Страница:
— А теперь, Бордье, мы подумаем, как отомстить за смерть Толстушки!
XXXVI. Глава, в которой доказывается, что два авгура не могут смотреть друг на друга без смеха
XXXVII. О простоте и воздержанности г-на Ранта
XXXVI. Глава, в которой доказывается, что два авгура не могут смотреть друг на друга без смеха
Граф Рапт примчался на улицу Сен-Гийом, где находился особняк его высокопреосвященства Колетти.
Монсеньор занимал флигель, расположенный между двором и садом. Это был прелестный уголок, гнездышко, достойное поэта, влюбленного или аббата, открытое полуденным лучам, но тщательно спрятанное от лютых северных ветров.
Внутреннее убранство павильона с первого взгляда выдавало утонченную чувственность святого человека, который здесь жил. Согретый воздух, благоуханный, располагающий к сладострастию, пьянил вас, едва вы попадали внутрь, и если бы вас ввели в комнаты с завязанными глазами, вы, вдохнув аромат, решили бы, что оказались в одном из таинственных будуаров, в которых красавцы времен Директории пели свои песни, воскуряя ладан.
Лакей, не то привратник, не то священник, пригласил графа Рапта в небольшую, едва освещенную гостиную, располагавшуюся рядом с приемной.
— Его преосвященство очень занят, — доложил слуга, — не знаю, сможет ли он вас принять. Однако не угодно ли вам назвать свое имя?..
— Доложите о графе Рапте, — приказал будущий депутат.
Лакей низко поклонился и вошел в приемную.
Несколько мгновений спустя он вернулся и сообщил:
— Его преосвященство примет ваше сиятельство.
Полковнику не пришлось слишком долго ждать. Прошло не больше пяти минут, и из приемной в сопровождении хозяина вышли два человека. Граф не сразу разглядел в полумраке их лица, но скоро узнал братьев Букмонов: только они умели так униженно кланяться.
Это в самом деле были Сюльпис и Ксавье Букмоны.
Господин Рапт поклонился им как мог любезнее и вошел в приемную в сопровождении епископа, который ни за что не хотел проходить первым.
— Я никак не ожидал, что вы окажете мне честь и доставите удовольствие своим визитом именно сегодня, ваше сиятельство, — молвил его— преосвященство, указав графу Рапту на козетку, и сел сам.
— Отчего же нет, монсеньор? — спросил граф.
— Потому что накануне выборов у такого государственного мужа, как вы, — смиренно отвечал монсеньор Колетти, — есть, должно быть, дела поважнее, чем визит к бедному затворнику вроде меня.
— Ваше преосвященство! — поспешил прервать его граф, видя, как далеко мог его завести этот жеманный лицемер. — Маркиза де Латурнель любезно сообщила, к моему величайшему удивлению и огорчению, что я совершенно лишился вашего доверия.
— Маркиза де Латурнель, может быть, преувеличила, — перебил его аббат, — когда сказала «совершенно».
— Я должен это понимать так, ваше преосвященство, что вы не очень мне доверяете.
— Признаюсь, ваше сиятельство, — насупился аббат и устремил взгляд ввысь, будто призывая на стоявшего перед ним грешника божеское милосердие, — что его величество спрашивал мое мнение о ваших перевыборах и вашем вступлении на пост министра, и… я не сказал всего, что думаю по этому поводу, но был вынужден просить его величество повременить с окончательным решением до моего разговора с вами.
— Я здесь именно за этим, монсеньор, — холодно проговорил в ответ будущий депутат.
— Тогда… побеседуем, ваше сиятельство.
— В чем вы можете меня упрекнуть, ваше преосвященство? — спросил г-н Рапт. — Я говорю, разумеется, о претензиях личного характера.
— Я?! — наивно переспросил епископ. — Чтобы я упрекал вас в чем-либо лично? По правде говоря, вы ставите меня в неловкое положение. Ведь если речь обо мне, ваше сиятельство, то я могу лишь похвастаться знакомством с вами! Я так и сказал королю и могу повторить это во всеуслышанье. Я любому готов рассказать, как я вам признателен!
— О чем же в таком случае речь, монсеньор? Раз вы мной довольны, как вы говорите, чем объясняется немилость, в которую я впал в ваших глазах?
— Это объяснить весьма непросто, — заметно смутившись, покачал головой епископ.
— Могу ли я вам помочь, монсеньор?
— Чего же лучше, ваше сиятельство! Вы ведь, как я полагаю, догадываетесь, о чем идет речь?
— Нисколько, уверяю вас, — возразил г-н Рапт. — Но мы, возможно, придем к цели, если постараемся вместе?!
— Итак, я внимательно вас слушаю.
— В вас словно заключены два человека, монсеньор: священник и политический деятель, — пристально глядя на епископа, начал граф. — Какого из двух я обидел?
— Да никакого… — с притворным сомнением в голосе отвечал епископ.
— Прошу прощения, монсеньор, — продолжал граф Рапт. — Давайте говорить откровенно. Скажите, какому из двух человек, составляющих вашу сущность, я обязан извинениями и возмещением?
— Послушайте, ваше сиятельство, — сказал епископ. — Я действительно буду с вами откровенен. Для начала позвольте мне напомнить, с каким восхищением я отношусь к вашему редкому таланту. Я до настоящей минуты не знаю человека, более вас достойного занять самый высокий государственный пост. К несчастью, появилось пятнышко, затмевающее блеск, которым я вас мысленно окружил.
— Объясните вашу мысль, монсеньор. Я с радостью готов исповедаться.
— Ловлю вас на слове, — медленно и холодно выговорил епископ. — Я желаю вас исповедать! Случаю было угодно, чтобы я узнал о совершенной вами ошибке. Признайтесь в ней как на духу, и если мне придется коленопреклоненно замаливать вместе с вами этот грех, я готов это делать, пока не добьюсь вашего прощения.
«Лицемер! — подумал граф Рапт. — Лицемер и глупец! Неужели ты думаешь, что у меня хватит дурости попасться в ловушку? Да я сам тебя сейчас исповедаю!»
— Монсеньор! — продолжал он вслух. — Если я правильно вас понял, вы случайно (он намеренно подчеркнул это слово)
узнали о допущенной мной ошибке. Наставьте меня на правильный путь! Простительный ли это грех или… смертный? Вот в чем вопрос!
— Загляните себе в душу, ваше сиятельство, спросите себя, — с сокрушенным видом промолвил епископ, — попытайте свою совесть. Есть ли что-нибудь серьезное… очень серьезное, в чем вы могли бы себя упрекнуть? Вы знаете, что я отношусь к вашей семье и особенно к вам с отеческой нежностью. Я готов снисходительно отнестись к вашему прегрешению! Доверьтесь мне, у вас нет более верного друга, чем я.
— Послушайте, ваше преосвященство, — молвил граф Рапт, строго взглянув на епископа. — Мы оба неплохо разбираемся в людях, безошибочно знаем людские страсти. Нам известно, что мало кто из нас, достигнув наших лет, с нашими аппетитами и честолюбивыми помыслами, способен, оглянувшись на прожитые годы, не заметить некоторые… слабости!
— Несомненно! — опустив глаза, перебил епископ, так как не мог выдержать пристального взгляда будущего депутата. — Человек по природе своей несовершенен, и, конечно, у всех нас позади целая вереница слабостей, ошибок… Однако, — продолжал он, поднимая голову, — есть такие слабости, разглашение которых может нанести серьезный, почти смертельный ущерб репутации!.. Если вы совершили именно такой грех, признайтесь, ваше сиятельство, что даже мы с вами не сможем предотвратить проистекающую из него опасность. Итак, спросите себя!
Граф с ненавистью взглянул на епископа. Он хотел бы осыпать его проклятиями, но подумал, что скорее с ним справится, «иезуитствуя» над его образом. И он с покаянным видом произнес:
— Увы, монсеньор, разве всегда человек помнит совершенное им в этом мире зло и добро? Ошибка, которая представляется незначительной нам, понимающим, что цель оправдывает средства, может оказаться огромным грехом, чудовищным преступлением в глазах общества. Человеческая природа столь несовершенна, как вы только что изволили заметить, а наше честолюбие так велико! Наши цели так грандиозны, а жизнь, увы, коротка! Мы настолько привыкли, стремясь к своей цели, каждый день устранять неожиданные препятствия, что легко забываем о вчерашних лишениях перед сегодняшними трудностями. А если так, то кто из нас не несет в себе страшной тайны, угрызения совести, опасения? Кто может себе сказать по совести в подобных обстоятельствах: "Я шел прямой дорогой до сегодняшнего дня, не оставив ни капли своей крови на придорожных колючках!
Я с честью исполнил свой долг, не взваливая на себя тяжести того или иного греха, даже преступления!" Пусть покажется такой человек, если только у него в душе было хоть немного честолюбия, и я готов пасть перед ним ниц и воскликнуть, ударив себя кулаком в грудь: «Я недостоин называться твоим братом!»
Сердце человека похоже на полноводную реку, отражающую на поверхности небо, а в глубинах таящую ил и грязь. Так не требуйте от меня, монсеньор, открыть ту или иную тайну! У меня тайн больше, чем прожитых лет за спиной! Скажите лучше, какая из тайн стала вам известна, и мы оба подумаем, как отпустить этот грех.
— Я всей душой готов оказать вам услугу, ваше сиятельство, — отозвался епископ. — Однако мне была доверена ваша тайна, я поклялся ее хранить, как же я могу нарушить клятву?
— Так вы узнали ее на исповеди? — уточнил г-н Рапт.
— Нет… не совсем так, — неуверенно проговорил епископ.
— В таком случае, ваше преосвященство, вы можете говорить, — сухо заметил будущий депутат. — Порядочные люди, как мы, должны друг другу помогать… Напомню вам, кстати, между делом, — строго продолжал граф Рапт, — чтобы помочь вашей совести, это не первая клятва, которую вы нарушаете.
— Но, ваше сиятельство… — возразил было епископ и покраснел.
— Не говоря уж о политических клятвах, — продолжал депутат, — которые и даются-то лишь для того, чтобы их разгласить, то есть нарушить, вы нарушили и многие другие…
— Ваше сиятельство! — возмутился епископ.
— Вы, монсеньор, принесли клятву целомудрия, — продолжал граф, — но, как всем известно, являетесь самым галантным аббатом в Париже.
— Вы меня оскорбляете, граф! — закрыв лицо руками, молвил епископ.
— Вы принесли клятву воздержания, — продолжал дипломат, — а сами стали богаче меня: ведь у вас одних долгов на сто тысяч франков! Вы дали клятву.
— Ваше сиятельство! — вскочил епископ. — Я не стану больше вас слушать. Я думал, вы пришли с миром, а вы принесли войну. Что же, пусть так!
— Послушайте, ваше преосвященство! — переменил тон будущий депутат. — Если мы станем воевать, никто из нас от этого не выиграет. И я пришел к вам не с войной, как вы утверждаете.
Если бы это входило в мои намерения, я бы не имел чести разговаривать с вами в эту минуту.
— Чего же вы от меня хотите? — смягчился епископ.
— Я желал бы знать, о каком из моих грехов вам стало известно, — отчетливо проговорил граф Рапт.
— О страшном грехе! — пробормотал епископ, подняв глаза к потолку.
— О каком именно? — продолжал настаивать граф.
— Вы женились на собственной дочери, не так ли? — спросил монсеньор Колетти, пряча лицо и усаживаясь на козетку Граф бросил на него презрительный взгляд, словно хотел сказал: «Ну и что дальше?»
— Вы узнали об этом от графини? — только и спросил он.
— Нет, — возразил епископ.
— От маркизы де Латурнель?
— Нет, — снова возразил епископ.
— Стало быть, от супруги маршала де Ламот-Тудана?
— Я не могу вам это сказать, — покачал головой епископ.
— Я так и думал, вы ведь ее духовник.
— Поверьте, я узнал об этом не на исповеди, — поспешил заверить прелат.
— Я верю, — сказал г-н Рапт, — я в этом даже не сомневаюсь, ваше преосвященство. Да, это правда! — продолжал он, глядя на епископа в упор. Она, несомненно, ужасна, как вы сказали, но я не боюсь в ней сознаться. Да, я женился на своей дочери, но, так сказать, «духовно», да позволено мне будет так выразиться, а не «материально», как вы, очевидно, думаете Да, я совершил это преступление, ужасное в глазах общества, а также с точки зрения Кодекса. Но, как вы знаете, Кодекс существует для людей двух сортов: тех, что находятся ниже, таких, как презренные преступники, и тех, что находятся выше, как вы и я, монсеньор.
— Ваше сиятельство! — воскликнул епископ, озираясь, словно боялся, как бы их не услышали.
— Что ж, ваше преосвященство, — продолжал граф Рапт. — В обмен на вашу тайну я открою вам другую, и, уверен, она покажется вам не менее любопытной.
— Что вы хотите сказать? — насторожился епископ.
— Вы помните наш разговор перед моим отъездом в Россию, когда мы гуляли вечером в парке Сен-Клу?
— Я помню, что мы гуляли в парке, — проговорил епископ и покраснел, — а вот наш разговор припоминаю весьма смутно.
— В таком случае я вам его напомню, монсеньор, или, вернее, перескажу вкратце. Вы просили вам помочь получить сан архиепископа. Я не забыл о вашей просьбе и сделал все, что мог.
На следующий же день после моего отправления в Санкт-Петербург я обратился с письмом к его святейшеству, напомнив ему, что в ваших жилах течет кровь Мазарини, но главное — вы унаследовали его гений; я также настоял на скорейшем ответе. Он должен прийти со дня на день.
— Поверьте, ваше сиятельство, я тронут вашей добротой, — пролепетал епископ. — Но я и не думал, что способен выразить столь честолюбивое желание. Я сожалею, что разделяющий нас грех не позволяет мне поблагодарить вас так, как бы мне хотелось; ведь такой грешник, как…
Граф Рапт его остановил.
— Погодите, монсеньор, — молвил он, с трудом сдерживая смех, — я вам обещал тайну, а напомнил о сущей безделице. Вы желаете стать архиепископом, я пишу к его святейшеству, мы ожидаем ответа. Ничего необычного в этом нет. Но вот вам тайна, и я всецело и полностью полагаюсь на вас, ваше преосвященство, открывая ее вам, потому что это государственная тайна.
— Что вы хотите мне сообщить? — воскликнул епископ, возможно проявив при этом излишнюю суетливость, так как дипломат усмехнулся.
— Пока маркиза де Латурнель находится при вас, — продолжал граф, — врач монсеньора де Келена находится при мне.
Епископ широко раскрыл глаза, словно хотел воочию убедиться: тот, кто сообщал ему о визите личного доктора архиепископа, был добрым вестником.
Граф Рапт сделал вид, что не замечает, с каким напряженным вниманием монсеньор Колетти следит за его словами, и продолжал:
— Врач монсеньора, обычно очень жизнерадостный, как и его собратья, у которых хватает разума весело принимать то, чему они не в силах помешать, показался мне не на шутку огорченным, и я был вынужден спросить, что послужило причиной его скорби.
— Что же было с доктором? — спросил епископ, притворяясь взволнованным. — Я не имею чести быть его другом, но знаю его достаточно близко, чтобы проявлять к нему интерес, не говоря уж о том, что он — достойный уважения католик, так как ему покровительствуют наши преподобные отцы Монружа!
— Причину его печали понять несложно, — ответил г-н Рапт, — и вы поймете ее лучше, чем кто бы то ни было, ваше преосвященство, когда я вам скажу, что наш прелат болен.
— Монсеньор болен? — вскричал аббат с ужасом, прекрасно разыгранным перед любым другим человеком, но только не перед актером по имени граф Рапт.
— Да, — ответил тот.
— Опасно? — пристально глядя на собеседника, продолжал епископ.
В этом взгляде были целая речь и немой вопрос, выразительный и настойчивый. Этот взгляд означал: "Я вас понимаю, вы мне предлагаете место архиепископа Парижского в обмен на молчание. Мы друг друга понимаем. Но не обманывайте меня, не пытайтесь меня провести, или горе вам!
Можете быть уверены: я все силы приложу к тому, чтобы вас свалить".
Вот что означал этот взгляд, а может, и нечто большее.
Граф Рапт правильно его понял и ответил утвердительно.
Епископ продолжал:
— Вы полагаете, болезнь довольно опасна и мы будем иметь несчастье потерять этого святого человека?
Слово «несчастье» означало «надежду».
— Доктор был обеспокоен, — взволнованно проговорил г-н Рапт.
— Очень обеспокоен? — в том же тоне переспросил монсеньор Колетти.
— Да, очень!
— У медицины много возможностей, и можно надеяться, что этот святой человек поправится.
— Святой человек — удачное словцо, монсеньор.
— Незаменимый человек!
— Или, во всяком случае, заменить его было бы непросто.
— Кто мог бы его заменить? — со скорбным видом спросил епископ.
— Тот, кто, заручившись доверием его величества, был бы, кроме того, представлен королю как достойный преемник прелата, — сказал граф.
— И такой человек существует? — скромно проговорил епископ.
— Да, существует, — подтвердил будущий депутат.
— И вы его знаете, ваше сиятельство?
— Да, знаю, — подтвердил г-н Рапт.
С этими словами дипломат многозначительно посмотрел на епископа. Монсеньор Колетти понял, что выбор зависит от него самого, и, смиренно опустив голову, сказал:
— Я его не знаю.
— В таком случае, ваше преосвященство, позвольте вам его представить, — продолжал г-н Рапт.
Епископ вздрогнул.
— Это же вы, монсеньор!
— Я?! — вскричал епископ. — Я, недостойный? Я? Я?
Он повторял это "я", притворяясь удивленным.
— Вы, ваше преосвященство, — сказал граф. — Ваше назначение зависит от меня, как зависит оно от того, стану ли я министром.
Епископ едва не лишился чувств от удовольствия.
— Как?! — пролепетал он.
Будущий депутат не дал ему продолжать.
— Вы меня поняли, ваше преосвященство, — молвил он. — Я вам предлагаю архиепископство в обмен на ваше молчание.
Я думаю, наши тайны стоят одна другой.
— Значит, — сказал епископ, озираясь, — вы торжественно обещаете, что при случае сочтете меня достойным места архиепископа Парижского?
— Да, — сказал г-н Рапт.
— И если подходящий случай представится, вы не откажетесь от своего слова?
— Мы же оба знаем цену клятвам! — с улыбкой заметил граф.
— Конечно, конечно! — кивнул епископ. — Порядочные люди всегда сумеют договориться… Итак, — прибавил он, — если я попрошу, вы подтвердите это обещание?
— Разумеется, ваше преосвященство.
— Даже письменно? — с сомнением спросил епископ.
— Даже письменно! — повторил граф.
— Ну что ж!.. — обронил епископ, поворачиваясь к столу, на котором были приготовлены бумага, перо, чернила и, как принято говорить в театре, все, что было нужно для письма.
Это «ну что ж» было настолько выразительно, что граф Рапт, не дожидаясь объяснений, подошел к столу и письменно подтвердил свое обещание.
Граф протянул ему бумагу. Епископ ее принял, прочел, пересыпал, сложил и убрал в ящик. Он посмотрел на графа Рапта с улыбкой, секрет которой ему передали его предок Мефистофель или его собрат епископ Отенский.
— Ваше сиятельство! — молвил он. — С этой минуты у вас нет более преданного друга, чем я.
— Монсеньор! — отозвался граф Рапт. — Да покарает меня Господь, Который нас слышит, если я когда-нибудь сомневался в вашей дружбе.
Два приличных человека крепко пожали друг другу руки и расстались.
Монсеньор занимал флигель, расположенный между двором и садом. Это был прелестный уголок, гнездышко, достойное поэта, влюбленного или аббата, открытое полуденным лучам, но тщательно спрятанное от лютых северных ветров.
Внутреннее убранство павильона с первого взгляда выдавало утонченную чувственность святого человека, который здесь жил. Согретый воздух, благоуханный, располагающий к сладострастию, пьянил вас, едва вы попадали внутрь, и если бы вас ввели в комнаты с завязанными глазами, вы, вдохнув аромат, решили бы, что оказались в одном из таинственных будуаров, в которых красавцы времен Директории пели свои песни, воскуряя ладан.
Лакей, не то привратник, не то священник, пригласил графа Рапта в небольшую, едва освещенную гостиную, располагавшуюся рядом с приемной.
— Его преосвященство очень занят, — доложил слуга, — не знаю, сможет ли он вас принять. Однако не угодно ли вам назвать свое имя?..
— Доложите о графе Рапте, — приказал будущий депутат.
Лакей низко поклонился и вошел в приемную.
Несколько мгновений спустя он вернулся и сообщил:
— Его преосвященство примет ваше сиятельство.
Полковнику не пришлось слишком долго ждать. Прошло не больше пяти минут, и из приемной в сопровождении хозяина вышли два человека. Граф не сразу разглядел в полумраке их лица, но скоро узнал братьев Букмонов: только они умели так униженно кланяться.
Это в самом деле были Сюльпис и Ксавье Букмоны.
Господин Рапт поклонился им как мог любезнее и вошел в приемную в сопровождении епископа, который ни за что не хотел проходить первым.
— Я никак не ожидал, что вы окажете мне честь и доставите удовольствие своим визитом именно сегодня, ваше сиятельство, — молвил его— преосвященство, указав графу Рапту на козетку, и сел сам.
— Отчего же нет, монсеньор? — спросил граф.
— Потому что накануне выборов у такого государственного мужа, как вы, — смиренно отвечал монсеньор Колетти, — есть, должно быть, дела поважнее, чем визит к бедному затворнику вроде меня.
— Ваше преосвященство! — поспешил прервать его граф, видя, как далеко мог его завести этот жеманный лицемер. — Маркиза де Латурнель любезно сообщила, к моему величайшему удивлению и огорчению, что я совершенно лишился вашего доверия.
— Маркиза де Латурнель, может быть, преувеличила, — перебил его аббат, — когда сказала «совершенно».
— Я должен это понимать так, ваше преосвященство, что вы не очень мне доверяете.
— Признаюсь, ваше сиятельство, — насупился аббат и устремил взгляд ввысь, будто призывая на стоявшего перед ним грешника божеское милосердие, — что его величество спрашивал мое мнение о ваших перевыборах и вашем вступлении на пост министра, и… я не сказал всего, что думаю по этому поводу, но был вынужден просить его величество повременить с окончательным решением до моего разговора с вами.
— Я здесь именно за этим, монсеньор, — холодно проговорил в ответ будущий депутат.
— Тогда… побеседуем, ваше сиятельство.
— В чем вы можете меня упрекнуть, ваше преосвященство? — спросил г-н Рапт. — Я говорю, разумеется, о претензиях личного характера.
— Я?! — наивно переспросил епископ. — Чтобы я упрекал вас в чем-либо лично? По правде говоря, вы ставите меня в неловкое положение. Ведь если речь обо мне, ваше сиятельство, то я могу лишь похвастаться знакомством с вами! Я так и сказал королю и могу повторить это во всеуслышанье. Я любому готов рассказать, как я вам признателен!
— О чем же в таком случае речь, монсеньор? Раз вы мной довольны, как вы говорите, чем объясняется немилость, в которую я впал в ваших глазах?
— Это объяснить весьма непросто, — заметно смутившись, покачал головой епископ.
— Могу ли я вам помочь, монсеньор?
— Чего же лучше, ваше сиятельство! Вы ведь, как я полагаю, догадываетесь, о чем идет речь?
— Нисколько, уверяю вас, — возразил г-н Рапт. — Но мы, возможно, придем к цели, если постараемся вместе?!
— Итак, я внимательно вас слушаю.
— В вас словно заключены два человека, монсеньор: священник и политический деятель, — пристально глядя на епископа, начал граф. — Какого из двух я обидел?
— Да никакого… — с притворным сомнением в голосе отвечал епископ.
— Прошу прощения, монсеньор, — продолжал граф Рапт. — Давайте говорить откровенно. Скажите, какому из двух человек, составляющих вашу сущность, я обязан извинениями и возмещением?
— Послушайте, ваше сиятельство, — сказал епископ. — Я действительно буду с вами откровенен. Для начала позвольте мне напомнить, с каким восхищением я отношусь к вашему редкому таланту. Я до настоящей минуты не знаю человека, более вас достойного занять самый высокий государственный пост. К несчастью, появилось пятнышко, затмевающее блеск, которым я вас мысленно окружил.
— Объясните вашу мысль, монсеньор. Я с радостью готов исповедаться.
— Ловлю вас на слове, — медленно и холодно выговорил епископ. — Я желаю вас исповедать! Случаю было угодно, чтобы я узнал о совершенной вами ошибке. Признайтесь в ней как на духу, и если мне придется коленопреклоненно замаливать вместе с вами этот грех, я готов это делать, пока не добьюсь вашего прощения.
«Лицемер! — подумал граф Рапт. — Лицемер и глупец! Неужели ты думаешь, что у меня хватит дурости попасться в ловушку? Да я сам тебя сейчас исповедаю!»
— Монсеньор! — продолжал он вслух. — Если я правильно вас понял, вы случайно (он намеренно подчеркнул это слово)
узнали о допущенной мной ошибке. Наставьте меня на правильный путь! Простительный ли это грех или… смертный? Вот в чем вопрос!
— Загляните себе в душу, ваше сиятельство, спросите себя, — с сокрушенным видом промолвил епископ, — попытайте свою совесть. Есть ли что-нибудь серьезное… очень серьезное, в чем вы могли бы себя упрекнуть? Вы знаете, что я отношусь к вашей семье и особенно к вам с отеческой нежностью. Я готов снисходительно отнестись к вашему прегрешению! Доверьтесь мне, у вас нет более верного друга, чем я.
— Послушайте, ваше преосвященство, — молвил граф Рапт, строго взглянув на епископа. — Мы оба неплохо разбираемся в людях, безошибочно знаем людские страсти. Нам известно, что мало кто из нас, достигнув наших лет, с нашими аппетитами и честолюбивыми помыслами, способен, оглянувшись на прожитые годы, не заметить некоторые… слабости!
— Несомненно! — опустив глаза, перебил епископ, так как не мог выдержать пристального взгляда будущего депутата. — Человек по природе своей несовершенен, и, конечно, у всех нас позади целая вереница слабостей, ошибок… Однако, — продолжал он, поднимая голову, — есть такие слабости, разглашение которых может нанести серьезный, почти смертельный ущерб репутации!.. Если вы совершили именно такой грех, признайтесь, ваше сиятельство, что даже мы с вами не сможем предотвратить проистекающую из него опасность. Итак, спросите себя!
Граф с ненавистью взглянул на епископа. Он хотел бы осыпать его проклятиями, но подумал, что скорее с ним справится, «иезуитствуя» над его образом. И он с покаянным видом произнес:
— Увы, монсеньор, разве всегда человек помнит совершенное им в этом мире зло и добро? Ошибка, которая представляется незначительной нам, понимающим, что цель оправдывает средства, может оказаться огромным грехом, чудовищным преступлением в глазах общества. Человеческая природа столь несовершенна, как вы только что изволили заметить, а наше честолюбие так велико! Наши цели так грандиозны, а жизнь, увы, коротка! Мы настолько привыкли, стремясь к своей цели, каждый день устранять неожиданные препятствия, что легко забываем о вчерашних лишениях перед сегодняшними трудностями. А если так, то кто из нас не несет в себе страшной тайны, угрызения совести, опасения? Кто может себе сказать по совести в подобных обстоятельствах: "Я шел прямой дорогой до сегодняшнего дня, не оставив ни капли своей крови на придорожных колючках!
Я с честью исполнил свой долг, не взваливая на себя тяжести того или иного греха, даже преступления!" Пусть покажется такой человек, если только у него в душе было хоть немного честолюбия, и я готов пасть перед ним ниц и воскликнуть, ударив себя кулаком в грудь: «Я недостоин называться твоим братом!»
Сердце человека похоже на полноводную реку, отражающую на поверхности небо, а в глубинах таящую ил и грязь. Так не требуйте от меня, монсеньор, открыть ту или иную тайну! У меня тайн больше, чем прожитых лет за спиной! Скажите лучше, какая из тайн стала вам известна, и мы оба подумаем, как отпустить этот грех.
— Я всей душой готов оказать вам услугу, ваше сиятельство, — отозвался епископ. — Однако мне была доверена ваша тайна, я поклялся ее хранить, как же я могу нарушить клятву?
— Так вы узнали ее на исповеди? — уточнил г-н Рапт.
— Нет… не совсем так, — неуверенно проговорил епископ.
— В таком случае, ваше преосвященство, вы можете говорить, — сухо заметил будущий депутат. — Порядочные люди, как мы, должны друг другу помогать… Напомню вам, кстати, между делом, — строго продолжал граф Рапт, — чтобы помочь вашей совести, это не первая клятва, которую вы нарушаете.
— Но, ваше сиятельство… — возразил было епископ и покраснел.
— Не говоря уж о политических клятвах, — продолжал депутат, — которые и даются-то лишь для того, чтобы их разгласить, то есть нарушить, вы нарушили и многие другие…
— Ваше сиятельство! — возмутился епископ.
— Вы, монсеньор, принесли клятву целомудрия, — продолжал граф, — но, как всем известно, являетесь самым галантным аббатом в Париже.
— Вы меня оскорбляете, граф! — закрыв лицо руками, молвил епископ.
— Вы принесли клятву воздержания, — продолжал дипломат, — а сами стали богаче меня: ведь у вас одних долгов на сто тысяч франков! Вы дали клятву.
— Ваше сиятельство! — вскочил епископ. — Я не стану больше вас слушать. Я думал, вы пришли с миром, а вы принесли войну. Что же, пусть так!
— Послушайте, ваше преосвященство! — переменил тон будущий депутат. — Если мы станем воевать, никто из нас от этого не выиграет. И я пришел к вам не с войной, как вы утверждаете.
Если бы это входило в мои намерения, я бы не имел чести разговаривать с вами в эту минуту.
— Чего же вы от меня хотите? — смягчился епископ.
— Я желал бы знать, о каком из моих грехов вам стало известно, — отчетливо проговорил граф Рапт.
— О страшном грехе! — пробормотал епископ, подняв глаза к потолку.
— О каком именно? — продолжал настаивать граф.
— Вы женились на собственной дочери, не так ли? — спросил монсеньор Колетти, пряча лицо и усаживаясь на козетку Граф бросил на него презрительный взгляд, словно хотел сказал: «Ну и что дальше?»
— Вы узнали об этом от графини? — только и спросил он.
— Нет, — возразил епископ.
— От маркизы де Латурнель?
— Нет, — снова возразил епископ.
— Стало быть, от супруги маршала де Ламот-Тудана?
— Я не могу вам это сказать, — покачал головой епископ.
— Я так и думал, вы ведь ее духовник.
— Поверьте, я узнал об этом не на исповеди, — поспешил заверить прелат.
— Я верю, — сказал г-н Рапт, — я в этом даже не сомневаюсь, ваше преосвященство. Да, это правда! — продолжал он, глядя на епископа в упор. Она, несомненно, ужасна, как вы сказали, но я не боюсь в ней сознаться. Да, я женился на своей дочери, но, так сказать, «духовно», да позволено мне будет так выразиться, а не «материально», как вы, очевидно, думаете Да, я совершил это преступление, ужасное в глазах общества, а также с точки зрения Кодекса. Но, как вы знаете, Кодекс существует для людей двух сортов: тех, что находятся ниже, таких, как презренные преступники, и тех, что находятся выше, как вы и я, монсеньор.
— Ваше сиятельство! — воскликнул епископ, озираясь, словно боялся, как бы их не услышали.
— Что ж, ваше преосвященство, — продолжал граф Рапт. — В обмен на вашу тайну я открою вам другую, и, уверен, она покажется вам не менее любопытной.
— Что вы хотите сказать? — насторожился епископ.
— Вы помните наш разговор перед моим отъездом в Россию, когда мы гуляли вечером в парке Сен-Клу?
— Я помню, что мы гуляли в парке, — проговорил епископ и покраснел, — а вот наш разговор припоминаю весьма смутно.
— В таком случае я вам его напомню, монсеньор, или, вернее, перескажу вкратце. Вы просили вам помочь получить сан архиепископа. Я не забыл о вашей просьбе и сделал все, что мог.
На следующий же день после моего отправления в Санкт-Петербург я обратился с письмом к его святейшеству, напомнив ему, что в ваших жилах течет кровь Мазарини, но главное — вы унаследовали его гений; я также настоял на скорейшем ответе. Он должен прийти со дня на день.
— Поверьте, ваше сиятельство, я тронут вашей добротой, — пролепетал епископ. — Но я и не думал, что способен выразить столь честолюбивое желание. Я сожалею, что разделяющий нас грех не позволяет мне поблагодарить вас так, как бы мне хотелось; ведь такой грешник, как…
Граф Рапт его остановил.
— Погодите, монсеньор, — молвил он, с трудом сдерживая смех, — я вам обещал тайну, а напомнил о сущей безделице. Вы желаете стать архиепископом, я пишу к его святейшеству, мы ожидаем ответа. Ничего необычного в этом нет. Но вот вам тайна, и я всецело и полностью полагаюсь на вас, ваше преосвященство, открывая ее вам, потому что это государственная тайна.
— Что вы хотите мне сообщить? — воскликнул епископ, возможно проявив при этом излишнюю суетливость, так как дипломат усмехнулся.
— Пока маркиза де Латурнель находится при вас, — продолжал граф, — врач монсеньора де Келена находится при мне.
Епископ широко раскрыл глаза, словно хотел воочию убедиться: тот, кто сообщал ему о визите личного доктора архиепископа, был добрым вестником.
Граф Рапт сделал вид, что не замечает, с каким напряженным вниманием монсеньор Колетти следит за его словами, и продолжал:
— Врач монсеньора, обычно очень жизнерадостный, как и его собратья, у которых хватает разума весело принимать то, чему они не в силах помешать, показался мне не на шутку огорченным, и я был вынужден спросить, что послужило причиной его скорби.
— Что же было с доктором? — спросил епископ, притворяясь взволнованным. — Я не имею чести быть его другом, но знаю его достаточно близко, чтобы проявлять к нему интерес, не говоря уж о том, что он — достойный уважения католик, так как ему покровительствуют наши преподобные отцы Монружа!
— Причину его печали понять несложно, — ответил г-н Рапт, — и вы поймете ее лучше, чем кто бы то ни было, ваше преосвященство, когда я вам скажу, что наш прелат болен.
— Монсеньор болен? — вскричал аббат с ужасом, прекрасно разыгранным перед любым другим человеком, но только не перед актером по имени граф Рапт.
— Да, — ответил тот.
— Опасно? — пристально глядя на собеседника, продолжал епископ.
В этом взгляде были целая речь и немой вопрос, выразительный и настойчивый. Этот взгляд означал: "Я вас понимаю, вы мне предлагаете место архиепископа Парижского в обмен на молчание. Мы друг друга понимаем. Но не обманывайте меня, не пытайтесь меня провести, или горе вам!
Можете быть уверены: я все силы приложу к тому, чтобы вас свалить".
Вот что означал этот взгляд, а может, и нечто большее.
Граф Рапт правильно его понял и ответил утвердительно.
Епископ продолжал:
— Вы полагаете, болезнь довольно опасна и мы будем иметь несчастье потерять этого святого человека?
Слово «несчастье» означало «надежду».
— Доктор был обеспокоен, — взволнованно проговорил г-н Рапт.
— Очень обеспокоен? — в том же тоне переспросил монсеньор Колетти.
— Да, очень!
— У медицины много возможностей, и можно надеяться, что этот святой человек поправится.
— Святой человек — удачное словцо, монсеньор.
— Незаменимый человек!
— Или, во всяком случае, заменить его было бы непросто.
— Кто мог бы его заменить? — со скорбным видом спросил епископ.
— Тот, кто, заручившись доверием его величества, был бы, кроме того, представлен королю как достойный преемник прелата, — сказал граф.
— И такой человек существует? — скромно проговорил епископ.
— Да, существует, — подтвердил будущий депутат.
— И вы его знаете, ваше сиятельство?
— Да, знаю, — подтвердил г-н Рапт.
С этими словами дипломат многозначительно посмотрел на епископа. Монсеньор Колетти понял, что выбор зависит от него самого, и, смиренно опустив голову, сказал:
— Я его не знаю.
— В таком случае, ваше преосвященство, позвольте вам его представить, — продолжал г-н Рапт.
Епископ вздрогнул.
— Это же вы, монсеньор!
— Я?! — вскричал епископ. — Я, недостойный? Я? Я?
Он повторял это "я", притворяясь удивленным.
— Вы, ваше преосвященство, — сказал граф. — Ваше назначение зависит от меня, как зависит оно от того, стану ли я министром.
Епископ едва не лишился чувств от удовольствия.
— Как?! — пролепетал он.
Будущий депутат не дал ему продолжать.
— Вы меня поняли, ваше преосвященство, — молвил он. — Я вам предлагаю архиепископство в обмен на ваше молчание.
Я думаю, наши тайны стоят одна другой.
— Значит, — сказал епископ, озираясь, — вы торжественно обещаете, что при случае сочтете меня достойным места архиепископа Парижского?
— Да, — сказал г-н Рапт.
— И если подходящий случай представится, вы не откажетесь от своего слова?
— Мы же оба знаем цену клятвам! — с улыбкой заметил граф.
— Конечно, конечно! — кивнул епископ. — Порядочные люди всегда сумеют договориться… Итак, — прибавил он, — если я попрошу, вы подтвердите это обещание?
— Разумеется, ваше преосвященство.
— Даже письменно? — с сомнением спросил епископ.
— Даже письменно! — повторил граф.
— Ну что ж!.. — обронил епископ, поворачиваясь к столу, на котором были приготовлены бумага, перо, чернила и, как принято говорить в театре, все, что было нужно для письма.
Это «ну что ж» было настолько выразительно, что граф Рапт, не дожидаясь объяснений, подошел к столу и письменно подтвердил свое обещание.
Граф протянул ему бумагу. Епископ ее принял, прочел, пересыпал, сложил и убрал в ящик. Он посмотрел на графа Рапта с улыбкой, секрет которой ему передали его предок Мефистофель или его собрат епископ Отенский.
— Ваше сиятельство! — молвил он. — С этой минуты у вас нет более преданного друга, чем я.
— Монсеньор! — отозвался граф Рапт. — Да покарает меня Господь, Который нас слышит, если я когда-нибудь сомневался в вашей дружбе.
Два приличных человека крепко пожали друг другу руки и расстались.
XXXVII. О простоте и воздержанности г-на Ранта
Министры похожи на старых актеров: не умеют вовремя уйти со сцены. Разумеется, выборы в палату пэров должны были бы предупредить г-на де Виллеля о нависшей над королем угрозе. Вот уже четыре года, как наследственная палата встречала предложения правительства в штыки. То ли г-н де Виллель был наделен непомерной гордыней, то ли узко мыслил, но он не замечал этой постоянной оппозиции, а если и соблаговолил заметить, то не только не ушел со своего поста, но решил, что назначение новых восьмидесяти пэров — надежное средство вернуть себе расположение верхней палаты.
Однако большинство (если допустить, что он добился его в палате пэров) не обеспечивало ему большинства в палате депутатов. Оппозиция добивалась быстрых успехов в выборной палате. Преимущество в десять-двенадцать голосов ей удалось развить до пятидесяти. В течение года по стране прошло шесть перевыборов: в Руане, Орлеане, Байонне, Мамере, Мо и Сенте, и повсюду кандидаты оппозиции получили подавляющее большинство. В Руане кандидат от правительства смог получить всего 37 голосов из 967 участвовавших в выборах.
Невозможно было ошибиться в агрессивном характере таких выборов, так как среди новоизбранных фигурировали Лафайет и Лаффит.
На этом все прошлые, настоящие и будущие правительства погорели и погорят! Когда правительство неспособно возглавить оппозицию, оно неизбежно окажется у нее в хвосте. Глупо пытаться обуздать стихию. И аппетиты не удовлетворить, если пытаться отвлечь внимание. А «голод — плохой советчик», как гласит пословица.
Вы увидите, как с этой минуты утлый челн монархии, поддерживаемый, насколько возможно, иностранными дипломатами во Франции, а также собственным министерством иностранных дел, качнулся, поднялся было, стал лавировать — это продолжалось тридцать один месяц — меж многочисленных рифов и канул окончательно без надежды вернуться вновь.
Однако г-н Рапт, возвращаясь от монсеньора Колетти, был далек от подобных размышлений. Он жаждал сменить г-на де Виллеля и действовал так, как поступил бы на его месте сам Виллель: он работал только на себя, ради собственной выгоды Он хотел прежде всего стать депутатом, потом министром и ради этого не собирался отступать ни перед чем. Правда, он с таким презрением относился к препятствиям, которые встречал, что не было большой его заслуги в попытке их преодолеть Вернувшись в свой особняк, он поднялся по небольшой служебной лестнице в кабинет.
Госпожа де Латурнель только что вышла, и граф застал в кабинете одного Бордье.
— Вы вернулись вовремя, ваше сиятельство, — сказал секретарь, — я с нетерпением вас ожидаю.
— Что случилось, Бордье? — спросил депутат, бросив шляпу на стол и опустившись в кресло.
— Мы еще не закончили с избирателями.
— Как?!
— Я освободил вас от всех посетителей, но одного выпроводить не смог.
— Он известен?
— Как все буржуа. У него около ста голосов.
— Как его зовут?
— Бревер.
— Чем занимается этот Бревер?
— Он пивовар.
— Так вот почему в квартале его прозвали Кромвелем?
— Да, ваше сиятельство.
— Фу! — с отвращением бросил г-н Рапт. — И чего хочет этот торговец пивом?
— Я знаю только, чего он не хочет: уходить.
— Да чего он просит?
— Встречи с вами! Уверяет, что не уберется, даже если ему придется ждать всю ночь.
— Говорите, у него в кармане сто голосов?
— Не меньше ста, ваше сиятельство.
— Значит, его непременно придется принять?
— Думаю, вам этого не избежать, ваше сиятельство.
— Мы его примем, — с видом мученика произнес будущий депутат. — Но сначала вызовите Батиста: я с самого утра ничего не ел и умираю с голоду.
Секретарь позвонил, вошел Батист.
— Принесите мне бульону с пирожком, — приказал граф Рапт. — По дороге на кухню зайдите в приемную и пригласите господина, который там ожидает.
Он обернулся к секретарю:
— У вас есть точные сведения об этом человеке?
— Более или менее точные, — ответил секретарь и, заглянув в листок, прочел:
«Бревер, пивовар, человек открытый, искренний, друг фармацевта Рено, из крестьян, скопил состояние за тридцать пять лет упорного труда, не любит лесть, излишнюю любезность, доверчив со своими людьми, подозрителен со всеми остальными, пользуется уважением в квартале. Словом, сто голосов».
— Хорошо! — проговорил граф Рапт. — Он много времени не займет. Мы с ним быстро договоримся.
Лакей доложил:
— Господин Бревер!
Человек лет пятидесяти с небольшим, рослый, с открытым лицом вошел в кабинет.
— Сударь! — с поклоном начал новоприбывший. — Простите, что, будучи вам незнаком, я с такой настойчивостью добивался у вас приема.
— Господин Бревер! — отвечал депутат, внимательно вглядываясь в лицо посетителя, словно по линиям его лица определял, как себя с ним держать. — Я не могу сказать, что вы мне незнакомы, ведь я знаю имена своих врагов — а вы из их числа, — как и своих друзей.
— Я действительно далек от того, чтобы испытывать к вам дружеские чувства, но и вашим недругом себя не считаю. Я категорически против вашей кандидатуры, и, вероятно, так будет всегда, не из-за вас лично, а из-за системы — губительной, на мой взгляд, — за которую вы ратуете. Если не считать этой вражды партий, сугубо политической, я отдаю должное вашему огромному таланту, сударь.
— Вы мне льстите, — с притворным смущением отозвался г-н Рапт.
— Я никогда никому не льщу, сударь, — сердито возразил пивовар, — как не люблю, чтобы льстили мне. Однако пора, я думаю, сообщить вам о цели моего визита.
— Прошу вас, господин Бревер.
— Сударь! Вчера я, к своему изумлению, прочел в своей газете — ведь «Конститюсьонель» не совсем правительственная газета — предвыборный циркуляр, с позволения сказать, кредо, подписанное вашим именем. Это в самом деле писали вы?
— А вы в этом сомневаетесь, сударь? — вскричал граф Рапт.
— Я буду в этом сомневаться до тех пор, сударь, пока не услышу подтверждения из ваших уст, — холодно вымолвил избиратель.
— Да, сударь, подтверждаю это вам, — сказал граф.
— Мне это кредо показалось патриотичным и отвечающим чаяниям либеральной партии, которую я представляю; оно соответствует убеждениям, ради которых я жил и умру; я был глубоко тронут, а мнение, которое до того сложилось у меня о вас, было поколеблено!
Однако большинство (если допустить, что он добился его в палате пэров) не обеспечивало ему большинства в палате депутатов. Оппозиция добивалась быстрых успехов в выборной палате. Преимущество в десять-двенадцать голосов ей удалось развить до пятидесяти. В течение года по стране прошло шесть перевыборов: в Руане, Орлеане, Байонне, Мамере, Мо и Сенте, и повсюду кандидаты оппозиции получили подавляющее большинство. В Руане кандидат от правительства смог получить всего 37 голосов из 967 участвовавших в выборах.
Невозможно было ошибиться в агрессивном характере таких выборов, так как среди новоизбранных фигурировали Лафайет и Лаффит.
На этом все прошлые, настоящие и будущие правительства погорели и погорят! Когда правительство неспособно возглавить оппозицию, оно неизбежно окажется у нее в хвосте. Глупо пытаться обуздать стихию. И аппетиты не удовлетворить, если пытаться отвлечь внимание. А «голод — плохой советчик», как гласит пословица.
Вы увидите, как с этой минуты утлый челн монархии, поддерживаемый, насколько возможно, иностранными дипломатами во Франции, а также собственным министерством иностранных дел, качнулся, поднялся было, стал лавировать — это продолжалось тридцать один месяц — меж многочисленных рифов и канул окончательно без надежды вернуться вновь.
Однако г-н Рапт, возвращаясь от монсеньора Колетти, был далек от подобных размышлений. Он жаждал сменить г-на де Виллеля и действовал так, как поступил бы на его месте сам Виллель: он работал только на себя, ради собственной выгоды Он хотел прежде всего стать депутатом, потом министром и ради этого не собирался отступать ни перед чем. Правда, он с таким презрением относился к препятствиям, которые встречал, что не было большой его заслуги в попытке их преодолеть Вернувшись в свой особняк, он поднялся по небольшой служебной лестнице в кабинет.
Госпожа де Латурнель только что вышла, и граф застал в кабинете одного Бордье.
— Вы вернулись вовремя, ваше сиятельство, — сказал секретарь, — я с нетерпением вас ожидаю.
— Что случилось, Бордье? — спросил депутат, бросив шляпу на стол и опустившись в кресло.
— Мы еще не закончили с избирателями.
— Как?!
— Я освободил вас от всех посетителей, но одного выпроводить не смог.
— Он известен?
— Как все буржуа. У него около ста голосов.
— Как его зовут?
— Бревер.
— Чем занимается этот Бревер?
— Он пивовар.
— Так вот почему в квартале его прозвали Кромвелем?
— Да, ваше сиятельство.
— Фу! — с отвращением бросил г-н Рапт. — И чего хочет этот торговец пивом?
— Я знаю только, чего он не хочет: уходить.
— Да чего он просит?
— Встречи с вами! Уверяет, что не уберется, даже если ему придется ждать всю ночь.
— Говорите, у него в кармане сто голосов?
— Не меньше ста, ваше сиятельство.
— Значит, его непременно придется принять?
— Думаю, вам этого не избежать, ваше сиятельство.
— Мы его примем, — с видом мученика произнес будущий депутат. — Но сначала вызовите Батиста: я с самого утра ничего не ел и умираю с голоду.
Секретарь позвонил, вошел Батист.
— Принесите мне бульону с пирожком, — приказал граф Рапт. — По дороге на кухню зайдите в приемную и пригласите господина, который там ожидает.
Он обернулся к секретарю:
— У вас есть точные сведения об этом человеке?
— Более или менее точные, — ответил секретарь и, заглянув в листок, прочел:
«Бревер, пивовар, человек открытый, искренний, друг фармацевта Рено, из крестьян, скопил состояние за тридцать пять лет упорного труда, не любит лесть, излишнюю любезность, доверчив со своими людьми, подозрителен со всеми остальными, пользуется уважением в квартале. Словом, сто голосов».
— Хорошо! — проговорил граф Рапт. — Он много времени не займет. Мы с ним быстро договоримся.
Лакей доложил:
— Господин Бревер!
Человек лет пятидесяти с небольшим, рослый, с открытым лицом вошел в кабинет.
— Сударь! — с поклоном начал новоприбывший. — Простите, что, будучи вам незнаком, я с такой настойчивостью добивался у вас приема.
— Господин Бревер! — отвечал депутат, внимательно вглядываясь в лицо посетителя, словно по линиям его лица определял, как себя с ним держать. — Я не могу сказать, что вы мне незнакомы, ведь я знаю имена своих врагов — а вы из их числа, — как и своих друзей.
— Я действительно далек от того, чтобы испытывать к вам дружеские чувства, но и вашим недругом себя не считаю. Я категорически против вашей кандидатуры, и, вероятно, так будет всегда, не из-за вас лично, а из-за системы — губительной, на мой взгляд, — за которую вы ратуете. Если не считать этой вражды партий, сугубо политической, я отдаю должное вашему огромному таланту, сударь.
— Вы мне льстите, — с притворным смущением отозвался г-н Рапт.
— Я никогда никому не льщу, сударь, — сердито возразил пивовар, — как не люблю, чтобы льстили мне. Однако пора, я думаю, сообщить вам о цели моего визита.
— Прошу вас, господин Бревер.
— Сударь! Вчера я, к своему изумлению, прочел в своей газете — ведь «Конститюсьонель» не совсем правительственная газета — предвыборный циркуляр, с позволения сказать, кредо, подписанное вашим именем. Это в самом деле писали вы?
— А вы в этом сомневаетесь, сударь? — вскричал граф Рапт.
— Я буду в этом сомневаться до тех пор, сударь, пока не услышу подтверждения из ваших уст, — холодно вымолвил избиратель.
— Да, сударь, подтверждаю это вам, — сказал граф.
— Мне это кредо показалось патриотичным и отвечающим чаяниям либеральной партии, которую я представляю; оно соответствует убеждениям, ради которых я жил и умру; я был глубоко тронут, а мнение, которое до того сложилось у меня о вас, было поколеблено!