Дюма Александр. Сальватор. Том 2

   Когда Розочка проснулась, она рассказала, что находилась в доме, где добрые монашенки заботились о ней, пичкая ее вареньем и конфетами, и единственное, о чем она жалела, была разлука с добрым другом Людовиком.
   Сальватор ее успокоил; он сказал, что подобное никогда не повторится, что ее отправят в хороший пансион, где она научится всему, чего еще не знает, и что Людовик будет навещать ее там дважды в неделю до тех пор, пока она не станет его женой.
   Во всем этом не было ничего страшного. И Розочка со всем согласилась, в особенности после того, как Людовик полностью одобрил план Сальватора.
   Вот почему Людовика следовало искать на Ульмской улице, а не дома.
   Людовик в одно мгновение преодолел расстояние, отделявшее Ульмскую улицу от улицы Сен-Дени, и очутился перед Фафиу.
   Да позволят нам читатели вернуться к мятежу, который, впрочем, подходил к концу.
   С той минуты, как Жан Бычье Сердце покинул улицу СенДени, она превратилась в поле брани, если, конечно, можно так назвать место, где происходит убийство: одна сторона рубит и стреляет, другая кричит и спасается бегством.
   Так как сопротивление не было организовано, никто его и не оказывал.
   В госпитали стали поступать раненые.
   В анатомический театр свозили убитых.
   На следующий день газеты осветили события лишь с одной стороны, однако народная молва досказала остальное.
   Кавалерийские атаки под предводительством полковника Рапта получили в народе прозвище «драгунского налета на улицу Сен-Дени».
   Кабинет министров Виллеля, решивший укрепить свои позиции при помощи террора, захлебнулся в крови и пал, уступив место более умеренному кабинету министров, в который вошли г-н де Маранд как министр финансов и г-н де Ламот-Гудан как военный министр.
   В благодарность за верную службу г-н Рапт получил звание маршала и пэра Франции.

V. Глава, в которой читатели встретятся с отцом в ожидании встречи с дочерью

   Описанные нами события выполняют в нашей книге такую же роль, как безводные степи в некоторых плодороднейших странах с красивыми пейзажами: такие пустыни непременно нужно миновать, чтобы выйти к оазису.
   Генерала Лебастара де Премона терпели в Париже только благодаря слову, которое Сальватор дал г-ну Жакалю: генерал явился лишь для освобождения своего друга, г-на Сарранти, и против правительства ничего не замышлял. Как только г-н Сарранти оказался на свободе, два друга пришли проститься с тем, кого мы отныне станем называть не комиссионером, а Конрадом де Вальженезом.
   Господин Лебастар сидел в гостиной Сальватора. По левую руку от него сидел его молодой друг, по правую — старый.
   Проговорив полчаса, генерал Лебастар поднялся и, прощаясь, протянул руку Сальватору. Но тот, с самого начала находясь во власти одной мысли, остановил его и, улыбнувшись, попросил уделить ему еще несколько минут для разговора; до сих пор Сальватор откладывал этот разговор, но теперь, как ему казалось, настал подходящий момент.
   Господин Сарранти направился к двери, собираясь оставить генерала наедине с Сальватором.
   — Нет-нет! — остановил его молодой человек. — Вы разделили все тяготы и опасности, которые выпали на долю генерала.
   Будет справедливо, если вы разделите с ним и радость.
   — Что вы хотите сказать, Сальватор? — спросил генерал. — Какую еще радость я могу испытать? Разве что увидеть Наполеона Второго на троне его отца?
   — У вас есть для счастья и другие причины! — возразил Сальватор.
   — Увы, мне об этом ничего не известно, — печально покачал головой генерал.
   — Сначала сочтите свои беды, а потом сосчитаете и радости.
   — У меня в этом мире лишь три самых больших несчастья, — сказал генерал де Премон, — смерть моего императора, — он повернулся к г-ну Сарранти и протянул ему руку, — осуждение моего друга и, наконец…
   Генерал нахмурился и замолчал.
   — …и, наконец?.. — переспросил Сальватор.
   — …потеря дочери, которую я любил так же сильно, как ее мать.
   — Ну, генерал, раз вы знаете свои несчастья, вы сможете перечислить и свои радости. Итак, во-первых, возвращение сына, императора Наполеона; во-вторых, спасение и оправдание вашего друга; и, наконец, возвращение вашей любимой дочери.
   — Что вы имеете в виду?! — вскричал генерал.
   — Как знать? Быть может, я смогу помочь вам пережить эту третью, и самую большую, радость.
   — Вы?
   — Да, я.
   — Говорите, говорите, мой друг! — попросил генерал.
   — Говорите скорее! — прибавил г-н Сарранти.
   — Все зависит от ваших ответов на мои вопросы, — продолжал Сальватор. — Вы бывали в Руане, генерал?
   — Да, — сказал тот и едва приметно вздрогнул.
   — Много раз?
   — Однажды.
   — Давно?
   — Пятнадцать лет назад.
   — Именно так, — удовлетворенно кивнул Сальватор. — В тысяча восемьсот двенадцатом году, не правда ли?
   — Верно.
   — Это было днем или ночью?
   — Ночью.
   — Вы были в почтовой коляске?
   — Да.
   — Вы остановились в Руане всего на одну минуту?
   — Это правда, — все больше изумляясь, молвил генерал. — Я дал передохнуть лошадям и спросил, как проехать в деревушку, куда я держал путь.
   — Деревушка называлась Буль? — уточнил Сальватор.
   — Вы и это знаете? — вскричал генерал.
   — Да, — рассмеялся Сальватор, — я знаю это, генерал, а также многое другое. Однако позвольте мне продолжать. В Буле коляска остановилась перед неказистым домиком; из коляски вышел человек с объемистым свертком в руках. Ведь это были вы, генерал?
   — Да, я.
   — Подойдя к дому, вы оглядели забор и дверь, достали из кармана ключ, отперли дверь, ощупью нашли кровать и положили туда сверток.
   — И это правда, — подтвердил генерал.
   — После этого вы вынули из кармана кошелек и письмо и оставили то и другое на столе. Потом вы неслышно прикрыли дверь, сели в коляску, и лошади поскакали в Гавр. Все точно?
   — Настолько точно, будто вы при том присутствовали, — отвечал генерал, — я не могу понять, откуда вам все известно.
   — Да нет ничего проще, и вы сейчас все поймете. Итак, я продолжаю; вот факты, которые вам известны, из чего я делаю вывод: сведения мои верны и надежды меня не обманули. Теперь я расскажу вам о том, чего вы не знаете.
   Генерал стал слушать с удвоенным вниманием.
   — Примерно через час после вашего отъезда женщина, возвращавшаяся с Руанского рынка, остановилась у того же дома, где останавливались вы, тоже достала из кармана ключ, отперла дверь и вскрикнула от удивления, услышав крики ребенка.
   — Бедняжка Мина! — пробормотал генерал.
   Сальватор пропустил его восклицание мимо ушей и продолжал:
   — Добрая женщина поспешила зажечь лампу и, двигаясь на крик, увидела на кровати что-то белое и копошащееся; она приподняла длинную муслиновую вуаль, перед ней была свеженькая, розовощекая прелестная годовалая девчушка, заливавшаяся слезами.
   Генерал провел рукой по глазам. Ему на глаза навернулись огромные слезы.
   — Велико же было удивление женщины, когда она увидела, девочку в комнате; ведь когда женщина уходила, дом оставался пуст. Она взяла девочку на руки и осмотрела со всех сторон. Она искала в пеленках хоть какую-нибудь записку, но ничего не нашла и лишь отметила про себя, что пеленки из тончайшего батиста; вуаль, в которую была закутана девочка, — из дорогих алансонских кружев, а сверху — покрывало индийского муслина. Не слишком обширные сведения! Но вскоре славная женщина заметила на столе оставленные вами письмо и кошелек. В кошельке было тысяча двести франков. Письмо было составлено в таких выражениях:
   "С 28 октября следующего года, дня рождения девочки, Бы будете получать через булъского кюре по сто франков ежемесячно.
   Дайте девочке лучшее воспитание, какое только сможете, и особенно постарайтесь, чтобы она стала хорошей хозяйкой.
   Один Бог знает, какие испытания готовит ей судьба!
   Она получила при крещении имя Мина. Она не должна носить никакого другого, пока я не верну ей того, что принадлежит ей по праву".
   — Так звали ее мать, — взволнованно прошептал генерал.
   — Письмо датировано, — продолжал Сальватор, будто не замечая охватившего генерала волнения, — двадцать восьмым октября тысяча восемьсот двенадцатого года. Вы признаете это, как и свои слова?
   — Дата точная, слова приведены буквально.
   — Впрочем, если мы в этом усомнимся, — продолжал Сальватор, — мы можем это проверить, если, конечно, вы признаете свой почерк.
   Сальватор вынул из кармана письмо и показал его генералу.
   Тот торопливо развернул листок и стал читать; силы оставили его, и из глаз брызнули слезы.
   Господин Сарранти и Сальватор не стали ему мешать.
   Через несколько минут Сальватор продолжал:
   — Теперь я убедился, что ошибки быть не может, и скажу вам всю правду. Ваша дочь жива, генерал.
   Лебастар де Премон удивленно вскрикнул.
   — Жива! — повторил он. — А вы уверены?
   — Я получил от нее третьего дня письмо, — просто сказал Сальватор.
   — Жива! — закричал генерал. — Где же она?
   — Погодите! — улыбнулся Сальватор и тронул г-на Лебастара за плечо. — Прежде чем я отвечу, где она, позвольте мне рассказать или, вернее, напомнить вам одну историю.
   — Говорите, — сказал генерал, — но не заставляйте меня слишком долго ждать.
   — Я не скажу ни одного лишнего слова, — пообещал Сальватор.
   — Хорошо, я вас слушаю.
   — Вы помните ночь на двадцать первое мая?
   — Еще бы! — воскликнул генерал и протянул Сальватору руку. — В эту ночь я имел счастье познакомиться с вами, мой друг.
   — Вы помните, генерал, что, отправляясь на поиски доказательств невиновности господина Сарранти в парк Вири, мы вырвали из рук одного негодяя похищенную девушку и вернули ее жениху?
   — Как не помнить! Негодяя звали Лоредан де Вальженез, по имени отца, которого он позорил. Девушку звали Мина, как мою дочь, а ее жениха — Жюстен. Как видите, я ничего не забыл.
   — А теперь, генерал, вспомните последнюю подробность, может быть самую главную в истории этих молодых людей, и я больше ни о чем вас не спрошу.
   — Я помню, — сказал генерал, — что девочку нашел и воспитал учитель, а затем ее похитил из пансиона господин де Вальженез. Этот пансион находился в Версале. Об этом я должен был вспомнить?
   — Нет, генерал, это только факты, история, а я хочу услышать лишь о небольшой подробности. Но она — только моральная сторона этого дела. Призовите же на помощь свою память, прошу вас.
   — Я не знаю, что вы хотите мне сказать.
   — Ну хорошо. Я попытаюсь направить вас по нужному следу. Что сталось с молодыми людьми?
   — Они уехали за границу.
   — Отлично! Они действительно уехали, и вы, генерал, дали им денег на дорогу и дальнейшую жизнь.
   — Не будем об этом, мой друг.
   — Как вам будет угодно. Но так мы подошли к интересующей нас подробности. «Меня мучают угрызения совести, — сказал я вам, когда молодые люди уезжали, — рано или поздно родители девушки объявятся; если они знатного происхождения, богаты, могущественны, не упрекнут ли они Жюстена?» А вы ответили…
   — Я ответил, — перебил его генерал, — что родителям девушки не в чем упрекать человека, подобравшего девочку, которую сами они бросили, вырастившего ее как сестру и спасшего ее сначала от нищеты, а затем от бесчестья.
   — Я тогда прибавил, генерал… помните мои слова: «А если бы вы были отцом девочки?»
   Генерал вздрогнул. Только теперь он взглянул правде в глаза и окончательно все понял.
   — Договаривайте, — попросил генерал.
   — Если бы в ваше отсутствие вашей дочери грозила опасность, которую избежала невеста Жюстена, простили бы вы молодому человеку, который, не спросясь вашего согласия, распорядился судьбой вашей дочери?
   — Я не только обнял бы его как зятя, о чем я вам уже говорил, но и благословил "бы его как спасителя.
   — Именно это вы мне тогда и сказали, генерал. Но готовы ли вы повторить эти слова сегодня, если я вам сообщу: "Генерал!
   Речь идет о вашей собственной дочери"?
   — Друг мой! — торжественно проговорил генерал. — Я поклялся в верности императору, то есть дал слово жить и умереть за него. Умереть я не мог: я живу ради его сына.
   — Ну что ж, генерал, живите и для своей дочери, — заметил Сальватор, — ведь именно ее спас Жюстен.
   — Значит, прелестная девушка, которую я видел в ночь на двадцать первое мая, и есть!.. — начал было генерал.
   — …это ваша дочь! — договорил за него Сальватор.
   — Моя дочь! Дочь! — опьянев от радости, воскликнул генерал.
   — Ах, друг мой! — молвил Сарранти и пожал генералу руку, от всей души разделяя радость друга.
   — Однако убедите меня, Друг мой, — попросил генерал, еще не веря своему счастью. — Еще бы! Не так-то легко поверить в такое! Как вы, я не скажу узнали, но убедились во всем этом?
   — Да, понимаю, — улыбнулся Сальватор, — вы хотите услышать доказательства.
   — Если вы уверены в том, что сказали, почему же вы молчали до сих пор?
   — Я хотел сам окончательно во всем убедиться. Ведь лучше было выждать, чем рвать вам сердце понапрасну! Как только у меня выдался свободный день, я поехал в Руан. Там я спросил бульского кюре. Оказалось, он уже умер. Его служанка рассказала, что за несколько дней до этого из Парижа приезжал господин, судя по выправке, военный, хотя одет был как буржуа. Он тоже спрашивал кюре или кого-нибудь, кто знал о судьбе девочки, воспитывавшейся в деревне, но вот уже пять или шесть лет как исчезнувшей. Я сразу догадался, что это были вы, генерал, и что ваши поиски оказались бесплодными.
   — Вы совершенно правы, — подтвердил генерал.
   — Тогда я узнал у тамошнего мэра, не осталось ли в деревне людей с фамилией Буавен. Мне сообщили, что четверо или пятеро Буавенов живут в Руане. Я побывал у всех них по очереди и в конце концов нашел одну старую деву, получившую небольшое наследство, мебель и бумаги своей двоюродной бабки.
   Эта старая дева заботилась о Мине в течение пяти лет и знала ее отлично. Если бы у меня и оставалось еще сомнение, оно сейчас же рассеялось, когда она отыскала письмо, которое я вам показал.
   — Да где же мое дитя? Где моя дочь? — вскричал генерал.
   — Она или, точнее, они — отныне вам следует, генерал, называть их во множественном числе — сейчас в Голландии, где живут каждый в своей клетке, как канарейки, которых голландцы подвергают тюремному режиму, чтобы заставить их петь.
   — Я еду в Гаагу! — объявил генерал и поднялся.
   — Вы хотели сказать: «Мы едем!» — не так ли, дорогой генерал? — уточнил Сарранти.
   — Сожалею, что не могу поехать вместе с вами, — заметил Сальватор. — Увы, политическая ситуация в настоящее время чрезвычайно сложна, и я не могу уехать из Парижа.
   — До свидания, дорогой Сальватор, — как видите, я прощаюсь не навсегда. Однако, — насупившись, прибавил генерал, — я должен нанести перед отъездом визит, даже если он меня задержит на сутки.
   Взглянув на грозно сдвинутые брови генерала, Сальватор все понял.
   — Вы знаете, о ком я хочу поговорить, не так ли? — продолжал г-н Лебастар.
   — Да, генерал. Но как бы этот визит не задержал вас дольше: господина де Вальженеза сейчас в Париже нет.
   — Я его дождусь! — решительно проговорил генерал.
   — Это могло бы вас задержать на неопределенное время, генерал. Мой дорогой кузен Лоредан уехал третьего дня из Парижа и вернется не раньше того лица, которое он преследует.
   Это лицо — госпожа де Маранд, обожателем которой он себя объявил. Рано или поздно это может прийтись не по душе Жану Роберу или господину де Маранду, который разрешает жене иметь любовника, но не позволяет никому это афишировать.
   А господин де Вальженез именно этим сейчас и занимается:
   узнав, что госпожа де Маранд отправилась в Пикардию к умирающей тете, он пустился в погоню. Таким образом, возвращение господина де Вальженеза зависит от того, когда возвратится госпожа де Маранд. А потому я предлагаю вам отправляться как можно раньше, то есть сегодня… По вашем возвращении господин де Вальженез будет, по всей вероятности, в Париже. Тогда вы им и займетесь. Но я сердцем чувствую, что вам не придется заниматься господином де Вальженезом.
   — Дорогой Сальватор, — сказал генерал, неверно истолковав слова молодого человека. — Я не считаю своим другом того, кто займет в подобных обстоятельствах мое место.
   — Успокойтесь, генерал, и считайте меня по-прежнему своим другом. Как верно то, что моя преданность свободе равна вашей преданности императору, так верно и то, что я пальцем не трону господина де Вальженеза.
   — Спасибо! — поблагодарил генерал, крепко пожимая Сальватору руку. — Ну, на сей раз прощайте.
   — Позвольте мне проводить вас хотя бы до городских ворот, — сказал Сальватор, встал и взялся за шляпу. — Кроме того, вам нужна карета; я сейчас раздобуду ту, на которой Жюстен и Мина уехали в Голландию. Вполне возможно, что человек, который их отвозил, сможет рассказать вам о них в пути.
   — О, Сальватор! — печально проговорил генерал. — Почему я узнал вас так поздно!.. Втроем, — прибавил он, протянув руку г-ну Сарранти, — мы перевернули бы весь мир.
   — Это еще предстоит сделать, — заметил Сальватор, — у нас пока есть время.
   И трое друзей направились к улице Анфер.
   Недалеко от приюта Анфан-Труве находился дом каретника, у которого Сальватор нанимал почтовую коляску, ту самую, что доставила Жюстена и Мину в Голландию.
   И карета и форейтор были найдены.
   Спустя час генерал Лебастар де Премон и г-н Сарранти обняли Сальватора, и карета стремительно покатила в сторону заставы Сен-Дени.
   Оставим их на бельгийской дороге и последуем за коляской, встретившейся им у церкви св. Лорана.
   Если бы генерал узнал карету, это могло бы на время задержать его отъезд, так как экипаж принадлежал г-же де Маранд. Она приехала в Пикардию слишком поздно и не успела проститься с тетей, а потому спешно возвращалась в Париж, где в лихорадочном нетерпении ожидал ее Жан Робер.
   Как помнят читатели, ее возвращение должно было неизбежно привести к появлению в Париже и г-на де Вальженеза.
   Но генерал не знал ни г-жи де Маранд, ни ее кареты, а потому в прекрасном расположении духа продолжал свой путь.

VI. Глава, в которой доказывается, что хороший слух — далеко не самое главное

   Вы помните, дорогие читатели, уютную комнатку, обтянутую персидским шелком, где иногда появлялась г-жа де Маранд и куда мы имели нескромность вас пригласить?
   Если вы были влюблены, вы сохранили об этом воспоминание; если вы влюблены и сейчас, вы помните аромат. Итак, в эту комнату, это гнездышко, эту часовню любви мы приведем вас еще раз, не опасаясь вызвать ваше неудовольствие, о, влюбленные в настоящем или в прошлом!
   Действие происходит в тот же вечер, как г-жа де Маранд вернулась в Париж.
   Госпожа де Маранд пользуется правом, данным ей мужем и остающимся в силе и теперь, когда в новом кабинете министров он получил портфель министра финансов. Она говорит о любви с нашим другом Жаном Робером. Молодой человек сидит или, точнее, стоит на коленях — мы же сказали, что комната представляла собой часовню любви, — перед здешним божеством и рассказывает нескончаемые нежные истории — их так хорошо умеют рассказывать все влюбленные: женское ушко никогда не устает их слушать.
   В ту минуту, как мы вводим вас в храм, Жан Робер обнимает за тонкую, гибкую талию молодую женщину и, заглядывая ей в глаза — словно все ее чувства не написаны у нее на лице и он хотел бы заглянуть в самую глубину ее души, — спрашивает:
   — Какое, по-вашему, чувство из пяти наименее дорогое, любовь моя?
   — Все чувства, как мне кажется, одинаково мне дороги, когда вы здесь, мой друг.
   — Спасибо. И все-таки не считаете ли вы, что следовало бы отдать предпочтение одним из них перед другими?
   — Да, пожалуй; кажется, я открыла шестое чувство.
   — Какое же, мой любимый Кристофор Колумб из страны, зовущейся Нежностью?
   — Когда я жду вас, любимый мой, я больше ничего не вижу, не слышу, не дышу, не различаю запахов, не осязаю: словом, я нахожусь во власти ожидания, это чувство и представляется мне наименее необходимым.
   — Так вы меня в самом деле ждали?
   — Неблагодарный! Да разве я не жду вас все время?!
   — Дорогая Лидия! Как бы я хотел, чтобы это была правда!
   — Боже милосердный! И он еще сомневается!
   — Нет, любовь моя, я не сомневаюсь, я страшусь…
   — Чего вы можете страшиться?
   — А чего обыкновенно боится счастливый человек, которому больше нечего желать, нечего просить у Бога, даже рая!
   — Поэт! — кокетливо молвила г-жа де Маранд, целуя Жана Робера в лоб. — Вы помните, что сказал ваш предшественник Жан Расин:
   Я Бога страшусь, дорогой мой Абнер,
   И нету других опасений!
   — Ну хорошо, допустим, я боюсь Бога и больше никого и ничего. Какому же Богу молитесь вы, милый ангел?
   — Тебе! — выдохнула она.
   Услышав ее нежное признание, Жан Робер еще крепче сжал ее в объятиях.
   — Я лишь ваш возлюбленный, — рассмеялся он в ответ, — а вот ваш настоящий любовник, ваш истинный бог, Лидия, это свет. И так как вы жертвуете этому божеству большую половину жизни, то я лишь ваша жертва.
   — Клятвопреступник! Отступник! Богохульник! — отпрянув, вскричала молодая женщина. — Зачем мне свет, если в нем нет вас?
   — Вы хотите сказать, дорогая: «Чем я был бы для вас, не будь света?»
   — Он еще упорствует! — снова отстраняясь, промолвила г-жа де Маранд.
   — Да, любимая, упорствую! Да, я думаю, что вы не можете жить без света и что в кадрили, в вальсе вы бываете так увлечены, очарованы, околдованы, что думаете обо мне не больше, чем о пылинке, поднятой вашими атласными башмачками. Однако для меня настоящая пытка видеть вас или знать, что вас, задыхающуюся, с обнаженными плечами и шеей, сжимают в объятиях десятки фатов, над которыми вы безусловно подсмеиваетесь, но ведь они в мыслях обладают вами в тот момент, как вы им отдаетесь в танце!
   — О, продолжайте, продолжайте, — сказала г-жа де Маранд, окидывая поэта любовным взглядом; ей нравилось, что молодой человек ее ревнует.
   —  — Вы, может быть, находите, что я несправедлив, эгоистичен, — продолжал между тем Жан Робер. — Про себя вы думаете — я читаю ваши мысли, — что мои театральные или литературные успехи — такое же развлечение, как ваши успехи в свете.
   Увы, дорогая, не чистоту души я выставляю перед публикой напоказ, как вы выставляете перед ней свои плечи. Я плачу своими мыслями, замечаниями, знаниями. Мир открывает передо мной свои раны, и я стараюсь если не вылечить их, то по крайней мере указать на них нашим законодателям, а они для общества то же, что врачи для простых смертных. Но вы, Лидия, отдаете толпе всю себя. Цветы, жемчуга, рубины, бриллианты, которыми вы украшаете свое прекрасное тело, словно магниты, притягивают к себе взгляды. Я не раз наблюдал за тем, как вы собираетесь на бал. Казалось, вы готовитесь завоевать целое королевство. Никогда капитан, высаживающийся на вражеский берег, никогда Гийом Нормандский на своем корабле, никогда Фернан Кортес, сжигающий свои корабли, не составляли свои планы тщательнее вас. Вот почему я все еще сомневаюсь, несмотря на то, что вы представляете мне неоспоримые доказательства своей любви.
   — Я люблю тебя, — сказала г-жа де Маранд, привлекая его к себе и горячо целуя. — Вот мой ответ.
   — Да, ты меня любишь, — подхватил поэт, — ты очень меня любишь, но в любви «очень», не означает «достаточно».
   — Послушай! — строго проговорила она. — Поговорим серьезно. Один раз не в счет. Есть ли в целом свете женщина, пользующаяся такой свободой, как я?
   — Нет, разумеется, однако…
   — Позволь мне договорить и не перебивай. Мысль — дикая птица, пугающаяся малейшего шума. Итак, я сказала, что для замужней женщины я пользуюсь безграничной свободой, какая только доступна женщине. В обмен на эту свободу единственное, что требует от меня муж, — быть гостеприимной хозяйкой его дома, настоящей светской дамой. Знаешь, чего он хочет, когда возвращается? Видеть меня приветливо улыбающейся и отдыхать от своих цифр и расчетов. Знаешь, чего он ждет, когда уходит? Братского рукопожатия, вселяющего в него уверенность, что он оставляет у себя дома друга. И я на всех парусах пустилась в океан, зовущийся светом, изо всех сил пытаясь не налететь на рифы. Однажды лунной ночью я увидела вдали прекрасную страну, манившую меня своими невиданными цветами. Я крикнула: «Земля!» — причалила, ступила на землю, возблагодарила Господа, приведшего меня в землю обетованную, а в этой стране жил ты.
   — О, любовь моя! — прошептал Жан Робер, поцеловал Лидию и покачал головой.
   — Дай мне договорить, — ласково его отстраняя, молвила она. — Очутившись в стране своих снов, я прежде всего подумала, что останусь здесь навсегда. Но жадный и злобный Океан был рядом, он не хотел выпускать свою жертву, как сказали бы вы, поэты. Он привлекал меня к себе, шелковисто-атласно-кружевная волна кричала мне: «Возвращайся к нам, если не навсегда, то хотя бы время от времени, если хочешь сохранить свою свободу!» И я возвращалась всякий раз, как слышала этот властный голос; я возвращалась, чтобы уплатить дань. Я плачу ее со слезами на глазах, но это цена моей свободы. Вот моя исповедь, а в заключение я хочу привести поэту-мизантропу три строки другого поэта, еще большего мизантропа: