Страница:
— Я всегда знала, что вы не оставите меня своими милостями и заботами, ваше преосвященство.
— Я постарался найти себе замену и остановил свой выбор на человеке, которого вы знаете довольно хорошо. Если мой выбор вам не по душе, вы только скажите, маркиза. Я хочу рекомендовать вам человека благочестивого и очень хорошего:
аббата Букмона!
— Вы не могли бы сделать лучший выбор, монсеньор. Аббат Букмон — один из добродетельнейших, не считая вас, людей, каких я только знаю.
Ее комплимент, казалось, не очень порадовал монсеньора Колетти: он сам не знал себе равных в добродетели.
Он продолжал:
— Итак, маркиза, вы согласны, чтобы вашим духовником стал аббат Букмон?
— От всей души, ваше преосвященство; я горячо вас благодарю за то, что вы так мудро решили судьбу вашей покорной служанки.
— Есть еще одно лицо, маркиза, которое мне также небезразлично.
— О ком вы говорите?
— О графине Рапт. Мне показалось, что вот уже несколько недель, как ее вера слабеет. Эта женщина с улыбкой ходит по краю глубокой пропасти. Бог знает, кто сможет ее спасти!
— Я попытаюсь это сделать, ваше преосвященство, хотя, скажу вам правду, не очень верю в успех. Она упряма, и только чудо могло бы ее спасти. Но я готова употребить все свое влияние, и если потерплю неудачу, поверьте, монсеньор, это произойдет не от недостатка преданности нашей Святой Церкви.
— Я знаю, как вы благочестивы и усердны, маркиза, и если обращаю ваше внимание на то, что эта душа находится в плачевном состоянии, то потому, что знаю, как вы преданы нашей Святой матери-Церкви. И я дам вам возможность еще раз доказать это, поручив вам одно весьма деликатное дело чрезвычайной важности. Что до графини Рапт, действуйте и говорите, как вам подскажет сердце, а если потерпите неудачу, да простит Господь эту грешницу! Но есть еще одно лицо, чьим доверием вы пользуетесь. Именно на это лицо я и призываю вас обратить свое заботливое участие.
— Вы говорите о княгине Рине, монсеньор?
— Да, я действительно хотел побеседовать о супруге маршала де Ламот-Гудана. Я уже два дня с ней не виделся, но в последнюю нашу встречу она была так бледна и слаба, что либо я сильно заблуждаюсь, либо она смертельно больна и через несколько дней ее душа вознесется к Богу.
— Княгиня очень тяжело больна, вы правы, ваше преосвященство. Она отказывается от
докторов.
— Знаю. Могу сказать, не боясь ошибиться, что очень скоро ее душа оставит свою земную оболочку. Но состояние ее души ужасно меня беспокоит! Кому доверить ее в эту ответственную минуту? Кроме вас, маркиза, все окружающие ее люди лишь разрушают то, что мы сделали ради ее спасения. Так как она не может оказать сопротивление, у нее нет воли, нет сил, на нее любой может оказать давление, и как знать, что злые люди способны сделать с несчастным созданием.
— Никто не имеет над княгиней власти, — возразила маркиза де Латурнель. — Ее безразличие и слабость являются гарантией ее спасения; она повторит и исполнит все, что от нее потребуется.
— Да, маркиза, возможно, вы могли бы на нее повлиять.
Пожалуй, я бы тоже мог. Но ведь из этого следует, что она способна и на зло, если подвернется дурной советчик.
— Кто осмелится на такую низость? — удивилась маркиза.
— Тот, кто имеет большее влияние на разум, потому что в его присутствии ее совесть приходит в сильнейшее смущение:
словом, ее муж, маршал де Ламот-Гудан.
— Да мой брат никогда и не думал оказывать влияние на настроения жены!
— Перестаньте заблуждаться, маркиза, ведь он ее мучает, оказывает на нее давление, бросает в ее душу семена своего безбожия. Бедняжка получила тысячи ран. Поверьте: если мы не примем меры, он прикончит ее благочестие.
— Если бы мне об этом сказал кто-нибудь другой, ваше преосвященство, я бы ему не поверила.
— Если бы об этом не сказал сам маршал, я тоже этому не поверил бы. . Я только что был у него, и в пылу разговора, когда он излагал мне свои убеждения, я поймал его на несправедливости; но это было только начало разговора. А знаете, чем он закончился? После того как маршал сделал мне несколько совершенно неслыханных и невразумительных предложений, которые и представить-то невозможно в устах приличного человека, он мне категорически запретил — этому трудно поверить! — быть и впредь духовником княгини.
— Боже правый! — ужаснулась маркиза.
— Вы дрожите, мадам?
— Эта новость наполняет мое сердце страданием, — отвечала святоша.
— Вам предстоит серьезное дело, дорогая маркиза: речь идет о том, чтобы вырвать душу несчастной из его рук! Вы должны спасти, чего бы это ни стоило, даже ценой собственной жизни, гибнущее существо. Я рассчитывал на вас, дорогая моя кающаяся грешница, и смею надеяться, что не ошибся?
— Ваше преосвященство! — в возбуждении вскричала маркиза. — Через четверть часа я увижусь с маршалом, а через час уже приведу его к согласию; он будет раскаиваться и попросит прощения. Это так же верно, как то, что я верю в Бога!
— Вы не понимаете меня, маркиза, — начиная терять терпение, продолжал епископ. — Речь идет не о маршале, и, между нами говоря, умоляю вас не только не сообщать ему о том, что здесь произошло, но даже ни словом не намекать об этом. Мне не нужны извинения маршала. Я давно знаю, как относиться к тщете человеческих страстей. Я уезжаю, а перед отъездом прощаю его.
— Святой человек! — взволнованно прошептала маркиза, и ее глаза подернулись слезой.
— Все, чего я от вас прошу, — продолжал монсеньор Колетти, — это иметь перед отъездом уверенность в том, что несчастное создание остается в хороших руках. Иными словами, я вас умоляю, дорогая маркиза, отправиться, не теряя ни минуты, к супруге маршала де Ламот-Гудана, уговорить ее, чтобы вместо меня ее исповедником стал достойный аббат Букмон. Я буду иметь удовольствие увидеться с ним нынче вечером и передать свои секретные указания по этому поводу.
— Через час, ваше преосвященство, аббат Букмон будет принят как духовник княгини Рины, — пообещала маркиза. — Я вам как раз собиралась сказать, что жду достойного аббата с визитом.
Не успела она договорить, как в будуар вошла камеристка и доложила о приходе аббата Букмона.
— Пригласите господина аббата, — торжествующе произнесла маркиза.
Камеристка вошла и сейчас же вернулась в сопровождении аббата Букмона.
Его немедленно ввели в курс дела, сообщив, что монсеньор уезжает и супруга маршала де Ламот-Гудана остается без исповедника.
Аббат Букмон, не смевший и надеяться, что его изберут для высокой цели, не сдержал радости при этом известии. Стать своим человеком в знатном семействе, в роскошном особняке Ламот-Гуданов! Быть домашним священником в этой известной семье, да об этом можно было только мечтать! Достойный аббат и помыслить о таком не смел, он был на седьмом небе от счастья, когда ему об этом сообщили.
Маркиза де Латурнель попросила у священников позволения удалиться ненадолго в туалетную комнату и оставила их наедине.
— Господин аббат! — проговорил епископ. — Я обещал вам предоставить при первом же удобном случае средство проявить себя. Вот вам подходящий случай! А средство у вас в руках.
— Ваше преосвященство! — вскричал аббат. — Вы можете быть уверены в вечной признательности вашего преданного слуги.
— В сложившихся обстоятельствах мне действительно нужна ваша преданность, господин аббат, и не ради меня самого, а ради нашей Святой Церкви. Я уступаю вам свое место судии и смею надеяться, что вы будете действовать так, как поступил бы я сам.
Эти слова, произнесенные в несколько торжественном тоне, пробудили смутное подозрение в душе аббата Букмона, и так чрезвычайно недоверчивого по привычке.
Он поднял на епископа глаза, и в его взгляде ясно читалось:
«Куда, черт побери, он клонит? Надо держаться настороже».
Епископ, не менее осторожный, чем его собеседник, догадался о его сомнениях и поспешил их развеять.
— Вы — большой грешник, господин аббат, — заметил он. — Предлагая вам почетную должность, я даю вам возможность искупить ваши самые тяжкие грехи. Наставничество госпожи де Ламот-Гудан представляется богоугодным и плодотворнейшим предприятием. Что бы вы ни сделали, ваше деяние обратится вам же на пользу. Через три дня я уезжаю. Для всех я отправляюсь в Китай, но только вы будете знать правду: я еду в Рим. Именно туда вы станете отправлять мне письма, в которых со всеми возможными подробностями должны описывать ваши впечатления о состоянии души уважаемой госпожи де Ламот-Гудан, а также о положении дел.
— Ваше преосвященство! — вставил аббат. — Как же я буду оказывать влияние на состояние ее духа? Я имею честь знать госпожу де Ламот-Гудан лишь понаслышке, и мне, возможно, окажется трудно действовать в указанном вами направлении.
— Господин аббат! Посмотрите мне в глаза! — приказал епископ.
Аббат поднял голову. Однако, как он ни старался заставить себя, смотреть прямо он не смог.
— Верны вы мне или нет, не имеет значения, господин аббат, — строго произнес монсеньор Колетти. — Я давно привык к людской неблагодарности. Для меня важно, чтобы вы были глухи и слепы, исполняли мою волю, служили инструментом моих замыслов. Чувствуете ли вы в себе достаточно смелости, несмотря на честолюбие — а оно у вас велико! — послушно мне повиноваться? Заметьте, что это выгодно и вам, так как ваши грехи будут отпущены только с этим условием.
Аббат открыл было рот.
Епископ остановил его:
— Подумайте, прежде чем отвечать; прикиньте как следует, за какое дело беретесь, и соглашайтесь только в том случае, если уверены в своих силах.
— Я пойду куда прикажете, монсеньор, и сделаю что пожелаете, — уверенно проговорил аббат Букмон после недолгого размышления.
— Хорошо, — молвил, поднимаясь, епископ. — Когда поговорите с супругой маршала, заезжайте ко мне; я дам вам необходимые указания.
— Клянусь исполнить их в точности, так что вы останетесь довольны, ваше преосвященство, — с поклоном обещал аббат.
В это мгновение маркиза вернулась и, почтительно распрощавшись с епископом, повела аббата к г-же де Ламот-Гудан.
XVIII. Глава, в которой читатели встречаются с княгиней Риной там же, где с ней расстались
XIX. Парфянская стрела
— Я постарался найти себе замену и остановил свой выбор на человеке, которого вы знаете довольно хорошо. Если мой выбор вам не по душе, вы только скажите, маркиза. Я хочу рекомендовать вам человека благочестивого и очень хорошего:
аббата Букмона!
— Вы не могли бы сделать лучший выбор, монсеньор. Аббат Букмон — один из добродетельнейших, не считая вас, людей, каких я только знаю.
Ее комплимент, казалось, не очень порадовал монсеньора Колетти: он сам не знал себе равных в добродетели.
Он продолжал:
— Итак, маркиза, вы согласны, чтобы вашим духовником стал аббат Букмон?
— От всей души, ваше преосвященство; я горячо вас благодарю за то, что вы так мудро решили судьбу вашей покорной служанки.
— Есть еще одно лицо, маркиза, которое мне также небезразлично.
— О ком вы говорите?
— О графине Рапт. Мне показалось, что вот уже несколько недель, как ее вера слабеет. Эта женщина с улыбкой ходит по краю глубокой пропасти. Бог знает, кто сможет ее спасти!
— Я попытаюсь это сделать, ваше преосвященство, хотя, скажу вам правду, не очень верю в успех. Она упряма, и только чудо могло бы ее спасти. Но я готова употребить все свое влияние, и если потерплю неудачу, поверьте, монсеньор, это произойдет не от недостатка преданности нашей Святой Церкви.
— Я знаю, как вы благочестивы и усердны, маркиза, и если обращаю ваше внимание на то, что эта душа находится в плачевном состоянии, то потому, что знаю, как вы преданы нашей Святой матери-Церкви. И я дам вам возможность еще раз доказать это, поручив вам одно весьма деликатное дело чрезвычайной важности. Что до графини Рапт, действуйте и говорите, как вам подскажет сердце, а если потерпите неудачу, да простит Господь эту грешницу! Но есть еще одно лицо, чьим доверием вы пользуетесь. Именно на это лицо я и призываю вас обратить свое заботливое участие.
— Вы говорите о княгине Рине, монсеньор?
— Да, я действительно хотел побеседовать о супруге маршала де Ламот-Гудана. Я уже два дня с ней не виделся, но в последнюю нашу встречу она была так бледна и слаба, что либо я сильно заблуждаюсь, либо она смертельно больна и через несколько дней ее душа вознесется к Богу.
— Княгиня очень тяжело больна, вы правы, ваше преосвященство. Она отказывается от
докторов.
— Знаю. Могу сказать, не боясь ошибиться, что очень скоро ее душа оставит свою земную оболочку. Но состояние ее души ужасно меня беспокоит! Кому доверить ее в эту ответственную минуту? Кроме вас, маркиза, все окружающие ее люди лишь разрушают то, что мы сделали ради ее спасения. Так как она не может оказать сопротивление, у нее нет воли, нет сил, на нее любой может оказать давление, и как знать, что злые люди способны сделать с несчастным созданием.
— Никто не имеет над княгиней власти, — возразила маркиза де Латурнель. — Ее безразличие и слабость являются гарантией ее спасения; она повторит и исполнит все, что от нее потребуется.
— Да, маркиза, возможно, вы могли бы на нее повлиять.
Пожалуй, я бы тоже мог. Но ведь из этого следует, что она способна и на зло, если подвернется дурной советчик.
— Кто осмелится на такую низость? — удивилась маркиза.
— Тот, кто имеет большее влияние на разум, потому что в его присутствии ее совесть приходит в сильнейшее смущение:
словом, ее муж, маршал де Ламот-Гудан.
— Да мой брат никогда и не думал оказывать влияние на настроения жены!
— Перестаньте заблуждаться, маркиза, ведь он ее мучает, оказывает на нее давление, бросает в ее душу семена своего безбожия. Бедняжка получила тысячи ран. Поверьте: если мы не примем меры, он прикончит ее благочестие.
— Если бы мне об этом сказал кто-нибудь другой, ваше преосвященство, я бы ему не поверила.
— Если бы об этом не сказал сам маршал, я тоже этому не поверил бы. . Я только что был у него, и в пылу разговора, когда он излагал мне свои убеждения, я поймал его на несправедливости; но это было только начало разговора. А знаете, чем он закончился? После того как маршал сделал мне несколько совершенно неслыханных и невразумительных предложений, которые и представить-то невозможно в устах приличного человека, он мне категорически запретил — этому трудно поверить! — быть и впредь духовником княгини.
— Боже правый! — ужаснулась маркиза.
— Вы дрожите, мадам?
— Эта новость наполняет мое сердце страданием, — отвечала святоша.
— Вам предстоит серьезное дело, дорогая маркиза: речь идет о том, чтобы вырвать душу несчастной из его рук! Вы должны спасти, чего бы это ни стоило, даже ценой собственной жизни, гибнущее существо. Я рассчитывал на вас, дорогая моя кающаяся грешница, и смею надеяться, что не ошибся?
— Ваше преосвященство! — в возбуждении вскричала маркиза. — Через четверть часа я увижусь с маршалом, а через час уже приведу его к согласию; он будет раскаиваться и попросит прощения. Это так же верно, как то, что я верю в Бога!
— Вы не понимаете меня, маркиза, — начиная терять терпение, продолжал епископ. — Речь идет не о маршале, и, между нами говоря, умоляю вас не только не сообщать ему о том, что здесь произошло, но даже ни словом не намекать об этом. Мне не нужны извинения маршала. Я давно знаю, как относиться к тщете человеческих страстей. Я уезжаю, а перед отъездом прощаю его.
— Святой человек! — взволнованно прошептала маркиза, и ее глаза подернулись слезой.
— Все, чего я от вас прошу, — продолжал монсеньор Колетти, — это иметь перед отъездом уверенность в том, что несчастное создание остается в хороших руках. Иными словами, я вас умоляю, дорогая маркиза, отправиться, не теряя ни минуты, к супруге маршала де Ламот-Гудана, уговорить ее, чтобы вместо меня ее исповедником стал достойный аббат Букмон. Я буду иметь удовольствие увидеться с ним нынче вечером и передать свои секретные указания по этому поводу.
— Через час, ваше преосвященство, аббат Букмон будет принят как духовник княгини Рины, — пообещала маркиза. — Я вам как раз собиралась сказать, что жду достойного аббата с визитом.
Не успела она договорить, как в будуар вошла камеристка и доложила о приходе аббата Букмона.
— Пригласите господина аббата, — торжествующе произнесла маркиза.
Камеристка вошла и сейчас же вернулась в сопровождении аббата Букмона.
Его немедленно ввели в курс дела, сообщив, что монсеньор уезжает и супруга маршала де Ламот-Гудана остается без исповедника.
Аббат Букмон, не смевший и надеяться, что его изберут для высокой цели, не сдержал радости при этом известии. Стать своим человеком в знатном семействе, в роскошном особняке Ламот-Гуданов! Быть домашним священником в этой известной семье, да об этом можно было только мечтать! Достойный аббат и помыслить о таком не смел, он был на седьмом небе от счастья, когда ему об этом сообщили.
Маркиза де Латурнель попросила у священников позволения удалиться ненадолго в туалетную комнату и оставила их наедине.
— Господин аббат! — проговорил епископ. — Я обещал вам предоставить при первом же удобном случае средство проявить себя. Вот вам подходящий случай! А средство у вас в руках.
— Ваше преосвященство! — вскричал аббат. — Вы можете быть уверены в вечной признательности вашего преданного слуги.
— В сложившихся обстоятельствах мне действительно нужна ваша преданность, господин аббат, и не ради меня самого, а ради нашей Святой Церкви. Я уступаю вам свое место судии и смею надеяться, что вы будете действовать так, как поступил бы я сам.
Эти слова, произнесенные в несколько торжественном тоне, пробудили смутное подозрение в душе аббата Букмона, и так чрезвычайно недоверчивого по привычке.
Он поднял на епископа глаза, и в его взгляде ясно читалось:
«Куда, черт побери, он клонит? Надо держаться настороже».
Епископ, не менее осторожный, чем его собеседник, догадался о его сомнениях и поспешил их развеять.
— Вы — большой грешник, господин аббат, — заметил он. — Предлагая вам почетную должность, я даю вам возможность искупить ваши самые тяжкие грехи. Наставничество госпожи де Ламот-Гудан представляется богоугодным и плодотворнейшим предприятием. Что бы вы ни сделали, ваше деяние обратится вам же на пользу. Через три дня я уезжаю. Для всех я отправляюсь в Китай, но только вы будете знать правду: я еду в Рим. Именно туда вы станете отправлять мне письма, в которых со всеми возможными подробностями должны описывать ваши впечатления о состоянии души уважаемой госпожи де Ламот-Гудан, а также о положении дел.
— Ваше преосвященство! — вставил аббат. — Как же я буду оказывать влияние на состояние ее духа? Я имею честь знать госпожу де Ламот-Гудан лишь понаслышке, и мне, возможно, окажется трудно действовать в указанном вами направлении.
— Господин аббат! Посмотрите мне в глаза! — приказал епископ.
Аббат поднял голову. Однако, как он ни старался заставить себя, смотреть прямо он не смог.
— Верны вы мне или нет, не имеет значения, господин аббат, — строго произнес монсеньор Колетти. — Я давно привык к людской неблагодарности. Для меня важно, чтобы вы были глухи и слепы, исполняли мою волю, служили инструментом моих замыслов. Чувствуете ли вы в себе достаточно смелости, несмотря на честолюбие — а оно у вас велико! — послушно мне повиноваться? Заметьте, что это выгодно и вам, так как ваши грехи будут отпущены только с этим условием.
Аббат открыл было рот.
Епископ остановил его:
— Подумайте, прежде чем отвечать; прикиньте как следует, за какое дело беретесь, и соглашайтесь только в том случае, если уверены в своих силах.
— Я пойду куда прикажете, монсеньор, и сделаю что пожелаете, — уверенно проговорил аббат Букмон после недолгого размышления.
— Хорошо, — молвил, поднимаясь, епископ. — Когда поговорите с супругой маршала, заезжайте ко мне; я дам вам необходимые указания.
— Клянусь исполнить их в точности, так что вы останетесь довольны, ваше преосвященство, — с поклоном обещал аббат.
В это мгновение маркиза вернулась и, почтительно распрощавшись с епископом, повела аббата к г-же де Ламот-Гудан.
XVIII. Глава, в которой читатели встречаются с княгиней Риной там же, где с ней расстались
Вы помните или, во всяком случае, мы нижайше просим вас вспомнить, дорогие читатели, пленительную черкешенку, едва упоминавшуюся нами и еще меньше виденную вами — княгиню Рину Чувадьевскую, супругу маршала де Ламот-Гудана Лениво растянувшись в полумраке на мягких подушках своей оттоманки, она проводила свою жизнь в мечтаниях, по примеру пери питаясь вареньем из лепестков роз, и машинально перебирала надушенные бусины четок На голубом парижском небосводе, где ее супруг, маршал де Ламот-Гудан, был одной из самых ярких планет, княгиню Чувадьевскую было едва заметно, как звезду, нежную, неясную, мерцающую, укрывшуюся за тучи, почти всегда невидимую для привычного взгляда парижан.
В свете о ней поговаривали давно, еще со времени ее приезда, но так, как говорят о жителях сказочной страны, виллисах и эльфах, джиннах и домовых.
Сколько бы ни искали с ней встречи, увидеть ее нигде не удавалось. О ее существовании приходилось лишь догадываться.
О ней ходили тысячи нелепых слухов, все горячо спорили о причине ее затворничества; но все эти россказни, лишенные основания и не имевшие ничего общего с истиной, выдумывались для забавы лживыми и завистливыми завсегдатаями гостиных.
Поспешим сообщить, что отзвук этих злых толков не доходил даже до порога безмолвного дворца, в котором жила княгиня, уединившаяся или, точнее, заточенная в своем будуаре; она не выходила ни прогуляться, ни подышать свежим воздухом.
Так как она не говорила и не делала ничего, что могло бы броситься другим в глаза, она не слышала и того, что говорили о ней.
Принимала княгиня всего несколько человек: мужа, дочь, маркизу де Латурнель, своего исповедника монсеньора Колетти да графа Ранта. Впрочем, граф заходил к ней все реже.
Не считая этих визитов, она жила в полном одиночестве, как редкое растение среди дикого кустарника, не получая от него и не озаряя его благотворным светом, не источая спасительного аромата, не согревая живительным дыханием. Казалось, она никогда не заглядывает в собственную душу, не озирается по сторонам, а лишь равнодушно скользит взглядом по поверхности.
Она уносилась мыслями в невидимые дали и, на чем бы ни останавливала свой внутренний взор, отлично видела незаметную для других цель. Она с презрением забывала землю, расправляла свои крылья и устремлялась Бог знает куда: выше неба, высоко-высоко!
Словом, княгиня воплощала собой безразличие, вялость, мечтательность, созерцательность. Она жила своими мечтами до самой смерти и с ними же ежечасно готовилась умереть. Ничто не удерживало ее в этом мире и все призывало в мир иной Господь мог бы прибрать ее к себе в любую минуту — она не стала бы возражать, ведь была она к этому готова уже давно, и ответила бы, как траппер из куперовских «Могикан», перед смертью: «Вот он я, Господи! Что Тебе от меня угодно?»
Кроме того, наши дорогие читатели соблаговолят припомнить, что юная, благородная и обворожительная княжна, ведущая свой род от старых ханов, то есть самой древней ветви, стала женой маршала де Ламот-Гудана, почти не ведая того сама:
никто не спросил ее согласия, это произошло единственно ради удовольствия императора Российского и императора Французского. И читатели поймут, что маршал де Ламот-Тудан, состарившийся до срока под обжигающими солнечными лучами на полях битв, имел мало общего с героем из сладких грез страстной юной девушки.
Однако так было угодно Богу.
Мы возвращаемся ко всем этим подробностям, так как из-за размеров нашей книги некоторые персонажи, исчезая на время из виду читателей, могут стереться у них из памяти.
Итак, вот что представляла собой княжна Рина, когда граф Рант предстал перед ней.
Граф Рапт, молодой и красивый, держался вызывающе, что можно было принять за страсть; ему удалось освежить ее иссушенную душу и заронить в нее надежду.
Княжне почудилось было, что это любовь, земля обетованная для всякой женщины, и она с радостью пустилась в любовное странствие. Но на полпути она спохватилась, вдруг осознав, какого попутчика себе избрала. Скоро ей открылись гордыня, честолюбие, холодность, эгоизм графа. Г-н Рапт стал для нее вторым супругом — не таким добрым, благородным, снисходительным или, вернее, еще большим тираном, чем первый.
Рождение Регины на мгновение осветило ее обратившееся в прах сердце. Но это длилось так же недолго, как вспышка молнии. Едва маршал де Ламот-Тудан коснулся губами новорожденной, как мать содрогнулась всем своим существом. Вся ее душа возмутилась, и с этой минуты княжна почувствовала к несчастной Регине не отвращение даже, а равнодушие.
Рождение Пчелки спустя несколько лет произвело на нее такое же действие. Ее сердце отныне оказалось закрыто для всех.
Вот в чем заключалась истинная причина ее одиночества.
Это был затянувшийся акт покаяния, молчаливого, тайного, безропотного.
Единственным доверенным лицом этой страждущей души был монсеньор Колетти. Только ему она открыла свои прегрешения, только он понял ее молчаливое страдание.
Дабы стало понятно, что она дошла до последней черты безразличия, нам будет достаточно поведать нашим читателям, что она лишь внутренне содрогнулась, узнав о браке дочери с графом Раптом, но даже не попыталась оспаривать доводы, приводимые им в оправдание этого чудовищного преступления.
В ее смирении было нечто от свойственной мусульманам обреченности.
С этой минуты она, не говоря ни слова, не издав ни единого жалобного стона, стала чахнуть с каждым днем. Она почувствовала приближение смерти, и мысль о близкой кончине заставила ее вспомнить о прожитых годах.
Она предавалась воспоминаниям прошлого, когда маршал де Ламот-Тудан отказал от дома монсеньеру Колетти. Княгиня была еще совсем молодой, а ее прекрасные черные волосы стали совсем седыми; ее лоб, щеки, подбородок — все ее лицо было так же бело, что и волосы, и напоминало предсмертную маску.
Не слыша ее жалоб, никто о ней не беспокоился, если не считать Регину, дважды посылавшую к ней своего врача. Однако княгиня упрямо отказывалась его принимать. Что за недуг ее снедал? Никто никогда об этом не говорил, так как никому это было не ведомо. Воспользуемся для его обозначения словом хотя и из разговорного языка, но очень выразительным: княгиня сохла.
Она была похожа на африканскую пальму, которая постепенно чахнет за неимением живительной влаги или свежего воздуха.
Пребывая в таком состоянии, княгиня Рина, казалось, уже не принадлежала земле, и хотела она только одного: умереть спокойно.
Но маркиза де Латурнель или, точнее, его преосвященство Колетти решили иначе.
После того как пре,лат был изгнан из особняка ЛамотГуданов и оказался вынужден предложить себе замену — монсеньор Колетти по примеру парфян пускал, отступая, стрелу, — маркиза явилась к княгине в сопровождении аббата Букмона.
Г-жа де Ламот-Гудан трижды отказывалась ее принять, оправдываясь тем, что не хочет прерывать молитву. Но маркиза была не из тех, кто отступает без боя. Указав аббату на кресло и усаживаясь сама, она сказала камеристке:
— Хорошо, я подожду, пока она освободится.
Несчастной княгине пришлось в конце концов принять маркизу и ее спутника.
— Я пришла сообщить вам печальные известие, — начала маркиза жалобным тоном.
Княгиня, полулежавшая в кресле, даже не повернула головы.
Маркиза продолжала:
— Должно быть, эта весть вас огорчит, дорогая сестра.
Княгиня не двинулась.
— Его преосвященство Колетти покидает Францию, — тянула свое огорченная маркиза, — он отправляется в Китай.
Княгиня встретила это печальное известие так же невозмутимо, словно услышала от первого встречного: «Погода скоро изменится».
— Я думаю, вы разделяете скорбь всех истинно верующих, узнав, что этот святой человек покидает нас, возможно навсегда.
Ведь в этой дикой стране он каждую секунду будет рисковать жизнью.
Княгиня молчала. Она лишь качнула головой, но уж очень равнодушно.
— В своей отеческой заботе, — продолжала маркиза, ничуть не смущаясь, — его преосвященство Колетти подумал, что вам будет, как никогда, нужна его поддержка, что ее-то как раз вам и будет недоставать.
В это мгновение княгиня взялась за четки и стала перебирать их в лихорадочном возбуждении. Казалось, она хотела переложить нетерпение, вызванное этим разговором, на первый попавшийся под руку предмет.
— Монсеньер Коллетти, — бесстрашно продолжала маркиза де Латурнель, — сам выбрал того, кто должен его сменить. Имею честь представить вам господина аббата Букмона, который во всех отношениях является достойным преемником покидающего нас святого человека.
Аббат Букмон встал и угодливо поклонился княгине, однако труд его был напрасен: безразличная ко всему черкешенка лишь в другой раз покачала головой.
Маркиза взглянула на своего спутника и кивнула на княгиню с таким видом, словно хотела сказать: «Только посмотрите на эту идиотку!»
Аббат возвел к небу очи, словно отвечая: «Да сжалится над нею Господь!» — после чего снова сел, полагая, что ни к чему стоять, раз княгиня этого все равно не видит.
Зато маркиза покраснела от нетерпения, она шагнула к оттманке и, сев в ногах у княгини, заглянула ей в лицо.
Затем она поманила пальцем аббата Букмона, тот снова встал и подошел к ней.
— Вот, — проговорила г-жа де Латурнель и подтолкнула священника к оттоманке, — это господин аббат Букмон, соблаговолите ответить, согласны ли вы на то, чтобы он стал вашим исповедником?
Черкешенка медленно открыла глаза и в двух шагах от своего лица вместо непорочного ангела из своих снов увидела господина в черном, которого она приняла за собственного могильщика.
Она вздрогнула, потом вгляделась в аббата и улыбнулась.
Но сколько горечи было в этой невеселой улыбке! «Смерть не так уж безобразна», — подумала, очевидно, в эту минуту княгиня.
Она продолжала молчать.
— Да или нет, княгиня?! — потеряв терпение, вскричала маркиза. — Вы принимаете господина аббата Букмона вместо монсеньора Колетти?
— Да, — глухо пробормотала княгиня, всем своим видом будто говоря: «Я приму все, что пожелаете, лишь бы вы оба убрались и дали мне спокойно умереть».
Маркиза просияла. Аббат Букмон счел, что настало время привлечь словом внимание княгини, не реагировавшей на его пантомиму. Он затянул нудную проповедь; княгиня терпеливо выслушала ее от начала до конца, потому, вероятно, что пропускала слова аббата мимо ушей: она была по обыкновению поглощена внутренней работой, происходившей у нее в душе Маркиза де Латурнель сказала: «Аминь», набожно перекрестилась и подступила к княгине еще ближе, в то время как аббат Букмон отошел в сторонку.
— Ваша судьба, — произнесла маркиза, искоса поглядывая на умирающую, — находится отныне в руках господина аббата.
Когда я говорю «ваша судьба», я подразумеваю всех членов вашей семьи Вы носите славное имя тех, кого веками прославляли истинные христиане. Итак, речь идет о том, — все мы смертны! — чтобы с благоговением перебрать в памяти все свои поступки и решить, нет ли в нашем прошлом чего-нибудь такого, что после нас могло бы бросить нежелательную тень на безупречный герб наших предков. Господин аббат Букмон — человек добродетельный, ему доверено в вашем лице самое большое фамильное сокровище. Соблаговолите, княгиня, перед тем как отправитесь в последний путь, поблагодарить аббата Букмона за преданность, которую он выказывает, берясь за столь трудное дело…
— Спасибо, — только и прошептала княгиня, не поворачивая головы.
— …и назначить день для беседы с ним, — с возмущением продолжала маркиза.
— Завтра, — с прежним безразличием отвечала г-жа де Ламот-Гудан.
— Идемте, господин аббат, — пригласила г-жа де Латурнель, и от злости на лице у нее выступили красные пятна. — А в ожидании, пока ее сиятельство выразит вам благодарность, которой вы заслуживаете, позвольте мне сделать это от ее имени Она знаком приказала аббату следовать за ней, коротко бросив умирающей на прощание:
— Прощайте, княгиня.
— Прощайте, — равнодушно отозвалась та.
Подвинув к себе хрустальный бокал, она опустила в него ложку золоченого серебра и принялась за варенье из лепестков розы.
В свете о ней поговаривали давно, еще со времени ее приезда, но так, как говорят о жителях сказочной страны, виллисах и эльфах, джиннах и домовых.
Сколько бы ни искали с ней встречи, увидеть ее нигде не удавалось. О ее существовании приходилось лишь догадываться.
О ней ходили тысячи нелепых слухов, все горячо спорили о причине ее затворничества; но все эти россказни, лишенные основания и не имевшие ничего общего с истиной, выдумывались для забавы лживыми и завистливыми завсегдатаями гостиных.
Поспешим сообщить, что отзвук этих злых толков не доходил даже до порога безмолвного дворца, в котором жила княгиня, уединившаяся или, точнее, заточенная в своем будуаре; она не выходила ни прогуляться, ни подышать свежим воздухом.
Так как она не говорила и не делала ничего, что могло бы броситься другим в глаза, она не слышала и того, что говорили о ней.
Принимала княгиня всего несколько человек: мужа, дочь, маркизу де Латурнель, своего исповедника монсеньора Колетти да графа Ранта. Впрочем, граф заходил к ней все реже.
Не считая этих визитов, она жила в полном одиночестве, как редкое растение среди дикого кустарника, не получая от него и не озаряя его благотворным светом, не источая спасительного аромата, не согревая живительным дыханием. Казалось, она никогда не заглядывает в собственную душу, не озирается по сторонам, а лишь равнодушно скользит взглядом по поверхности.
Она уносилась мыслями в невидимые дали и, на чем бы ни останавливала свой внутренний взор, отлично видела незаметную для других цель. Она с презрением забывала землю, расправляла свои крылья и устремлялась Бог знает куда: выше неба, высоко-высоко!
Словом, княгиня воплощала собой безразличие, вялость, мечтательность, созерцательность. Она жила своими мечтами до самой смерти и с ними же ежечасно готовилась умереть. Ничто не удерживало ее в этом мире и все призывало в мир иной Господь мог бы прибрать ее к себе в любую минуту — она не стала бы возражать, ведь была она к этому готова уже давно, и ответила бы, как траппер из куперовских «Могикан», перед смертью: «Вот он я, Господи! Что Тебе от меня угодно?»
Кроме того, наши дорогие читатели соблаговолят припомнить, что юная, благородная и обворожительная княжна, ведущая свой род от старых ханов, то есть самой древней ветви, стала женой маршала де Ламот-Гудана, почти не ведая того сама:
никто не спросил ее согласия, это произошло единственно ради удовольствия императора Российского и императора Французского. И читатели поймут, что маршал де Ламот-Тудан, состарившийся до срока под обжигающими солнечными лучами на полях битв, имел мало общего с героем из сладких грез страстной юной девушки.
Однако так было угодно Богу.
Мы возвращаемся ко всем этим подробностям, так как из-за размеров нашей книги некоторые персонажи, исчезая на время из виду читателей, могут стереться у них из памяти.
Итак, вот что представляла собой княжна Рина, когда граф Рант предстал перед ней.
Граф Рапт, молодой и красивый, держался вызывающе, что можно было принять за страсть; ему удалось освежить ее иссушенную душу и заронить в нее надежду.
Княжне почудилось было, что это любовь, земля обетованная для всякой женщины, и она с радостью пустилась в любовное странствие. Но на полпути она спохватилась, вдруг осознав, какого попутчика себе избрала. Скоро ей открылись гордыня, честолюбие, холодность, эгоизм графа. Г-н Рапт стал для нее вторым супругом — не таким добрым, благородным, снисходительным или, вернее, еще большим тираном, чем первый.
Рождение Регины на мгновение осветило ее обратившееся в прах сердце. Но это длилось так же недолго, как вспышка молнии. Едва маршал де Ламот-Тудан коснулся губами новорожденной, как мать содрогнулась всем своим существом. Вся ее душа возмутилась, и с этой минуты княжна почувствовала к несчастной Регине не отвращение даже, а равнодушие.
Рождение Пчелки спустя несколько лет произвело на нее такое же действие. Ее сердце отныне оказалось закрыто для всех.
Вот в чем заключалась истинная причина ее одиночества.
Это был затянувшийся акт покаяния, молчаливого, тайного, безропотного.
Единственным доверенным лицом этой страждущей души был монсеньор Колетти. Только ему она открыла свои прегрешения, только он понял ее молчаливое страдание.
Дабы стало понятно, что она дошла до последней черты безразличия, нам будет достаточно поведать нашим читателям, что она лишь внутренне содрогнулась, узнав о браке дочери с графом Раптом, но даже не попыталась оспаривать доводы, приводимые им в оправдание этого чудовищного преступления.
В ее смирении было нечто от свойственной мусульманам обреченности.
С этой минуты она, не говоря ни слова, не издав ни единого жалобного стона, стала чахнуть с каждым днем. Она почувствовала приближение смерти, и мысль о близкой кончине заставила ее вспомнить о прожитых годах.
Она предавалась воспоминаниям прошлого, когда маршал де Ламот-Тудан отказал от дома монсеньеру Колетти. Княгиня была еще совсем молодой, а ее прекрасные черные волосы стали совсем седыми; ее лоб, щеки, подбородок — все ее лицо было так же бело, что и волосы, и напоминало предсмертную маску.
Не слыша ее жалоб, никто о ней не беспокоился, если не считать Регину, дважды посылавшую к ней своего врача. Однако княгиня упрямо отказывалась его принимать. Что за недуг ее снедал? Никто никогда об этом не говорил, так как никому это было не ведомо. Воспользуемся для его обозначения словом хотя и из разговорного языка, но очень выразительным: княгиня сохла.
Она была похожа на африканскую пальму, которая постепенно чахнет за неимением живительной влаги или свежего воздуха.
Пребывая в таком состоянии, княгиня Рина, казалось, уже не принадлежала земле, и хотела она только одного: умереть спокойно.
Но маркиза де Латурнель или, точнее, его преосвященство Колетти решили иначе.
После того как пре,лат был изгнан из особняка ЛамотГуданов и оказался вынужден предложить себе замену — монсеньор Колетти по примеру парфян пускал, отступая, стрелу, — маркиза явилась к княгине в сопровождении аббата Букмона.
Г-жа де Ламот-Гудан трижды отказывалась ее принять, оправдываясь тем, что не хочет прерывать молитву. Но маркиза была не из тех, кто отступает без боя. Указав аббату на кресло и усаживаясь сама, она сказала камеристке:
— Хорошо, я подожду, пока она освободится.
Несчастной княгине пришлось в конце концов принять маркизу и ее спутника.
— Я пришла сообщить вам печальные известие, — начала маркиза жалобным тоном.
Княгиня, полулежавшая в кресле, даже не повернула головы.
Маркиза продолжала:
— Должно быть, эта весть вас огорчит, дорогая сестра.
Княгиня не двинулась.
— Его преосвященство Колетти покидает Францию, — тянула свое огорченная маркиза, — он отправляется в Китай.
Княгиня встретила это печальное известие так же невозмутимо, словно услышала от первого встречного: «Погода скоро изменится».
— Я думаю, вы разделяете скорбь всех истинно верующих, узнав, что этот святой человек покидает нас, возможно навсегда.
Ведь в этой дикой стране он каждую секунду будет рисковать жизнью.
Княгиня молчала. Она лишь качнула головой, но уж очень равнодушно.
— В своей отеческой заботе, — продолжала маркиза, ничуть не смущаясь, — его преосвященство Колетти подумал, что вам будет, как никогда, нужна его поддержка, что ее-то как раз вам и будет недоставать.
В это мгновение княгиня взялась за четки и стала перебирать их в лихорадочном возбуждении. Казалось, она хотела переложить нетерпение, вызванное этим разговором, на первый попавшийся под руку предмет.
— Монсеньер Коллетти, — бесстрашно продолжала маркиза де Латурнель, — сам выбрал того, кто должен его сменить. Имею честь представить вам господина аббата Букмона, который во всех отношениях является достойным преемником покидающего нас святого человека.
Аббат Букмон встал и угодливо поклонился княгине, однако труд его был напрасен: безразличная ко всему черкешенка лишь в другой раз покачала головой.
Маркиза взглянула на своего спутника и кивнула на княгиню с таким видом, словно хотела сказать: «Только посмотрите на эту идиотку!»
Аббат возвел к небу очи, словно отвечая: «Да сжалится над нею Господь!» — после чего снова сел, полагая, что ни к чему стоять, раз княгиня этого все равно не видит.
Зато маркиза покраснела от нетерпения, она шагнула к оттманке и, сев в ногах у княгини, заглянула ей в лицо.
Затем она поманила пальцем аббата Букмона, тот снова встал и подошел к ней.
— Вот, — проговорила г-жа де Латурнель и подтолкнула священника к оттоманке, — это господин аббат Букмон, соблаговолите ответить, согласны ли вы на то, чтобы он стал вашим исповедником?
Черкешенка медленно открыла глаза и в двух шагах от своего лица вместо непорочного ангела из своих снов увидела господина в черном, которого она приняла за собственного могильщика.
Она вздрогнула, потом вгляделась в аббата и улыбнулась.
Но сколько горечи было в этой невеселой улыбке! «Смерть не так уж безобразна», — подумала, очевидно, в эту минуту княгиня.
Она продолжала молчать.
— Да или нет, княгиня?! — потеряв терпение, вскричала маркиза. — Вы принимаете господина аббата Букмона вместо монсеньора Колетти?
— Да, — глухо пробормотала княгиня, всем своим видом будто говоря: «Я приму все, что пожелаете, лишь бы вы оба убрались и дали мне спокойно умереть».
Маркиза просияла. Аббат Букмон счел, что настало время привлечь словом внимание княгини, не реагировавшей на его пантомиму. Он затянул нудную проповедь; княгиня терпеливо выслушала ее от начала до конца, потому, вероятно, что пропускала слова аббата мимо ушей: она была по обыкновению поглощена внутренней работой, происходившей у нее в душе Маркиза де Латурнель сказала: «Аминь», набожно перекрестилась и подступила к княгине еще ближе, в то время как аббат Букмон отошел в сторонку.
— Ваша судьба, — произнесла маркиза, искоса поглядывая на умирающую, — находится отныне в руках господина аббата.
Когда я говорю «ваша судьба», я подразумеваю всех членов вашей семьи Вы носите славное имя тех, кого веками прославляли истинные христиане. Итак, речь идет о том, — все мы смертны! — чтобы с благоговением перебрать в памяти все свои поступки и решить, нет ли в нашем прошлом чего-нибудь такого, что после нас могло бы бросить нежелательную тень на безупречный герб наших предков. Господин аббат Букмон — человек добродетельный, ему доверено в вашем лице самое большое фамильное сокровище. Соблаговолите, княгиня, перед тем как отправитесь в последний путь, поблагодарить аббата Букмона за преданность, которую он выказывает, берясь за столь трудное дело…
— Спасибо, — только и прошептала княгиня, не поворачивая головы.
— …и назначить день для беседы с ним, — с возмущением продолжала маркиза.
— Завтра, — с прежним безразличием отвечала г-жа де Ламот-Гудан.
— Идемте, господин аббат, — пригласила г-жа де Латурнель, и от злости на лице у нее выступили красные пятна. — А в ожидании, пока ее сиятельство выразит вам благодарность, которой вы заслуживаете, позвольте мне сделать это от ее имени Она знаком приказала аббату следовать за ней, коротко бросив умирающей на прощание:
— Прощайте, княгиня.
— Прощайте, — равнодушно отозвалась та.
Подвинув к себе хрустальный бокал, она опустила в него ложку золоченого серебра и принялась за варенье из лепестков розы.
XIX. Парфянская стрела
Вечером того же дня, как помнят читатели, прелат-итальянец назначил у себя встречу с аббатом Букмоном.
Епископ готовился к отъезду. — Ступайте в мой кабинет, — сказал он аббату, — я вас догоню.
Аббат не стал возражать.
Монсеньор Колетти обратился к своему лакею:
— Лицо, которое я вызывал, находится в моей молельне?
— Да, ваше преосвященство, — ответил лакей — Хорошо. Кроме маркизы де Латурнель, меня ни для кого нет дома.
Слуга поклонился.
Монсеньор отправился в молельню.
Там стоял в углу худой и бледный человек; благодаря длинным волосам он был похож — и это, очевидно, ему льстило — на Базиля из «Женитьбы Фигаро» или на Пьеро.
Должно быть, наши читатели уже забыли этот персонаж, но мы в двух словах освежим их память. Это был любимчик женщины, сдававшей внаем стулья, а также один из шпионов г-на Жакаля, по прозвищу Овсюг; он чудом избежал гибели во время беспорядков на улице Сен-Дени и со славой вернулся в отчий дом на Иерусалимской улице.
Читатели, без сомнения, удивятся, встретив этого висельника в доме нашего итальянца-иезуита. Однако, если им будет угодно последовать за нами в молельню, они скоро поймут все сами.
При виде монсеньора Колетти Овсюг скрестил руки на груди.
— Ну как? — спросил итальянец, — Что-нибудь удалось найти? Говорите коротко и тихо.
— Результат прекрасный, монсеньор, да и искать долго не пришлось: это два самых больших интригана во всем христианском мире.
— Откуда они?
— Они из тех же мест, что и я, ваше преосвященство.
— А откуда родом вы?
— Из Лотарингии.
— Неужели?
— Да, а вы знаете поговорку: «Лотарингец продаст и Бога, и черта»
— Это, должно быть, лестно и для вас, и для них. А где они получили образование?
— В Нансийской семинарии. Правда, аббата оттуда выгнали.
— За что?
— Вашей милости довольно будет сказать, что вы знаете причину, и он не станет настаивать на объяснении, в этом я убежден.
— А его брат?
— Этот — другое дело. О нем я знаю немало подробностей.
Король Станислав, будучи покровителем одной из церквушек в окрестностях Нанси, подарил церкви Христа кисти Ван-Дейка.
Со временем викарии этой церкви позабыли о ценности этого подарка, зато Букмон-живописец оценил по заслугам. Он попросил и добился разрешения снять с картины копию. После того как копия была готова, он подменил оригинал и продал его за семь тысяч франков Антверпенскому музею Дело получило огласку и, конечно, для художника закончилось бы крупными неприятностями, но аббат, уже приобщившийся к Сент-Ахелю, добился поддержки от настоятеля. Дело замяли, но если его снова вытащит на свет человек вашего положения, виновнику не поздоровится.
Епископ готовился к отъезду. — Ступайте в мой кабинет, — сказал он аббату, — я вас догоню.
Аббат не стал возражать.
Монсеньор Колетти обратился к своему лакею:
— Лицо, которое я вызывал, находится в моей молельне?
— Да, ваше преосвященство, — ответил лакей — Хорошо. Кроме маркизы де Латурнель, меня ни для кого нет дома.
Слуга поклонился.
Монсеньор отправился в молельню.
Там стоял в углу худой и бледный человек; благодаря длинным волосам он был похож — и это, очевидно, ему льстило — на Базиля из «Женитьбы Фигаро» или на Пьеро.
Должно быть, наши читатели уже забыли этот персонаж, но мы в двух словах освежим их память. Это был любимчик женщины, сдававшей внаем стулья, а также один из шпионов г-на Жакаля, по прозвищу Овсюг; он чудом избежал гибели во время беспорядков на улице Сен-Дени и со славой вернулся в отчий дом на Иерусалимской улице.
Читатели, без сомнения, удивятся, встретив этого висельника в доме нашего итальянца-иезуита. Однако, если им будет угодно последовать за нами в молельню, они скоро поймут все сами.
При виде монсеньора Колетти Овсюг скрестил руки на груди.
— Ну как? — спросил итальянец, — Что-нибудь удалось найти? Говорите коротко и тихо.
— Результат прекрасный, монсеньор, да и искать долго не пришлось: это два самых больших интригана во всем христианском мире.
— Откуда они?
— Они из тех же мест, что и я, ваше преосвященство.
— А откуда родом вы?
— Из Лотарингии.
— Неужели?
— Да, а вы знаете поговорку: «Лотарингец продаст и Бога, и черта»
— Это, должно быть, лестно и для вас, и для них. А где они получили образование?
— В Нансийской семинарии. Правда, аббата оттуда выгнали.
— За что?
— Вашей милости довольно будет сказать, что вы знаете причину, и он не станет настаивать на объяснении, в этом я убежден.
— А его брат?
— Этот — другое дело. О нем я знаю немало подробностей.
Король Станислав, будучи покровителем одной из церквушек в окрестностях Нанси, подарил церкви Христа кисти Ван-Дейка.
Со временем викарии этой церкви позабыли о ценности этого подарка, зато Букмон-живописец оценил по заслугам. Он попросил и добился разрешения снять с картины копию. После того как копия была готова, он подменил оригинал и продал его за семь тысяч франков Антверпенскому музею Дело получило огласку и, конечно, для художника закончилось бы крупными неприятностями, но аббат, уже приобщившийся к Сент-Ахелю, добился поддержки от настоятеля. Дело замяли, но если его снова вытащит на свет человек вашего положения, виновнику не поздоровится.