Страница:
Меньше чем за час капитан прикончил обе бутылки бордоского, останавливаясь лишь для того, чтобы изречь мудрое замечание по поводу особенно полюбившегося ему белого вина.
Этот монолог, а также это «монопитие» — да простится нам такое словотворчество для выражения действия человека, пьющего в одиночку, — помогли капитану скоротать время.
В шесть часов он почувствовал беспокойство и пуще прежнего забегал по комнате.
Он взглянул на часы. Они показывали половину седьмого. Часы на Валь-де-Гpac пробили шесть раз.
Капитан покачал головой.
— Сейчас половина седьмого, — заметил он, — должно быть, на Валь-де-Грас часы отстают.
И философски прибавил:
— Да и чего можно ожидать от больничных часов?
Он подождал еще несколько минут.
— Крестник говорил, что хочет встать пораньше. Думаю, он не будет сердиться, если я теперь пойду к нему в спальню. Я, несомненно, нарушу его золотой сон, но что делать?!
Он, насвистывая, поднялся во второй этаж.
Ключ торчал и в двери, ведущей в мастерскую, и в той, что вела в спальню.
— Ого! Ах ты молодость, беззаботная молодость! — воскликнул капитан, видя такое равнодушие к собственной безопасности.
Он бесшумно отпер дверь в мастерскую и просунул голову в образовавшуюся щель.
В мастерской никого не было.
Капитан с шумом выдохнул воздух и как можно тише притворил дверь.
Но как он ни старался, петли скрипнули.
— Дверь-то смазки просит! — прошептал капитан.
Он подошел к двери в спальню и отворил ее с теми же предосторожностями.
Дверь не скрипела, а на полу лежал отличный смирнский ковер, мягкий и заглушавший любые шаги; «старый морской волк» подошел к самой постели Петруса, но тот так и не проснулся.
Петрус лежал, выпростав из-под одеяла руки и ноги и разметав их в стороны, словно пытался во сне подняться.
В таком положении Петрус был очень похож на мальчика из басни, спящего подле колодца.
Капитан, умевший в иные минуты бесподобно владеть ситуацией, потряс крестника за руку, словно мальчика из басни, за собой же, по-видимому, оставил роль Фортуны:
Милый мой! — она ему сказала — Будьте осмотрительнее впредь!
Упади вы вниз, кого винить бы стали?
Возможно, капитан продолжал бы цитату, если бы не Петрус: внезапно проснувшись, он широко раскрыл испуганные глаза и, увидев перед собой капитана, потянулся к оружию, висевшему у него в изголовье для красоты и в то же время для защиты. Он выхватил ятаган и, несомненно, поразил бы моряка, но тот успел перехватить его руку.
— Тубо, мальчик, тубо, как сказал господин Корнель. Вот дьявол! Похоже, тебе привиделся кошмар, признавайся!
— Ах, крестный! — вскричал Петрус. — Как я рад, что вы меня разбудили!
— Правда?
— Да, вы правы, мне снился страшный сон, настоящий кошмар!
— Что же ты видел во сне, мой мальчик?
— Да так, всякую чушь!
— Могу поспорить, тебе привиделось, что я снова уехал из Парижа.
— Нет, если бы так, я был бы, напротив, только доволен.
— Что?! Доволен? Не очень-то ты любезен.
— Если бы вы только знали, что я видел во сне! — продолжал Петрус, вытирая со лба пот.
— Рассказывай, пока будешь одеваться, это меня позабавит, — предложил капитан с напускным добродушием.
— Нет, нет, все это слишком невероятно!
— Уж не думаешь ли ты, мальчик мой, что мы, старые морские волки, неспособны понимать некоторые вещи?
— Аи! — едва слышно обронил Петрус, поморщившись. — Опять этот «морской волк»!
Вслух он прибавил:
— Вы непременно этого хотите?
— Конечно, хочу, раз прошу тебя об этом.
— Ну, как угодно, хотя я бы предпочел никому об этом не рассказывать.
— Я уверен, тебе приснилось, что я питаюсь человечиной, — рассмеялся моряк.
— Лучше бы уж так…
— Скажешь тоже! — вскричал капитан. — И того было бы довольно!
— Что вы, крестный, все гораздо хуже!
— Врешь!
— Когда вы меня разбудили…
— Когда я тебя разбудил?..
— …мне снилось, что вы меня убиваете.
— Я — тебя?
— Вот именно.
— Слово чести?
— Клянусь!
— Считай, что тебе крупно повезло, парень.
— Почему?
— Как говорят индусы, «покойник — к деньгам», а они-то разбираются и в смерти, и в золоте. Везет тебе, Петрус.
— Правда?
— Мне тоже приснился однажды такой сон, а на следующий день знаешь что случилось?
— Нет.
— Мне приснилось, что меня убивает твой отец, а на следующий день мы захватили в плен «Святой Себастьян», португальское судно, которое шло из Суматры, набитое рупиями.
Твоему отцу досталось тогда шестьсот тысяч ливров, а мне — сто тысяч экю. Вот что бывает в трех случаях из четырех, когда снятся покойники.
V. Петрус и его гости
VI. Какое впечатление произвел капитан на троих друзей
Этот монолог, а также это «монопитие» — да простится нам такое словотворчество для выражения действия человека, пьющего в одиночку, — помогли капитану скоротать время.
В шесть часов он почувствовал беспокойство и пуще прежнего забегал по комнате.
Он взглянул на часы. Они показывали половину седьмого. Часы на Валь-де-Гpac пробили шесть раз.
Капитан покачал головой.
— Сейчас половина седьмого, — заметил он, — должно быть, на Валь-де-Грас часы отстают.
И философски прибавил:
— Да и чего можно ожидать от больничных часов?
Он подождал еще несколько минут.
— Крестник говорил, что хочет встать пораньше. Думаю, он не будет сердиться, если я теперь пойду к нему в спальню. Я, несомненно, нарушу его золотой сон, но что делать?!
Он, насвистывая, поднялся во второй этаж.
Ключ торчал и в двери, ведущей в мастерскую, и в той, что вела в спальню.
— Ого! Ах ты молодость, беззаботная молодость! — воскликнул капитан, видя такое равнодушие к собственной безопасности.
Он бесшумно отпер дверь в мастерскую и просунул голову в образовавшуюся щель.
В мастерской никого не было.
Капитан с шумом выдохнул воздух и как можно тише притворил дверь.
Но как он ни старался, петли скрипнули.
— Дверь-то смазки просит! — прошептал капитан.
Он подошел к двери в спальню и отворил ее с теми же предосторожностями.
Дверь не скрипела, а на полу лежал отличный смирнский ковер, мягкий и заглушавший любые шаги; «старый морской волк» подошел к самой постели Петруса, но тот так и не проснулся.
Петрус лежал, выпростав из-под одеяла руки и ноги и разметав их в стороны, словно пытался во сне подняться.
В таком положении Петрус был очень похож на мальчика из басни, спящего подле колодца.
Капитан, умевший в иные минуты бесподобно владеть ситуацией, потряс крестника за руку, словно мальчика из басни, за собой же, по-видимому, оставил роль Фортуны:
Милый мой! — она ему сказала — Будьте осмотрительнее впредь!
Упади вы вниз, кого винить бы стали?
Возможно, капитан продолжал бы цитату, если бы не Петрус: внезапно проснувшись, он широко раскрыл испуганные глаза и, увидев перед собой капитана, потянулся к оружию, висевшему у него в изголовье для красоты и в то же время для защиты. Он выхватил ятаган и, несомненно, поразил бы моряка, но тот успел перехватить его руку.
— Тубо, мальчик, тубо, как сказал господин Корнель. Вот дьявол! Похоже, тебе привиделся кошмар, признавайся!
— Ах, крестный! — вскричал Петрус. — Как я рад, что вы меня разбудили!
— Правда?
— Да, вы правы, мне снился страшный сон, настоящий кошмар!
— Что же ты видел во сне, мой мальчик?
— Да так, всякую чушь!
— Могу поспорить, тебе привиделось, что я снова уехал из Парижа.
— Нет, если бы так, я был бы, напротив, только доволен.
— Что?! Доволен? Не очень-то ты любезен.
— Если бы вы только знали, что я видел во сне! — продолжал Петрус, вытирая со лба пот.
— Рассказывай, пока будешь одеваться, это меня позабавит, — предложил капитан с напускным добродушием.
— Нет, нет, все это слишком невероятно!
— Уж не думаешь ли ты, мальчик мой, что мы, старые морские волки, неспособны понимать некоторые вещи?
— Аи! — едва слышно обронил Петрус, поморщившись. — Опять этот «морской волк»!
Вслух он прибавил:
— Вы непременно этого хотите?
— Конечно, хочу, раз прошу тебя об этом.
— Ну, как угодно, хотя я бы предпочел никому об этом не рассказывать.
— Я уверен, тебе приснилось, что я питаюсь человечиной, — рассмеялся моряк.
— Лучше бы уж так…
— Скажешь тоже! — вскричал капитан. — И того было бы довольно!
— Что вы, крестный, все гораздо хуже!
— Врешь!
— Когда вы меня разбудили…
— Когда я тебя разбудил?..
— …мне снилось, что вы меня убиваете.
— Я — тебя?
— Вот именно.
— Слово чести?
— Клянусь!
— Считай, что тебе крупно повезло, парень.
— Почему?
— Как говорят индусы, «покойник — к деньгам», а они-то разбираются и в смерти, и в золоте. Везет тебе, Петрус.
— Правда?
— Мне тоже приснился однажды такой сон, а на следующий день знаешь что случилось?
— Нет.
— Мне приснилось, что меня убивает твой отец, а на следующий день мы захватили в плен «Святой Себастьян», португальское судно, которое шло из Суматры, набитое рупиями.
Твоему отцу досталось тогда шестьсот тысяч ливров, а мне — сто тысяч экю. Вот что бывает в трех случаях из четырех, когда снятся покойники.
V. Петрус и его гости
Петрус встал и позвонил прежде, чем успел одеться.
Вошел лакей. — Вели запрягать, — приказал Петрус, — я нынче выезжаю до завтрака.
Молодой человек занялся туалетом.
В восемь часов лакей доложил, что коляска готова.
— Будьте как дома, — сказал Петрус капитану, — спальня, мастерская, будуар к вашим услугам.
— Ого! Даже мастерская? — удивился капитан.
— Мастерская — в первую очередь. Полюбуетесь там сундуками, японскими вазами и картинами, которые вы спасли.
— В таком случае прошу твоего разрешения побыть в мастерской до тех пор, пока я не буду тебе в тягость.
— Вы можете оставаться там, пока… ну, вы сами знаете.
— Да, пока к тебе не прибудет модель или у тебя не будет сеанса. Договорились!
— Договорились, спасибо. В воскресенье я приступаю к портрету, это займет около двадцати сеансов.
— Ого! Какой-нибудь крупный сановник?
— Нет, маленькая девочка.
Потом, напустив на себя безразличный вид, прибавил:
— Младшая дочь маршала де Ламот-Гудана.
— О!
— Сестра графини Рапт.
— Не знаю таких. А у тебя здесь есть книги?
— И здесь, и внизу. Вчера вечером я видел у вас в руках томик Лафонтена.
— Верно. Лафонтен и Бернарден де Сен-Пьер — мои любимцы.
— Вы найдете там помимо этих авторов еще современные романы и довольно приличную коллекцию путевых заметок.
— Ты говоришь как раз о тех двух видах литературы, которые я терпеть не могу.
— Почему?
— Что касается путешествий, я поездил по свету и прихожу в бешенство, когда вижу, какие сказки нам рассказывают путешественники. А романы, дорогой друг, я глубоко презираю, как и их сочинителей.
— Почему?
— Я отчасти наблюдатель и заметил, что никогда воображение не заходит так же далеко, как реальная жизнь. Читать выдумки, менее интересные, чем разворачивающиеся на наших глазах события?! Заявляю со всей решительностью, что это занятие не стоит нашего труда и что я не намерен гробить свое время на подобные глупости. Философия, дорогой крестник, — с удовольствием! Платон, Эпиктет, Сократ — из древних; Мальбранш, Монтень, Декарт, Кант, Спиноза — из нынешних. Вот мое любимое чтение.
— Дорогой крестный! — рассмеялся Петрус. — Признаюсь, я много слышал о ваших любимцах, но сам читал лишь Платона, Сократа и Монтеня. Но у меня есть знакомый книгоиздатель, который покупает пьесы у моего друга Жана Робера, а мне продает «Оды и баллады» Гюго, «Размышления» Ламартина и «Поэмы» Альфреда де Виньи. Я загляну к нему по дороге и передам, чтобы он прислал вам философские труды. Сам я их читать не стану больше, чем сейчас, но закажу для них красивые переплеты, чтобы их имена сияли в библиотеке, словно звезды в тумане.
— Ступай, мальчик мой! Да передай от меня десять ливров посыльному, чтобы он разрезал страницы. У меня нервы не выдерживают, когда приходится этим заниматься.
Петрус в последний раз пожал крестному руку и поспешил из дому.
Крестный Пьер стоял не двигаясь и прислушивался до тех пор, пока до его слуха не донесся стук колес удалявшейся кареты.
Наконец он встал, покачал головой, сунул руки в карманы и перешел, напевая, из спальни в мастерскую.
Там он, как истинный ценитель, долго и тщательно осматривал каждую вещь.
Он отпер все ящики старинного секретера в стиле Людовика XV и проверил, нет ли в них двойного дна.
Комод розового дерева подвергся столь же тщательному осмотру. Похоже, капитан был особенно ловок в такого рода делах. Он надавил на комод или, вернее, потрогал его каким-то особым образом снизу, и вдруг сам собой выдвинулся невидимый ящичек. По всей видимости, ни торговец, продавший комод Петрусу, ни сам молодой человек не подозревали о существовании этого потайного ящичка.
В нем хранились бумаги и письма.
Бумаги представляли собой свернутые в трубку ассигнации.
Всего их оказалось на сумму примерно в полмиллиона франков и тянули на полтора ливра по четыре су.
Письма были политической корреспонденцией и датированы 1793 — 1798 годами.
Вероятно, капитан с презрением относился к бумагам и письмам периода Революции. Убедившись в том, что перед ним именно такие бумаги и письма, он ловко пихнул ногой ящик, и тот захлопнулся, чтобы снова показать свои внутренности не раньше чем лет через тридцать, как и произошло только что.
Но особое внимание капитан уделил сундуку, в котором Петрус держал письма Регины.
Как мы уже сказали, письма эти хранились в небольшом металлическом ларце прекрасной работы времен Людовика XIII.
Ларец был вделан в сундук и не вынимался — хорошая мера предосторожности на тот случай, если бы какого-нибудь любителя соблазнил этот образец слесарного искусства.
Капитан, без сомнения, был ценителем такого рода редких вещиц. Он попытался вынуть ларец — несомненно, чтобы поднести его к свету, — но убедился в том, что тот не вынимается, и осмотрел различные его части, а особенно тщательно — замок.
Сундук занимал его до тех пор, пока он не услышал, что карета Петруса остановилась перед домом.
Капитан поспешно захлопнул сундук, схватил первую попавшуюся книгу и бросился на козетку.
Петрус вошел в прекрасном расположении духа: он только что частично расплатился со своими поставщиками; и каждый из них был тронут тем, что господин виконт Эрбель потрудился лично привезти ему деньги, за которыми кредитор и сам был готов явиться к господину виконту, в слове которого, кстати сказать, никто не сомневался.
Кто-то из них заикнулся о предстоявшей распродаже, но Петрус, слегка покраснев, отвечал, что это ошибка: ему вздумалось было обновить мебель, но при мысли, что для этого придется проститься со старой, он передумал и раскаялся в своем намерении.
Собеседник восхитился добрым сердцем господина виконта и предложил свои услуги на тот случай, если тот все-таки решит обновить свою обстановку.
Петрус привез обратно около трех тысяч франков и получил новый кредит на пять месяцев.
Ну, уж за пять месяцев он заработает сорок тысяч франков!
Восхитительное всемогущество денег!
Благодаря пачке банкнот, которую видели у Петруса в руках, он мог теперь накупить мебели тысяч на сто и получить кредит — хоть на три года! А с пустыми руками он не сумел бы добиться и двухнедельной отсрочки на уплату мебели, которую уже купил.
Молодой человек протянул капитану обе руки; его сердце было переполнено радостью, и последние угрызения совести улеглись.
Капитан, казалось, с трудом оторвался от книги и на восторженные слова крестника только и сказал:
— В котором часу ты завтракаешь?
— Да когда пожелаете, дорогой крестный, — отвечал тот.
— Тогда идем завтракать! — предложил Пьер Берто.
Но прежде Петрус хотел кое-что узнать. На звонок вошел Жан.
Петрус обменялся с ним многозначительным взглядом, и тот утвердительно кивнул.
— Что же? — спросил Петрус.
Лакей указал глазами на моряка.
— Давай, давай! — поторопил его Петрус.
Жан подошел к хозяину и из небольшого бумажника русской кожи, будто предназначенного для этого дела, достал небольшое кокетливо сложенное письмецо.
Петрус выхватил его у лакея, распечатал и пробежал глазами.
Потом вынул из кармана похожий бумажник, взял оттуда письмо, полученное, очевидно, накануне, заменил его только что прочитанным. Петрус подошел к сундуку, отпер небольшим ключиком, который носил на шее, железный ларец, торопливо поцеловал письмо и уронил его в потайное место.
Затем снова тщательно запер ларец, обернулся к пристально следившему за ним капитану и сказал:
— Теперь, если хотите, можно и позавтракать, крестный…
— Еще бы не хотеть! Уже десять часов!
— В таком случае коляска внизу, и теперь я приглашаю вас на студенческий завтрак в кафе «Одеон».
— К Рисбеку? — уточнил моряк.
— Ага! Вы его знаете?
— Дорогой мой! — проговорил моряк. — Рестораны и философы — вот что я изучал досконально, и докажу это, сделав на сей раз заказ самостоятельно.
Крестник и крестный сели в коляску и вскоре вышли у кафе Рисбека.
Моряк без колебаний взошел по лестнице во второй этаж и, отодвигая карту, которую протянул ему лакей, приказал:
— Двенадцать дюжин устриц, два бифштекса с картошкой, два тюрбо в масле, груши, виноград и шоколад с сиропом.
— Вы правы, крестный, — признал Петрус. — Вы великий философ и настоящий гурман.
Капитан отозвался с присущим ему хладнокровием:
— Лучший сотерн к устрицам, лучший бон к остальным блюдам.
— По бутылке каждого?
— Там будет видно.
Тем временем привратник Петруса отсылал назад многочисленных ценителей искусства, совершенно сбитых с толку; он говорил, что его хозяин передумал и что распродажа не состоится.
Вошел лакей. — Вели запрягать, — приказал Петрус, — я нынче выезжаю до завтрака.
Молодой человек занялся туалетом.
В восемь часов лакей доложил, что коляска готова.
— Будьте как дома, — сказал Петрус капитану, — спальня, мастерская, будуар к вашим услугам.
— Ого! Даже мастерская? — удивился капитан.
— Мастерская — в первую очередь. Полюбуетесь там сундуками, японскими вазами и картинами, которые вы спасли.
— В таком случае прошу твоего разрешения побыть в мастерской до тех пор, пока я не буду тебе в тягость.
— Вы можете оставаться там, пока… ну, вы сами знаете.
— Да, пока к тебе не прибудет модель или у тебя не будет сеанса. Договорились!
— Договорились, спасибо. В воскресенье я приступаю к портрету, это займет около двадцати сеансов.
— Ого! Какой-нибудь крупный сановник?
— Нет, маленькая девочка.
Потом, напустив на себя безразличный вид, прибавил:
— Младшая дочь маршала де Ламот-Гудана.
— О!
— Сестра графини Рапт.
— Не знаю таких. А у тебя здесь есть книги?
— И здесь, и внизу. Вчера вечером я видел у вас в руках томик Лафонтена.
— Верно. Лафонтен и Бернарден де Сен-Пьер — мои любимцы.
— Вы найдете там помимо этих авторов еще современные романы и довольно приличную коллекцию путевых заметок.
— Ты говоришь как раз о тех двух видах литературы, которые я терпеть не могу.
— Почему?
— Что касается путешествий, я поездил по свету и прихожу в бешенство, когда вижу, какие сказки нам рассказывают путешественники. А романы, дорогой друг, я глубоко презираю, как и их сочинителей.
— Почему?
— Я отчасти наблюдатель и заметил, что никогда воображение не заходит так же далеко, как реальная жизнь. Читать выдумки, менее интересные, чем разворачивающиеся на наших глазах события?! Заявляю со всей решительностью, что это занятие не стоит нашего труда и что я не намерен гробить свое время на подобные глупости. Философия, дорогой крестник, — с удовольствием! Платон, Эпиктет, Сократ — из древних; Мальбранш, Монтень, Декарт, Кант, Спиноза — из нынешних. Вот мое любимое чтение.
— Дорогой крестный! — рассмеялся Петрус. — Признаюсь, я много слышал о ваших любимцах, но сам читал лишь Платона, Сократа и Монтеня. Но у меня есть знакомый книгоиздатель, который покупает пьесы у моего друга Жана Робера, а мне продает «Оды и баллады» Гюго, «Размышления» Ламартина и «Поэмы» Альфреда де Виньи. Я загляну к нему по дороге и передам, чтобы он прислал вам философские труды. Сам я их читать не стану больше, чем сейчас, но закажу для них красивые переплеты, чтобы их имена сияли в библиотеке, словно звезды в тумане.
— Ступай, мальчик мой! Да передай от меня десять ливров посыльному, чтобы он разрезал страницы. У меня нервы не выдерживают, когда приходится этим заниматься.
Петрус в последний раз пожал крестному руку и поспешил из дому.
Крестный Пьер стоял не двигаясь и прислушивался до тех пор, пока до его слуха не донесся стук колес удалявшейся кареты.
Наконец он встал, покачал головой, сунул руки в карманы и перешел, напевая, из спальни в мастерскую.
Там он, как истинный ценитель, долго и тщательно осматривал каждую вещь.
Он отпер все ящики старинного секретера в стиле Людовика XV и проверил, нет ли в них двойного дна.
Комод розового дерева подвергся столь же тщательному осмотру. Похоже, капитан был особенно ловок в такого рода делах. Он надавил на комод или, вернее, потрогал его каким-то особым образом снизу, и вдруг сам собой выдвинулся невидимый ящичек. По всей видимости, ни торговец, продавший комод Петрусу, ни сам молодой человек не подозревали о существовании этого потайного ящичка.
В нем хранились бумаги и письма.
Бумаги представляли собой свернутые в трубку ассигнации.
Всего их оказалось на сумму примерно в полмиллиона франков и тянули на полтора ливра по четыре су.
Письма были политической корреспонденцией и датированы 1793 — 1798 годами.
Вероятно, капитан с презрением относился к бумагам и письмам периода Революции. Убедившись в том, что перед ним именно такие бумаги и письма, он ловко пихнул ногой ящик, и тот захлопнулся, чтобы снова показать свои внутренности не раньше чем лет через тридцать, как и произошло только что.
Но особое внимание капитан уделил сундуку, в котором Петрус держал письма Регины.
Как мы уже сказали, письма эти хранились в небольшом металлическом ларце прекрасной работы времен Людовика XIII.
Ларец был вделан в сундук и не вынимался — хорошая мера предосторожности на тот случай, если бы какого-нибудь любителя соблазнил этот образец слесарного искусства.
Капитан, без сомнения, был ценителем такого рода редких вещиц. Он попытался вынуть ларец — несомненно, чтобы поднести его к свету, — но убедился в том, что тот не вынимается, и осмотрел различные его части, а особенно тщательно — замок.
Сундук занимал его до тех пор, пока он не услышал, что карета Петруса остановилась перед домом.
Капитан поспешно захлопнул сундук, схватил первую попавшуюся книгу и бросился на козетку.
Петрус вошел в прекрасном расположении духа: он только что частично расплатился со своими поставщиками; и каждый из них был тронут тем, что господин виконт Эрбель потрудился лично привезти ему деньги, за которыми кредитор и сам был готов явиться к господину виконту, в слове которого, кстати сказать, никто не сомневался.
Кто-то из них заикнулся о предстоявшей распродаже, но Петрус, слегка покраснев, отвечал, что это ошибка: ему вздумалось было обновить мебель, но при мысли, что для этого придется проститься со старой, он передумал и раскаялся в своем намерении.
Собеседник восхитился добрым сердцем господина виконта и предложил свои услуги на тот случай, если тот все-таки решит обновить свою обстановку.
Петрус привез обратно около трех тысяч франков и получил новый кредит на пять месяцев.
Ну, уж за пять месяцев он заработает сорок тысяч франков!
Восхитительное всемогущество денег!
Благодаря пачке банкнот, которую видели у Петруса в руках, он мог теперь накупить мебели тысяч на сто и получить кредит — хоть на три года! А с пустыми руками он не сумел бы добиться и двухнедельной отсрочки на уплату мебели, которую уже купил.
Молодой человек протянул капитану обе руки; его сердце было переполнено радостью, и последние угрызения совести улеглись.
Капитан, казалось, с трудом оторвался от книги и на восторженные слова крестника только и сказал:
— В котором часу ты завтракаешь?
— Да когда пожелаете, дорогой крестный, — отвечал тот.
— Тогда идем завтракать! — предложил Пьер Берто.
Но прежде Петрус хотел кое-что узнать. На звонок вошел Жан.
Петрус обменялся с ним многозначительным взглядом, и тот утвердительно кивнул.
— Что же? — спросил Петрус.
Лакей указал глазами на моряка.
— Давай, давай! — поторопил его Петрус.
Жан подошел к хозяину и из небольшого бумажника русской кожи, будто предназначенного для этого дела, достал небольшое кокетливо сложенное письмецо.
Петрус выхватил его у лакея, распечатал и пробежал глазами.
Потом вынул из кармана похожий бумажник, взял оттуда письмо, полученное, очевидно, накануне, заменил его только что прочитанным. Петрус подошел к сундуку, отпер небольшим ключиком, который носил на шее, железный ларец, торопливо поцеловал письмо и уронил его в потайное место.
Затем снова тщательно запер ларец, обернулся к пристально следившему за ним капитану и сказал:
— Теперь, если хотите, можно и позавтракать, крестный…
— Еще бы не хотеть! Уже десять часов!
— В таком случае коляска внизу, и теперь я приглашаю вас на студенческий завтрак в кафе «Одеон».
— К Рисбеку? — уточнил моряк.
— Ага! Вы его знаете?
— Дорогой мой! — проговорил моряк. — Рестораны и философы — вот что я изучал досконально, и докажу это, сделав на сей раз заказ самостоятельно.
Крестник и крестный сели в коляску и вскоре вышли у кафе Рисбека.
Моряк без колебаний взошел по лестнице во второй этаж и, отодвигая карту, которую протянул ему лакей, приказал:
— Двенадцать дюжин устриц, два бифштекса с картошкой, два тюрбо в масле, груши, виноград и шоколад с сиропом.
— Вы правы, крестный, — признал Петрус. — Вы великий философ и настоящий гурман.
Капитан отозвался с присущим ему хладнокровием:
— Лучший сотерн к устрицам, лучший бон к остальным блюдам.
— По бутылке каждого?
— Там будет видно.
Тем временем привратник Петруса отсылал назад многочисленных ценителей искусства, совершенно сбитых с толку; он говорил, что его хозяин передумал и что распродажа не состоится.
VI. Какое впечатление произвел капитан на троих друзей
После завтрака капитан послал лакея за наемным экипажем, и Петрус спросил: — Разве мы не возвращаемся вместе? — Я же собирался купить особняк! — напомнил капитан. — Верно, — кивнул Петрус. — Не желаете ли, чтобы я вам помог в поисках?
— У меня свои дела, у тебя — твои, вот хотя бы ответить на записочку, которую ты получил нынче утром. А я, кстати, с причудами. Я даже не уверен, что особняк, построенный по моему плану, будет по-прежнему мне нравиться неделю спустя. Суди сам, что может статься с особняком, купленным на чужой вкус…
Я даже не успею распаковать чемоданы.
Петрус уже начинал привыкать к крестному и понимал:
чтобы оставаться с ним в приятельских отношениях, необходимо предоставить ему полную свободу.
— Поезжайте, крестный! Вы знаете, что в любое время вы желанный гость.
Капитан дернул головой, что означало: «Черт побери!» — и прыгнул в экипаж.
Петрус вернулся к себе, на душе у него было легко, как никогда.
По пути он встретил Людовика и по его расстроенному лицу понял, что случилось несчастье.
Людовик сообщил ему об исчезновении Розочки.
Петрус пожалел молодого доктора и задал вполне естественный вопрос:
— Ты видел Сальватора?
— Да, — подтвердил Людовик.
— И что?
— Я застал его, как всегда, спокойным и строгим. Он уже знал о случившемся.
— Что он сказал?
— Он сказал следующее: «Я найду Розочку, Людовик, но сейчас же отправлю ее в монастырь, где вы сможете ее навещать как врач или когда решитесь на ней жениться. Вы ее любите?»
— И что ты ответил?
— Правду, друг мой: я люблю эту девочку всей душой!
Я к ней привязался, и не как плющ к дубу, а как дуб к плющу.
«Сальватор! — сказал я. — Если вы вернете мне Розочку, клянусь, как только ей исполнится пятнадцать лет, она станет моей женой». «Богатой или бедной?» — спросил Сальватор. Я смешался.
Меня смущало не слово «бедная», а слово «богатая». "Что значит «бедной или богатой»? — переспросил я. «Именно так, — продолжал настаивать Сальватор. — Вы же знаете, что Розочка — потерянный ребенок, или найденыш. Вам известно, что в прежней жизни она знала Роланда, а он — пес аристократический. Вполне возможно, что Розочка однажды вспомнит, кто она такая, и она может быть как богатой, так и бедной. Готовы ли вы взять ее за себя с закрытыми глазами?» — «А не воспротивятся ли нашему браку родители Розочки, если предположить, что они отыщутся?» — «Людовик! — сказал Сальватор. — Это мое дело. Возьмете ли вы в жены Розочку богатой или бедной — такой, какой она будет в пятнадцать лет?» Я протянул Сальватору руку, и вот уж я обручен, дорогой мой. Но Бог знает, где теперь несчастная девочка!
— А где сам Сальватор?
— Не знаю. Покинул Париж, так я думаю. Он обещал найти Розочку не позднее чем через неделю и назначил мне свидание у него дома на улице Макон в следующий четверг. А ты что поделываешь? Что произошло? Похоже, ты передумал?
Петрус с воодушевлением рассказал Людовику во всех подробностях о том, что произошло накануне. Но тот, недоверчивый, как всякий врач, не поверил другу на слово и ждал доказательств.
Петрус показал ему два банковских билета из тех десяти, что он получил от капитана.
Людовик взял один из двух билетов и пристально осмотрел его с обеих сторон.
— Уж не поддельный ли он случайно? — спросил Петрус. — Может, подпись Гара ненастоящая?
— Нет, — возразил Людовик. — Хотя мне за всю жизнь довелось увидеть и пощупать не много банковских билетов, этот, как мне кажется, настоящий.
— Так в чем дело?
— Я тебе скажу, дорогой друг, что не очень-то верю в американских дядюшек, а еще меньше — в крестных. Надо бы рассказать обо всем Сальватору.
— Да ты же сам сказал, что Сальватор уезжает на несколько дней из Парижа и вернется только в следующий четверг!
— Но ты познакомишь нас пока со своим набобом, ладно?
— Черт побери! Не вижу, что может этому помешать, — согласился Петрус. — А кто из нас раньше увидится с Жаном Робером?
— Я, — сказал Людовик. — Я иду сейчас к нему на репетицию.
— Расскажи ему про капитана.
— Какого капитана?
— Капитана Пьера Берто Монтобанна, моего крестного.
— А ты написал о нем своему отцу?
— О ком?
— О крестном.
— Как ты понимаешь, это первое, что пришло мне на ум. Но Пьер Берто хочет сделать ему сюрприз и умолял не сообщать о своем возвращении.
Людовик покачал головой.
— Ты сомневаешься? — спросил Петрус.
— Все это представляется мне слишком невероятным.
— Мне тоже поначалу так показалось, я и сейчас иногда думаю, что все это мне пригрезилось. Ущипни меня, Людовик.
Хотя просыпаться мне ой как страшно!
— Ничего, — успокоил его Людовик, более выдержанный, чем два его приятеля. — Жаль только, что Сальватора сейчас нет с нами.
— Да, жалко, конечно, — согласился Петрус, положив Людовику руку на плечо, — но знаешь, дорогой мой, трудно себе представить несчастье страшнее того, на которое я был обречен.
Не знаю, куда заведут меня новые обстоятельства, уверен лишь в одном: они помогут мне избежать падения. На дне пропасти меня ждало несчастье. Неужели я сейчас еще быстрее скатываюсь в другую пропасть? Не знаю. Но сейчас я по крайней мере качусь с закрытыми глазами, и если, очнувшись, окажусь на дне, то хотя бы пережив перед тем надежду и счастье.
— Будь по-твоему! Помнишь, как Жан Робер вечером последнего дня карнавала просил Сальватора о романе? Давай считать. Во-первых, Сальватор и Фрагола, у обоих неизвестное прошлое, но роман продолжается и по сей день; Жюстен и Мина — роман; Кармелита и Коломбан — роман, правда мрачный и тоскливый, но роман; Жан Робер и госпожа де Маранд — самый веселый из всех роман с сапфировыми глазами и розовыми губами, но и это роман; ты и…
— Людовик!
— Правильно… Роман таинственный, мрачный и в то же время блестящий — роман, дорогой мой, настоящий роман! Наконец, я и Розочка — роман, в котором я — жених найденной и вновь потерянной девочки, а Сальватор обещает ее отыскать — чем не роман, дорогой мой! Даже принцесса Ванврская, прекрасная Шант-Лила, и та, верно, плетет свой роман.
— С чего ты взял?
— Я видел ее третьего дня на бульваре в коляске, запряженной четверкой лошадей; ими управляли два жокея в белых коротких штанах и бархатных куртках вишневого цвета. Я не сразу ее узнал, как ты понимаешь, и сначала решил, что обознался. Но она помахала мне рукой, затянутой в перчатку от Прива или Буавено и сжимавшей трехсотфранковый платочек… роман, Петрус, роман! Теперь скажи: у каких из этих романов будет счастливый конец? Бог знает! Прощай, Петрус. Мне пора на репетицию к Жану Роберу.
— Приезжайте ко мне вдвоем.
— Я постараюсь его привезти. А почему бы тебе не отправиться вместе со мной?
— Не могу! Мне нужно привести в порядок мастерскую.
В воскресенье у меня сеанс.
— Значит, в воскресенье?..
— В воскресенье мои двери закрыты для всех, дорогой друг, от двенадцати до четырех пополудни. В остальное время дверь, сердце, рука — все открыто для всех.
Молодые люди еще раз простились и расстались.
Петрус стал приводить в порядок мастерскую. Он готовился к встрече с Региной. Она была у него всего однажды в сопровождении маркизы де Латурнель.
В тот день решилась судьба Петруса…
Спустя час все было готово. Петрус не только поставил холст на мольберт, но и набросал портрет.
Пчелка сидела под банановым деревом против веерной пальмы, среди тропической растительности, хорошо знакомой Петрусу, на зеленой травке в оранжерее, и плела венок из необыкновенных цветов, какие дети собирают во сне, а наполовину скрытая в листьях мимозы голубая птичка развлекала ее своим пением.
Петрус так увлекся, что если бы взялся сейчас за палитру, то через неделю портрет был бы готов. Но он понял, что торопиться нельзя, иначе счастье слишком быстро кончится, и все стер.
Потом он сел напротив белого полотна и представил себе уже законченный портрет, как
бывает с поэтом, когда, не написав еще ни строчки, он уже видит всю свою драму от первой до последней сцены. Это по праву можно назвать так: мираж таланта.
Капитан вернулся лишь в восемь часов вечера.
Он объехал все новые кварталы, подыскивая подходящий дом, и перечитал все объявления, но так ничего и не нашел и намеревался продолжить поиски на следующий день.
С этой минуты капитан Монтобанн, или Верхолаз, расположился у крестника как у себя дома.
Петрус представил его Людовику и Жану Роберу.
Трое друзей провели в обществе капитана субботний вечер и сговорились непременно сходиться всем вместе раз в неделю по вечерам, пока капитан будет жить у крестника.
Что касается дневного времени, об этом не могло быть и речи.
Капитан уезжал с утра сразу после завтрака, а то и на рассвете, под тем предлогом, что подыскивает квартиру или, вернее, дом.
Куда он ходил?
Бог или черт об этом, несомненно, знали, а Петрус даже не догадывался.
Впрочем, раз или два он попытался дознаться и стал расспрашивать крестного. Но тот словно лишился дара речи, ограничившись таким ответом:
— Не спрашивай, мальчик мой, я не могу тебе сказать: это тайна. Однако можешь не сомневаться, здесь замешана любовь.
Не волнуйся, если вдруг я исчезну на несколько дней кряду.
Я могу не появляться день, ночь, несколько дней или несколько ночей. Как все морские волки, я остаюсь там, где мне хорошо.
«Человек ищет где лучше», — как гласит пословица. Я хочу сказать, что если случайно окажусь в один из ближайших вечеров у какой-нибудь знакомой, то вернусь не раньше следующего утра.
— Отлично вас понимаю, — ответил на это Петрус. — Спасибо, что предупредили.
— Договорились, мальчик мой. Мы не будем друг другу в тягость. Но, напротив, вполне возможно, что я проведу несколько дней подряд дома. Мне иногда нужно собраться с мыслями и подумать. С твоей стороны было бы очень любезно передать мне с лакеем несколько книг по стратегии, если у тебя такие есть, или хотя бы по истории и философии, присовокупив к ним дюжину бутылок твоего белого бордоского.
— Все это будет у вас через час.
После того как все условия были оговорены, дело пошло как по маслу.
Однако в мнении о капитане трое молодых друзей не сошлись.
Людовику он был глубоко антипатичен, возможно, потому, что, будучи приверженцем системы Галла и Лаватера, молодой врач не обнаружил в чертах его лица и линиях лба прямой связи с его словами. А может быть, душа доктора была переполнена чистыми чувствами и разговор капитана, бывалого, грубого моряка, заставлял его спускаться с небес на землю. Словом, он с первой же встречи с трудом выносил нового знакомого.
Жан Робер, предававшийся всякого рода фантазиям, страстный любитель всего живописного, заявил, что капитан отмечен печатью своеобразия в характере; поэт не пылал к новому знакомому любовью, но относился к нему с некоторой долей интереса.
Петрус же был ему слишком многим обязан и не любить не мог.
Читатели согласятся, что с его стороны было бы нелепо разбирать по косточкам, как это делал Людовик, человека, единственным желанием которого было благодетельствовать крестнику.
Отметим, однако, что некоторые выражения капитана, особенно «морской волк», оскорбляли его слух.
В целом капитан не вызывал у молодых людей абсолютной симпатии, и даже Жану Роберу и Петрусу оказалось не под силу по-настоящему подружиться с таким необыкновенным, сложным персонажем, как капитан Пьер Берто по прозвищу Верхолаз, внешне наивным, который всем восхищался, все любил и искренне отдавался первым впечатлениям.
— У меня свои дела, у тебя — твои, вот хотя бы ответить на записочку, которую ты получил нынче утром. А я, кстати, с причудами. Я даже не уверен, что особняк, построенный по моему плану, будет по-прежнему мне нравиться неделю спустя. Суди сам, что может статься с особняком, купленным на чужой вкус…
Я даже не успею распаковать чемоданы.
Петрус уже начинал привыкать к крестному и понимал:
чтобы оставаться с ним в приятельских отношениях, необходимо предоставить ему полную свободу.
— Поезжайте, крестный! Вы знаете, что в любое время вы желанный гость.
Капитан дернул головой, что означало: «Черт побери!» — и прыгнул в экипаж.
Петрус вернулся к себе, на душе у него было легко, как никогда.
По пути он встретил Людовика и по его расстроенному лицу понял, что случилось несчастье.
Людовик сообщил ему об исчезновении Розочки.
Петрус пожалел молодого доктора и задал вполне естественный вопрос:
— Ты видел Сальватора?
— Да, — подтвердил Людовик.
— И что?
— Я застал его, как всегда, спокойным и строгим. Он уже знал о случившемся.
— Что он сказал?
— Он сказал следующее: «Я найду Розочку, Людовик, но сейчас же отправлю ее в монастырь, где вы сможете ее навещать как врач или когда решитесь на ней жениться. Вы ее любите?»
— И что ты ответил?
— Правду, друг мой: я люблю эту девочку всей душой!
Я к ней привязался, и не как плющ к дубу, а как дуб к плющу.
«Сальватор! — сказал я. — Если вы вернете мне Розочку, клянусь, как только ей исполнится пятнадцать лет, она станет моей женой». «Богатой или бедной?» — спросил Сальватор. Я смешался.
Меня смущало не слово «бедная», а слово «богатая». "Что значит «бедной или богатой»? — переспросил я. «Именно так, — продолжал настаивать Сальватор. — Вы же знаете, что Розочка — потерянный ребенок, или найденыш. Вам известно, что в прежней жизни она знала Роланда, а он — пес аристократический. Вполне возможно, что Розочка однажды вспомнит, кто она такая, и она может быть как богатой, так и бедной. Готовы ли вы взять ее за себя с закрытыми глазами?» — «А не воспротивятся ли нашему браку родители Розочки, если предположить, что они отыщутся?» — «Людовик! — сказал Сальватор. — Это мое дело. Возьмете ли вы в жены Розочку богатой или бедной — такой, какой она будет в пятнадцать лет?» Я протянул Сальватору руку, и вот уж я обручен, дорогой мой. Но Бог знает, где теперь несчастная девочка!
— А где сам Сальватор?
— Не знаю. Покинул Париж, так я думаю. Он обещал найти Розочку не позднее чем через неделю и назначил мне свидание у него дома на улице Макон в следующий четверг. А ты что поделываешь? Что произошло? Похоже, ты передумал?
Петрус с воодушевлением рассказал Людовику во всех подробностях о том, что произошло накануне. Но тот, недоверчивый, как всякий врач, не поверил другу на слово и ждал доказательств.
Петрус показал ему два банковских билета из тех десяти, что он получил от капитана.
Людовик взял один из двух билетов и пристально осмотрел его с обеих сторон.
— Уж не поддельный ли он случайно? — спросил Петрус. — Может, подпись Гара ненастоящая?
— Нет, — возразил Людовик. — Хотя мне за всю жизнь довелось увидеть и пощупать не много банковских билетов, этот, как мне кажется, настоящий.
— Так в чем дело?
— Я тебе скажу, дорогой друг, что не очень-то верю в американских дядюшек, а еще меньше — в крестных. Надо бы рассказать обо всем Сальватору.
— Да ты же сам сказал, что Сальватор уезжает на несколько дней из Парижа и вернется только в следующий четверг!
— Но ты познакомишь нас пока со своим набобом, ладно?
— Черт побери! Не вижу, что может этому помешать, — согласился Петрус. — А кто из нас раньше увидится с Жаном Робером?
— Я, — сказал Людовик. — Я иду сейчас к нему на репетицию.
— Расскажи ему про капитана.
— Какого капитана?
— Капитана Пьера Берто Монтобанна, моего крестного.
— А ты написал о нем своему отцу?
— О ком?
— О крестном.
— Как ты понимаешь, это первое, что пришло мне на ум. Но Пьер Берто хочет сделать ему сюрприз и умолял не сообщать о своем возвращении.
Людовик покачал головой.
— Ты сомневаешься? — спросил Петрус.
— Все это представляется мне слишком невероятным.
— Мне тоже поначалу так показалось, я и сейчас иногда думаю, что все это мне пригрезилось. Ущипни меня, Людовик.
Хотя просыпаться мне ой как страшно!
— Ничего, — успокоил его Людовик, более выдержанный, чем два его приятеля. — Жаль только, что Сальватора сейчас нет с нами.
— Да, жалко, конечно, — согласился Петрус, положив Людовику руку на плечо, — но знаешь, дорогой мой, трудно себе представить несчастье страшнее того, на которое я был обречен.
Не знаю, куда заведут меня новые обстоятельства, уверен лишь в одном: они помогут мне избежать падения. На дне пропасти меня ждало несчастье. Неужели я сейчас еще быстрее скатываюсь в другую пропасть? Не знаю. Но сейчас я по крайней мере качусь с закрытыми глазами, и если, очнувшись, окажусь на дне, то хотя бы пережив перед тем надежду и счастье.
— Будь по-твоему! Помнишь, как Жан Робер вечером последнего дня карнавала просил Сальватора о романе? Давай считать. Во-первых, Сальватор и Фрагола, у обоих неизвестное прошлое, но роман продолжается и по сей день; Жюстен и Мина — роман; Кармелита и Коломбан — роман, правда мрачный и тоскливый, но роман; Жан Робер и госпожа де Маранд — самый веселый из всех роман с сапфировыми глазами и розовыми губами, но и это роман; ты и…
— Людовик!
— Правильно… Роман таинственный, мрачный и в то же время блестящий — роман, дорогой мой, настоящий роман! Наконец, я и Розочка — роман, в котором я — жених найденной и вновь потерянной девочки, а Сальватор обещает ее отыскать — чем не роман, дорогой мой! Даже принцесса Ванврская, прекрасная Шант-Лила, и та, верно, плетет свой роман.
— С чего ты взял?
— Я видел ее третьего дня на бульваре в коляске, запряженной четверкой лошадей; ими управляли два жокея в белых коротких штанах и бархатных куртках вишневого цвета. Я не сразу ее узнал, как ты понимаешь, и сначала решил, что обознался. Но она помахала мне рукой, затянутой в перчатку от Прива или Буавено и сжимавшей трехсотфранковый платочек… роман, Петрус, роман! Теперь скажи: у каких из этих романов будет счастливый конец? Бог знает! Прощай, Петрус. Мне пора на репетицию к Жану Роберу.
— Приезжайте ко мне вдвоем.
— Я постараюсь его привезти. А почему бы тебе не отправиться вместе со мной?
— Не могу! Мне нужно привести в порядок мастерскую.
В воскресенье у меня сеанс.
— Значит, в воскресенье?..
— В воскресенье мои двери закрыты для всех, дорогой друг, от двенадцати до четырех пополудни. В остальное время дверь, сердце, рука — все открыто для всех.
Молодые люди еще раз простились и расстались.
Петрус стал приводить в порядок мастерскую. Он готовился к встрече с Региной. Она была у него всего однажды в сопровождении маркизы де Латурнель.
В тот день решилась судьба Петруса…
Спустя час все было готово. Петрус не только поставил холст на мольберт, но и набросал портрет.
Пчелка сидела под банановым деревом против веерной пальмы, среди тропической растительности, хорошо знакомой Петрусу, на зеленой травке в оранжерее, и плела венок из необыкновенных цветов, какие дети собирают во сне, а наполовину скрытая в листьях мимозы голубая птичка развлекала ее своим пением.
Петрус так увлекся, что если бы взялся сейчас за палитру, то через неделю портрет был бы готов. Но он понял, что торопиться нельзя, иначе счастье слишком быстро кончится, и все стер.
Потом он сел напротив белого полотна и представил себе уже законченный портрет, как
бывает с поэтом, когда, не написав еще ни строчки, он уже видит всю свою драму от первой до последней сцены. Это по праву можно назвать так: мираж таланта.
Капитан вернулся лишь в восемь часов вечера.
Он объехал все новые кварталы, подыскивая подходящий дом, и перечитал все объявления, но так ничего и не нашел и намеревался продолжить поиски на следующий день.
С этой минуты капитан Монтобанн, или Верхолаз, расположился у крестника как у себя дома.
Петрус представил его Людовику и Жану Роберу.
Трое друзей провели в обществе капитана субботний вечер и сговорились непременно сходиться всем вместе раз в неделю по вечерам, пока капитан будет жить у крестника.
Что касается дневного времени, об этом не могло быть и речи.
Капитан уезжал с утра сразу после завтрака, а то и на рассвете, под тем предлогом, что подыскивает квартиру или, вернее, дом.
Куда он ходил?
Бог или черт об этом, несомненно, знали, а Петрус даже не догадывался.
Впрочем, раз или два он попытался дознаться и стал расспрашивать крестного. Но тот словно лишился дара речи, ограничившись таким ответом:
— Не спрашивай, мальчик мой, я не могу тебе сказать: это тайна. Однако можешь не сомневаться, здесь замешана любовь.
Не волнуйся, если вдруг я исчезну на несколько дней кряду.
Я могу не появляться день, ночь, несколько дней или несколько ночей. Как все морские волки, я остаюсь там, где мне хорошо.
«Человек ищет где лучше», — как гласит пословица. Я хочу сказать, что если случайно окажусь в один из ближайших вечеров у какой-нибудь знакомой, то вернусь не раньше следующего утра.
— Отлично вас понимаю, — ответил на это Петрус. — Спасибо, что предупредили.
— Договорились, мальчик мой. Мы не будем друг другу в тягость. Но, напротив, вполне возможно, что я проведу несколько дней подряд дома. Мне иногда нужно собраться с мыслями и подумать. С твоей стороны было бы очень любезно передать мне с лакеем несколько книг по стратегии, если у тебя такие есть, или хотя бы по истории и философии, присовокупив к ним дюжину бутылок твоего белого бордоского.
— Все это будет у вас через час.
После того как все условия были оговорены, дело пошло как по маслу.
Однако в мнении о капитане трое молодых друзей не сошлись.
Людовику он был глубоко антипатичен, возможно, потому, что, будучи приверженцем системы Галла и Лаватера, молодой врач не обнаружил в чертах его лица и линиях лба прямой связи с его словами. А может быть, душа доктора была переполнена чистыми чувствами и разговор капитана, бывалого, грубого моряка, заставлял его спускаться с небес на землю. Словом, он с первой же встречи с трудом выносил нового знакомого.
Жан Робер, предававшийся всякого рода фантазиям, страстный любитель всего живописного, заявил, что капитан отмечен печатью своеобразия в характере; поэт не пылал к новому знакомому любовью, но относился к нему с некоторой долей интереса.
Петрус же был ему слишком многим обязан и не любить не мог.
Читатели согласятся, что с его стороны было бы нелепо разбирать по косточкам, как это делал Людовик, человека, единственным желанием которого было благодетельствовать крестнику.
Отметим, однако, что некоторые выражения капитана, особенно «морской волк», оскорбляли его слух.
В целом капитан не вызывал у молодых людей абсолютной симпатии, и даже Жану Роберу и Петрусу оказалось не под силу по-настоящему подружиться с таким необыкновенным, сложным персонажем, как капитан Пьер Берто по прозвищу Верхолаз, внешне наивным, который всем восхищался, все любил и искренне отдавался первым впечатлениям.