Дюма Александр. Сальватор. Том 2

   Господин Жерар бросил проницательный взгляд вдаль, пытаясь определить, как скоро он будет на месте. Он удерживал коня поводьями и крепко сжимал коленями, понимая, что, если хоть на минуту остановится, его конь рухнет. Г-н Жерар безжалостно пришпорил несчастное животное.
   Примерно через пять минут, показавшихся ему часами, он различил в темноте очертания своего особняка. Еще несколько мгновений спустя он стоял перед дверью.
   Произошло то, что он и предвидел: в ту минуту, как он остановился, лошадь пала.
   Он ожидал, что так и случится, а потому принял необходимые меры предосторожности и оказался на ногах раньше, чем конь рухнул наземь.
   Это событие в любое другое время заставило бы г-на Жерара расчувствоваться, так как зачастую он переносил свою филантропию с людей на животных, однако в ту минуту он остался равнодушен. Его единственной целью было, насколько возможно, опередить погоню, если бы г-ну Жакалю вздумалось — а г-н Жерар знал, какой мастак на всякого рода выдумки был начальник полиции! — послать за ним своих подручных. Г-н Жерар прибыл к себе — он достиг своей цели, какое теперь ему было дело до несчастного животного.
   Читатели знают, что ванврский филантроп отнюдь не являл собой образец благодарности.
   Он бросил лошадь, не расседлывая и не думая, что станется с трупом, хотя, по всей вероятности, животное должны были обнаружить лишь на следующее утро, так как оно пало у дома, а не на дороге. Г-н Жерар торопливо отпер дверь, еще быстрее запер ее за собой на два замка и три задвижки, взбежал на второй этаж, вынес из кабинета, где хранилась обувь, огромный кожаный чемодан, затащил его в спальню и зажег свечу.
   Там он немного передохнул… Сердце у него стучало так, что ему показалось: вот-вот оно разорвется. Он постоял, прижав руку к груди и пытаясь справиться с сердцебиением. Когда дыхание стало ровнее, он занялся подготовкой к отъезду, или, как говорят, стал укладывать чемодан.
   Если бы кто-нибудь тайком понаблюдал в это время за г-ном Жераром, у него не осталось бы сомнений в том, что перед ним преступник: достаточно было увидеть, как бездумно он занимался делом, требующим обыкновенно сосредоточенности Г-н Жерар бросал на дно огромного чемодана белье, верхнюю одежду из зеркального шкафа и ящиков комода, валил в одну кучу чулки и воротнички, рубашки и жилеты, засовывал сапоги в карманы фрака, а туфли — в рукава редингота.
   Он вздрагивал при малейшем шуме и останавливался, чтобы смахнуть рубашкой или полотенцем пот, кативший с бледного лица.
   Когда пришло время запирать чемодан, тот оказался настолько забит, что г-н Жерар не смог закрыть крышку; он налег на нее всем телом, но безуспешно. Тогда он наугад выбросил из чемодана охапку и наконец закрыл его.
   Затем он отпер секретер, достал из ящика бумажник, в котором было на два, не то три миллиона ценных бумаг в английских и австрийских банках; он нарочно для такого случая держал эти бумаги наготове.
   Он снял пару двуствольных пистолетов, висевших в изголовье его кровати, бегом спустился по лестнице, побежал в конюшни, сам заложил в коляску пару лошадей. Он рассчитывал доехать в ней до Сен-Клу, там нанять почтовый экипаж, поручить хозяину заботу о собственных лошадях до своего возвращения и ехать в Бельгию.
   Через двадцать часов, платя форейторам двойные прогонные, он пересечет границу.
   Когда коляска была готова, он сунул пистолеты в карман дверцы, распахнул ворота, чтобы лишний раз не спускаться с козел, и поднялся в дом за вещами.
   Чемодан оказался неподъемным. Г-н Жерар попытался взвалить его на плечо, но понял, что это бесполезно.
   Он решил дотащить его до кареты волоком.
   Но в ту минуту, как он наклонился, чтобы схватить его за кожаную ручку, со стороны лестницы ему послышался едва уловимый шум, похожий на шелест одежды. Он в ужасе обернулся.
   В темном дверном проеме возник белый силуэт. Дверь напоминала нишу, белая фигура — статую. Что означало это видение?
   Кто бы это ни был, г-н Жерар отступил.
   Призрак с трудом оторвал ноги от земли и сделал два шага вперед.
   Если бы не омерзительная и невыразительная физиономия убийцы, можно было подумать, что вы присутствуете на представлении «Дон-Жуана» в тот момент, как командор, шагая по плитам пиршественной залы, заставляет отступать перед собой испуганного гостя.
   — Кто здесь? — спросил наконец г-н Жерар, стуча зубами от страха.
   — Я! — отозвался призрак глухим голосом, словно поднимавшимся из преисподней.
   — Вы? — переспросил г-н Жерар, вытянув шею и пристально вглядываясь; он безуспешно пытался разглядеть вновь прибывшего: от страха ему словно упала на глаза пелена. — Кто вы?
   Призрак ничего не ответил и сделал еще два шага вперед.
   Он очутился в круге света, отбрасываемого свечой, и опустил капюшон.
   Пришелец и в самом деле походил на привидение невероятной худобой и смертельной бледностью.
   — Монах! — вскричал убийца тем же голосом, каким он сказал бы: «Я погиб!»
   — Наконец-то вы меня узнали! — молвил аббат Доминик.
   — Да… да… да… Я вас узнаю! — пролепетал г-н Жерар.
   Потом он обратил внимание на видимую слабость монаха, подумал о том, какую скромную и благую миссию ему надлежит исполнить на земле, и чуть смелее продолжал:
   — Что вам от меня угодно?
   — Я сейчас все объясню, — тихо проговорил монах.
   — Не сейчас! — остановил его г-н Жерар. — Завтра… послезавтра.
   — Почему не теперь же?
   — Я на день уезжаю из Парижа, я очень спешу и не могу отложить свой отъезд ни на минуту.
   — Вам все-таки придется меня выслушать, — твердо вымолвил монах.
   — В другой раз, не сегодня, не сейчас.
   Господин Жерар взялся за чемодан. Он сделал два шага к двери и потянул его за собой.
   Монах отступил, загородив собой дверь.
   — Вы не пройдете! — сказал он.
   — Пустите! — взвыл убийца.
   — Нет! — спокойно, но твердо возразил монах.
   Господин Жерар понял, что между ним и призраком должно произойти нечто страшное. Он бросил взгляд на то место, где обычно висели пистолеты. Но только что он сам их снял и отнес в коляску.
   Он огляделся в поисках хоть какого-нибудь оружия.
   Ничего.
   Он судорожно порылся в карманах, надеясь обнаружить нож.
   Нет!
   — А-а! Ну да! Вы хотите меня убить, как убили своего племянника! — сказал монах. — Но даже если бы у вас в руках оказалось сейчас оружие, вам меня не убить. Господу угодно, чтобы я жил!
   При виде его уверенного лица, слыша его торжественный голос, г-н Жерар почувствовал, как им снова овладевает ужас.
   — Не угодно ли вам все-таки выслушать меня? — продолжал монах.
   — Говорите! — скрипнул зубами г-н Жерар.
   — Я пришел в последний раз, — печально молвил монах, — просить вашего разрешения обнародовать вашу исповедь.
   — Вы же требуете моей смерти! Это все равно что отвести меня за руку на эшафот. Никогда! Никогда!
   — Нет, я не требую вашей смерти. Если я получу ваше разрешение, освобождающее меня от клятвы хранить молчание, я не стану мешать вашему отъезду.
   — Ну да! А как только я ступлю за порог, вы на меня донесете, сообщите обо мне по телеграфу, и через десять лье отсюда я буду арестован… Никогда, никогда!
   — Даю вам слово, сударь, — а вы знаете, какой я раб своего слова, — что я воспользуюсь этим разрешением завтра не раньше полудня.
   — Нет, нет, нет! — повторил г-н Жерар, находя удовольствие в жестокости своего отказа.
   — Завтра в полдень вы уже будете за пределами Франции.
   — А если вы добьетесь моей выдачи?
   — Я не стану этого делать. Я миролюбивый человек, сударь.
   Я прошу, чтобы преступник раскаялся, а вовсе не требую его наказания. Я не вашей смерти хочу, а того, чтобы остался в живых мой отец.
   — Никогда! Никогда! — завопил убийца.
   — Это невыносимо! — проговорил аббат Доминик, словно разговаривая сам с собой. — Вы меня не слышите? Не понимаете моих слов? Не видите, как я страдаю? Не знаете, что я прошел восемьсот лье пешком, побывал в Риме, добивался от его святейшества разрешения обнародовать вашу исповедь и… и не получил такого разрешения?
   Господину Жерару показалось, что над ним пролетела сама Смерть, но на сей раз она не задела его своим крылом.
   Негодяй воспрял духом.
   — Как вам известно, — сказал он, — ваше обязательство передо мной остается в силе. После моей смерти — да! Но пока я жив — нет!
   Монах вздрогнул и машинально повторил:
   — После его смерти — да! Пока жив — нет!..
   — Дайте-ка мне пройти, — продолжал г-н Жерар. — Вы против меня бессильны.
   — Сударь! — проговорил монах и, раскинув белые руки в стороны, чтобы загородить преступнику путь, стал похож на распятого праведника; сходство подчеркивала бледность его лица. — Вы знаете, что казнь моего отца назначена на завтра, на четыре часа?
   Господин Жерар промолчал.
   — Знаете ли вы, что в Лионе я слег от изнеможения и думал, что умру? Знаете ли вы, что, дав обет пройти весь путь пешком, я был вынужден одолеть нынче около двадцати лье, так как после болезни смог продолжать путь только сегодня?
   Господин Жерар опять ничего не сказал.
   — Знаете ли вы, — продолжал монах, — что я, благочестивый сын, сделал все это ради спасения чести и жизни своего отца?
   Знаете ли вы, что по мере того, как на моем пути вставали препятствия, я давал слово, что никакое препятствие не помешает мне его спасти? Знаете ли вы, что после этой страшной клятвы я увидел, что ворота, которые могли оказаться закрыты, не заперты, вы не уехали, и я встречаю вас лицом к лицу, хотя все могло сложиться совсем иначе? Не угадываете ли вы во всем этом Божью десницу?
   — Я, напротив, вижу, что Бог не хочет моего наказания, если Церковь запрещает тебе обнародовать исповедь, а ты зря ходил в Рим!
   Он замахнулся, показывая, что за неимением оружия готов сразиться врукопашную.
   — Дайте же пройти! — прибавил он.
   Но монах снова раскинул руки, загораживая дверь.
   Все так же спокойно и твердо он проговорил:
   — Сударь! Как вы полагаете: чтобы убедить вас, я употребил все возможные слова, мольбы, уговоры, способные найти отклик в человеческой душе? Вы полагаете, есть другой способ для спасения моего отца, кроме того, который я вам предложил?
   Если таковой существует, назовите его, и я ничего не буду иметь против, даже если мне придется поплатиться за это земной жизнью и погубить душу в мире ином! О, если вы знаете такой способ, говорите! Скажите же! На коленях умоляю: помогите мне спасти отца…
   Монах опустился на колени, простер руки и умоляюще посмотрел на собеседника.
   — Не знаю я ничего! — нагло бросил убийца. — Дайте пройти!
   — Зато я знаю такой способ! — возразил монах. — Да простит меня Господь! Раз я могу обнародовать твою исповедь только после смерти — умри!
   Он выхватил из-за пазухи нож и вонзил его негодяю в самое сердце.
   Господин Жерар не охнул.
   Он упал замертво.
   Аббат Доминик наклонился над трупом и понял, что его жизнь кончена.
   — Боже мой! — взмолился он. — Сжалься над моей душой и прости его на небесах, как я прощаю его на земле.
   Он спрятал на груди окровавленный кинжал и, не оглядываясь, вышел из комнаты; потом спустился по лестнице, медленно прошел через парк и вышел через те же ворота, в какие входил.
   Небо было безоблачное, ночь ясная; луна сияла, будто топазовый шар, а звезды переливались как бриллианты.

XXX. Глава, в которой королю совсем не весело

   Как мы уже сказали, во дворце Сен-Клу был праздник.
   Невеселый праздник!
   Несомненно, всегда унылые и хмурые лица господ де Виллеля, де Корбьера, де Дама, де Шаброля, де Дудовиля и маршала Удино — впрочем, сияющая физиономия довольного собой г-на Нейроне служила им противовесом — не способствовали буйному веселью. Но и придворные в эту ночь были гораздо печальнее обыкновенного: в их взглядах, словах, жестах, манере держаться, в каждом движении читалось беспокойство; они переглядывались, словно спрашивая друг друга, как половчее выйти из трудного положения, в котором все оказались.
   Карл X в генеральском мундире, с голубой лентой через плечо, со шпагой на боку печально прохаживался из комнаты в комнату, отвечая рассеянной улыбкой и небрежным поклоном на знаки уважения, оказываемые ему со всех сторон при его приближении.
   Время от времени он подходил к окну и пристально вглядывался в ночь.
   Что он высматривал?
   Он любовался звездным небом в эту прекрасную ночь и, казалось, сравнивал свой мрачный королевский бал с блестящим, радостным праздником, который луна задала звездам.
   Иногда он глубоко вздыхал, словно находился один в спальне и звали его не Карл X, а
   Людовик ХГГГ.
   О чем он думал?
   О невеселых результатах законодательной сессии 1827 года?
   О несправедливом законе против печати? О тяжких оскорблениях, нанесенных г-ну де Ларошфуко-Лианкуру уже после смерти?
   Об обиде, которую он пережил во время смотра на Марсовом поле? О роспуске национальной гвардии и последовавшем за ним брожении? О законе, касающемся списка присяжных заседателей, или законе об избирательных списках, повергших Париж в великое смущение? О последствиях роспуска палаты депутатов или о восстановлении цензуры? Об очередном нарушении данного обещания, новость о котором облетела Париж и потрясла население? Наконец, может быть, о смертном приговоре г-ну Саррантий, который должны были привести в исполнение на следующий день, а это, в свою очередь, как мы видели из разговора Сальватора с г-ном Жакалем, могло вызвать в столице настоящие волнения?
   Нет.
   Короля Карла X занимало, волновало, беспокоило, печалило последнее черное облачко, упрямо остававшееся на небе после Урагана и заслонявшее светлый лунный лик.
   Король опасался, как бы ураган не разразился вновь.
   Дело в том, что на следующий день была объявлена большая охота, организованная в Компьенском лесу, и его величество Карл X, бывший, как всем известно, величайшим охотником со времен Немрода, страдал при мысли, что она могла сорваться или пойти не так, как задумано, из-за плохой погоды.
   «Чертова туча! — ворчал про себя король. — Проклятая луна!»
   При этой мысли он так хмурил свое обычно невозмутимое лицо, что придворные вполголоса спрашивали друг друга:
   — Вы не знаете, что с его величеством?
   — Попробуйте угадать, что с его величеством?
   — Только подумайте: и что может быть с его величеством?
   — Несомненно, — говорили они, — Манюэль умер! Но эта тяжелая для оппозиции утрата не может представлять собой несчастье для монархии и так занимать короля!
   — Подумаешь! Во Франции стало одним французом меньше! — прибавляли они, пародируя Карла X, который, въезжая в Париж, сказал: «Во Франции стало одним французом больше».
   — Конечно, — говорили они, — завтра состоится казнь господина Сарранти, который, как утверждают некоторые, невиновен ни в краже, ни в убийстве, вменяемым ему в вину; он бонапартист, что гораздо хуже! И если бы его оправдали по первому обвинению, его трижды можно было бы осудить по второму. Словом, и здесь не из-за чего хмуриться его величеству.
   В эту минуту среди гостей начала распространяться настоящая тревога, они уже готовы были разбежаться, как вдруг король, продолжавший стоять, прислонившись лбом к стеклу, громко вскрикнул от радости и его крик отозвался в душах всех присутствовавших, а слух о том, что король повеселел, быстро прокатился по всем залам и достиг приемных.
   — Его величество радуется, — облегченно вздохнули гости.
   Король действительно радовался.
   Черная туча, заслонявшая луну, не исчезла вовсе. Она лишь сдвинулась, с места, которое так долго занимала, и, подхваченная двумя противоположными воздушными потоками, заметалась с запада на восток и обратно, словно волан меж двух ракеток.
   Это-то и развеселило его величество, именно при виде этого зрелища он издал радостный крик, обрадовавший придворных.
   Однако его блаженство — а счастье создано не для смертных! — длилось недолго. Пока небо прояснялось, земля погружалась во тьму.
   Дворецкий доложил о префекте полиции. Тот вошел еще более мрачный, чем сам король.
   Он подошел прямо к Карлу X и поклонился до земли, как того требовали не только высокое положение, но и почтенный возраст короля.
   — Сир! — сказал он. — Я имею честь, учитывая серьезность обстоятельств, просить ваше величество разрешить мне принять все необходимые меры, принимая во внимание важность событий, театром которых явится завтра наша столица.
   — В чем же состоит серьезность обстоятельств и о каких событиях вы говорите? — спросил король. Он не понимал, как может на всем Земном шаре происходить нечто более интересное, чем игра ветра с тучей, застилавшей луну.
   — Государь! — заговорил г-н Делаво. — Я не сообщу вашему величеству ничего нового, напомнив о смерти Манюэля.
   — Это мне в самом деле известно, — нетерпеливо перебил его Карл X. — Он был человек весьма достойный, как я слышал.
   Но говорят также, что это был революционер, и его смерть не должна огорчать нас сверх меры.
   — Именно в этом смысле смерть Манюэля меня печалит или, вернее, пугает.
   — В каком смысле? Говорите, господин префект.
   — Король помнит, — продолжал тот, — о прискорбных сценах, причиной или, точнее, поводом для которых послужили похороны господина де Ларошфуко-Лианкура?
   — Помню, — кивнул король. — Эти события имели место не так давно, чтобы я о них забыл.
   — Эти печальные события, — продолжал префект полиции, — вызвали в палате волнение, передавшееся значительной части вашего славного города Парижа.
   — Моего славного города Парижа!.. Моего славного города Парижа! — проворчал король. — Продолжайте же!
   — Палата…
   — Палата распущена, господин префект: не будем о ней больше говорить.
   — Как прикажете, — чуть заметно растерявшись, проговорил префект. — Однако именно потому, что она распущена и мы не можем на нее опереться, я и пришел просить непосредственно у вашего величества позволения ввести осадное положение, дабы предупредить события, которые могут произойти во время похорон Манюэля.
   В этом месте король более внимательно стал вслушиваться в слова префекта полиции, после чего дрогнувшим голосом спросил:
   — Неужели опасность столь неотвратима, господин префект?
   — Да, государь, — непреклонно произнес г-н Делаво, набиравшийся храбрости по мере того, как читал в лице короля все большее беспокойство.
   — Объясните свою мысль, — попросил Карл X.
   Он обернулся к министрам и поманил их к себе.
   — Подойдите, господа!
   Король подвел их к оконной нише. Видя, что совет почти в полном составе, он повторил, обращаясь к префекту:
   — Объясните свою мысль!
   — Сир! — отвечал тот. — Если бы я опасался лишь беспорядков во время похорон Манюэля, я не стал бы докучать своими опасениями королю. В самом деле, объявив, что похороны начнутся в полдень, я приказал бы вынести тело в восемь часов утра и тем почти избежал бы волнения масс. Но пусть король соблаговолит подумать вот о чем. Если и без того трудно подавить революционное движение, то становится и вовсе невозможно его обуздать, когда к первому движению присоединится второе.
   — О каком движении вы говорите? — удивился король.
   — О бонапартистском движении, сир, — пояснил префект полиции.
   — Это призрак! — вскричал король. — Оборотень, которым пугают женщин и детей! Бонапартизм свое отжил, он умер вместе с господином де Буонапарте. Давайте не будем о нем говорить, как и о волнениях в палате — также мертвой. «Requiescant in расе!» <"Мир их праху" (лamuн) — искаженная заключительная фраза заупокойной католической молитвы>.
   — Простите мне мою настойчивость, ваше величество, — твердо проговорил префект. — Партия бонапартистов цела и невредима; вот уже месяц, как бонапартисты опустошили все лавки оружейников, а оружейные фабрики Сент-Этьена и Льежа работают исключительно на них.
   — Да что вы тут рассказываете?! — изумился король.
   — Правду, ваше величество.
   — Тогда выражайтесь яснее, — попросил король.
   — Государь! Завтра состоится казнь господина Сарранти.
   — Господина Сарранти?.. Погодите-ка! — напрягая память, вымолвил король. — По просьбе одного монаха я, кажется, помиловал осужденного?
   — По просьбе его сына, просившего у вас трехмесячной отсрочки, чтобы успеть сходить в Рим, где он должен был, как говорили, представить доказательство о невиновности своего отца, и вы, ваше величество, предоставили отсрочку.
   — Вот именно.
   — Три месяца, сир, истекают нынче, и во исполнение полученных мною приказаний казнь должна состояться завтра.
   — Этот монах произвел на меня впечатление достойного молодого человека, — задумчиво проговорил король. — Похоже, он был уверен в невиновности своего отца.
   — Да, сир. Но он не представил доказательств, он даже не явился после путешествия в Рим.
   — И вы говорите, завтра — последний день отсрочки?
   — Да, ваше величество, завтра.
   — Продолжайте.
   — Один из самых преданных императору людей, тот самый, что предпринял попытку похитить короля Римского, истратил за неделю более миллиона ради спасения господина Сарранти, своего товарища по оружию и друга.
   — Неужели вы полагаете, сударь, — спросил Карл X, — что вор и убийца мог бы в самом деле внушать кому-нибудь дружеские чувства?
   — Ваше величество! Он был осужден.
   — Ладно! — кивнул Карл X. — И вам известно, какими силами располагает генерал Лебастар де Премон?
   — Достаточными, государь.
   — Противопоставьте ему силу вдвое, втрое, вчетверо большую!
   — Необходимые меры уже приняты, сир.
   — Чего же вы в таком случае боитесь? — нетерпеливо проговорил король и посмотрел в небо сквозь оконное стекло.
   Туча совсем исчезла. Вслед за небосводом лицо короля тоже просветлело.
   — У меня вызывает опасение то обстоятельство, ваше величество, — продолжал префект, — что похороны Манюэля совпадут с казнью Сарранти. Это послужит поводом для объединения бонапартистов и якобинцев. Оба эти человека пользуются известностью среди членов своих партий. И, наконец, налицо разнообразные тревожные симптомы, например похищение и исчезновение одного из самых ловких и верных полицейских вашего величества.
   — Кто похищен? — спросил король.
   — Господин Жакаль, ваше величество.
   — Как?! — растерялся король. — Неужели господин Жакаль похищен?
   — Так точно, государь.
   — Когда это произошло?
   — Около трех часов тому назад, сир, по дороге из Парижа в Сен-Клу. Он отправился в королевский дворец, чтобы встретиться со мной и министром юстиции и переговорить о новых, только что обнаружившихся обстоятельствах. Имею честь, сир, — продолжал префект, возвращаясь к первоначальной теме разговора, — просить вашего позволения объявить Париж на осадном положении в предвидении непоправимых несчастий.
   Не говоря ни слова, король покачал головой.
   Видя, что король не отвечает, министры тоже отмалчивались.
   Король не отвечал по двум причинам.
   Во-первых, такая мера представлялась ему слишком серьезной.
   Во-вторых, читатели не забыли об охоте в Компьене, намеченной за три дня и сулившей королю настоящий праздник. Было бы непросто открыто охотиться в тот день, когда Париж был бы объявлен на осадном положении.
   Король Карл X был знаком с газетами оппозиции и не сомневался, что они не преминут перемыть ему косточки при первом же удачном случае Париж объявлен на осадном положении, а король в тот же день охотится в Компьене! Нет, это было невозможно. Приходилось отказаться либо от охоты, либо от осадного положения.
   — Итак, господа, что думают ваши превосходительства о предложении господина префекта полиции? — спросил король.
   К величайшему его изумлению, все высказались за осадное положение.
   Дело в том, что кабинет министров де Виллеля, крепко спаянный за пять лет, чувствовал по глухим подрагиваниям приближавшееся землетрясение и ждал или, точнее, искал лишь повода, чтобы дать Франции решительный бой.
   Такое категоричное мнение не пришлось королю по вкусу.
   Он снова покачал головой, это означало, что он не одобряет мнения совета.
   Вдруг его словно осенило, и он вскричал:
   — А что если я помилую господина Сарранти! Я не только вполовину сокращу вероятность бунта, но и привлеку на свою сторону немало его сторонников.
   — Ваше величество! — заметил г-н де Пейроне — Стерн был абсолютно прав, утверждая, что в душе у Бурбонов нет ни крупицы ненависти.
   — Кто так сказал, сударь? — спросил польщенный Карл X.
   — Один английский автор, ваше величество.
   — Здравствующий?
   — Нет. Он умер шестьдесят лет назад.
   — Этот автор хорошо нас знал, сударь, и я сожалею, что не был с ним знаком. Впрочем, мы отклонились от темы. Повторяю: эта история с господином Сарранти представляется мне не вполне ясной. Я не хочу, чтобы меня упрекали в смерти современных Каласов и Лезюрков. Повторяю: я хочу помиловать господина Сарранти.
   Однако их превосходительства, как и в первый раз, хранили молчание. Они напоминали восковые фигуры из салона Куртиуса, еще существовавшего в те времена.
   — В чем дело? — немного раздраженно проговорил король. — Вы не хотите отвечать?