Дюма Александр. Сальватор. Том 2

   «Каторжник!» — взвыла старуха, тыча в меня пальцем.
   Девушка спрыгнула вниз и бросилась на меня, как кошка, прежде чем я успел сообразить, что происходит. С силой, которую невозможно было в ней предположить, она обхватила меня сзади за шею и опрокинула на пол с криком: «Мама!»
   Мать накинулась, словно шакал, и, уперевшись мне коленом в грудь, крикнула во всю мочь: «На помощь! На помощь!»
   «Пустите меня!» — прохрипел я, пытаясь вырваться из рук этих фурий.
   «На помощь! На помощь!» — орали мать и дочь.
   «Замолчите и выпустите меня!» — зычным голосом повторил я.
   «Каторжник! Каторжник!» — пуще прежнего надрывались они.
   «Замолчите вы или нет?!» — вскричал я, схватив старуху за горло и опрокинув ее на спину: теперь сверху оказался я.
   Девушка прыгнула на меня, запрокинула мою голову (похоже, это был ее излюбленный прием) и схватилась зубами за мое ухо.
   Я увидел, что пора кончать с этими взбесившимися демонами. С минуты на минуту могли явиться их отцы, братья или мужья. Я крепко обхватил руками старухину шею и, судя по предсмертному хрипу, понял, что больше она не закричит Тем временем девушка продолжала касаться.
   «Пустите, или я вас убью!» — пригрозил я.
   Но то ли она не поняла мое наречие, то ли не хотела понимать, она с такой кровожадностью впилась в мое ухо, что мне пришлось выхватить нож. Я с силой вонзил лезвие по самую рукоятку в ее левую грудь.
   Она упала.
   Я с жадностью набросился на кувшин с водой и стал пить.
   — Продолжение мне известно, — сказал г-н Жакаль, все больше хмурясь, по мере того как рассказчик приближался к страшной развязке своей жуткой истории. — Вас арестовали неделю спустя и препроводили в Тулон, и вы избежали смерти по милости случая или Провидения.
   Наступила тишина. Г-н Жакаль впал в глубокую задумчивость.
   Жибасье, несмотря на нарядный костюм, становился угрюмым по мере того, как рассказывал. Он начал задаваться вопросом, по какому поводу патрон заставил его пересказывать историю, которую сам он знал, уж во всяком случае, не хуже Жибасье.
   Как только его посетила эта мысль, он спросил себя, какой интерес мог иметь начальник полиции в этом допросе. Он не то чтобы догадался об истинной причине, но почуял неладное.
   Жибасье подвел итоги и, покачав головой, пробормотал:
   — Дьявольщина! Плохи мои дела!
   Его укрепила в этой мысли задумчивая поза г-на Жакаля, который сидел, склонив голову и нахмурившись.
   Вдруг он встрепенулся, провел рукой по лбу, будто отгоняя мрачные мысли, с состраданием посмотрел на каторжника и сказал:
   — Послушайте, Жибасье, я не хочу омрачать вам праздник неуместными упреками. Отправляйтесь на свадьбу к ангелу Габриэлю, дружок, повеселитесь от души…. Я в ваших же интересах хотел вам сказать нечто чрезвычайно важное, но, принимая во внимание братский банкет, я откладываю дело до завтра. Кстати, дорогой Жибасье, где празднуют свадьбу?
   — В «Синих часах», дорогой господин Жакаль.
   — Там превосходная кухня, дружище. Веселитесь как следует, а завтра — за дело.
   — В котором часу? — спросил Жибасье.
   — В полдень, если вы успеете выспаться.
   — В полдень, минута в минуту! — с поклоном отозвался каторжник и направился к выходу, удивляясь и восхищаясь беседой, так неудачно начавшейся, зато имевшей прекрасный конец.
   На следующий день точно в указанное время Жибасье вошел в кабинет к г-ну Жакалю.
   На этот раз он был одет просто, а выглядел бледным.
   Внимательно в него вглядевшись, наблюдательный человек заметил бы глубокие морщины, залегшие у него на лбу, и черные круги под глазами — следы бессонной и тревожной ночи.
   Господин Жакаль не преминул все это заметить и не ошибся относительно причин, вызвавших бессонницу каторжника.
   Ведь после праздничного ужина бывают танцы, а после танцев — пунш, после пунша наступает оргия, а она неведомо до чего может довести.
   Жибасье аккуратно исполнил этот утомительный переход из зала ресторана в спальню с оргией.
   Но ни вино, ни пунш, ни оргия были не в силах свалить такого сильного человека, как Жибасье. И г-н Жакаль, вероятно, увидел бы на следующий день его привычно безмятежную физиономию, если бы не маленькая неприятность, ожидавшая Жибасье при пробуждении: она-то и заставила каторжника растеряться и побледнеть. И читатель скоро с нами согласится, что было от чего и растеряться, и побледнеть.
   Произошло следующее.
   В восемь часов утра Жибасье разбудил громкий стук в дверь.
   Он крикнул, не вставая с кровати:
   — Кто там?
   Женский голос ответил:
   — Я!
   Узнав голос, Жибасье отпер дверь и сейчас же снова нырнул в постель.
   Судите сами о его изумлении, когда он увидел у себя бледную, встрепанную, разгневанную женщину лет тридцати; это была не кто иная, как новобрачная, жена ангела Габриэля, старая подружка Жибасье, как он сказал г-ну Жакалю.
   — Что случилось, Элиза? — спросил он, как только она вошла.
   — У меня украли Габриэля! — сказала женщина.
   — Как — украли? — не понял каторжник. — Кто?
   — Понятия не имею.
   — Когда это случилось?
   — Тоже не знаю.
   — Ну-ка, дорогая, — проговорил Жибасье, протирая глаза, дабы убедиться, что он не спит. — Уж не приснилось ли мне, что вы здесь и что ангела Габриэля украли? Что это значит? Как все произошло?
   — А вот как, — отвечала Элиза. — Мы вышли из «Синих часов» и направились к дому, так?
   — Хотелось бы верить, что именно так все и было.
   — Молодой человек, приятель Габриэля, и еще один, незнакомец, очень, кстати, прилично одетый, провожали нас до самого дома. В ту минуту, как я приготовилась постучать, друг Габриэля сказал ему:
   «Мне нужно уехать завтра рано утром, я не успею с вами увидеться, а мне необходимо сообщить вам нечто весьма важное».
   «Хорошо, — сказал Габриэль. — Если дело срочное, говорите сейчас».
   «Это тайна», — шепнул приятель.
   «Пустое! — заметил Габриэль. — Элиза поднимется к себе, и вы мне обо всем расскажете».
   Я поднялась в спальню… Я так устала, что уснула замертво Утром просыпаюсь, зову Габриэля, он не отвечает. Я спускаюсь к консьержке и расспрашиваю ее. Она понятия не имеет: он не возвращался!
   — Брачная ночь!.. — нахмурился Жибасье.
   — Я тоже так подумала, — призналась Элиза. — Если бы не брачная ночь, это еще можно было бы как-то объяснить.
   — Все понятно, — заметил каторжник, большой мастер объяснять самые невероятные вещи.
   — Я побежала в «Синие часы» и в кабаре, где он обычно бывает, хотела что-нибудь разузнать, но ничего ни от кого не добилась и пришла к тебе.
   — Обращение на «ты», пожалуй, несколько вольно, — заметил Жибасье, особенно на другой день после брачной ночи.
   — Да говорю тебе: брачной ночи не было!
   — Это, конечно, верно, — подтвердил каторжник, который с этой минуты начал рассматривать свою старую подружку как новую. — И ты не запомнила ничего подозрительного? — продолжал он после осмотра.
   — Что я должна была запомнить?
   — Все, черт побери!
   — Этого слишком много, — наивно возразила Элиза.
   — Скажи мне прежде, как зовут того, кто вас провожал?
   — Я не знаю его имени.
   — Опиши его.
   — Невысокий, смуглый, с усиками.
   — Это не описание: половина мужчин невысокие, смуглые и носят усы.
   — Я хочу сказать: он похож на южанина.
   — Какого южанина: с юга Марселя или с юга Тулона? Юг бывает разный.
   — Этого не скажу, он был во фраке.
   — Где Габриэль с ним познакомился?
   — Кажется, в Германии. Они выехали вместе из Майнца, где обедали в одной харчевне, а потом из Франкфурта, где поделили расходы пополам.
   — Какое у них могло быть общее дело?
   — Не знаю.
   — Не много же тебе известно, дорогая. Из того, что ты мне сообщила, ничто не может нас направить по верному следу.
   — Что же делать?
   — Дай подумать.
   — Ты не считаешь, что он способен провести ночь гденибудь на стороне?
   — Напротив, дорогая, это мое внутреннее убеждение. Учитывая то обстоятельство, что он не провел ночь у тебя, он непременно должен был переночевать где-нибудь еще.
   — О, когда я слышу «где-нибудь еще», мне мерещатся его бывшие любовницы.
   — На этот счет позволь тебя разубедить. Прежде всего, это было бы подло, затем — глупо. А Габриэль не подлец и не дурак.
   — Это верно, — вздохнула Элиза. — Что же делать?
   — Я же сказал, что подумаю.
   Каторжник скрестил руки, нахмурился и, вместо того чтобы посмотреть на свою бывшую подружку, как делал до сих пор, закрыл глаза и, так сказать, заглянул в собственную душу.
   Тем временем Элиза вертела пальцами и оглядывала спальню Жибасье.
   Ей показалось, что размышления Жибасье продолжаются слишком долго и в конце концов он заснул.
   — Эй, эй, друг Жиба! — сказала она, встала и подергала его за рукав.
   — Что?
   — Ты спать вздумал?
   — Говорю же тебе: я думаю! — недовольно проворчал Жибасье. Он не спал, а слово в слово повторял про себя разговор с г-ном Жакалем и начинал подозревать, вспомнив последние его слова: «Где вы ужинаете?» — что начальник тайной полиции приложил руку к исчезновению ангела Габриэля.
   Как только у него мелькнула эта мысль, он, не стесняясь, спрыгнул с постели и торопливо натянул штаны.
   — Что это ты делаешь? — удивилась Элиза, явившаяся к каторжнику не столько за новостями, сколько, может быть, за утешениями.
   — Как видишь, одеваюсь, — отозвался Жибасье, торопливо натягивая на себя вещи одну за другой, словно за ним гонятся или в доме пожар.
   В две минуты он был одет с головы до ног.
   — Да что с тобой? — спросила Элиза. — Ты чего-нибудь испугался?
   — Я всего боюсь, дорогая Элиза! — торжественно произнес каторжник; несмотря на грозившую ему опасность, он не забывал о собственном педантизме.
   — Так ты напал на след? — спросила жена Габриэля.
   — Совершенно точно, — отвечал безупречный Жибасье, доставая из секретера банковские билеты и золотые монеты.
   — Ты берешь деньги! — удивилась Элиза. — Уезжаешь?
   — Как видишь.
   — Далеко? Очень?
   — На край света, очевидно.
   — Надолго?
   — Навсегда, если возможно, — отозвался Жибасье, доставая из другого ящика пару пистолетов, патроны и кинжал; все это он рассовал по карманам своего редингота.
   — Твоя жизнь в опасности? — спросила Элиза, все более удивляясь при виде его приготовлений.
   — Больше чем в опасности! — ответил каторжник, нахлобучивая шляпу.
   — Ты же не собирался уезжать, когда я сюда вошла, — заметила жена Габриэля.
   — Нет. Однако арест твоего мужа меня встревожил.
   — Думаешь, он арестован?
   — Не думаю, а уверен. А потому, любовь моя, позволь почтительно раскланяться! Советую тебе последовать моему примеру, то есть убраться в надежное место.
   С этими словами каторжник обнял Элизу, расцеловал и скатился по лестнице, оставив жену ангела Габриэля в полной растерянности.
   Внизу Жибасье прошел мимо консьержкиной комнатушки, не обратив внимания на славную женщину, протягивавшую ему письма и газеты.
   Он так стремительно пронесся по коридору, отделявшему его от улицы, что не заметил и фиакра, стоявшего у подъезда, хотя это было редкое явление и для улицы, и для дома, где жил Жибасье.
   Не увидел он и четырех человек, стороживших у двери с обеих сторон, едва его заметив, они схватили несчастного за шиворот и втолкнули в фиакр раньше, чем он успел ступить на мостовую.
   Одним из этих четверых был суровый Голубок, а за руки его держал тот самый невысокий смуглый господин с усиками, которого он смутно узнал по описанию Элизы: именно он подрезал крылышки ангелу Габриэлю.
   Через десять минут карета подъехала к префектуре полиции.
   Проведя полтора часа в тюрьме предварительного заключения, где Жибасье встретился со своими коллегами и друзьями Костылем, Карманьолем, Овсюгом и Мотыльком, он, как мы сказали, ровно в полдень вошел в кабинет г-на Жакаля.
   Читатели понимают, что, достаточно наслушавшись от товарищей об арестах, прокатившихся накануне, Жибасье имел жалкий вид.
   — Жибасье! — невесело проговорил г-н Жакаль. — Поверьте, я очень сожалею, будучи вынужден на некоторое время держать вас в тени. Блеск больших городов несколько повредил ваш рассудок, мой добрый друг, и когда вы остановили почтовую карету с англичанином и его супругой между Немуром и ШатоЛандоном, вы совершенно не подумали о том, что можете поссорить английский двор с французским. Иными словами, вы недооценили свободу, которую я вам так щедро предоставил.
   — Господин Жакаль! — перебил его Жибасье. — Поверьте, когда я останавливал почтовую карету, в мои намерения не входило обижать этих островитян.
   — Что мне в вас нравится, Жибасье, так это то, что вы не боитесь высказывать свое мнение. Другой на вашем месте, Мотылек или Костыль к примеру, стали бы отнекиваться, прикидываться овечками, если заговорить с ними о почтовой карете, остановленной ими ночью между Немуром и Шато-Ландоном.
   Вы же с ходу говорите правду. Карета была остановлена — кем?
   «Мною, Жибасье! Говорю же: мною, и точка!» Избыточная откровенность — вот ваше основное качество, и я поистине рад отметить это. К несчастью, мой добрый друг, даже самая безудержная откровенность не заменит всех требуемых качеств, чтобы сделать из вас мудреца, и я с большим сожалением вынужден вам сказать, что в деле с почтовой каретой вам не хватило мудрости. Какого черта! Разве человек вашего ума станет нападать на англичан?
   — Я принял их за эльзасцев, — возразил Жибасье.
   — Это смягчающее обстоятельство, хотя Костыль — эльзасец и с его стороны было бы дурным тоном грабить земляка. Итак, мы имеем дело с отсутствием патриотизма и вкуса.
   Вот почему я подумал, что немного побыть в тени вам не повредит.
   — Значит, вы просто-напросто отправляете меня на каторгу! — растерялся Жибасье.
   — Да, просто-напросто, как вы изволили заметить.
   — В Рошфор, Брест или Тулон?
   — На ваш выбор, дружище. Как видите, я обхожусь с вами по-отечески.
   — И надолго?
   — Тоже на ваше усмотрение. Только ведите себя хорошо. Вы слишком мне дороги, и я непременно призову вас к себе, как только представится удобный случай.
   — Я снова буду с кем-нибудь скован одной цепью?
   — И это как пожелаете. Видите, я покладист.
   — Ладно, — смирился Жибасье, видя, что ничего другого ему не остается, — пусть будет Тулон, и без напарника.
   — Увы! — вздохнул г-н Жакаль. — Еще одно из ваших бесценных качеств уходит в небытие. Я говорю о благодарности или о дружбе, как вам больше нравится. Неужели ваше сердце не разорвется, когда вы увидите, что ваш брат по каторге скован цепью с кем-то другим — не с вами?!
   — Что вы хотите этим сказать? — спросил каторжник, не понимая, на что г-н Жакаль намекает.
   — Возможно ли, неблагодарный Жибасье! Разве вы забыли об ангеле Габриэле, если всего сутки назад держали факел его Гименея?
   — Я не ошибся, — пробормотал Жибасье.
   — Вы ошибаетесь редко, дорогой друг, в этом тоже необходимо отдать вам справедливость.
   — Я был уверен, что его арестовали по вашему приказу.
   — Да, правильно, по моему приказу, проницательный Жибасье. А знаете ли вы, зачем я приказал его арестовать?
   — Нет, — искренне признался каторжник.
   — За мелкий грешок, непохожий на другие, однако требующий небольшого наказания, чтобы научить его хорошим манерам. Поверите ли, пока кюре Сен-Жак-дю-О-Па его венчал и давал поцеловать свой дискос, он украл у достойного священника платок и табакерку? Более чем легкомысленное поведение! Кюре не захотел устраивать в церкви скандал и спокойно завершил церемонию, а спустя полчаса подал мне жалобу. Вот и верьте в добродетель нынешних ангелов! Вот, Жибасье, почему я считаю вас неблагодарным: вы не умоляете меня сковать вас одной цепью с этим юным вертопрахом, а ведь вы могли бы довершить его воспитание.
   — Раз дело обстоит таким образом, — сказал Жибасье, — я забираю свои слова назад. Пусть будет Тулон и только парное заключение!
   — В добрый час! Наконец-то я узнаю своего любимого Жибасье! Ах, какой бы человек из вас вышел, пройди вы другую школу. Но вас с детства травили классической литературой, и вы незнакомы с элементарными понятиями современной школы. Вот что вас сгубило. Однако не стоит терять надежды: эта беда поправима. Вы молоды, можете учиться. Знаете, когда вы входили, я как раз размышлял о создании огромной библиотеки для всех обездоленных вроде вас. А пока я вот о чем думаю: что если вместо общей цепи я попрошу расковать вас с ангелом Габриэлем? С самого вашего прибытия на каторгу я назначу вас обоих на должность самую почетную, доходную: будете писцами, а? Ну не приятное ли поручение:
   писать письма за своих неграмотных товарищей и оказаться, таким образом, их доверенным лицом, которому известны все самые сокровенные тайны, их советчиком и помощником? Что вы на это скажете?
   — Вы слишком милостивы ко мне! — полунасмешливо-полусерьезно отозвался каторжник.
   — Вы этого заслуживаете, — подчеркнуто вежливо заметил г-н Жакаль. — Ну, договорились: вы оба можете считать себя официальными писцами. Может быть, у вас есть еще какиенибудь пожелания или просьбы?
   — Только одна, — серьезно проговорил Жибасье.
   — Говорите, дорогой друг: я ломаю голову, чем бы вам еще угодить.
   — Поскольку Габриэля арестовали вчера вечером, — проговорил каторжник, — он не успел познакомиться со своей невестой поближе. Не слишком ли смело с моей стороны просить вас разрешить им свидание, перед тем как мужа отправят на юг?
   — Просьба очень скромная, дорогой друг. Я разрешу им ежедневные свидания вплоть до дня отправления. Это все, Жибасье?
   — Это только первая часть моей просьбы.
   — Послушаем вторую!
   — Вы позволите жене проживать в тех же широтах, что и ее муж?
   — Договорились, Жибасье, хотя вторая часть нравится мне гораздо меньше первой. В первой части вашей просьбы вы проявляете незаинтересованность, заботитесь об отсутствующем друге, тогда как во второй, как мне кажется, замешаны ваши личные интересы.
   — Я вас не понимаю, — молвил Жибасье.
   — А ведь все просто! Не вы ли мне сказали, что женой вашего друга стала ваша бывшая подружка? Боюсь, что вы не столько для него, сколько для себя хлопочете о том, чтобы эта женщина поселилась неподалеку от вас.
   Каторжник стыдливо покраснел.
   — Ну, совершенных людей не бывает, — прибавил г-н Жакаль. — Вам больше не о чем меня просить?
   — Последняя просьба!
   — Давайте уж, пока вы здесь.
   — Как будет проходить наше отправление?
   — Вы должны знать, что вас ждет, Жибасье. Отправление пройдет как обычно.
   — Через Бисетр? — состроив страшную рожу, уточнил каторжник.
   — Естественно.
   — Это меня чрезвычайно огорчает.
   — Почему же, друг мой?
   — А вы как думали, господин Жакаль? Не могу я привыкнуть к Бисетру! Вы же сами говорили: совершенных людей нет.
   При одной мысли о том, что я нахожусь рядом с сумасшедшими, нервы у меня начинают шалить.
   — Почему же в таком случае вы нарушаете закон?.. К сожалению, Жибасье, — продолжал он, протягивая руку к звонку, — я не могу удовлетворить вашу просьбу. Понимаю ваши чувства, но такова печальная необходимость, а вы как человек, воспитанный на классике, должны знать, что древние представляли необходимость при помощи железных уголков.
   Едва г-н Жакаль договорил, как появился полицейский.
   — Голубок, — обратился к нему начальник полиции и зачерпнул большую щепоть табаку; он с наслаждением поднес ее к носу, удовлетворенный тем, как все обернулось. — Голубок! Поручаю вашим особым — слышите? — особым заботам господина Жибасье. Временно поместите его не со всеми, а туда, где вы содержите пленника, задержанного вчера вечером.
   Он снова повернулся к Жибасье:
   — Я говорю об ангеле Габриэле. Скажите, что я чего-нибудь не предусмотрел, неблагодарный!
   — Не знаю, как вас и благодарить, — с поклоном отвечал каторжник.
   — Поблагодарите, когда вернетесь, — сказал на прощание г-н Жакаль.
   Он с грустью наблюдал за тем, как Жибасье уходит.
   — Вот я и осиротел! — проговорил он. — Ведь это моя правая рука!

XXVIII. Цепь

   Старый замок Бисетр, расположенный на склоне Вильжюиф рядом с деревушкой Жантийи, справа от дороги на Фонтенбло, в лье на юг от Парижа, предлагает туристу, забредшему в эти места, самое мрачное зрелище, какое только можно вообразить.
   В самом деле, это тяжелое, мрачное нагромождение камней, увиденное на определенном расстоянии, выглядит необычно и пугающе-отталкивающе.
   Так и видишь перед собой живые воплощения "всех болезней, нищеты, пороков и преступлений, толпящихся там с растрепанными волосами и скрежещущими зубами, начиная с короля Людовика Святого и до наших дней.
   Будучи убежищем и тюрьмой, приютом и укреплением, замок Бисетр напоминал старую заброшенную немецкую крепость, осаждаемую в иные часы вампирами и колдуньями из преисподней.
   Господин доктор Паризе говорил о Бисетре в своем отчете генеральному совету по тюрьмам, что этот замок олицетворял собой ад, описанный поэтами.
   Те из наших современников, что побывали в этом вертепе двадцать лет назад, могут подтвердить правоту наших слов.
   Тогда преступников заковывали в кандалы во дворе Бисетра.
   По правде говоря, церемония эта, начинавшаяся в темном дворе, завершалась лишь в Бресте, Рошфоре или Тулоне и представляла собой отвратительное зрелище. Понятно, почему сам Жибасье, знавший что почем, так стремился избежать участия в этой омерзительной мелодраме.
   Первые приготовления к заковыванию в кандалы, как мы только что сказали, проходили в главном дворе замка.
   В то утро двор выглядел еще более жутко в густом промозглом тумане.
   Серое небо, холодный ветер, черная грязь. Несколько типов с суровыми физиономиями висельников рыскали по двору, будто тени, обмениваясь время от времени словами, неразборчивыми для всех, кроме себе подобных.
   Эта прогулка длилась около получаса, как вдруг другие типы с менее отталкивающими лицами присоединились к первым и, приветствовав их на только им понятном языке, бросили наземь тяжелые цепи и бесчисленные кандалы, которые принесли с собой.
   Это были заключенные Бисетра, исполнявшие в тюрьме роль слуг.
   — Ох и плохо вам нынче придется! — сказал один из тех, что находились в первой группе, человеку из числа новоприбывших, отиравшему с лица пот.
   — И не говорите! — отвечал тот, кивнув на кандалы, которые он только что сбросил на землю. — Я принес в три раза больше обычного.
   — Их, значит, много? — продолжал первый.
   — Около трехсот.
   — Никогда не видел такой цепи.
   — Это не считая цепей, которыми их свяжут на этапе.
   — Их что же, отправляют без суда и следствия? Я внимательно читаю газеты, но видел сообщения только о девяти осужденных.
   — Кажется, все остальные — завсегдатаи.
   — Вы их знаете?
   — Я? — ужаснулся пленник. — Фи! Что вы!
   В эту минуту из замка донесся свист.
   — По местам! — строго проговорил человек из первой группы новоприбывшим.
   Те выстроились вдоль стен двора, держа перед собой кандалы.
   Как только был подан сигнал свистком, отворилась небольшая дверь во второй двор и толпа из тридцати или сорока осужденных под охраной солдат потекла в главный двор.
   Едва войдя во двор, каторжники, жадно вдыхая воздух, громко закричали от радости, и им издали ответил далекий рев.
   Это был другой этап каторжников, дожидавшихся своей очереди.
   Люди, которых мы первыми увидели во дворе, набросились на осужденных, сорвали с них всю домашнюю одежду, стали искать в самых потайных уголках их тел оружие, деньги или еще что-нибудь недозволенное.
   Когда с этим делом было покончено, другие люди швырнули им, как кость собаке, нечто вроде серых халатов, чтобы прикрыть их наготу.
   Пока каторжников раздевали и одевали, тюремщики, в чьи обязанности входило заковывать осужденных, разложили на каменном полу тяжелые ошейники.
   Снова раздался свист.
   По этому сигналу каждый каторжник был поставлен позади треугольного металлического ошейника, и тюремщики, отвечавшие каждый за свой ошейник, надели их своим подопечным.
   Как только пленники получили по ошейнику на шею, человек огромного роста и крепкого сложения вышел из темного угла, где стоял до сих пор (он как бы отделился от стены), держа в руках тяжелый молот, которым бы мог напугать изобретателя Тюбаля Каина и его вдохновителя Вулкана.
   Это был тюремный кузнец.
   При виде великана-кузнеца каторжники затрепетали и на мгновение отдаленно напомнили травинки, соседние с той, которую только что скосили: они дрожат от корня до головки.
   Да и было от чего задрожать.
   Кузнец, вооруженный своим тяжелым инструментом, прошел позади каждого из осужденных и одним ударом вогнал болт, скреплявший треугольный ошейник; каторжники от ужаса не могли поднять головы.
   Когда с одной партией было покончено, по свистку вывели другую партию каторжников, затем третью и так далее, пока число пленников не достигло трехсот.
   Когда все они оказались во дворе, их сковали по двое.
   Удерживавшая их цепь проходила от ошейника к поясу, снова поднималась к ошейнику следующего каторжника, и так до конца колонны.
   Однако этим не ограничивалось безобразное зрелище. Особый ужас и, так сказать, особенное любопытство вызывали ухватки действующих лиц.