Дюма Александр. Сальватор. Том 2

   Хотя все они были соучастниками и друзьями по несчастью, хотя они были скованы одной цепью и, по всей видимости, принуждены провести остаток дней вместе, они не ладили и держались отчужденно. Про себя они крыли друг друга на чем свет стоит.
   Среди них два наших знакомых (Этеокл и Полиник ) являли печальный пример старой дружбы, рухнувшей в час испытаний.
   Мы хотим рассказать о Мотыльке и Карманьоле, которых соединило одной цепью само Провидение.
   Мотылек ругал Карманьоля, Карманьоль оскорблял Мотылька. Поверите ли? Тот же градус долготы, под которым они родились, явился, так сказать, причиной того, что грубо проявился этот антагонизм.
   Южанин из Марселя состязался в оскорблениях с южанином из Бордо, а тот называл товарища ротозеем.
   Костыль и Овсюг, фигурировавшие в этой сцене и скованные одной цепью, тоже являли собой жалкое зрелище. Овсюг называл Костыля солдафоном, а тот его иезуитом.
   С другой стороны, в тени, почти в конце колонны, рафаэлевский Габриэль, опустив голову, казалось, лишился чувств в объятиях своего верного друга Жибасье и, похожий на раскаявшегося грешника, вызывал сострадание у зрителей.
   Повидавший виды и избалованный Жибасье казался главарем всей банды, душой всей цепи.
   Разумеется, все уставившиеся на него глаза действовали ему на нервы, но он старался не обращать внимания на любопытство толпы или, точнее, не скрывал своего к ней презрения.
   Безмятежное лицо, ясный взгляд, улыбающиеся губы — все это свидетельствовало о том, что он погружен в задумчивое и отчасти восторженное состояние, в котором угадывались и сожаление, и надежда.
   Не оставлял ли он позади себя печальных воспоминаний?
   Не был ли он обожаем в двадцати кружках, оспаривавших славу назвать его своим президентом? Самые знатные женщины столицы разве не рвали его друг у друга из рук? И не было ли черным небо в тот день в знак траура по уезжающему горячо любимому сыну?
   Остальные заключенные, не имея тех же мыслей, что и он, были далеко не так безмятежны.
   Напротив, как только болты были забиты, стали все громче раздаваться возмущенные голоса, тысячи диких криков, звучавшие на все лады, вырвались из трехсот визгливых глоток, дополняя дьявольскую симфонию, которая сопровождалась свистом, гиканьем, звериным рыком, оскорблениями и ругательствами.
   Вдруг по сигналу одного из заключенных наступила как по волшебству тишина, и зазвучала соответствовавшая случаю блатная песня, которую каждый заключенный сопровождал звоном кандалов, а все это вместе производило удручающее впечатление. Пение напоминало концерт призраков.
   Но вот во дворе появился новый персонаж, к величайшему изумлению толпы, почтительно ему поклонившейся.
   Это был аббат Доминик.
   Он невесело взглянул на цепь и, устремив взгляд ввысь, словно призвал на несчастных милосердие Божие.
   Затем он подошел к начальнику конвоя и спросил:
   — Сударь! Почему меня не заковали вместе с этими несчастными? Я такой же преступник, как они.
   — Господин аббат, — отвечал капитан, — я лишь исполняю полученные сверху приказы.
   — Вам приказано оставить меня свободным?
   — Да, господин аббат.
   — Кто мог дать подобный приказ?
   — Господин префект полиции.
   В эту минуту во двор Бисетра въехала карета и из нее вышел человек, одетый в черное, с белым галстуком на шее; он направился к аббату Доминику и низко поклонился, как только тот его заметил.
   — Сударь, — обратился он к бедному монаху, подавая ему грамоту. — С этой минуты вы свободны. Вот приказ о вашем помиловании. Его величество поручил мне передать его вам.
   — Полное помилование? — переспросил монах, скорее удивившись, чем обрадовавшись.
   — Так точно, господин аббат.
   — Его величество не накладывает никаких ограничений моей свободе?
   — Никаких, господин аббат. Более того, его величество поручает мне исполнить от его имени любое ваше пожелание.
   Аббат опустил голову и задумался.
   Он вспомнил о величайшей человеколюбивой миссии, предпринятой и осуществленной при Людовике XIII таким же монахом, как и он, Доминик; звали монаха св. Венсан де Поль, и для него была создана должность главного священника галер.
   «Именно так! — сказал себе Доминик. — Я стану утешителем этих ссыльных, научу их надеяться! Кто знает, хуже ли эти люди остальных!»
   Он поднял голову и сказал:
   — Сударь! Раз его величество позволяет мне высказать пожелание, я прошу как милости назначить меня священником каторги.
   — Его величество предвидел ваше желание, господин аббат, — молвил посланец короля. Он вытащил из кармана другую грамоту и подал ее аббату Доминику. — Вот ваше назначение, и, если хотите, можете приступать к обязанностям прямо сейчас.
   — Разве это возможно? — удивился аббат, видя, что этап готов к отправлению.
   — По обычаю, господин аббат, принято произносить проповедь в часовне тюрьмы и призывать Божие милосердие на головы пленников перед отправлением их на каторгу.
   — Покажите мне дорогу, сударь, — попросил аббат Доминик, направляясь в сопровождении королевского курьера к зданию, в котором располагалась часовня.
   Цепь двинулась, потянулась за монахом.
   Когда мессу отслужили, снова раздался свисток.
   Вернувшись во двор, каторжники встали на длинные повозки, и огромные тюремные ворота распахнулись настежь.
   Повозки тяжело покатились по мостовой. Они выехали со двора в сопровождении фургонов с кухней и кабриолета охраны, в котором разместились начальник конвоя, хирург, обязанный заботиться о больных каторжниках, служащий министерства внутренних дел, называвшийся комиссаром, и аббат Доминик. С обоих флангов этап охранялся усиленным эскортом жандармов.
   За отправлением осужденных внимательно наблюдали, ожидая их выхода, праздные парижане, дополняя эту невеселую картину.
   Когда повозки появились за воротами, они были встречены проклятиями толпы. Каторжники в ответ закричали и затянули воинственную песню, известную на всех каторгах и напоминающую вызов, который преступники бросают обществу:
   Шпана не переведется.
   Однако аббат простер руки над толпой и над каторжниками, после чего песни стихли и обоз в полной тишине двинулся вперед.

XXIX. Глава, в которой г-жа де Розан выбирает лучшее средство для мести за поруганную честь

   Наши читатели, возможно, не забыли, что сказала г-жа де Розан мужу, предоставляя ему неделю на сборы.
   Напомним последнюю ее фразу, которая может служить эпиграфом к настоящей главе, а также и к следующей:
   "Неделя? Хорошо, — решительно молвила креолка, — пусть будет неделя. Но если через неделю мы не уедем, Камилл, — прибавила она, бросив взгляд на ящик, в котором лежали кинжал и пистолеты, — мы предстанем перед Богом и ответим за свои действия.
   Это так же верно, как то, что я приняла решение еще до того, как ты сюда вошел".
   На следующий день после того, как эти слова были сказаны, Камилл получил во время своего разговора с Сальватором послание от мадемуазель Сюзанны де Вальженез, в котором говорилось:
   «Салъватор дает мне миллион. Как можно скорее соберите вещи: в три часа мы отправляемся в Тавр».
   Лакею, доставившему письмо, Камилл ответил: «Хорошо», затем разорвал записку, бросил клочки в камин и вышел.
   Сейчас же вслед за тем одна из портьер в гостиной поднялась и в комнату стремительно вошла г-жа де Розан. Она направилась прямо к камину, собрала обрывки письма и вернулась к себе в спальню.
   Спустя пять минут она сложила письмо из клочков и прочла его. По ее щекам скатились две слезы, но то были слезы стыда, а не огорчения. Ее провели!
   Креолка посидела некоторое время в кресле, закрыв лицо руками. Она плакала и мучительно соображала, что предпринять.
   Решительно поднявшись, она стала ходить взад и вперед по гостиной, судорожно сцепив руки и нахмурившись. Время от времени она останавливалась и проводила рукой по лбу, словно собираясь с мыслями.
   Наконец она остановилась и оперлась на угол камина, утомленная, но не сломленная.
   — Они не уедут! — вскричала она. — Скорее, я брошусь под колеса их экипажа.
   Она позвонила камеристке.
   Та появилась на пороге и спросила:
   — Что угодно госпоже?
   — Что мне угодно? — удивилась креолка. — Да ничего! Почему вы спрашиваете?
   — Разве госпожа не звонила?
   — Ах да, звонила, но не помню зачем.
   — Госпожа не заболела? — спросила камеристка, поразившись тому, до чего бледна хозяйка.
   — Да нет, я не больна, — порывисто отвечала г-жа де Розан. — Я никогда еще так хорошо себя не чувствовала.
   — Если я не нужна госпоже, — продолжала камеристка, — я могу удалиться.
   — Да, вы мне не нужны. То есть… Погодите-ка… Да, я хочу кое о чем вас спросить. Вы родом из Нормандии?
   — Да, мадам.
   — Из какого города?
   — Из Руана.
   — Это далеко от Парижа?
   — Около тридцати лье.
   — А от Тавра?
   — Почти столько же.
   — Хорошо, можете идти.
   "Зачем мешать их отъезду? — вдруг подумала креолка. — Разве у меня есть неоспоримое доказательство его неверности или предательства, кроме как мои предчувствия? Мне нужно более неопровержимое, материальное доказательство! Где его взять? Сказать ему: «Я все знаю. Завтра ты уезжаешь с ней! Не уезжай или берегись!» А он все будет отрицать, как раньше!
   Пойти к этой Сюзанне и сказать: «Вы мерзавка, вы отнимаете у меня мужа!» А она посмеется надо мной, расскажет и ему о моем приходе, то-то они повеселятся вдвоем! Камилл станет надо мной потешаться. В чем же секрет этого чудовища? Как она заставила так сильно и скоро себя полюбить? В чем ее обаяние?
   Разве она так же молода, смугла, хороша, как я?"
   Продолжая над этим размышлять, креолка приблизилась к псише и долго в него смотрелась, желая себя убедить в том, что страдание не умалило ее красоты и она вполне могла соперничать с мадемуазель Сюзанной де Вальженез.
   Но вот из ее глаз снова брызнули слезы. — Нет! — рыдающим голосом выкрикнула она. — Никогда мне не понять, как он мог полюбить эту женщину!.. Что же делать? Попытаться увезти его силой, так он убежит с дороги и они снова встретятся! Но даже если он согласится поехать со мной, любви все равно конец. А он вернется нынче вечером, порхающий, беззаботный, как всегда. Поцелует меня в лоб, как каждый вечер. О, предатель! Лживый и трусливый Камилл. Нет, я не позову тебя за собой. Я сама буду следовать за тобой тенью до тех пор, пока не получу доказательства твоего преступления!
   Перестань колотиться, мое сердце: час расплаты еще не наступил С этими словами молодая женщина поспешно вытерла слезы и стала обдумывать план мести.
   Не будем ей мешать, пусть подумает до вечера, мы же вернемся к ней вместе с Камиллом. Вот он, розовощекий и беззаботный, впорхнул к ней в спальню.
   Когда он вошел, она, как и накануне, стояла посреди комнаты. Поцеловав ее в лоб, он задал привычный вопрос:
   — Как?! Ты еще не ложилась, дорогая? Да ведь уже час ночи, прелесть моя!
   — Какое это имеет значение? — холодно отозвалась г-жа де Розан.
   — Для меня это имеет значение, любовь моя, — продолжал Камилл, выговаривая подчеркнуто ласково. — Через неделю нам предстоит долгое и утомительное путешествие, тебе понадобятся все твои силы.
   — Кто знает, будет ли это путешествие долгим? — вполголоса возразила креолка, словно размышляя вслух.
   — Да я знаю! — воскликнул Камилл, не догадываясь о том, что творится в душе у жены. — Ведь я несколько раз переезжал из Парижа в Луизиану, да и ты однажды проделала этот путь и, должно быть, не забыла, как он труден.
   — Мы любили тогда друг друга, Камилл! — с горькой усмешкой проговорила креолка. — Вот почему путешествие показалось мне недолгим.
   — Я постараюсь, чтобы на сей раз оно тебе показалось еще короче! — галантно произнес Камилл, снова целуя жену в лоб. — А пока доброй ночи, девочка моя! Я целый день занимался покупками и просто валюсь с ног.
   — Прощай, Камилл, — холодно отозвалась г-жа де Розан.
   Американский джентльмен удалился в свои апартаменты, не заметив ни смущения, ни бледности жены.
   На следующее утро креолка в сопровождении камеристки села в наемный экипаж и приказала отвезти себя к книгоиздателю Пале-Рояля, где купила почтовую книгу.
   Затем она снова села в карету и на вопрос кучера, куда ее везти, приказала:
   — К каретнику.
   Кучер огрел лошадей кнутом и повез ее на улицу Пепиньер.
   — Сударь! — обратилась креолка к каретнику. — Мне нужна дорожная коляска.
   — Этого добра у меня хватает, — отвечал тот. — Угодно ли госпоже взглянуть?
   — Ни к чему, сударь, я полагаюсь на ваш выбор.
   — Какого цвета желаете коляску?
   — Все равно.
   — На сколько человек?
   — На двоих.
   — Госпоже угодно иметь экипаж покрепче?
   — Это не имеет значения.
   — Путь предстоит дальний?
   — Нет. Шестьдесят лье.
   — Может быть, госпожа торопится прибыть к месту назначения?
   — Да, очень тороплюсь, — кивнула креолка.
   — Тогда вам нужна легкая коляска, — продолжал торговец, — у меня как раз есть то, что вам подойдет.
   — Хорошо. А где взять лошадей?
   — На почтовой станции, мадам, — сказал каретник, усмехнувшись про себя вопросу г-жи де Розан.
   — Вы можете за ними послать?
   — Да, мадам.
   — И доставить запряженный экипаж к моему дому?
   — Разумеется, мадам. К которому часу прикажете подать?
   Тут г-жа де Розан на минуту задумалась. Свидание или, вернее, отъезд Сюзанны и Камилла был назначен на три часа. Надо было выехать спустя час или хотя бы через полчаса после них.
   — В половине четвертого, — приказала она, передавая каретнику свою карточку.
   Она пошла было прочь, когда тот ее окликнул:
   — Надо бы уладить еще один вопрос.
   — Какой? — удивилась креолка.
   — Сторговаться бы надо! — расхохотался торговец.
   — Я не намерена с вами торговаться, господин каретник, — возразила гордая креолка, доставая из кармана бумажник. — Сколько я вам должна?
   — Две тысячи франков, — отвечал каретник. — Будьте уверены, вы получите отличную коляску — элегантную, легкую и надежную.
   — Возьмите сколько нужно, — предложила креолка, протягивая бумажник.
   Торговец взял два тысячефранковых билета и стал униженно кланяться, как свойственно всем торговцам, одурачившим покупателя.
   — Ровно в половине четвертого, — выходя от каретника, предупредила креолка.
   — Ровно в половине четвертого, — повторил каретник, поклонившись до самой земли.
   Вернувшись домой, г-жа де Розан застала Камилла, он ожидал ее к обеду.
   — Ходила за покупками, душенька? — целуя ее, спросил он.
   — Да, — ответила креолка.
   — Для нашего путешествия?
   — Для нашего путешествия, — подтвердила она.
   За обедом Камилл острил и, развлекая жену, употребил все хлопушки, имевшиеся в его арсенале. Креолка пыталась улыбнуться, но при этом дважды или трижды судорожно схватилась за столовый нож, глядя на мужа. Тот ничего не замечал.
   После обеда — было около половины третьего — Камилл вдруг встал и сказал:
   — Поеду-ка в Булонский лес!
   — К ужину не вернешься? — спросила г-жа де Розан.
   — Мы поздно обедали, — заметил Камилл. — Но если хочешь, дорогая, мы поужинаем, только попозже. И сделаем это в твоей спальне, — прибавил он вкрадчиво, — пусть это будет воспоминанием о прекрасных ночах в Луизиане.
   — Хорошо, Камилл, давай поужинаем, — мрачно проговорила креолка.
   — До вечера, любовь моя! — попрощался креолец, вложив в свой поцелуй всю страсть, так что г-жа де Розан невольно вздрогнула.
   Женщина редко ошибается относительно истинного значения поцелуя. Г-жа де Розан вообразила на мгновение, что еще любима, и испытала дикую радость: он умрет, оплакивая ее!
   Она вернулась к себе в спальню, побросала кое-какие вещи в сумку, потом достала из ящика пистолеты и кинжал.
   — Ах, Камилл, Камилл! — глухо пробормотала она, поглядывая на кинжал и сверкая глазами. — В меня вселился дух мести, и некогда укоротить ему крылья! Если бы я и захотела тебя спасти — слишком поздно! Голос, повелевающий мне: «Нанеси удар!» — через несколько часов скажет тебе: «Искупи свою вину!»
   О, Камилл! Я так тебя любила и еще люблю! Но, увы, более сильная воля, чем моя, повелевает мне за себя отомстить! Сам знаешь, я тебя предупреждала и хотела защитить от своего справедливого гнева! Я говорила тебе: «Уедем! Вернемся под родные небеса! У первого же придорожного дерева мы вновь обретем нашу цветущую любовь!» — но ты не захотел слушать, ты решил от меня сбежать, обманув меня. О, Камилл, Камилл!
   Я должна была родшься мужчиной, потому что чувствую, как закипает в моих венах кровь при мысли о мести, и, как римлянин, я проклинаю с любовью в душе!
   В эту минуту вошла камеристка и доложила, что к отъезду все готово.
   — Хорошо, — коротко отозвалась креолка, вкладывая кинжал в ножны и пряча его в карман.
   Она сложила на груди руки и взмолилась:
   — Господь всемогущий, дай мне силы довести мою месть до конца!
   Она завернулась в широкий плащ и, обратившись к камеристке, уронила единственное слово:
   — Едем!
   Креолка решительно прошлась по комнатам, окинув прощальным взглядом мебель, картины и разнообразные предметы — свидетелей первых и последних часов ее любви.
   Она сбежала по лестнице и очутилась во дворе, где били копытом лошади, запряженные в почтовую карету.
   — Тройные прогонные, если поедете в три раза быстрее, — садясь в коляску, пообещала она форейтору.
   Карета вылетела из главных ворот особняка: форейтор хотел честно заработать свои деньги.
   Не станем рассказывать о путевых впечатлениях креолки.
   Находясь во власти неизбывной тоски, она не замечала ни крыш домов, ни церковных колоколен, ни придорожных деревьев. Ее взгляд был обращен внутрь, и она видела, как кровь по капле сочится из ее израненной души. Всю дорогу креолка заливалась слезами.
   В шесть часов она нагнала карету с беглецами и почти в одно время с ними прибыла среди ночи в Гавр. От их форейтора она узнала, что они остановились в гостинице «Руаяль», на набережной.
   — В гостиницу «Руаяль»! — приказала она своему форейтору.
   Через десять минут она устроилась в одной из комнат отеля.
   В следующей главе мы расскажем о том, что она увидела и услышала.

XXX. Что можно узнать, подслушивая под дверью

   — Дайте госпоже десятый номер! — приказала служанке хозяйка гостиницы.
   Десятый номер был расположен посреди второго этажа.
   Служанка помогла г-же де Розан расположиться в комнатах.
   Она собиралась уйти, когда креолка знаком приказала ей задержаться.
   Служанка послушно вернулась к креолке.
   — Сколько вы получаете в год, служа в этом отеле? — спросила г-жа де Розан.
   Служанка не ожидала такого вопроса. Она не знала что сказать. Вероятно, она вообразила, что молодая и богатая иностранка собирается взять ее к себе на службу. Она поступила как каретник, то есть приготовилась удвоить сумму.
   Вот почему на мгновение установилась тишина.
   — Вы понимаете мой вопрос? — в нетерпении продолжала г-жа де Розан. — Я спрашиваю: сколько вы здесь получаете?
   — Пятьсот франков, — ответила девушка, — не считая чаевых. Кроме того, у меня бесплатные стол, квартира и услуги.
   — Это меня не интересует, — отозвалась креолка. Как все люди, занятые какой-нибудь мыслью, она не обращала ни малейшего внимания на озабоченность служанки. — Хотите заработать пятьсот франков в несколько минут?
   — Пятьсот франков в несколько минут? — недоверчиво переспросила девушка.
   — Ну да.
   — Что же мне надлежит сделать, чтобы так скоро заработать огромные деньги?
   — Нечто очень нехитрое, мадемуазель. Двадцать минут, самое большее — полчаса тому назад в отель прибыли двое путешественников.
   — Да, мадам.
   — Молодой человек и молодая дама, не так ли?
   — Муж и жена; да, мадам.
   — Муж и жена!.. — сквозь зубы процедила креолка. — Где их поселили?
   — В конце коридора, двадцать третий номер.
   — Существует ли комната, смежная с их спальней?
   — Да, но она занята.
   — Мне нужна эта комната, мадемуазель.
   — Это же невозможно, мадам!
   — Почему?
   — Ее занимает один коммерсант. Ему всегда оставляют эту комнату. Он к ней привык и не согласится переехать.
   — А надо сделать так, чтобы он ее освободил! Придумайте что-нибудь. Если поможете мне получить комнату, эти двадцать пять луидоров ваши.
   Креолка достала из кошелька двадцать пять луидоров и показала их служанке. Та покраснела от жадности и задумалась.
   — Ну что? — начиная терять терпение, спросила г-жа де Розан.
   — Возможно, удастся все уладить, мадам.
   — Скорее, скорее говорите! Ну?!
   — Этот коммерсант нанимает каждую субботу в пять часов утра почтовую карету до Парижа и возвращается только в понедельник.
   — Сегодня как раз суббота, — заметила г-жа де Розан, — ведь уже час ночи.
   — Да, но я не знаю, записался ли он в книге дежурного, чтобы его разбудили.
   — Ступайте узнать.
   Служанка вышла и через несколько минут вернулась снова.
   — Записался, мадам, — обрадованно доложила она.
   — Значит, в пять я смогу занять его комнату?
   — Даже в половине пятого. Ему нужно успеть сходить на почтовую станцию.
   — Хорошо! Вот вам десять луидоров задатка. Ступайте.
   — Госпоже больше ничего не нужно?
   — Нет, ничего, спасибо.
   — Если госпоже будет что-нибудь угодно, пусть только прикажет: те двое уже заказали ужин, и госпоже подадут в одно время с ними, ждать не придется.
   — Я не голодна.
   — Тогда я вам постелю.
   — Постелите, если хотите, я не хочу ложиться.
   — Как вам будет угодно, — проговорила служанка и удалилась.
   Кому доводилось видеть, как мечется в тесной клетке Зоологического сада разъяренная львица, разлученная с самцом и детенышами, тот может себе вообразить возбужденное состояние г-жи де Розан, в котором она провела остаток ночи.
   В четверть пятого до ее слуха донесся шум из коридора:
   посыльный стучался в дверь коммерсанта.
   Четверть часа спустя г-жа де Розан услышала, как он прошел мимо: она прижималась ухом к замочной скважине.
   Вслед за тем донеслись торопливые шаги служанки, девушка остановилась перед дверью г-жи де Розан.
   — Комната свободна, мадам, — доложила она.
   — Проводите меня.
   — Прошу следовать за мной.
   Служанка пошла вперед. Креолка следовала за ней по извилистому коридору вплоть до двадцать второго номера.
   — Здесь, мадам, — сказала служанка достаточно громко для того, кто не спал или спал вполуха.
   — Потише, мадемуазель, — угрожающе проговорила креолка.
   Спеша отделаться от девушки, она прибавила:
   — Вот пятнадцать луидоров, которые я вам должна. Оставьте меня одну.
   Служанка протянула руку и получила деньги. Она обратила внимание на необычайную бледность постоялицы и нездоровый блеск ее глаз.
   "А-а, вот оно что, — подумала девушка. — Этой женщине молодой человек из двадцать третьего номера назначил свидание.
   И пока его жена спит или будет отсутствовать, он навестит эту даму".
   — Спокойной ночи, мадам, — ухмыльнулась она и убралась прочь.
   Как только служанка вышла, г-жа де Розан обежала комнату взглядом.
   Это была обычная комната, какие встретишь на любом постоялом дворе.
   Как правило, все такие комнаты выходят в коридор, сообщаются друг с другом и их разделяет лишь запирающаяся дверь.
   Они следуют одна за другой и соединены, словно бусины четок.
   Г-жа де Розан с первого взгляда определила, что это именно такая комната, и очень обрадовалась.
   Справа находилась дверь, что вела в двадцать первый номер, слева — в двадцать третий, то есть в комнату, которую занимали Камилл и Сюзанна. Креолка поспешила к этой двери и приникла ухом к замочной скважине.
   Беглецы еще не ложились, они только заканчивали ужин, поданный не так скоро, как посулила служанка; кроме того, они намеренно тянули время, обмениваясь слащавыми речами, что так свойственно влюбленным, когда они сидят за столом.
   Оживленный разговор был в самом разгаре.
   — Ты правду говоришь, Камилл? — спрашивала Сюзанна де Вальженез.
   — Я никогда не лгу женщинам, — отвечал Камилл.
   — Не считая жены?
   — Причина была уважительная, — рассмеялся Камилл.
   Слова сопровождались долгими и звонкими поцелуями, от чего г-жа де Розан задрожала всем телом.
   — А если ты вздумаешь меня тоже обмануть под благовидным предлогом? — заметила Сюзанна.
   — Обмануть тебя? Это же совсем другое дело. У меня нет оснований тебе изменять.
   — Почему?
   — Потому что мы не женаты.
   — Да, однако ты сто раз мне говорил, что женишься на мне, если овдовеешь.
   — Говорил.
   — Значит, как только я выйду за тебя замуж, ты начнеЩь меня обманывать?
   — Вполне вероятно, душенька.
   — Камилл, ты невозможен!
   — Кому ты это говоришь!
   — Ты уже сделал одну женщину несчастной и послужил причиной смерти одного мужчины.
   Камилл нахмурился.
   — Молчи! Не тебе говорить о Кармелите.
   — Напротив, Камилл, я хочу об этом говорить и говорю.
   Ведь это твое уязвимое место. Что бы ты ни делал, что бы ни говорил, у тебя в душе осталось сожаление и даже угрызение совести. Это лишний раз доказывает, что твое сердце не так уж надежно защищено, как ты хочешь показать.
   — Замолчи, Сюзанна! Если то, что ты говоришь, правда, если имена, которые ты произносишь, причиняют мне боль, зачем их произносить и делать мне больно? У нас любовь или поединок? Мы сражаемся или любим друг друга? Нет, мы любим! Так никогда не напоминай мне об этом печальном эпизоде моей жизни. Это будет поводом не к огорчению, а к ссоре!