленно успокаивался, уже со стыдом вспоминая, как дуром схватился за саблю. «Одичаешь!» — оправдывал себя. Тянулись возы с сеном. Обгоняя, скакали верховые. Уже лужи расползались вширь, у коней заметно потемнели спины, уже с тревогою думалось о том, как все же доехать до места? Близился Юрьев.
К вечеру вовсе раскисло, и ночь не обещала мороза. Федор запряг в потемнях. Сосульки опадали с крыш. Сани на выезде проволочились уже по земле. «Добраться бы до Владимира!» — гадал Федор, с трудом подымаясь на гору. Застоявшаяся зима разом рушилась, и семьдесят верст до Владимира превратились в муку. Его уговаривали задержаться во Владимире, Клязьма уже вскрывалась, но Федора словно бес гнал.
— Эгей! Переславськой, пропадешь! — кричали с берега, когда он отчаянно перебирался через лед. Искупав лошадей и сани, Федор все же выбрался на ту сторону, и тотчас, с гулом, за его спиной тронулся лед. Через Судогду опять перебирался по ледяным заторам. Подрагивало и трещало, сердитая вода шла верхом. Разноголосо звенели ручьи, снег оседал на глазах. В промокшей сряде, на измочаленных, взъерошенных конях, в очередную чуть не утонув, Федор упрямо пробирался все дальше. Дышать не надышаться! Ведь он молодой, ведь он все может, ведь жизнь еще впереди! Остервенело кричали галки, в небе тянулись птичьи стада. Волк, тоже поджарый, вышел и, поводя боками, уставился на шального ездока. Федор и ему улыбнулся: ишь, горюн, зиму пережил, теперь оклемаешься!
Он таки добрался до села. Засиверило, и чуток скрепило пути. Федор последним пробился в село, уж и не ждали. В ночь рухнул лед, и село оказалось на острове.
Потоки воды подмывали изгороди и стога сена. Федор трясся под шубами, прогреваясь, парился в бане, отходил. Отходили и кони после тяжкого пути. А кругом звенело и пело, птичий грай и гомон стоял над деревней, ручьи лопались с треском, выбрасывая на огороды ледяные вороха. Шла весна.
Никогда бы не подумал Федор, что, сидя на кормлении, ему придется работать руками больше, чем дома. Началось с починки вдовьих хоромин, которую Федор, затеяв, упрямо решил довести до конца. Чтобы перед самым севом сдвинуть мужиков с места, ему самому пришлось взяться за топор и работать, не щадя сил, от темна до темна. Дело пошло. Подрубили три клети, сложили начерно избу, поправили тем же часом боярский великий двор. Тут Федор не выкладывался уже; распоряжался сам волостель и староста, а мужики вышли дружно. Хоть, конечно, ежели каждого спросить, кому — вдовам или отсутствующему боярину — нужнее помочь, не задумываясь сказал бы: вдовам, и все-таки на боярскую работу вышли все. Опять оказывалось, что Грикша прав. Решали не нужда, не богатство даже, а власть, сила. Боярин воротится, станет на крыльцо, вызовет волостеля и будет править суд, казнить и миловать, и забудут мужики, что где-то есть еще великий князь Дмитрий и прочие власти.
По тому, как чинили хоромы, он думал было, что и на пашню боярскую, что должны были подымать «взгоном», пойдут так же дружно. Не тут-то было! Федор понял позднее, что хлеб этот, что пойдет Окинфу и князю Дмитрию, их не интересовал, не нужен он был и волостелю. Того даже и похвалят, что не порадел наезжим кормленикам. Лишь крайним напряжением сил (тут помогло и то, что Федор починял усадьбы вдовам, да к тому же и сам пахал, и опять от темна до темна) удалось поднять и засеять господскую пашню без больших огрехов. Чтоб не пришлось самому и косить, Федор, по совету старосты, роздал боярские покосы исполу: ставишь два стога — один бери себе.
Федор узнал, что очищенные им о Рождестве волостелевы хлева снова наполнились, и, проследив, обнаружил, что скот отдавали волостелю сами мужики, причем кто победнее — в первую очередь. Так что княжеские дани и кормы, круто взысканные Федором с волостеля, потихоньку оказались переложены на плечи беднейших крестьян. Выходило то же, как ежели бы он брал сразу крестьянское. Однако отношение к Федору не изменилось. Верно, что было тут две правды: одно — правда по совести, а другое — не спорить с тою властью, что будет тут и потом. Один так и сказал ему: