Страница:
— Это лишний раз доказывает, что вы здесь не для того, чтобы совершать революцию, раз у вас нет оружия.
— Верно! — согласился Жан Бычье Сердце.
— В таком случае иди и предупреди их! — вставая, повторил Сальватор.
Они уже были на пороге кабачка, когда появился отряд жандармерии.
— Жандармы!.. Долой жандармов! — во всю мочь заревел Жан Бычье Сердце.
— Да замолчи ты! — приказал Сальватор, сдавив ему запястье. — Скорее на баррикады: пусть все немедленно расходятся!
Жан Бычье Сердце упрашивать себя не заставил: он врезался в толпу и стал пробираться к баррикаде, где его друзья кричали изо всех сил:
— Да здравствует свобода! Долой жандармов!
Жандармы так же невозмутимо, как выслушивали оскорбления и встречали град камней, двинулись на баррикаду.
Постепенно бунтовщики стали отступать, и оказалось, что плотнику некого уговаривать.
Но у баррикад есть нечто общее с хвостом змеи: она восстанавливается, как только ее отсекают.
Опрокинув первую баррикаду, жандармы двинулись дальше по улице Сен-Дени и развалили другую баррикаду, а в это время друзья Жана Бычье Сердце восстановили первую.
Нетрудно себе представить, с каким воодушевлением встретила толпа все происходившее.
Эти сцены, все значение которых читатели, без сомнения, уже поняли, у толпы в то время вызывали только смех.
Но вот в начале и в конце улицы Сен-Дени, то есть со стороны бульваров и площади Шатле, показались два отряда жандармов; они имели столь грозный вид, что при виде их крики и смех постепенно стихли: стало понятно, что они не позволят над собой посмеяться, как их товарищи.
Наступило минутное замешательство, все ждали, что же будет дальше.
Наконец какой-то человек, посмелее других, а скорее всего — переодетый полицейский, громко крикнул: — Долой жандармов!
Этот крик прозвучал среди всеобщего молчания, подобно удару грома.
Подобно же удару грома, он возвестил о начале бури.
Толпа словно только и ждала этого крика: она подхватила его и, переходя от слов к делу, бросилась навстречу жандармам и заставила их постепенно, шаг за шагом, отступать от рынка Невинноубиенных к Шатле, от Шатле — к мосту Менял, а с моста — к префектуре полиции.
Но пока бунтовщики теснили жандармов, явившихся с площади Шатле, еще больший отряд пеших и конных жандармов, вышедших со стороны бульваров, молча растянулсь вдоль всей улицы, опрокидывая по мере продвижения все препятствия, встречавшиеся на его пути, не обращая внимания на свист и камни; дойдя до рынка Невинноубиенных, отряд остановился и занял позиции.
Однако за спиной у жандармов, напротив пассажа ГранСерф, восставшие снова взялись за баррикаду, только более широкую и надежную, чем возводившиеся до тех пор.
Ко всеобщему удивлению, никого не взволновали эти действия, издали за строительством баррикады безучастно наблюдали жандармы, будто обратившиеся в камень.
Неожиданно со стороны набережной выехал еще один отряд, не оставлявший сомнений в серезности намерений. Он состоял из королевских гвардейцев и линейных пехотинцев. Командовал ими верховой в полковничьих погонах.
Что должно было произойти? Об этом нетрудно догадаться, глядя на полковника, приказывавшего раздать своим людям патроны и зарядить ружья.
Даже самые непонятливые поверили в то, что готовится нечто, мягко выражаясь, двусмысленное под предводительством этого полковника, прятавшего лицо под надвинутой по самые глаза шляпой: он грозно приказал подчиненным построиться в три колонны, пустил вперед комиссара полиции и приказал двигаться на баррикады, поднявшиеся на улице Сен-Дени, в пассаже Гран-Серф и у церкви св. Лея.
Свистом, проклятиями, камнями была встречена колонна, двинувшаяся на баррикаду со стороны пассажа Гран-Серф.
Колонна двигалась, сомкнув ряды, решительно, непреклонно, и Сальватор оглянулся в надежде увидеть знакомых и посоветовать им спасаться.
Но вместо дружеских лиц он заметил на углу улицы насмешливую физиономию человека, который завернулся в плащ и наблюдал за происходившими событиями. Сальватор вздрогнул, узнав г-на Жакаля, любовавшегося творением своих рук.
Их взгляды встретились.
— Ага! Это вы, господин Сальватор! — обрадовался полицейский.
— Как видите, сударь! — холодно отозвался тот.
Однако г-н Жакаль словно и не заметил его холодности.
— Клянусь, я счастлив вас встретить и еще раз доказать, что подал вам вчера дружеский совет.
— Я и сам начинаю в этом убеждаться, — заметил Сальватор.
— Очень скоро вы получите абсолютную уверенность, а пока взгляните вон на тех людей.
— Королевских гвардейцев и пехотинцев? Вижу.
— А кто ими командует?
— Полковник.
— Я хочу сказать, вы знаете этого полковника?
— Эге! — удивился Сальватор. — Я не верю своим глазам.
— Кто же это, по-вашему?
— Полковник Рант?
— Он самый.
— Вернулся на военную службу?
— На один вечер.
— Ах да, его же так и не избрали депутатом!..
— А он хочет стать пэром!
— Значит, он выполняет особое задание?
— Вот именно, особое!
— И что он намерен делать?
— То есть что он сделает?
— Именно это я хочу знать.
— Когда он приблизится к баррикаде, он просто, спокойно, не дрогнув, произнесет одно-единственное слово из пяти букв:
«Огонь!» — и триста ружей послушно ответят на его приказ.
— Я должен это увидеть собственными глазами, — проговорил Сальватор. — Надеюсь, хоть это поможет мне его возненавидеть.
— А до сих пор вы его?..
— …только презирал!
— Следите за ним. И не дай Бог ему сейчас попасть под руку!
Сальватор последовал совету г-на Жакаля. Он увидел, как граф Рапт подъехал к баррикаде и равнодушным, ровным голосом, не дав себе даже труда подумать о положенном предупреждении, произнес страшное:
— Огонь!
IV. Снова бунт!
— Верно! — согласился Жан Бычье Сердце.
— В таком случае иди и предупреди их! — вставая, повторил Сальватор.
Они уже были на пороге кабачка, когда появился отряд жандармерии.
— Жандармы!.. Долой жандармов! — во всю мочь заревел Жан Бычье Сердце.
— Да замолчи ты! — приказал Сальватор, сдавив ему запястье. — Скорее на баррикады: пусть все немедленно расходятся!
Жан Бычье Сердце упрашивать себя не заставил: он врезался в толпу и стал пробираться к баррикаде, где его друзья кричали изо всех сил:
— Да здравствует свобода! Долой жандармов!
Жандармы так же невозмутимо, как выслушивали оскорбления и встречали град камней, двинулись на баррикаду.
Постепенно бунтовщики стали отступать, и оказалось, что плотнику некого уговаривать.
Но у баррикад есть нечто общее с хвостом змеи: она восстанавливается, как только ее отсекают.
Опрокинув первую баррикаду, жандармы двинулись дальше по улице Сен-Дени и развалили другую баррикаду, а в это время друзья Жана Бычье Сердце восстановили первую.
Нетрудно себе представить, с каким воодушевлением встретила толпа все происходившее.
Эти сцены, все значение которых читатели, без сомнения, уже поняли, у толпы в то время вызывали только смех.
Но вот в начале и в конце улицы Сен-Дени, то есть со стороны бульваров и площади Шатле, показались два отряда жандармов; они имели столь грозный вид, что при виде их крики и смех постепенно стихли: стало понятно, что они не позволят над собой посмеяться, как их товарищи.
Наступило минутное замешательство, все ждали, что же будет дальше.
Наконец какой-то человек, посмелее других, а скорее всего — переодетый полицейский, громко крикнул: — Долой жандармов!
Этот крик прозвучал среди всеобщего молчания, подобно удару грома.
Подобно же удару грома, он возвестил о начале бури.
Толпа словно только и ждала этого крика: она подхватила его и, переходя от слов к делу, бросилась навстречу жандармам и заставила их постепенно, шаг за шагом, отступать от рынка Невинноубиенных к Шатле, от Шатле — к мосту Менял, а с моста — к префектуре полиции.
Но пока бунтовщики теснили жандармов, явившихся с площади Шатле, еще больший отряд пеших и конных жандармов, вышедших со стороны бульваров, молча растянулсь вдоль всей улицы, опрокидывая по мере продвижения все препятствия, встречавшиеся на его пути, не обращая внимания на свист и камни; дойдя до рынка Невинноубиенных, отряд остановился и занял позиции.
Однако за спиной у жандармов, напротив пассажа ГранСерф, восставшие снова взялись за баррикаду, только более широкую и надежную, чем возводившиеся до тех пор.
Ко всеобщему удивлению, никого не взволновали эти действия, издали за строительством баррикады безучастно наблюдали жандармы, будто обратившиеся в камень.
Неожиданно со стороны набережной выехал еще один отряд, не оставлявший сомнений в серезности намерений. Он состоял из королевских гвардейцев и линейных пехотинцев. Командовал ими верховой в полковничьих погонах.
Что должно было произойти? Об этом нетрудно догадаться, глядя на полковника, приказывавшего раздать своим людям патроны и зарядить ружья.
Даже самые непонятливые поверили в то, что готовится нечто, мягко выражаясь, двусмысленное под предводительством этого полковника, прятавшего лицо под надвинутой по самые глаза шляпой: он грозно приказал подчиненным построиться в три колонны, пустил вперед комиссара полиции и приказал двигаться на баррикады, поднявшиеся на улице Сен-Дени, в пассаже Гран-Серф и у церкви св. Лея.
Свистом, проклятиями, камнями была встречена колонна, двинувшаяся на баррикаду со стороны пассажа Гран-Серф.
Колонна двигалась, сомкнув ряды, решительно, непреклонно, и Сальватор оглянулся в надежде увидеть знакомых и посоветовать им спасаться.
Но вместо дружеских лиц он заметил на углу улицы насмешливую физиономию человека, который завернулся в плащ и наблюдал за происходившими событиями. Сальватор вздрогнул, узнав г-на Жакаля, любовавшегося творением своих рук.
Их взгляды встретились.
— Ага! Это вы, господин Сальватор! — обрадовался полицейский.
— Как видите, сударь! — холодно отозвался тот.
Однако г-н Жакаль словно и не заметил его холодности.
— Клянусь, я счастлив вас встретить и еще раз доказать, что подал вам вчера дружеский совет.
— Я и сам начинаю в этом убеждаться, — заметил Сальватор.
— Очень скоро вы получите абсолютную уверенность, а пока взгляните вон на тех людей.
— Королевских гвардейцев и пехотинцев? Вижу.
— А кто ими командует?
— Полковник.
— Я хочу сказать, вы знаете этого полковника?
— Эге! — удивился Сальватор. — Я не верю своим глазам.
— Кто же это, по-вашему?
— Полковник Рант?
— Он самый.
— Вернулся на военную службу?
— На один вечер.
— Ах да, его же так и не избрали депутатом!..
— А он хочет стать пэром!
— Значит, он выполняет особое задание?
— Вот именно, особое!
— И что он намерен делать?
— То есть что он сделает?
— Именно это я хочу знать.
— Когда он приблизится к баррикаде, он просто, спокойно, не дрогнув, произнесет одно-единственное слово из пяти букв:
«Огонь!» — и триста ружей послушно ответят на его приказ.
— Я должен это увидеть собственными глазами, — проговорил Сальватор. — Надеюсь, хоть это поможет мне его возненавидеть.
— А до сих пор вы его?..
— …только презирал!
— Следите за ним. И не дай Бог ему сейчас попасть под руку!
Сальватор последовал совету г-на Жакаля. Он увидел, как граф Рапт подъехал к баррикаде и равнодушным, ровным голосом, не дав себе даже труда подумать о положенном предупреждении, произнес страшное:
— Огонь!
IV. Снова бунт!
Раздался ужасный грохот, но его почти заглушили крики ужаса и боли.
Это было несчастье, павшее проклятием на головы священников и солдат, чиновников и короля.
Еще не успели стихнуть крики, как граф Рапт повторил: — Огонь!
Солдаты перезарядили ружья и снова открыли огонь.
Опять ответом им были крики ужаса. На сей раз толпа кричала не «Долой министров! Долой короля!», а «Смерть!».
Это слово оказало еще более жуткое действие, чем двойной залп, всколыхнув из конца в конец всю улицу с быстротой молнии.
Баррикада в пассаже Гран-Серф была оставлена бунтовщиками, и ее захватили солдаты г-на Рапта.
Тот бросал злобно-презрительные взгляды на людей, из-за которых он совсем недавно потерпел сокрушительное поражение.
Многое бы он отдал за то, чтобы перед ним оказались сейчас все избиратели, которых он принимал целых три дня, не говоря уж о фармацевте и пивоваре, братьях Букмонах и монсеньере Колетти! С какой радостью он захватил бы их на месте преступления, обвинив в неповиновении властям, и выместил бы всю злобу за собственную неудачу!
Но никого из тех, кого надеялся увидеть граф Рапт, на баррикаде не было. Аптекарь был занят дружеской беседой со своим приятелем-пивоваром; оба Букмона благочестиво грели ноги у жарко натопленного камина, а монсеньор Колетти сладко спал в теплой постели, и снилось ему, что монсеньор де Келен умер, а он, Колетти, назначен архиепископом Парижским.
Итак, господин Рапт напрасно высматривал своих врагов.
Впрочем, за неимением знакомых он стал бросать полные ненависти взгляды на естественных врагов всех честолюбцев — простолюдинов и буржуа. Он был готов испепелить их одним взглядом. Приказав расстреливать толпу, он сам ринулся в бой во главе отряда кавалеристов.
Он скакал вдогонку за разбегавшимися бунтовщиками, опрокидывал все, что ему попадалось на пути, топтал конем упавших на землю, рубил еще державшихся на ногах. Глаза его горели, он размахивал саблей, до крови терзал свою лошадь шпорами и напоминал не ангела-мстителя — ему не хватало божественного спокойствия, — а скорее демона мести. Увлекшись скачкой, он налетел на баррикаду и подобрал поводья, собираясь перемахнуть через неожиданное препятствие.
— Стоять, полковник! — внезапно раздался чей-то голос, словно выходивший из-под земли.
Полковник пригнулся к шее лошади, желая рассмотреть говорившего, как вдруг совершенно необъяснимым образом — так неожиданно и ловко все было проделано — кто-то оторвал его лошадь от земли и швырнул наземь; животное упало, увлекая графа в своем падении.
Господину Рапту на какое-то время почудилось, что началось землетрясение.
Солдаты г-на Рапта и рады были бы последовать за своим полковником, но он оказался более решительно настроен, чем его подчиненные, да и лошадь под ним была лучше. Он перескочил уже разрушенную баррикаду с такой горячностью, что оторвался от солдат метров на десять.
А за этой баррикадой — как не бывает дыма без огня, так не увидите вы и баррикаду без защитников — находился Жан Бычье Сердце: он пришел на поиски Туссена-Бунтовщика и Кирпича, которых разметало огнем нападавших.
Сальватор приказал плотнику отправляться к друзьям и отослать их по домам, и вот теперь Жан Бычье Сердце искал их, чтобы силой или уговорами заставить разойтись.
После тщательных, но безуспешных поисков честный плотник собирался было уйти, как вдруг раздался первый залп.
— Похоже, господин Сальватор был прав, — пробормотал Жан Бычье Сердце, — ну, сейчас начнут кромсать прохожих.
Мы просим у читателей прощения за фамильярное выражение, но Жан Бычье Сердце не принадлежал к школе аббата Делиля, а слово «кромсать» настолько полно выражало его мысль, а также точно передает и нашу идею, что мы готовы пожертвовать формой ради содержания.
— Я думаю, — продолжал рассуждать плотник вслух, — пора последовать примеру друзей и убраться отсюда.
К несчастью, это легко было сказать, но непросто сделать.
— Дьявольщина! — оглянувшись, продолжал плотник. — Как же мне быть-то?
И действительно, впереди люди бежали сплошной массой, да Жан и не собирался бежать.
Позади него наступали кавалеристы с саблями наголо. Справа и слева в прилегавших улочках движение было закрыто: их охраняли пикеты солдат с примкнутыми штыками.
Как известно, Жан Бычье Сердце был тугодум. Он поводил из стороны в сторону испуганными глазами, как вдруг заметил другую баррикаду, развороченную посередине, и счел, что находиться за ней ему будет безопаснее. Несколько человек, спрятавшиеся в углу этой баррикады, тоже, видимо, пришли к такому решению.
Но в ту минуту Жан Бычье Сердце просто забыл о себе подобных: он искал балку, брус или большой камень, чтобы заложить пробоину, задержать всадников и успеть убежать целым и невредимым.
Он приметил небольшую тележку и не покатил — это заняло бы слишком много времени из-за обломков, под которыми было не видно мостовой, — а поднял ее и понес к пролому.
Он собирался заделать, как мог искуснее, брешь, но неожиданное нападение изменило его планы: из оборонительного оружия тележка превратилась в оружие нападения.
Скажем несколько слов о том, что за людей видел Жан Бычье Сердце неподалеку от себя, чем они занимались и о чем говорили.
Они пытались опознать Жана Бычье Сердце.
— Это он! — уверял один из них, с вытянутым бледным лицом.
— Кто он? — спросил другой с ярко выраженным прованским акцентом.
— Плотник!
— Ну и что? В Париже шесть тысяч плотников.
— Да это же Жан Бычье Сердце!
— Ты так думаешь?
— Я в этом уверен.
— Хм!
— Никаких «хм»!
— Вообще-то есть очень простой способ проверить, так ли это.
— И не один способ! А какой имеешь в виду ты?
— Я говорю о самом простом, а потому наилучшем.
— Рассказывай что надумал, только тихо и быстро: негодяй может от нас ускользнуть.
— Вот что я предлагаю, — продолжал тот, в котором акцент выдавал провансца. — Что ты, Овсюг, делаешь, когда хочешь узнать время?
— Брось раз и навсегда дурную привычку называть людей по именам.
— Уж не вздумал ли ты считать свое прозвище именем?
— Нет, впрочем, это сейчас не важно! Ты хотел знать, как я узнаю время?
— Да.
— Спрашиваю у дураков, которые носят часы.
— А чтобы узнать имя человека, достаточно…
— …спросить у него.
— Ну и тупица! Это единственный способ так никогда его и не узнать.
— Что же делать?
— Надо не спрашивать, а назвать его по имени.
— Не понимаю.
— Это потому, что светлой головой тебя не назовешь, дорогой друг. Ну, слушай внимательно. Я замечаю тебя в толпе, мне кажется, я тебя узнал, но сомневаюсь.
— И что тогда делать?
— Я подхожу к тебе с приветливым видом, вежливо снимаю шляпу и медовым голосом говорю: «Здравствуйте, дорогой господин Овсюг».
— Правильно. А я тебе не менее ласково отвечаю: «Вы ошибаетесь, уважаемый, меня зовут Счастливчик или Листоед».
Что ты на это скажешь?
— Ошибаешься, дружок, ты так не скажешь; не обижайся, но чтобы предвидеть такие неожиданности, надо иметь в голове мозги. Ты же, наоборот, выдашь себя, услышав свое имя, когда не хочешь быть узнанным. У тебя на лице будет написана растерянность, ты вздрогнешь — да, ты-то, Овсюг, обязательно вздрогнешь, ведь ты чертовски нервный. И заметь, будущий мой душеприказчик, что присутствующий здесь великан такой же впечатлительный, как колосс Родосский или другой колосс любого другого города. Достаточно к нему подойти и произнести со свойственной тебе слащавостью: «Здравствуйте, дорогой господин Жан Бычье Сердце!»
— Да, — кивнул Овсюг, — только боюсь, что наш плотник не вложит в свой ответ столько же вежливости, сколько я мог бы привнести в свой вопрос.
— Назовем вещи своими именами: ты боишься, как бы он не съездил тебе по уху.
— Называй чувство, которое я испытываю, страхом или осторожностью, все равно. Однако…
— Ты колеблешься…
— Признаться, да.
Вот о чем говорили трое приятелей, когда четвертый полицейский, такой же высокий, как Овсюг, только в три раза толще, присоединился к ним.
— Можно принять участие в вашей беседе, дорогие друзья?
— Жибасье! — в один голос воскликнули трое агентов.
— Тсс! — предупредил Жибасье. — На чем мы остановились?
— Вспоминали твое приключение на бульваре Инвалидов, — прошипел Карманьоль. — Мы говорили о человеке, который сдавил тебе горло так, что ты едва не испытал блаженство, непременное, как уверяют, во время повешения.
— Ах, этот. . — скрипнув зубами, процедил Жибасье. — Ну, попадись он мне!..
— Считай, что попался.
— То есть?
— Взгляни-ка! — продолжал Карманьоль, указывая Жибасье на человека, уже несколько минут являвшегося предметом их споров. — Это не он?
— Он! — взревел бывший каторжник, бросаясь к Жану Бычье Сердце. — Клянусь святым Жибасье, вы сейчас увидите, что это он.
Он выхватил из кармана пистолет.
Видя это, Карманьоль последовал за Жибасье, подав знак Овсюгу, чтобы тот не отставал. Овсюг махнул еще четырем полицейским следовать их примеру.
Жан Бычье Сердце только что приподнял тележку за ручки, когда Жибасье в сопровождении товарищей бросился к нему.
Каторжник направил оружие на плотника и открыл огонь.
Раздался выстрел, но пуля угодила в самую середину тележки, которая рухнула на Жибасье; его голова попала меж досок и застряла на плечах, а сам каторжник осел на землю. Он был похож на преступника в ошейнике, только вместо дубовой доски у него на шее теперь болталась такая тяжелая повозка, что аэролит с бульвара Инвалидов показался бы ему тряпичным мячом.
Это зрелище напугало Овсюга, ошеломило Карманьоля и поразило их третьего товарища. Все трое бросились врассыпную, предоставив Жибасье его судьбе.
Но Жан Бычье Сердце был не таким человеком, от которого можно было сбежать. Не беспокоясь о том из противников, что оказался пленником повозки, он перепрыгнул через оглобли и в несколько прыжков настиг одного из беглецов.
Им оказался Овсюг.
Плотник взял его за ноги и, как цепом, ударил Карманьоля.
Оба они потеряли сознание, и Жан Бычье Сердце оттащил и бросил их в тележку, не думая о том, какое беспокойство причиняет Жибасье. Затем он, как и собирался, заделал тележкой брешь в баррикаде, а полковник Рапт бросился со своими людьми на это укрепление, не подозревая, что имеет дело с однимединственным бунтовщиком.
Тем временем Жибасье бесновался под тележкой, словно Энкелад под горой Этной.
Это его и сгубило.
Жан Бычье Сердце подбежал к тележке, чтобы выяснить, почему она раскачивается. Он увидел голову Жибасье, высунувшуюся сквозь одну из дубовых стенок тележки.
Только теперь плотник узнал Жибасье.
— Ах, негодяй! Так это ты?! — вскричал он.
— Что значит «ты»? — отозвался каторжник.
— Воздыхатель Фифины!
— Клянусь вам, я не знаю, что вы имеете в виду! — запричитал Жибасье.
— Сейчас объясню! — взвыл Жан Бычье Сердце.
Позабыв о том, что происходит вокруг, он занес тяжелый кулак и с глухим грохотом опустил его на голову Жибасье В то же мгновение Жана Бычье Сердце тряхнуло и он оказался под лошадью.
Это граф Рапт брал баррикаду приступом.
Задние ноги его лошади застряли между деревянными балками и булыжником, передние же попали между оглоблями тележки.
Жану Бычье Сердце пришлось лишь немного поднатужиться, и он опрокинул лошадь, чувствовавшую себя неуверенно, так как почва уходила у нее из-под ног.
Он напрягся и выкрикнул:
— Стоять, полковник!
Плотник все делал на совесть: лошадь и всадник рухнули на мостовую или, точнее, на камни.
Жан Бычье Сердце собирался прыгнуть на полковника Рапта и, по всей вероятности, обошелся бы с ним так же, как с Жибасье, но тут всадники, ненамного отстававшие от полковника, появились с саблями наголо всего в нескольких метрах от баррикады.
— Сюда, сюда, старик! — послышался охрипший голос, и Жану показалось, что он его узнаёт.
Плотник почувствовал, что кто-то тянет его за полу куртки.
Он вскочил и бросился на дорогу, не обращая внимания на того, кто пытался его предупредить, и оставив позади себя неподвижные тела Карманьоля и Овсюга, являвшиеся частью баррикады, которую брала приступом кавалерия полковника Рапта.
Не вспомнил он и о Жибасье, застрявшем в тележке.
Он смутно понимал, зачем сам он оказался здесь в эту минуту.
Инстинкт самосохранения повелевал ему выйти на мостовую.
Там он снова услышал хриплый голос:
— Ближе к домам, прижимайтесь к стенам, иначе вы мертвец!
Он обернулся и узнал скомороха Фафиу.
Хороший совет, даже если его подал враг, остается хорошим советом. Однако Жан Бычье Сердце всегда руководствовался первым побуждением и не мог признать эту истину. Он видел в Фафиу лишь бывшего дружка мадемуазель Фифины, заставившего его пережить мучительные минуты ревности.
Он пошел прямо на несчастного шута, скрежеща зубами, сжимая кулаки и бросая на него угрожающие взгляды.
— А-а, это ты, проклятый паяц?! И ты еще смеешь мне указывать: «Сюда, старик!» — проревел плотник.
— Да, именно так, господин Бартелеми, — пролепетал Фафиу. — Я не хотел, чтобы с вами случилось несчастье.
— Почему?
— Потому что вы хороший человек!
— Значит, когда ты сказал: «Сюда, старик!» — ты не собирался меня дразнить? — спросил Жан Бычье Сердце.
— Вас? Дразнить? — задрожал шут. — Да нет, я просто хотел вас предупредить. Вон, смотрите, сейчас солдаты будут стрелять!
Скорее бежим вот сюда. У меня здесь живет одна знакомая, мы можем переждать у нее.
— Ладно, ладно! — проворчал Жан Бычье Сердце. — Не нужны мне ни твои советы, ни твое покровительство.
— Да пригнитесь хотя бы, пригнитесь! — крикнул Фафиу, пытаясь притянуть великана к себе.
Но в эту самую минуту плотника окутало облако дыма, раздался оглушительный грохот, засвистели пули, и Фафиу упал к его ногам.
— Тысяча чертей! — выругался Жан Бычье Сердце, грозя солдатам кулаком. — Так здесь убивают?
— Ко мне, господин Бартелеми! Ко мне! — пролепетал шут умирающим голосом.
Эта сцена тронула славного плотника до глубины души. Он наклонился, подхватил Фафиу поперек туловища и открыл ногой дверь, на которую ему указывал шут и которую на всякий случай прикрыли во время их спора.
Он исчез в подъезде в то самое время, как г-н Рапт поднял свою лошадь, прыгнул в седло и
заорал:
— Изрубить негодяев! Расстрелять!
Отряд всадников понесся на баррикаду.
Восемьдесят лошадей, пущенных в галоп, проскакали по телам Карманьоля и Овсюга.
Помолитесь за спасение их душ!
Зато Жибасье удалось высвободить голову, он ползком добрался с большим трудом до тротуара как раз напротив того места, где исчез Жан Бычье Сердце, унося Фафиу.
— Ну вот, мы в подъезде, — проговорил плотник. — Куда теперь?
— Шестой этаж, — едва слышно выдохнул шут и лишился чувств.
Великан миновал пять этажей, не останавливаясь: у него были сильные руки, и он почти не чувствовал тяжести.
Добравшись до нужного этажа — а это был самый верхний этаж, — Жан Бычье Сердце остановился: он оказался в середине коридора, куда выходили семь или восемь дверей.
Не зная, куда постучать, он спросил совета у Фафиу. Но несчастный актер не подавал признаков жизни: он смертельно побледнел, губы у него посинели, а глаза закатились.
— Эй, парень! — взволновался Жан. — Э-гей, отзовись!
Фафиу оставался недвижим.
При виде его бледности плотник смягчился и, пытаясь справиться с охватившим его волнением, пробормотал:
— Парень! Вот черт! Эй, парень, очнись! Не можешь же ты умереть, черт побери! До чего глупые у тебя шутки!
Но актер и не собирался шутить. Его ранило в плечо, и он по-настоящему лишился чувств от боли и потери крови, а потому не мог произнести ни звука.
— Дьявол! — снова выругался Жан, что можно было понять как вопрос: «Как быть?»
Он подошел к ближайшей двери, стукнул локтем и крикнул:
— Эй, кто-нибудь!
Скоро в замке повернулся ключ, и испуганный буржуа появился на пороге в рубашке и ночном колпаке.
Он держал в руке свечу, и она дрожала в его пальцах, точь-в-точь как подсвечник в руке Сганареля, когда тот провожал командора к Дон-Жуану.
— Я зажег, господа, зажег, — поспешил заверить буржуа, полагая, что это пришли проверить, как он проявляет симпатию к выборам.
— Да не в этом дело! — перебил его Жан Бычье Сердце. — Этот человек, — показал он на Фафиу, — тяжело ранен, кажется, у него здесь знакомая, я и решил отнести его к ней. Вы здесь живете и, наверное, знаете, в какую дверь я должен постучать.
Буржуа с опаской взглянул на актера.
— Эй, да это господин Фафиу! Вам, верно, сюда! — сказал он и указал на дверь напротив.
— Спасибо! — поблагодарил Жан и направился, куда ему сказали.
Он постучал.
Через несколько мгновений до его слуха донеслись легкие шаги, кто-то пугливо приблизился к двери.
Жан постучал в другой раз.
— Кто там? — спросил женский голос.
— Фафиу! — отозвался плотник, ему казалось вполне естественным сообщить не свое имя, а актера.
Но он просчитался. Приятельница Фафиу знала не только самого шута, но и его голос, а потому крикнула:
— Ложь! Это не его голос!
«Дьявольщина! — выругался про себя Жан Бычье Сердце. — Она совершенно права. Как она может узнать голос Фафиу, если говорю я?!»
Он задумался, однако, как мы уже говорили, Жан не отличался сообразительностью.
К счастью, на помощь ему пришел буржуа.
— Мадемуазель! — заговорил он. — Если вы не узнаете голос Фафиу, то, может быть, мой покажется вам знакомым?
— Да, — отозвалась девушка, к которой он обращался. — Вы — господин Гиомар, мой сосед.
— Вы мне верите? — продолжал г-н Гиомар.
— Разумеется! У меня нет оснований вам не доверять.
— В таком случае, мадемуазель, ради Бога, отоприте дверь! Господин Фафиу, ваш друг, ранен и нуждается в помощи.
Дверь распахнулась с быстротой, не оставлявшей сомнений в том, какой большой интерес питает девушка к актеру.
Это была не кто иная, как Коломбина из театра, принадлежавшего мэтру Галилею Копернику.
Она изумленно вскрикнула, увидев своего друга без чувств и в крови, и бросилась к Фафиу, не обращая внимания ни на Жана, который нес его бесчувственное тело, ни на буржуа, который увереннее держал свечу, с тех пор как понял, что лично ему опасность не угрожает.
— Ну, мадемуазель, не угодно ли вам принять несчастного малого? — проговорил плотник.
— Конечно! Скорее! — вскричала Коломбина.
Буржуа прошел в спальню первым, освещая дорогу. В комнате стояли только несколько стульев, стол и кровать.
Жан, недолго думая, положил Фафиу на кровать, не спрашивая у хозяйки позволения.
— Теперь осторожно его разденьте, — приказал он, — а я пойду за врачом. Если он придет не сразу, не беспокойтесь: в такую ночь, как сегодня, пройти по улице не так-то просто.
Славный Жан Бычье Сердце сбежал по лестнице и поспешил к Людовику.
Людовика дома не было, но вот уже два дня все знали, где его искать.
Два дня назад Розочка была возвращена на Ульмскую улицу.
Как однажды Броканта обнаружила, что комната Розочки опустела, так же точно — и предсказания Сальватора снова оправдались — в другое утро девушка нашлась: она мирно спала в своей постельке.
После смерти г-на Жерара у нашего друга г-на Жакаля больше не было оснований скрывать девочку, способную если не окончательно прояснить, то хотя бы частично пролить свет на дело Сарранти.
Это было несчастье, павшее проклятием на головы священников и солдат, чиновников и короля.
Еще не успели стихнуть крики, как граф Рапт повторил: — Огонь!
Солдаты перезарядили ружья и снова открыли огонь.
Опять ответом им были крики ужаса. На сей раз толпа кричала не «Долой министров! Долой короля!», а «Смерть!».
Это слово оказало еще более жуткое действие, чем двойной залп, всколыхнув из конца в конец всю улицу с быстротой молнии.
Баррикада в пассаже Гран-Серф была оставлена бунтовщиками, и ее захватили солдаты г-на Рапта.
Тот бросал злобно-презрительные взгляды на людей, из-за которых он совсем недавно потерпел сокрушительное поражение.
Многое бы он отдал за то, чтобы перед ним оказались сейчас все избиратели, которых он принимал целых три дня, не говоря уж о фармацевте и пивоваре, братьях Букмонах и монсеньере Колетти! С какой радостью он захватил бы их на месте преступления, обвинив в неповиновении властям, и выместил бы всю злобу за собственную неудачу!
Но никого из тех, кого надеялся увидеть граф Рапт, на баррикаде не было. Аптекарь был занят дружеской беседой со своим приятелем-пивоваром; оба Букмона благочестиво грели ноги у жарко натопленного камина, а монсеньор Колетти сладко спал в теплой постели, и снилось ему, что монсеньор де Келен умер, а он, Колетти, назначен архиепископом Парижским.
Итак, господин Рапт напрасно высматривал своих врагов.
Впрочем, за неимением знакомых он стал бросать полные ненависти взгляды на естественных врагов всех честолюбцев — простолюдинов и буржуа. Он был готов испепелить их одним взглядом. Приказав расстреливать толпу, он сам ринулся в бой во главе отряда кавалеристов.
Он скакал вдогонку за разбегавшимися бунтовщиками, опрокидывал все, что ему попадалось на пути, топтал конем упавших на землю, рубил еще державшихся на ногах. Глаза его горели, он размахивал саблей, до крови терзал свою лошадь шпорами и напоминал не ангела-мстителя — ему не хватало божественного спокойствия, — а скорее демона мести. Увлекшись скачкой, он налетел на баррикаду и подобрал поводья, собираясь перемахнуть через неожиданное препятствие.
— Стоять, полковник! — внезапно раздался чей-то голос, словно выходивший из-под земли.
Полковник пригнулся к шее лошади, желая рассмотреть говорившего, как вдруг совершенно необъяснимым образом — так неожиданно и ловко все было проделано — кто-то оторвал его лошадь от земли и швырнул наземь; животное упало, увлекая графа в своем падении.
Господину Рапту на какое-то время почудилось, что началось землетрясение.
Солдаты г-на Рапта и рады были бы последовать за своим полковником, но он оказался более решительно настроен, чем его подчиненные, да и лошадь под ним была лучше. Он перескочил уже разрушенную баррикаду с такой горячностью, что оторвался от солдат метров на десять.
А за этой баррикадой — как не бывает дыма без огня, так не увидите вы и баррикаду без защитников — находился Жан Бычье Сердце: он пришел на поиски Туссена-Бунтовщика и Кирпича, которых разметало огнем нападавших.
Сальватор приказал плотнику отправляться к друзьям и отослать их по домам, и вот теперь Жан Бычье Сердце искал их, чтобы силой или уговорами заставить разойтись.
После тщательных, но безуспешных поисков честный плотник собирался было уйти, как вдруг раздался первый залп.
— Похоже, господин Сальватор был прав, — пробормотал Жан Бычье Сердце, — ну, сейчас начнут кромсать прохожих.
Мы просим у читателей прощения за фамильярное выражение, но Жан Бычье Сердце не принадлежал к школе аббата Делиля, а слово «кромсать» настолько полно выражало его мысль, а также точно передает и нашу идею, что мы готовы пожертвовать формой ради содержания.
— Я думаю, — продолжал рассуждать плотник вслух, — пора последовать примеру друзей и убраться отсюда.
К несчастью, это легко было сказать, но непросто сделать.
— Дьявольщина! — оглянувшись, продолжал плотник. — Как же мне быть-то?
И действительно, впереди люди бежали сплошной массой, да Жан и не собирался бежать.
Позади него наступали кавалеристы с саблями наголо. Справа и слева в прилегавших улочках движение было закрыто: их охраняли пикеты солдат с примкнутыми штыками.
Как известно, Жан Бычье Сердце был тугодум. Он поводил из стороны в сторону испуганными глазами, как вдруг заметил другую баррикаду, развороченную посередине, и счел, что находиться за ней ему будет безопаснее. Несколько человек, спрятавшиеся в углу этой баррикады, тоже, видимо, пришли к такому решению.
Но в ту минуту Жан Бычье Сердце просто забыл о себе подобных: он искал балку, брус или большой камень, чтобы заложить пробоину, задержать всадников и успеть убежать целым и невредимым.
Он приметил небольшую тележку и не покатил — это заняло бы слишком много времени из-за обломков, под которыми было не видно мостовой, — а поднял ее и понес к пролому.
Он собирался заделать, как мог искуснее, брешь, но неожиданное нападение изменило его планы: из оборонительного оружия тележка превратилась в оружие нападения.
Скажем несколько слов о том, что за людей видел Жан Бычье Сердце неподалеку от себя, чем они занимались и о чем говорили.
Они пытались опознать Жана Бычье Сердце.
— Это он! — уверял один из них, с вытянутым бледным лицом.
— Кто он? — спросил другой с ярко выраженным прованским акцентом.
— Плотник!
— Ну и что? В Париже шесть тысяч плотников.
— Да это же Жан Бычье Сердце!
— Ты так думаешь?
— Я в этом уверен.
— Хм!
— Никаких «хм»!
— Вообще-то есть очень простой способ проверить, так ли это.
— И не один способ! А какой имеешь в виду ты?
— Я говорю о самом простом, а потому наилучшем.
— Рассказывай что надумал, только тихо и быстро: негодяй может от нас ускользнуть.
— Вот что я предлагаю, — продолжал тот, в котором акцент выдавал провансца. — Что ты, Овсюг, делаешь, когда хочешь узнать время?
— Брось раз и навсегда дурную привычку называть людей по именам.
— Уж не вздумал ли ты считать свое прозвище именем?
— Нет, впрочем, это сейчас не важно! Ты хотел знать, как я узнаю время?
— Да.
— Спрашиваю у дураков, которые носят часы.
— А чтобы узнать имя человека, достаточно…
— …спросить у него.
— Ну и тупица! Это единственный способ так никогда его и не узнать.
— Что же делать?
— Надо не спрашивать, а назвать его по имени.
— Не понимаю.
— Это потому, что светлой головой тебя не назовешь, дорогой друг. Ну, слушай внимательно. Я замечаю тебя в толпе, мне кажется, я тебя узнал, но сомневаюсь.
— И что тогда делать?
— Я подхожу к тебе с приветливым видом, вежливо снимаю шляпу и медовым голосом говорю: «Здравствуйте, дорогой господин Овсюг».
— Правильно. А я тебе не менее ласково отвечаю: «Вы ошибаетесь, уважаемый, меня зовут Счастливчик или Листоед».
Что ты на это скажешь?
— Ошибаешься, дружок, ты так не скажешь; не обижайся, но чтобы предвидеть такие неожиданности, надо иметь в голове мозги. Ты же, наоборот, выдашь себя, услышав свое имя, когда не хочешь быть узнанным. У тебя на лице будет написана растерянность, ты вздрогнешь — да, ты-то, Овсюг, обязательно вздрогнешь, ведь ты чертовски нервный. И заметь, будущий мой душеприказчик, что присутствующий здесь великан такой же впечатлительный, как колосс Родосский или другой колосс любого другого города. Достаточно к нему подойти и произнести со свойственной тебе слащавостью: «Здравствуйте, дорогой господин Жан Бычье Сердце!»
— Да, — кивнул Овсюг, — только боюсь, что наш плотник не вложит в свой ответ столько же вежливости, сколько я мог бы привнести в свой вопрос.
— Назовем вещи своими именами: ты боишься, как бы он не съездил тебе по уху.
— Называй чувство, которое я испытываю, страхом или осторожностью, все равно. Однако…
— Ты колеблешься…
— Признаться, да.
Вот о чем говорили трое приятелей, когда четвертый полицейский, такой же высокий, как Овсюг, только в три раза толще, присоединился к ним.
— Можно принять участие в вашей беседе, дорогие друзья?
— Жибасье! — в один голос воскликнули трое агентов.
— Тсс! — предупредил Жибасье. — На чем мы остановились?
— Вспоминали твое приключение на бульваре Инвалидов, — прошипел Карманьоль. — Мы говорили о человеке, который сдавил тебе горло так, что ты едва не испытал блаженство, непременное, как уверяют, во время повешения.
— Ах, этот. . — скрипнув зубами, процедил Жибасье. — Ну, попадись он мне!..
— Считай, что попался.
— То есть?
— Взгляни-ка! — продолжал Карманьоль, указывая Жибасье на человека, уже несколько минут являвшегося предметом их споров. — Это не он?
— Он! — взревел бывший каторжник, бросаясь к Жану Бычье Сердце. — Клянусь святым Жибасье, вы сейчас увидите, что это он.
Он выхватил из кармана пистолет.
Видя это, Карманьоль последовал за Жибасье, подав знак Овсюгу, чтобы тот не отставал. Овсюг махнул еще четырем полицейским следовать их примеру.
Жан Бычье Сердце только что приподнял тележку за ручки, когда Жибасье в сопровождении товарищей бросился к нему.
Каторжник направил оружие на плотника и открыл огонь.
Раздался выстрел, но пуля угодила в самую середину тележки, которая рухнула на Жибасье; его голова попала меж досок и застряла на плечах, а сам каторжник осел на землю. Он был похож на преступника в ошейнике, только вместо дубовой доски у него на шее теперь болталась такая тяжелая повозка, что аэролит с бульвара Инвалидов показался бы ему тряпичным мячом.
Это зрелище напугало Овсюга, ошеломило Карманьоля и поразило их третьего товарища. Все трое бросились врассыпную, предоставив Жибасье его судьбе.
Но Жан Бычье Сердце был не таким человеком, от которого можно было сбежать. Не беспокоясь о том из противников, что оказался пленником повозки, он перепрыгнул через оглобли и в несколько прыжков настиг одного из беглецов.
Им оказался Овсюг.
Плотник взял его за ноги и, как цепом, ударил Карманьоля.
Оба они потеряли сознание, и Жан Бычье Сердце оттащил и бросил их в тележку, не думая о том, какое беспокойство причиняет Жибасье. Затем он, как и собирался, заделал тележкой брешь в баррикаде, а полковник Рапт бросился со своими людьми на это укрепление, не подозревая, что имеет дело с однимединственным бунтовщиком.
Тем временем Жибасье бесновался под тележкой, словно Энкелад под горой Этной.
Это его и сгубило.
Жан Бычье Сердце подбежал к тележке, чтобы выяснить, почему она раскачивается. Он увидел голову Жибасье, высунувшуюся сквозь одну из дубовых стенок тележки.
Только теперь плотник узнал Жибасье.
— Ах, негодяй! Так это ты?! — вскричал он.
— Что значит «ты»? — отозвался каторжник.
— Воздыхатель Фифины!
— Клянусь вам, я не знаю, что вы имеете в виду! — запричитал Жибасье.
— Сейчас объясню! — взвыл Жан Бычье Сердце.
Позабыв о том, что происходит вокруг, он занес тяжелый кулак и с глухим грохотом опустил его на голову Жибасье В то же мгновение Жана Бычье Сердце тряхнуло и он оказался под лошадью.
Это граф Рапт брал баррикаду приступом.
Задние ноги его лошади застряли между деревянными балками и булыжником, передние же попали между оглоблями тележки.
Жану Бычье Сердце пришлось лишь немного поднатужиться, и он опрокинул лошадь, чувствовавшую себя неуверенно, так как почва уходила у нее из-под ног.
Он напрягся и выкрикнул:
— Стоять, полковник!
Плотник все делал на совесть: лошадь и всадник рухнули на мостовую или, точнее, на камни.
Жан Бычье Сердце собирался прыгнуть на полковника Рапта и, по всей вероятности, обошелся бы с ним так же, как с Жибасье, но тут всадники, ненамного отстававшие от полковника, появились с саблями наголо всего в нескольких метрах от баррикады.
— Сюда, сюда, старик! — послышался охрипший голос, и Жану показалось, что он его узнаёт.
Плотник почувствовал, что кто-то тянет его за полу куртки.
Он вскочил и бросился на дорогу, не обращая внимания на того, кто пытался его предупредить, и оставив позади себя неподвижные тела Карманьоля и Овсюга, являвшиеся частью баррикады, которую брала приступом кавалерия полковника Рапта.
Не вспомнил он и о Жибасье, застрявшем в тележке.
Он смутно понимал, зачем сам он оказался здесь в эту минуту.
Инстинкт самосохранения повелевал ему выйти на мостовую.
Там он снова услышал хриплый голос:
— Ближе к домам, прижимайтесь к стенам, иначе вы мертвец!
Он обернулся и узнал скомороха Фафиу.
Хороший совет, даже если его подал враг, остается хорошим советом. Однако Жан Бычье Сердце всегда руководствовался первым побуждением и не мог признать эту истину. Он видел в Фафиу лишь бывшего дружка мадемуазель Фифины, заставившего его пережить мучительные минуты ревности.
Он пошел прямо на несчастного шута, скрежеща зубами, сжимая кулаки и бросая на него угрожающие взгляды.
— А-а, это ты, проклятый паяц?! И ты еще смеешь мне указывать: «Сюда, старик!» — проревел плотник.
— Да, именно так, господин Бартелеми, — пролепетал Фафиу. — Я не хотел, чтобы с вами случилось несчастье.
— Почему?
— Потому что вы хороший человек!
— Значит, когда ты сказал: «Сюда, старик!» — ты не собирался меня дразнить? — спросил Жан Бычье Сердце.
— Вас? Дразнить? — задрожал шут. — Да нет, я просто хотел вас предупредить. Вон, смотрите, сейчас солдаты будут стрелять!
Скорее бежим вот сюда. У меня здесь живет одна знакомая, мы можем переждать у нее.
— Ладно, ладно! — проворчал Жан Бычье Сердце. — Не нужны мне ни твои советы, ни твое покровительство.
— Да пригнитесь хотя бы, пригнитесь! — крикнул Фафиу, пытаясь притянуть великана к себе.
Но в эту самую минуту плотника окутало облако дыма, раздался оглушительный грохот, засвистели пули, и Фафиу упал к его ногам.
— Тысяча чертей! — выругался Жан Бычье Сердце, грозя солдатам кулаком. — Так здесь убивают?
— Ко мне, господин Бартелеми! Ко мне! — пролепетал шут умирающим голосом.
Эта сцена тронула славного плотника до глубины души. Он наклонился, подхватил Фафиу поперек туловища и открыл ногой дверь, на которую ему указывал шут и которую на всякий случай прикрыли во время их спора.
Он исчез в подъезде в то самое время, как г-н Рапт поднял свою лошадь, прыгнул в седло и
заорал:
— Изрубить негодяев! Расстрелять!
Отряд всадников понесся на баррикаду.
Восемьдесят лошадей, пущенных в галоп, проскакали по телам Карманьоля и Овсюга.
Помолитесь за спасение их душ!
Зато Жибасье удалось высвободить голову, он ползком добрался с большим трудом до тротуара как раз напротив того места, где исчез Жан Бычье Сердце, унося Фафиу.
— Ну вот, мы в подъезде, — проговорил плотник. — Куда теперь?
— Шестой этаж, — едва слышно выдохнул шут и лишился чувств.
Великан миновал пять этажей, не останавливаясь: у него были сильные руки, и он почти не чувствовал тяжести.
Добравшись до нужного этажа — а это был самый верхний этаж, — Жан Бычье Сердце остановился: он оказался в середине коридора, куда выходили семь или восемь дверей.
Не зная, куда постучать, он спросил совета у Фафиу. Но несчастный актер не подавал признаков жизни: он смертельно побледнел, губы у него посинели, а глаза закатились.
— Эй, парень! — взволновался Жан. — Э-гей, отзовись!
Фафиу оставался недвижим.
При виде его бледности плотник смягчился и, пытаясь справиться с охватившим его волнением, пробормотал:
— Парень! Вот черт! Эй, парень, очнись! Не можешь же ты умереть, черт побери! До чего глупые у тебя шутки!
Но актер и не собирался шутить. Его ранило в плечо, и он по-настоящему лишился чувств от боли и потери крови, а потому не мог произнести ни звука.
— Дьявол! — снова выругался Жан, что можно было понять как вопрос: «Как быть?»
Он подошел к ближайшей двери, стукнул локтем и крикнул:
— Эй, кто-нибудь!
Скоро в замке повернулся ключ, и испуганный буржуа появился на пороге в рубашке и ночном колпаке.
Он держал в руке свечу, и она дрожала в его пальцах, точь-в-точь как подсвечник в руке Сганареля, когда тот провожал командора к Дон-Жуану.
— Я зажег, господа, зажег, — поспешил заверить буржуа, полагая, что это пришли проверить, как он проявляет симпатию к выборам.
— Да не в этом дело! — перебил его Жан Бычье Сердце. — Этот человек, — показал он на Фафиу, — тяжело ранен, кажется, у него здесь знакомая, я и решил отнести его к ней. Вы здесь живете и, наверное, знаете, в какую дверь я должен постучать.
Буржуа с опаской взглянул на актера.
— Эй, да это господин Фафиу! Вам, верно, сюда! — сказал он и указал на дверь напротив.
— Спасибо! — поблагодарил Жан и направился, куда ему сказали.
Он постучал.
Через несколько мгновений до его слуха донеслись легкие шаги, кто-то пугливо приблизился к двери.
Жан постучал в другой раз.
— Кто там? — спросил женский голос.
— Фафиу! — отозвался плотник, ему казалось вполне естественным сообщить не свое имя, а актера.
Но он просчитался. Приятельница Фафиу знала не только самого шута, но и его голос, а потому крикнула:
— Ложь! Это не его голос!
«Дьявольщина! — выругался про себя Жан Бычье Сердце. — Она совершенно права. Как она может узнать голос Фафиу, если говорю я?!»
Он задумался, однако, как мы уже говорили, Жан не отличался сообразительностью.
К счастью, на помощь ему пришел буржуа.
— Мадемуазель! — заговорил он. — Если вы не узнаете голос Фафиу, то, может быть, мой покажется вам знакомым?
— Да, — отозвалась девушка, к которой он обращался. — Вы — господин Гиомар, мой сосед.
— Вы мне верите? — продолжал г-н Гиомар.
— Разумеется! У меня нет оснований вам не доверять.
— В таком случае, мадемуазель, ради Бога, отоприте дверь! Господин Фафиу, ваш друг, ранен и нуждается в помощи.
Дверь распахнулась с быстротой, не оставлявшей сомнений в том, какой большой интерес питает девушка к актеру.
Это была не кто иная, как Коломбина из театра, принадлежавшего мэтру Галилею Копернику.
Она изумленно вскрикнула, увидев своего друга без чувств и в крови, и бросилась к Фафиу, не обращая внимания ни на Жана, который нес его бесчувственное тело, ни на буржуа, который увереннее держал свечу, с тех пор как понял, что лично ему опасность не угрожает.
— Ну, мадемуазель, не угодно ли вам принять несчастного малого? — проговорил плотник.
— Конечно! Скорее! — вскричала Коломбина.
Буржуа прошел в спальню первым, освещая дорогу. В комнате стояли только несколько стульев, стол и кровать.
Жан, недолго думая, положил Фафиу на кровать, не спрашивая у хозяйки позволения.
— Теперь осторожно его разденьте, — приказал он, — а я пойду за врачом. Если он придет не сразу, не беспокойтесь: в такую ночь, как сегодня, пройти по улице не так-то просто.
Славный Жан Бычье Сердце сбежал по лестнице и поспешил к Людовику.
Людовика дома не было, но вот уже два дня все знали, где его искать.
Два дня назад Розочка была возвращена на Ульмскую улицу.
Как однажды Броканта обнаружила, что комната Розочки опустела, так же точно — и предсказания Сальватора снова оправдались — в другое утро девушка нашлась: она мирно спала в своей постельке.
После смерти г-на Жерара у нашего друга г-на Жакаля больше не было оснований скрывать девочку, способную если не окончательно прояснить, то хотя бы частично пролить свет на дело Сарранти.