Дюма Александр. Сальватор. Том 2

   — Минуту, брат! Я со своей стороны тоже должен сказать несколько слов господину Рапту. Вы позволите, ваше сиятельство?
   — Говорите, сударь, — кивнул депутат, не скрывая скуки.
   Два брата были, конечно, достаточно умны, чтобы не заметить его движения. Однако они сделали вид, что не поняли этой молчаливой игры, и художник отважно начал:
   — Мой брат Сюльпис только что говорил вам о моей робости и скромности. Позвольте и мне, ваше сиятельство, указать вам на его бескорыстие, какому нет равных в мире. Знайте:
   во-первых, я согласился сопровождать его сюда, хотя не хотел вас беспокоить, лишь по одной причине — прийти ему на помощь и призвать вас проявить заботу о нем. О, если бы речь шла только обо мне, поверьте, я никогда не посмел бы потревожить ваш покой. Мне самому ничего не нужно, я могу и подождать.
   Ведь я постоянно себе повторяю, что мы живем в такое время и в такой стране, где великими мастерами называют людей, едва ли достойных мыть кисти Беато Анжелико и Фра Бартоломее!
   Почему так происходит, ваше сиятельство? Потому что художники в наше время ни во что не верят. Вот у меня вера есть!
   А потому мне ничего не нужно, как, впрочем, и никто не нужен, а следовательно, я не умею просить, за себя во всяком случае. Но когда я вижу своего брата, своего несчастного брата, сударь, святого, стоящего перед вами, когда я вижу, как он раздает нищим тысячу двести франков своего дохода и даже не оставляет гроша на вино, которым должен причащать на следующее утро, у меня сжимается сердце, ваше сиятельство; я набираюсь смелости и не боюсь показаться назойливым. Ведь я прошу не для себя — для брата!
   — Ксавье, дружок! — лицемерно остановил его аббат.
   — О, тем хуже, если я все-таки сказал что хотел. Теперь вы знаете, ваше сиятельство, что делать. Я, упаси Бог, вам не указываю и ничего не приказываю. Я доверяюсь вашему благородному сердцу. Мы не из тех, кто говорит кандидату: «Мы владельцы и редакторы газеты, вы нуждаетесь в поддержке нашего листка — платите! Оговорим заранее плату за услугу, мы вам ее вернем». Нет, ваше сиятельство, нет, мы, слава Богу, не такие.
   — Неужели существуют на свете подобные люди, брат мой? — спросил аббат.
   — Увы, да, господин аббат, они существуют, — подхватил граф Рапт. — Но, как говорит ваш брат, вы не из их числа.
   Я займусь вами, господин аббат. Я переговорю с министром религии, и мы попытаемся хотя бы вдвое увеличить ваши доходы.
   — Ах ты Господи!.. Знаете, ваше сиятельство, — проговорил аббат, — просить, так уж что-нибудь стоящее. Министр ни в чем не может вам отказать, ведь вы как депутат держите его в руках, и для него все равно, какой приход выделить: в три или в шесть тысяч. Да это не для меня, Бог мой! Я питаюсь хлебом и водой, но мои нищие или, вернее, Божьи люди!.. — прибавил аббат и поднял глаза к небу. — Нищие вас благословят, ваше сиятельство, а узнав, от кого исходит благодеяние, они помолятся за вас.
   — Поручаю себя их и вашим молитвам, — в другой раз поднимаясь, проговорил граф Рапт. — Считайте, что приход ваш.
   Братья совершили тот же маневр, к которому уже раз прибегли.
   Они подошли к двери в сопровождении кандидата, считавшего своим долгом их проводить, как вдруг аббат снова остановился.
   — Кстати, я совсем забыл, ваше сиятельство… — начал он.
   — Что такое, господин аббат?
   — Недавно в моем приходе Сен-Манде, — продолжал аббат с сокрушенным видом, — умер один из самых почтенных, достойных уважения всех верующих французов, милосердный человек и истинный христианин; имя его, несомненно, дошло и до вас.
   — Как же его зовут? — спросил граф, тщетно пытаясь понять, куда клонит аббат и какую новую дань придется ему уплатить.
   — Его звали видам Гурд он де Сен-Герем.
   — Ах да, Сюльпис! Ты совершенно прав! — вмешался Ксавье. — Да, вот уж был истинный христианин!
   — Я был бы недостоин жизни, если бы не знал имени этого набожного человека!
   — Так вот, — продолжал аббат, — несчастный достойный муж умер, лишив наследства недостойных родственников и завещав Церкви все свое имущество, движимое и недвижимое.
   — Ну зачем вспоминать о грустном? — вздохнул Ксавье Букмон и поднес к глазам платок.
   — Затем что Церковь — неблагодарная наследница, брат мой.
   Задав этот урок признательности своему младшему брату, аббат снова обратился к графу Рапту:
   — Он оставил, ваше сиятельство, шесть томов неизданных писем духовного содержания, настоящие наставления для христианина, второе «Подражание Иисусу Христу». Мы должны беспрестанно издавать эти шесть томов. Вы увидите фрагмент этих писем в следующем номере нашего журнала. Я решил, дорогой мой брат во Христе, пойти навстречу вашим пожеланиям и дать вам возможность принять участие в этом благородном деле, а потому включил вас в список избранных и подписал на сорок экземпляров.
   — Вы хорошо сделали, господин аббат, — промолвил будущий депутат, до крови закусив от бешенства губы, но продолжая улыбаться.
   — Я был в этом уверен! — воскликнул Сюльпис и снова двинулся к двери.
   Однако Ксавье продолжал стоять, будто пригвожденный.
   — Что это ты делаешь? — спросил его Сюльпис.
   — Это я должен тебя спросить, что ты делаешь, — возразил Ксавье.
   — Ухожу! Оставляю его сиятельство в покое; мне кажется, мы и так отняли у него достаточно времени.
   — Ты уходишь, позабыв о том, ради чего мы, собственно, и пришли.
   — Ах, и правда! — кивнул аббат. — Простите, ваше сиятельство… Да, всегда так и бывает: занимаемся мелочами, а о главном-то и забыли.
   — Скажи лучше, Сюльпис, что твоя редкая скромность помешала тебе побеспокоить его сиятельство новой просьбой.
   — Да, признаться, это правда, — проговорил аббат.
   — Он всегда такой, ваше сиятельство, из него слова клещами не вытянешь.
   — Говорите! — предложил г-н Рапт. — Раз уж мы собрались, дорогой аббат, лучше обсудить все сразу.
   — Если бы не вы, ваше сиятельство, — робко заметил аббат, словно пытаясь победить робость, — я бы ни за что не решился.
   Итак, у нас есть школа, основанная мной и братьями в пригороде Сен-Жак. Дело идет трудно. Но мы хотим, невзирая на возрастающие трудности, купить довольно дорогой дом и занять его с первого этажа до четвертого. Однако один фармацевт живет на первом этаже, а также занимает часть полуэтажа . У него там лаборатория, откуда поднимаются испарения, доносится шум, — все это вредно сказывается на здоровье детей. Мы хотели бы найти достойный способ заставить переехать этого беспокойного жильца. Ведь, как говорится, ваше сиятельство, дело не терпит отлагательств.
   — Я в курсе этого дела, господин аббат, — перебил его граф Рапт, — я виделся с фармацевтом.
   — Виделись?! — вскричал аббат. — Я же тебе говорил, Ксавье, что это он выходил, когда мы входили!
   — А я говорил, что это не он: я был далек от мысли, что ему хватит наглости явиться к господину Рапту.
   — Ну, как видите, хватило, — ответил будущий депутат.
   — Вам достаточно было на него взглянуть, чтобы понять, с кем вы имеете дело, — заметил аббат.
   — Я хороший физиономист, господа, и надеюсь, что отлично его разгадал.
   — В таком случае вы не могли не обратить внимания на его развитые крылья носа.
   — Да, нос у него и впрямь огромный.
   — Это признак дурных страстей.
   — Так учит Лаватер.
   — По этому признаку сразу определишь опасного человека.
   — Еще бы!
   — Одного взгляда на него довольно, чтобы понять: этот человек исповедует опаснейшие политические взгляды.
   — Да, он вольтерьянец.
   — Вольтерьянец — все равно что безбожник.
   — Он был жирондистом.
   — А жирондист — то же, что цареубийца.
   — Ясно одно: он не любит священников.
   — Кто не любит священников — не любит Бога, а кто не любит Бога — не любит короля, потому что король получает власть по божественному праву.
   — Значит, это точно плохой человек.
   — Плохой? — переспросил аббат. — Да это революционер!
   — Кровопийца! — поддержал художник. — И мечтает он об одном: разрушить общественный порядок.
   — Я так и думал, — обронил г-н Рапт. — Он выглядит слишком невозмутимым — жестокий человек!.. Я очень вам благодарен, господа, что вы дали мне знать о таком человеке.
   — Не за что, ваше сиятельство, — молвил Ксавье, — это наш долг.
   — Долг каждого честного гражданина, — прибавил Сюльпис.
   — Если бы вы могли, господа, представить письменные и неоспоримые доказательства вреда, причиненного этим человеком, можно было бы, вероятно, заставить его исчезнуть, отделаться от него тем или иным способом. Вы можете мне дать такие доказательства?
   — Нет ничего проще, — ядовито улыбнулся аббат, — к счастью, все доказательства у нас в руках.
   — Все! — подтвердил художник.
   Аббат вынул из кармана, как сделал перед тем фармацевт, сложенный вчетверо листок и подал его г-ну Рапту со словами:
   — Вот петиция, подписанная самыми известными врачами квартала, доказывающая, что этот отравитель торгует лекарствами, приготовленными не по правилам. Некоторые из его лекарств послужили причиной смерти.
   — Дьявольщина! Это уже серьезно! — заметил г-н Рапт. — Дайте мне эту петицию, господа, и поверьте, что я сумею найти ей применение.
   — Самое меньшее, что можно требовать против такого человека, ваше сиятельство, — камера если не в Рошфоре и Бресте, то хотя бы в Бисетре.
   — Ах, господин аббат! Вы подаете пример христианского милосердия! — воскликнул граф Рапт. — Вы хотите раскаяния, а не смерти грешника.
   — Ваше сиятельство! — с поклоном отвечал аббат. — Уже давно я, опираясь на сведения, добытые с огромным трудом, составил вашу биографию. Я ждал лишь такой встречи, как сегодня, чтобы опубликовать ее. Я объявлю ее в следующем номере «Горностая». И прибавлю еще одну черту: любовь к человечеству.
   — Ваше сиятельство! — прибавил Ксавье. — Я никогда не забуду этот визит, и когда буду писать Праведника, прошу у вас позволения вспомнить ваше благородное лицо.
   Во время этого диалога полковник маневрировал, как опытный стратег, и постепенно оттеснил братьев к двери.
   Аббат решился наконец взяться за ручку: не то понял маневр, не то ему больше нечего было просить.
   В эту минуту дверь распахнулась, но не по милости аббата, а под внешним давлением, и старая маркиза де Латурнель (ее, надеюсь, не забыли наши читатели, ведь она была связана с графом Раптом не одними родственными узами) устремилась, запыхавшись, в кабинет.
   — Слава Богу! — пробормотал г-н Рапт, полагая, что наконец-то вырвался из когтей двух братьев.

XXXV. Глава, в которой открыто говорится, кто причинял беспокойство г-же де Латурнель

   На помощь! Умираю! — слабо вскрикнула маркиза и, закатив глаза, упала на руки аббату Букмону. — Ах ты Господи! ГЪспожа маркиза! — обронил тот. — Что произошло?
   — Как?! Вы знакомы с госпожой маркизой? — изумился граф Рапт, бросившись было на помощь г-же де Латурнель, но замер, видя, что она в руках друга.
   Ничто на свете не могло испугать его больше, чем то, что он увидел: маркиза де Латурнель — приятельница такого язвительного человека, как аббат.
   Он знал, какой легкомысленной бывала маркиза; случалось, ночью он внезапно просыпался и его бросало в жар при мысли, что его тайны находились в руках женщины, любившей его от всего сердца, но, подобно медведю Лафонтена, способной рано или поздно уничтожить графа, бросив ему в лицо просто так одну из его тайн.
   Кроме того, он хорошо знал маркизу: если маркиза была другом двух братьев, она станет поддерживать не его, а церковных крыс.
   Его еще больше ошеломило, когда в ответ на вырвавшиеся у него слова: «Как?! Вы знакомы с госпожой маркизой?» — аббат Букмон сказал, пародируя графа, цитировавшего г-на де СенГерема:
   — Я был бы недостоин жить, если бы не знал одну из самых благочестивых дам Парижа!
   Граф увидел, что необходимо примириться с этим знакомством, и подошел к маркизе, симулировавшей по привычке в шестьдесят лет один из обмороков, так шедших ей в двадцатилетнем возрасте.
   — Что с вами, мадам? — спросил он в свою очередь. — Умоляю, не оставляйте нас в неизвестности.
   — Да я просто умираю! — не открывая глаз, отозвалась маркиза.
   Такой ответ ничего не значил.
   Однако граф Рапт увидел, что все не так страшно, как ему показалось поначалу, и сказал секретарю:
   — Надо бы позвать врача, Бордье.
   — Не надо! — возразила маркиза, открывая глаза и в ужасе озираясь.
   Она увидела аббата.
   — А, это вы, господин аббат, — нежнейшим голоском пролепетала старая святоша.
   Ее тон заставил графа Рапта вздрогнуть.
   — Да, госпожа маркиза, это я, — отозвался довольный аббат. — Имею честь представить вам своего брата, господина Ксавье Букмона.
   — Большой художник! — любезно улыбнулась маркиза. — Я от всего сердца рекомендую его нашему будущему депутату.
   — Это ни к чему, мадам, — возразил г-н Рапт. — Эти господа, слава Богу, умеют отрекомендоваться сами.
   Два брата опустили глаза и смиренно поклонились; они сделали это совершенно одинаково, словно движимые одной пружиной.
   — Что с вами случилось, маркиза? — вполголоса спросил г-н Рапт, словно намекая двум посетителям, что, оставаясь дольше, они проявляют нескромность.
   Аббат понял его намерение и сделал вид, что уходит.
   — Брат мой! — сказал он. — Я начинаю замечать, что мы злоупотребляем временем его сиятельства.
   Однако маркиза удержала его за полу редингота.
   — Нисколько, господин аббат! — возразила она. — Причина моего страдания — ни для кого не секрет. Кстати, поскольку вы не совсем посторонний человек и знаете обо всем, что со мной происходит, я рада встретить вас здесь.
   Будущий депутат помрачнел, зато аббат просиял от радости.
   — Что вы хотите сказать, госпожа маркиза? — вскричал он. — Как я, готовый отдать за вас жизнь, могу иметь несчастье быть причастным к вашему страданию?
   — Ах, господин аббат! — с отчаянием в голосе вскричала маркиза. — Вы хорошо знаете Толстушку?
   — Толстушку? — переспросил аббат таким тоном, словно хотел сказать: «А что это такое?»
   Граф знал, кто такая Толстушка, и, догадываясь о причине великого страдания, сотрясавшего маркизу, упал в кресло со вздохом отчаяния, как человек, который, устав бороться, сдает свои позиции неприятелю.
   — Да, Толстушку, — подтвердила маркиза плачущим голосом. — Вы не могли ее не знать, вы двадцать раз видели меня с ней. О Великий Боже! Бедняжка, она так громко лаяла, если я оставляла ее одну в особняке!
   — А-а, я понял! — вскричал аббат, которого наконец надоумило слово «лаяла». — Я понял!
   Он хлопнул себя по лбу и продолжал:
   — Вы говорите о своей прелестной собачке! Восхитительной собачке, грациозной и умненькой! Неужели с ней случилось какое-нибудь несчастье, госпожа маркиза?
   — Несчастье?! Ну еще бы, разумеется несчастье! — разрыдалась маркиза. — Она умерла, господин аббат.
   — Умерла! — хором подхватили оба брата.
   — Пала жертвой ужасного преступления, отвратительной ловушки.
   — О Небо! — воскликнул Ксавье.
   — Кто же виновник этого мерзкого злодеяния? — спросил аббат.
   — Кто?! И вы еще спрашиваете! — прошипела маркиза.
   — Да, мы бы хотели знать, — подтвердил Ксавье.
   — Наш общий враг, недруг правительства, короля: фармацевт из предместья Сен-Жак!
   — Я так и думал! — вскричал аббат.
   — Готов поклясться, это его рук дело! — подхватил художник.
   — Как же это было, Боже ты мой?
   — Я отправилась к нашим добрым сестрам, — начала свой рассказ маркиза. — Когда мы с Толстушкой проходили мимо аптеки, бедняжка, которую я держала на поводке, вдруг останавливается. Я думаю, ей просто понадобилось остановиться. Я тоже останавливаюсь… Вдруг она взвыла, бросила на меня прощальный взгляд и упала замертво прямо на мостовой.
   — Ужас какой! — воскликнул аббат, подняв глаза к потолку.
   Во время этого рассказа граф Рапт выплеснул свое нетерпение на коробку с перьями и изорвал ее в клочья.
   Маркиза де Латурнель заметила, что его не очень заинтересовал трогательный рассказ об этой катастрофе, да к тому же он с нетерпением ждал, когда уйдут оба посетителя.
   Маркиза встала.
   — Господа! — с холодным достоинством молвила она. — Я вам тем более благодарна за внимание, которое вы уделяете несчастной Толстушке, что оно так непохоже на глубокое безразличие моего племянника, настолько занятого своими тщеславными планами, что у него нет времени на простые человеческие чувства.
   Оба брата с возмущением посмотрели на графа Рапта.
   — Жаба и змей! — пробормотал тот.
   Обратившись к маркизе, он громче прибавил:
   — Это не так, мадам, а в доказательство моего живейшего сочувствия вашему горю я предоставляю себя в ваше распоряжение и готов наказать виновного.
   — Мы же вам сказали, ваше сиятельство, — вставил аббат, — что этот человек — негодяй, способный на любое преступление!
   — Редкий негодяй! — заметил Ксавье.
   — Да, вы в самом деле это говорили, господа, — проговорил депутат, вставая и кланяясь двум братьям, словно хотел сказать:
   «Теперь, когда мы прекрасно понимаем друг друга, наши мнения совпадают, нас не разделяет никакая распря, ступайте домой и оставьте меня в покое».
   Братья поняли его движение и в особенности взгляд.
   — Прощайте, ваше сиятельство, — несколько прохладно попрощался аббат Букмон. — Сожалею, что вы не можете уделить нам еще несколько минут; мы с братом хотели предложить вашему вниманию еще несколько интересных вопросов.
   — И очень важных! — прибавил Ксавье.
   — Мы их лишь отложим на время, — возразил депутат, — я рад, что у меня будет случай снова встретиться с вами.
   — Это наше самое горячее желание, — подхватил художник.
   — До скорой встречи, — прибавил аббат.
   Поклонившись графу, аббат вышел первым, за ним — художник, во всем подражавший старшему брату.
   Граф Рапт прикрыл за ними дверь и некоторое время постоял, держась за ручку, словно опасался, как бы они не вернулись.
   Затем он обратился к секретарю, едва ворочая языком от изнеможения:
   — Бордье, вы хорошо запомнили этих людей?
   — Да, ваше сиятельство, — отвечал тот.
   — Так вот, Бордье: я вас прогоню, если когда-нибудь их нога окажется в моем кабинете.
   — Какая ненависть против двух Божьих людей, дорогой мой Рапт! — удивилась набожная маркиза.
   — Это они-то Божьи люди? — взревел будущий депутат. — Вы хотели сказать: приспешники сатаны, пособники дьявола?
   — Ошибаетесь, сударь, совершенно ошибаетесь, клянусь вам, — возразила маркиза.
   — Да, правда, я и забыл, что они ваши друзья.
   — Я восхищаюсь благочестием одного и талантом другого.
   От души вас с этим поздравляю, маркиза, — отирая лоб, проговорил граф. — Ваше восхищение весьма уместно. Много я видел мошенников с тех пор, как вступил в должность, но впервые за все это время встречаю интриганов такого калибра.
   О, Церковь прекрасно выбирает своих левитов. Теперь мне понятно, почему она так непопулярна.
   — Сударь! — вскричала разгневанная маркиза. — Вы богохульствуете!
   — Вы правы. Не будем больше о них! Поговорим о чемнибудь еще.
   Он повернулся к секретарю.
   — Бордье! Я должен поговорить с дорогой тетушкой о деле чрезвычайной важности, — проговорил он, пытаясь отыграть то, что потерял во мнении маркизы. — Ступайте в приемную, выберите на свое усмотрение двух-трех посетителей, а остальных отошлите. Клянусь честью, я падаю от усталости.
   Секретарь вышел, и граф Рапт остался с маркизой де Латурнель наедине.
   — До чего люди злы! — глухо пробормотала маркиза, в изнеможении падая в кресло.
   Граф Рапт с удовольствием поступил бы точно так же, однако его остановила необходимость серьезно поговорить с маркизой, о чем он сказал Бордье.
   — Дорогая маркиза! — начал он, подойдя к ней ближе и тронув пальцами ее плечо. — Я готов именно сейчас с вами согласиться. Но, как вы знаете, теперь не время пускаться в разглагольствования: выборы состоятся послезавтра.
   — Именно поэтому, — подхватила маркиза, — я считаю, что с вашей стороны крайне неосмотрительно ссориться с двумя столь влиятельными людьми, каковыми являются в партии клерикалов аббат де Букмон и его брат.
   — Ссориться?! — вскричал граф Рапт. — А разве я поссорился с этими прощелыгами?
   — О, можете быть уверены в том, что приобрели себе двух врагов. Я заметила, сколько было ненависти во взглядах, которые бросили вам, прощаясь, эти два достойных молодых человека.
   — Два достойных молодых человека!.. По правде говоря, вы обрекаете меня на муки, тетя… Враги!.. Я приобрел себе врагов в лице этих недотеп? Ненависть во взглядах!.. Они бросили мне полные ненависти взгляды при прощании!.. Да знаете ли вы, госпожа маркиза, что, прежде чем попрощаться, они провели здесь больше часа? Знаете ли вы, что за это время они то льстили, то угрожали мне — попеременно! И я обещал одному из них приход в шесть тысяч франков, а другому — заказ на роспись целой церкви! И после того, как я уголил их жадность, мне пришлось напитать их злобу? Да уж, как ни мало я чувствителен, а и я испытал отвращение. И если бы они не ушли сами, да простит меня Господь, я выставил бы их за дверь.
   — И совершили бы немалую оплошность: аббат Букмон — преданнейший раб монсеньора Колетти, а он, как мне кажется, и без того к вам не расположен.
   — Ну что же, пришло время обсудить этот вопрос. Как вы сказали? Монсеньор Колетти ко мне не расположен?
   — Да, он очень плохо к вам относится.
   — Так вы с ним виделись?
   — А разве не вы сами поручили мне с ним переговорить?
   — Разумеется! Именно об этом визите я и намеревался с вами побеседовать.
   — Должно быть, дорогой граф, кто-то очернил вас в глазах его высокопреосвященства.
   — Поговорим без обиняков, маркиза, давайте объяснимся!
   Вы любите меня всей душой, не так ли?
   — Дорогой Рапт! Неужели вы можете в этом сомневаться?
   — Я не сомневаюсь. Вот почему я говорю с вами совершенно искренне. Мне нужно прославиться, я очень этого хочу. Для меня это to be or not to be , от этого зависит мое будущее.
   Честолюбие для меня — все равно что счастье. Однако это честолюбие должно быть удовлетворено. Я должен стать депутатом, после чего получу портфель министра; я хочу быть министром.
   Монсеньор Колетти обещал, что через герцогиню Ангулемскую, духовником которой он состоит, выхлопочет у короля мое назначение. Он исполнил свое обещание?
   — Нет, — возразила маркиза.
   — Нет?! — в изумлении переспросил граф.
   — Я даже думаю, что он вряд ли когда-нибудь захочет этим заниматься, — продолжала маркиза.
   — У меня голова идет кругом!.. Он что же, отказывается меня поддержать?
   — Наотрез.
   — Он сам так сказал?
   — Именно так он мне и сказал.
   — Ах вот как! Он, стало быть, запамятовал, что именно я помог ему стать епископом и что благодаря вашей помощи он стал вхож к герцогине Ангулемской?
   — Все это он помнит. Однако, как он говорит, он не может пойти на сделку с собственной совестью.
   — Совесть!.. Совесть!.. — пробормотал граф Рапт. — Какому ростовщику он ее заложил и кто из моих недругов помог ему выкупить ее?
   — Дорогой граф! — вскрикнула маркиза и перекрестилась. — Я вас не узнаю. Страсть вас ослепляет!
   — Да, от отчаяния я готов биться головой о стену. Я-то считал, что купил его, а он хочет получить деньги раньше, чем продаст свою шкуру! Дорогая маркиза! Садитесь в карету… У вас нынче приемный день, не так ли?
   — Да.
   — Поезжайте к его высокопреосвященству Колетти и пригласите его к себе.
   — Что вы такое говорите?! Уже слишком поздно.
   — Скажете, что хотели пригласить его лично.
   — Я только что от него и словом не обмолвилась о приглашении.
   — Как же так?! Вы знаете, что у меня мало времени, и не заставили его поехать вместе с вами?
   — Он отказался, отговорившись тем, что, если бы он был вам нужен, вы сами приехали бы к нему.
   — Я поеду завтра.
   — Будет слишком поздно.
   — Почему?
   — К тому времени выйдут газеты, и то, что сказано против вас, окажется напечатано.
   — Кому нужно высказываться против меня?
   — Кто же знает?
   — Как это — кто? Объяснитесь!
   — Монсеньор Колетти, как вы знаете, взялся обратить княгиню Рину в католическую веру.
   — Разве это уже не было сделано?
   — Нет, однако она чахнет с каждым днем. Кроме того, он является исповедником вашей жены.
   — О, Регина не могла ничего сказать против меня.
   — Кто знает! На исповеди…
   — Мадам! — возмутился граф Рапт. — Даже для самых плохоньких попиков тайна исповеди священна.
   — Да мне-то откуда знать! Но если хотите получить от меня совет…
   — То… что?
   — Садитесь-ка сами в карету и поезжайте к нему с миром.
   — Да у меня на сегодня назначены еще несколько посетителей!
   — Примите их завтра.
   — Я потеряю их голоса.
   — Лучше потерять три голоса, чем тысячу.
   — Вы правы… Батист! — закричал г-н Рапт, названивая в колокольчик. — Батист!
   Лакей появился на пороге.
   — Карету! — приказал граф. — И пришлите ко мне Бордье.
   Спустя минуту в кабинет вернулся секретарь.
   — Бордье! — сказал граф. — Я выйду по потайной лестнице. — Отошлите всех посетителей.
   Торопливо поцеловав маркизе ручку, г-н Рапт поспешил вон из кабинета, однако успел услышать, как маркиза сказала секретарю: