Страница:
Мы не можем проследить за ним в его долгом путешествии через Альпы, через Апеннинский полуостров. Прошло полтора месяца с тех пор, как брат Доминик простился с Сальватором на дороге на Фонтенбло. Неделю назад он прибыл в Рим. То ли случайно, то ли благодаря мерам предосторожности, принятым заранее папой Леоном XII, но Доминик до сих пор безуспешно пытался попасть к нему на прием. Он отчаялся и решил прибегнуть к помощи письма, которое на этот случай передал монаху Сальватор.
Мы приглашаем вместе с нами читателя во дворец Колонны, на виа деи Санти-Апостоли; поднимемся al piano nobile, то есть во второй этаж, пройдем, благодаря преимуществу романиста проникать повсюду, через приотворенную двустворчатую дверь и окажемся в кабинете французского посла.
Кабинет выглядит скромно, стены оклеены зелеными обоями, на окнах — шелковые узорчатые занавески, мебель обита такой же тканью.
Единственное украшение кабинета, когда-то одного из самых знаменитых в Риме своими картинами, — портрет французского короля Карла X.
Вдоль стен лежат остатки колонн, мраморная женская рука, мужской торс — результат недавних раскопок; рядом с экспонатами — огромная глыба греческого мрамора, а напротив стола — модель надгробия. Простое это надгробие венчает бюст Пуссена.
Барельеф представляет «Аркадских пастухов». Над барельефом — надпись:
НИКОЛЯ ПУССЕНУ
во славу искусств
и Франции
Ф.-Р. де Ш.
Господин за столом составляет депешу. Почерк у него крупный и разборчивый.
Человеку около шестидесяти лет. У него высокий выпуклый лоб, в волосах чуть серебрится седина; из-под черных бровей глаза мечут молнии, нос тонкий и длинный, рот изящно очерчен, подбородок небольшой и круглый; щеки, опаленные во время нескончаемых путешествий, чуть тронуты оспой; выражение лица гордое и вместе с тем ласковое. По всем признакам этот человек умен, находчив, решителен; будучи поэтом или солдатом, он принадлежит к старинной французской породе — породе воинов.
Как поэт он известен своими книгами «Рене», «Атала», «Мученики»; как государственный деятель он опубликовал памфлет, озаглавленный: «Бонапарт и Бурбоны», выступил с критикой известного ордонанса от 5 сентября в брошюре «О монархии согласно Хартии»; будучи министром, он в 1823 году объявил войну Испании; как дипломат он представлял Францию сначала в Берлине, потом в Лондоне. Итак, перед вами виконт ФрансуаРене де Шатобриан, посол в Риме.
Он принадлежит к столь же древнему роду, как сама Франция.
До XIII века его предки имели герб в виде веера из павлиньих перьев в натуральную величину. Однако после битвы при Мансура Жоффруа, четвертый по счету знаменосец Людовика Святого, предпочел скорее завернуться в знамя Франции, чем отдать его сарацинам. Он получил неисчислимые раны, знамя тоже было прорвано во многих местах, и Людовик Святой повелел герою украсить герб множеством золотых цветков лилии и девизом: «Моя кровь — на знаменах Франции». Этот человек — большой сеньор и превосходный поэт. Провидение поставило его на пути у монархии как пророка, о котором говорит историк Иосиф и который шесть дней ходил вокруг стен Иерусалима с криком— «Иерусалим, горе тебе!» — а на седьмой день крикнул:
«Мне горе!» — и свалившийся со стены камень рассек его надвое.
Монархия его ненавидит, как любого, кто справедлив и говорит правду; поэтому-то она его удалила под предлогом благодарности за его верность. Сыграли на его художественной натуре: ему предложили посольство в Риме, он не мог устоять перед притягательными руинами — и вот он уже римский посол.
Чем он занимается в Вечном городе?
Следит за жизнью угасающего Леона XII. Ведет переписку с г-жой Рекамье, Беатриче этого второго Данте, Леонорой этого второго поэта. Он готовит надгробие Пуссену: барельеф он заказал Депре, а бюст — Лемуану В свободное время виконт занимается раскопками в Торре-Вергата, и не на государственные деньги, а на свои собственные разумеется; остатки древностей, которые вы видели в его кабинете, — результат его раскопок.
Сейчас он счастлив, словно мальчишка: накануне он выиграл в эту «лотерею смерти», как ее называют, кусок греческого мрамора, довольно большой, чтобы высечь из него бюст Пуссена. Как раз в эту минуту дверь в кабинет отворяется, виконт поднимает голову и спрашивает привратника:
— Что там такое, Гаэтано?
— Ваше превосходительство! — отвечает лакей. — Вас спрашивает французский монах, он пришел пешком из Парижа и хочет с вами поговорить, как он утверждает, о деле чрезвычайной важности.
— Монах? — удивленно переспросил посол. — А какого ордена?
— Доминиканского.
— Просите!
Он сейчас же встал из-за стола.
Как все великодушные люди, как все поэты, виконт с благоговением относился к святым вещам и людям Церкви.
Теперь можно было заметить, что он невысокого роста, голова у него слишком велика для его хрупкого тела и словно вросла в плечи, как у всех потомков рыцарей, не снимавших шлемы.
Когда монах появился в дверях, виконт встретил его стоя.
Оба с одного взгляда поняли, с кем имеют дело или, говоря точнее, признали один в другом родственную душу.
Есть такая порода людей: те, кто к ней принадлежит, узнают друг друга, где бы они ни встретились; раньше они не виделись, это верно, однако не так ли и на небесах соединяются души людей, никогда не встречавшихся в жизни?
Старший из двоих протянул руки. Молодой поклонился.
Затем старший почтительно произнес:
— Входите, отец мой.
Брат Доминик вошел в кабинет.
Посол взглядом приказал лакею закрыть дверь и позаботиться о том, чтобы никто им не мешал.
Монах вынул из-за пазухи письмо и передал его г-ну де Шатобриану; тому довольно было одного взгляда: он сейчас же узнал собственный почерк.
— Мое письмо! — произнес он.
— Я не знаю никого, кто лучше мог бы представить меня вашему превосходительству, — признался монах.
— Письмо к моему другу Вальженезу!.. Как оно попало к вам в руки, отец мой?
— Я получил его от сына господина де Вальженеза, ваше превосходительство.
— От сына? — вскричал посол. — От Конрада?
Монах кивнул.
— Несчастный юноша! — вздохнул старик. — Я знаю его красивым, молодым, полным надежды: его смерть была так страшна, нелепа!
— Вы, как и все, думаете, что он умер, ваше превосходительство. Однако вам, другу его отца, я могу открыться: он не умер, он здравствует и почтительнейше вам кланяется.
Посол бросил на монаха непонимающий взгляд. Он начинал сомневаться, в своем ли уме гость.
Монах словно угадал, что творится у его собеседника в душе, и грустно улыбнулся.
— Я не сумасшедший, — сказал он. — Ничего не бойтесь и ни в чем не сомневайтесь: вы, человек, посвященный во все тайны, должны знать, что действительность богаче фантазии.
— Конрад жив?
— Да.
— Чем он занимается?
— Это не моя тайна, а его, ваше превосходительство.
— Должно быть, это нечто великое! Я хорошо его знал, у него доброе сердце… Теперь расскажите, как и почему он вам передал это письмо. Чем могу вам служить? Располагайте мною.
— Ваше превосходительство предлагает мне свою помощь, даже не узнав, с кем имеет дело, даже не спросив, кто я такой!
— Вы — человек! Значит, вы мой брат. Вы — священник, стало быть, посланы Богом. Больше мне не нужно ничего знать.
— Зато я должен сказать вам все. Возможно, поддерживать со мной отношения небезопасно.
— Отец мой, вспомните Сида… Святой Мартин, переодевшись в лохмотья прокаженного, взывал к нему со дна рва: «Сеньор рыцарь! Сжальтесь над бедным прокаженным, свалившимся в эту яму, откуда он теперь не в силах выбраться. Подайте ему руку. Вы ничем не рискуете, ведь у вас железная перчатка!» Сид спешился, подошел ко рву, снял перчатку и ответил: «С Божьей помощью я протяну тебе обнаженную руку!» И он действительно подал прокаженному руку, а прокаженный обратился в святого и отвел своего спасителя к вечной жизни. Вот вам моя рука, отец мой. Если не хотите, чтобы я рисковал, не говорите мне: «Опасность рядом!»
Монах спрятал свою руку в длинном рукаве.
— Ваше превосходительство! — предупредил он. — Я сын человека, имя которого, несомненно, дошло и до вас.
— Представьтесь.
— Я сын… Сарранти, приговоренного к смерти два месяца назад судом присяжных департамента Сены.
Посол невольно отшатнулся.
— Можно быть осужденным и оставаться невиновным, — продолжал монах.
— Кража и убийство! — пробормотал посол.
— Вспомните Каласа, Лезюрка. Не будьте более строги или, скорее, глухи, чем король Карл Десятый!
— Карл Десятый?
— Да. Когда я к нему пришел, бросился ему в ноги и сказал:
«Сир! Мне нужно три месяца, и я докажу, что мой отец невиновен», он мне ответил: «У вас есть три месяца! Ни один волос не упадет за это время с головы вашего отца». Я отправился в путь, и вот я перед вашим превосходительством; я говорю: «Клянусь всем, что есть святого, кровью Спасителя нашего Иисуса Христа, пролитой за нас, что мой отец невиновен и доказательство этого — здесь!»
Монах хлопнул себя по груди.
— У вас есть при себе доказательство невиновности вашего отца, а вы не хотите его обнародовать? — вскричал поэт.
Монах покачал головой.
— Не могу, — возразил он.
— Что вам мешает это сделать?
— Мой долг, сутана. Железная печать — тайна исповеди — наложена на мои уста десницей рока.
— В таком случае вам необходимо увидеться со святым отцом, папой римским, его святейшеством Леоном Двенадцатым. Святой Петр, чьим преемником он является, получил от самого Христа право освобождать от данного слова.
— За этим я и пришел в Рим! — внезапно просветлев лицом, воскликнул монах. — Вот почему я здесь, перед вами, в вашем дворце. Я пришел вам сказать: вот уже целую неделю мне всячески мешают попасть в Ватикан. А время идет. Над головой моего отца занесен меч, и с каждым мгновением смерть все ближе. Сильные враги хотят его смерти! Я дал себе слово прибегнуть к помощи вашего превосходительства лишь в случае крайней нужды, но вот такая минута настала. На коленях прошу вас, как и короля, которого вы представляете: я должен увидеться с его святейшеством как можно скорее или, как бы я ни торопился, я прибуду слишком поздно!
— Через полчаса, брат, вы будете у ног его святейшества.
Посол позвонил.
Снова вошел лакей.
— Передайте, чтобы закладывали мою карету и подавали мне одеваться!
Он обернулся к монаху и сказал:
— Я должен облачиться в посольский мундир; подождите меня, отец мой.
Через десять минут монах и посол выехали на виа Пасседжо, миновали мост Св. Ангела и покатили на площадь Св. Петра.
X. Преемник святого Петра
XI. Торре-Вергата
Мы приглашаем вместе с нами читателя во дворец Колонны, на виа деи Санти-Апостоли; поднимемся al piano nobile, то есть во второй этаж, пройдем, благодаря преимуществу романиста проникать повсюду, через приотворенную двустворчатую дверь и окажемся в кабинете французского посла.
Кабинет выглядит скромно, стены оклеены зелеными обоями, на окнах — шелковые узорчатые занавески, мебель обита такой же тканью.
Единственное украшение кабинета, когда-то одного из самых знаменитых в Риме своими картинами, — портрет французского короля Карла X.
Вдоль стен лежат остатки колонн, мраморная женская рука, мужской торс — результат недавних раскопок; рядом с экспонатами — огромная глыба греческого мрамора, а напротив стола — модель надгробия. Простое это надгробие венчает бюст Пуссена.
Барельеф представляет «Аркадских пастухов». Над барельефом — надпись:
НИКОЛЯ ПУССЕНУ
во славу искусств
и Франции
Ф.-Р. де Ш.
Господин за столом составляет депешу. Почерк у него крупный и разборчивый.
Человеку около шестидесяти лет. У него высокий выпуклый лоб, в волосах чуть серебрится седина; из-под черных бровей глаза мечут молнии, нос тонкий и длинный, рот изящно очерчен, подбородок небольшой и круглый; щеки, опаленные во время нескончаемых путешествий, чуть тронуты оспой; выражение лица гордое и вместе с тем ласковое. По всем признакам этот человек умен, находчив, решителен; будучи поэтом или солдатом, он принадлежит к старинной французской породе — породе воинов.
Как поэт он известен своими книгами «Рене», «Атала», «Мученики»; как государственный деятель он опубликовал памфлет, озаглавленный: «Бонапарт и Бурбоны», выступил с критикой известного ордонанса от 5 сентября в брошюре «О монархии согласно Хартии»; будучи министром, он в 1823 году объявил войну Испании; как дипломат он представлял Францию сначала в Берлине, потом в Лондоне. Итак, перед вами виконт ФрансуаРене де Шатобриан, посол в Риме.
Он принадлежит к столь же древнему роду, как сама Франция.
До XIII века его предки имели герб в виде веера из павлиньих перьев в натуральную величину. Однако после битвы при Мансура Жоффруа, четвертый по счету знаменосец Людовика Святого, предпочел скорее завернуться в знамя Франции, чем отдать его сарацинам. Он получил неисчислимые раны, знамя тоже было прорвано во многих местах, и Людовик Святой повелел герою украсить герб множеством золотых цветков лилии и девизом: «Моя кровь — на знаменах Франции». Этот человек — большой сеньор и превосходный поэт. Провидение поставило его на пути у монархии как пророка, о котором говорит историк Иосиф и который шесть дней ходил вокруг стен Иерусалима с криком— «Иерусалим, горе тебе!» — а на седьмой день крикнул:
«Мне горе!» — и свалившийся со стены камень рассек его надвое.
Монархия его ненавидит, как любого, кто справедлив и говорит правду; поэтому-то она его удалила под предлогом благодарности за его верность. Сыграли на его художественной натуре: ему предложили посольство в Риме, он не мог устоять перед притягательными руинами — и вот он уже римский посол.
Чем он занимается в Вечном городе?
Следит за жизнью угасающего Леона XII. Ведет переписку с г-жой Рекамье, Беатриче этого второго Данте, Леонорой этого второго поэта. Он готовит надгробие Пуссену: барельеф он заказал Депре, а бюст — Лемуану В свободное время виконт занимается раскопками в Торре-Вергата, и не на государственные деньги, а на свои собственные разумеется; остатки древностей, которые вы видели в его кабинете, — результат его раскопок.
Сейчас он счастлив, словно мальчишка: накануне он выиграл в эту «лотерею смерти», как ее называют, кусок греческого мрамора, довольно большой, чтобы высечь из него бюст Пуссена. Как раз в эту минуту дверь в кабинет отворяется, виконт поднимает голову и спрашивает привратника:
— Что там такое, Гаэтано?
— Ваше превосходительство! — отвечает лакей. — Вас спрашивает французский монах, он пришел пешком из Парижа и хочет с вами поговорить, как он утверждает, о деле чрезвычайной важности.
— Монах? — удивленно переспросил посол. — А какого ордена?
— Доминиканского.
— Просите!
Он сейчас же встал из-за стола.
Как все великодушные люди, как все поэты, виконт с благоговением относился к святым вещам и людям Церкви.
Теперь можно было заметить, что он невысокого роста, голова у него слишком велика для его хрупкого тела и словно вросла в плечи, как у всех потомков рыцарей, не снимавших шлемы.
Когда монах появился в дверях, виконт встретил его стоя.
Оба с одного взгляда поняли, с кем имеют дело или, говоря точнее, признали один в другом родственную душу.
Есть такая порода людей: те, кто к ней принадлежит, узнают друг друга, где бы они ни встретились; раньше они не виделись, это верно, однако не так ли и на небесах соединяются души людей, никогда не встречавшихся в жизни?
Старший из двоих протянул руки. Молодой поклонился.
Затем старший почтительно произнес:
— Входите, отец мой.
Брат Доминик вошел в кабинет.
Посол взглядом приказал лакею закрыть дверь и позаботиться о том, чтобы никто им не мешал.
Монах вынул из-за пазухи письмо и передал его г-ну де Шатобриану; тому довольно было одного взгляда: он сейчас же узнал собственный почерк.
— Мое письмо! — произнес он.
— Я не знаю никого, кто лучше мог бы представить меня вашему превосходительству, — признался монах.
— Письмо к моему другу Вальженезу!.. Как оно попало к вам в руки, отец мой?
— Я получил его от сына господина де Вальженеза, ваше превосходительство.
— От сына? — вскричал посол. — От Конрада?
Монах кивнул.
— Несчастный юноша! — вздохнул старик. — Я знаю его красивым, молодым, полным надежды: его смерть была так страшна, нелепа!
— Вы, как и все, думаете, что он умер, ваше превосходительство. Однако вам, другу его отца, я могу открыться: он не умер, он здравствует и почтительнейше вам кланяется.
Посол бросил на монаха непонимающий взгляд. Он начинал сомневаться, в своем ли уме гость.
Монах словно угадал, что творится у его собеседника в душе, и грустно улыбнулся.
— Я не сумасшедший, — сказал он. — Ничего не бойтесь и ни в чем не сомневайтесь: вы, человек, посвященный во все тайны, должны знать, что действительность богаче фантазии.
— Конрад жив?
— Да.
— Чем он занимается?
— Это не моя тайна, а его, ваше превосходительство.
— Должно быть, это нечто великое! Я хорошо его знал, у него доброе сердце… Теперь расскажите, как и почему он вам передал это письмо. Чем могу вам служить? Располагайте мною.
— Ваше превосходительство предлагает мне свою помощь, даже не узнав, с кем имеет дело, даже не спросив, кто я такой!
— Вы — человек! Значит, вы мой брат. Вы — священник, стало быть, посланы Богом. Больше мне не нужно ничего знать.
— Зато я должен сказать вам все. Возможно, поддерживать со мной отношения небезопасно.
— Отец мой, вспомните Сида… Святой Мартин, переодевшись в лохмотья прокаженного, взывал к нему со дна рва: «Сеньор рыцарь! Сжальтесь над бедным прокаженным, свалившимся в эту яму, откуда он теперь не в силах выбраться. Подайте ему руку. Вы ничем не рискуете, ведь у вас железная перчатка!» Сид спешился, подошел ко рву, снял перчатку и ответил: «С Божьей помощью я протяну тебе обнаженную руку!» И он действительно подал прокаженному руку, а прокаженный обратился в святого и отвел своего спасителя к вечной жизни. Вот вам моя рука, отец мой. Если не хотите, чтобы я рисковал, не говорите мне: «Опасность рядом!»
Монах спрятал свою руку в длинном рукаве.
— Ваше превосходительство! — предупредил он. — Я сын человека, имя которого, несомненно, дошло и до вас.
— Представьтесь.
— Я сын… Сарранти, приговоренного к смерти два месяца назад судом присяжных департамента Сены.
Посол невольно отшатнулся.
— Можно быть осужденным и оставаться невиновным, — продолжал монах.
— Кража и убийство! — пробормотал посол.
— Вспомните Каласа, Лезюрка. Не будьте более строги или, скорее, глухи, чем король Карл Десятый!
— Карл Десятый?
— Да. Когда я к нему пришел, бросился ему в ноги и сказал:
«Сир! Мне нужно три месяца, и я докажу, что мой отец невиновен», он мне ответил: «У вас есть три месяца! Ни один волос не упадет за это время с головы вашего отца». Я отправился в путь, и вот я перед вашим превосходительством; я говорю: «Клянусь всем, что есть святого, кровью Спасителя нашего Иисуса Христа, пролитой за нас, что мой отец невиновен и доказательство этого — здесь!»
Монах хлопнул себя по груди.
— У вас есть при себе доказательство невиновности вашего отца, а вы не хотите его обнародовать? — вскричал поэт.
Монах покачал головой.
— Не могу, — возразил он.
— Что вам мешает это сделать?
— Мой долг, сутана. Железная печать — тайна исповеди — наложена на мои уста десницей рока.
— В таком случае вам необходимо увидеться со святым отцом, папой римским, его святейшеством Леоном Двенадцатым. Святой Петр, чьим преемником он является, получил от самого Христа право освобождать от данного слова.
— За этим я и пришел в Рим! — внезапно просветлев лицом, воскликнул монах. — Вот почему я здесь, перед вами, в вашем дворце. Я пришел вам сказать: вот уже целую неделю мне всячески мешают попасть в Ватикан. А время идет. Над головой моего отца занесен меч, и с каждым мгновением смерть все ближе. Сильные враги хотят его смерти! Я дал себе слово прибегнуть к помощи вашего превосходительства лишь в случае крайней нужды, но вот такая минута настала. На коленях прошу вас, как и короля, которого вы представляете: я должен увидеться с его святейшеством как можно скорее или, как бы я ни торопился, я прибуду слишком поздно!
— Через полчаса, брат, вы будете у ног его святейшества.
Посол позвонил.
Снова вошел лакей.
— Передайте, чтобы закладывали мою карету и подавали мне одеваться!
Он обернулся к монаху и сказал:
— Я должен облачиться в посольский мундир; подождите меня, отец мой.
Через десять минут монах и посол выехали на виа Пасседжо, миновали мост Св. Ангела и покатили на площадь Св. Петра.
X. Преемник святого Петра
Леон XII — Аннибал делла Дженга, родившийся недалеко от Сполете 17 августа 1760 года, избранный папой 28 сентября 1823 года — вот уже около пяти лет занимал папский трон.
В описываемое нами время это уже был шестидесятивосьмилетний старик, высокий, худой, грустный и в то же время просветленный. Обычно он находился в скромном, почти голом кабинете в обществе любимого кота, питаясь кукурузной кашей.
Он знал, что неизлечимо болен, но не терял присутствия духа и со смирением встречал свою судьбу. Уже двадцать два раза он принял предсмертное причащение, то есть двадцать два раза находился на грани жизни и смерти и был готов, подобно Бенуа XIII, поставить под кровать гроб.
Аннибал делла Дженга получил назначение по указанию его собрата кардинала Североли, который был отстранен от понтификата из-за исключения Австрии и указал на него как на своего преемника.
Когда тридцатью четырьмя голосами он был избран папой и только что назначившие его папой кардиналы стали его поздравлять, он поднял пурпурную мантию и указал членам конклава на свои распухшие ноги.
— Неужели вы думаете, что я соглашусь взвалить на себя груз, который вы хотите мне доверить? Он слишком тяжел для меня. Что станет с Церковью среди всей этой неразберихи, когда управление будет передано заботам умирающего калеки?
Именно этому своему качеству — калеки и умирающего — Леон XII и был обязан своим назначением.
Нового папу избирают лишь на том условии, что он умрет как можно раньше, а ни один из двухсот пятидесяти четырех последователей святого Петра еще не достиг к тому времени апостольского возраста, то есть не состоял двадцать пять лет в понтификате.
Non videbis annos Petri! — так гласит пословица или, скорее, предсказание, которым предваряют выборы каждого нового папы.
Принимая имя Леона XII, Аннибал делла Дженга будто взял на себя обязанность поскорее умереть.
Флорентиец Леон XI, избранный в 1605 году, правил всего двадцать семь дней.
Тем не менее этот немощный человек с больными ногами будто получил на время меч Святой Церкви от самого святого Павла.
Он объявил беспощадную войну грабежу, приказав похватать всех крестьян одной деревни и перевезти их в свое родное Сполете. Эти крестьяне обвинялись в связях с бандитами, да и сами пробавлялись грабежом. С этой минуты о них больше ничего не слышали, словно их перевезли в какой-нибудь Ботани-Бей.
Кроме того, он показал себя ревностным исполнителем церковных правил и запретил театр и другие увеселительные зрелища в год своего пятидесятилетия.
Рим превратился в безлюдную пустыню.
Ведь римляне-горожане имели один доход: сдача жилья внаем, а римляне-горцы жили одним занятием: поддерживали связи с бандитами.
В результате папа Леон XI разорил тех и других, и все проклинали его как могли.
После его смерти двух жителей Остиги едва не задушили за одно-единственное прегрешение: они вздумали уважительно высказаться об усопшем.
В молодости, когда он еще не имел отношения к Святой Церкви и звали его просто il marchesino — маленький маркиз, — один астролог предсказал ему, что однажды он станет папой.
Вот после этого предсказания родные и заставили его вступить в орден.
На чем было основано предсказание?
Странная эта история свидетельствует лишь об одном: будущее дано предсказать человеку, по-настоящему обладающему даром провидения.
Учащиеся коллежа в Сполете втайне от преподавателей организовали однажды шуточную процессию, неся на носилках статую Мадонны.
Юный маркиз Дженга — его предки получили титул маркиза и земли из рук Леона X — был самым миловидным мальчиком, его и избрали на роль Мадонны.
Неожиданно появился преподаватель. Ученики, которые держали носилки, пускаются в бегство, а Пресвятая Дева Мария падает вместе с носилками наземь. Колдун предсказывает, что мальчик, изображавший Мадонну и упавший с плеч товарищей, станет однажды папой. Спустя пятьдесят лет, когда колдуна уже нет в живых, его пророчество исполняется.
Внешняя привлекательность, благодаря которой мальчика избрали на роль Пресвятой Девы, по слухам, едва не явилась причиной того, что юный маркиз был готов погубить душу.
Поговаривали о двух великих страстях, очистивших его от грехов, если только не наоборот: во-первых, к благородной римлянке, во-вторых, к великосветской даме из Баварии.
Когда папе доложили о визите посла Франции, он был занят охотой на мелких птиц в саду Ватикана.
Охота была единственной слабостью — святой отец сам в этом признавался, — с которой ему так и не удалось справиться. Zelanti считали такое развлечение настоящим преступлением.
Леон XII очень любил г-на де Шатобриана.
Когда он услышал о его приходе, он поспешил передать в руки лакея одноствольное ружье и приказал незамедлительно проводить прославленного посетителя, а сам поспешил в кабинет.
Посла и его подопечного повели темным коридором в личные апартаменты его святейшества. Когда они появились на пороге кабинета, папа уже сидел за столом и ждал. Он поднялся и пошел навстречу поэту.
Поэт не стал нарушать церемониала и, словно позабыв о своем высоком назначении, опустился на одно колено. Но Леон XII поспешил его поднять, взял за руку и проводил к креслу.
С Домиником папа обошелся иначе. Он не мешал ему встать на колени и поцеловать край его одеяния.
Когда папа обернулся, он увидел, что г-н де Шатобриан опять стоит, и взмахом руки пригласил его сесть снова. Однако тот сказал:
— Пресвятой отец! Я должен не только встать, но и удалиться. Я привел к вам молодого человека, который явился похлопотать за своего отца. Он оставил позади четыреста лье, столько же ему предстоит пройти на обратном пути. Он пришел с надеждой, и в зависимости от того, скажете ли вы ему «да» или «нет», он уйдет с радостью или в слезах.
Обернувшись к молодому монаху, продолжавшему стоять на коленях, он прибавил:
— Мужайтесь, отец мой! Оставляю вас с тем, кто выше всех королей земных настолько же, насколько сами они выше нищего, просившего у нас милостыню у входа в Ватикан.
— Вы возвращаетесь в посольство? — спросил монах, ужаснувшись тому, что остается с папой наедине. — Неужели я вас больше не увижу?
— Напротив! — с улыбкой возразил покровитель брата Доминика. — Я питаю к вам живейший интерес и не хочу оставлять вас. С разрешения его святейшества я подожду вас в Станцах.
Пусть вас не беспокоит, если мне придется ждать: я позабуду о времени перед творениями того, кто его победил.
Папа протянул ему руку и, несмотря на его возражения, посол припал к ней губами. Он вышел, оставив двух людей, занимавших: один — верхнюю, другой — нижнюю ступень иерархической лестницы Святой Церкви — папу и монаха.
Моисей не был так бледен и робок, когда оказался на Синае, ослепленный лучами божественной славы, как брат Доминик, когда остался один на один с Леоном XII.
Во все время его пути сердце его все больше переполняли тоска и сомнение, по мере того как становилась все ближе встреча с человеком, от которого зависела жизнь его отца.
Папе оказалось достаточно одного взгляда на прекрасного монаха: он сейчас же понял, что молодой человек вот-вот лишится чувств.
Он протянул ему руку и сказал:
— Будьте мужественны, сын мой. Какой бы проступок, какой бы грех, какое бы преступление вы ни совершили, Божье милосердие превыше любой людской несправедливости.
— Как всякий человек, я, разумеется, грешник, о, святой отец, — отвечал доминиканец, — но если я и не без греха, то уверен, что уж проступка, а тем более преступления я не совершал.
— Да, мне показалось, что ваш прославленный покровитель упомянул о том, что вы пришли просить за отца.
— Да, ваше святейшество, я в самом деле пришел за этим.
— Где ваш отец?
— Во Франции, в Париже.
— Что он делает?
— Осужден правосудием или, вернее, людской злобой и ожидает смерти.
— Сын мой! Не будем обвинять судивших нас, Господь сделает и осудит их без обвинения.
— А тем временем мой невиновный отец умрет.
— Король Французский — религиозный и добрый монарх.
Почему вы не обратились к нему, сын мой?
— Як нему обращался, и он сделал для меня все, что мог.
Он приостановил меч правосудия на три месяца, чтобы я успел сходить в Рим и вернуться обратно.
— Зачем вы явились в Рим?
— Припасть к вашим стопам, отец мой.
— Не в моей власти земная жизнь подданных короля Карла Десятого. Моя власть распространяется лишь на духовную жизнь.
— Я прошу не милости, но справедливости, святой отец.
— В чем обвиняют вашего отца?
— В краже и убийстве.
— И вы утверждаете, что он непричастен к обоим преступлениям?
— Я знаю, кто вор и убийца.
— Почему же не открыть эту страшную тайну?
— Она не моя и принадлежит Богу: она была открыта мне на исповеди.
Доминик с рыданиями упал к ногам святого отца, стукнувшись лбом об пол.
Леон XII посмотрел на молодого человека с чувством глубокого сострадания.
— Вы пришли сказать мне, сын мой?..
— Я пришел у вас спросить, о, святейший отец, епископ Римский, Христов викарий, Божий служитель: должен ли я позволить своему отцу умереть, когда вот здесь, у меня на груди, в моей руке, у ваших ног лежит доказательство его невиновности?
Монах положил к ногам римского папы завернутую в бумагу и запечатанную рукопись г-на Жерара, собственноручно подписанную им.
Продолжая стоять на коленях, он протянул руки к манускрипту и поднял умоляющий взгляд к папе; глаза его наполнились слезами, губы тряслись — он с нетерпением ждал ответа своего судьи.
— Вы говорите, сын мой, — взволнованно проговорил Леон XII, — что в ваши руки попало доказательство?
— Да, святой отец! От самого преступника!
— С каким условием он вручил вам это признание?
Монах простонал:
— Предать гласности после его смерти.
— Дождитесь, пока он умрет, сын мой.
— А как же мой отец… Отец?..
Папа римский промолчал.
— Мой отец умрет, а ведь он ни в чем не повинен, — разрыдался монах.
— Сын мой! — медленно, но твердо выговорил папа. — Скорее погибнут один, десять праведников, весь мир, чем догмат!
Доминик поднялся. Его захлестнуло отчаяние, однако внешне он оставался невозмутим. Он презрительно усмехнулся и проглотил последние слезы.
Глаза его высохли, словно перед его лицом пронесли раскаленное железо.
— Хорошо, святой отец, — сказал он. — Я вижу, в этом мире мне остается надеяться только на себя.
— Ошибаетесь, сын мой, — возразил папа. — Вы не нарушите тайны исповеди, однако ваш отец будет жить.
— Уж не вернулись ли мы в те времена, когда были возможны чудеса? По-моему, только чудо способно теперь спасти моего отца.
— Ошибаетесь, сын мой. Вы ничего мне не расскажете — тайна исповеди для меня так же священна, как для других, — однако я могу написать французскому королю, что ваш отец невиновен, что я это знаю. И если это ложь, я возьму грех на себя — надеюсь, Господь меня простит — и попрошу у него милости.
— Милости! Неужели вы не нашли другого слова, святой отец; впрочем, иначе действительно не скажешь: именно «милость». Но милость оказывают преступникам, мой же отец невиновен, а для невиновных помилования быть не может. Значит, мой отец умрет.
Монах почтительно поклонился представителю Христа.
— Подождите! — вскричал Леон XII. — Не уходите, сын мой.
Подумайте хорошенько.
Доминик опустился на одно колено.
— Прошу вас о единственной милости, святой отец: благословите меня!
— С большим удовольствием, дитя мое! — воскликнул Леон XII.
Он простер руки.
— Благословите in articulo mortis , — пробормотал монах.
Папа римский заколебался.
— Что вы собираетесь делать, дитя мое? — спросил он.
— Это моя тайна, святой отец, еще более глубокая, священная и страшная, чем тайна исповеди.
Леон XII уронил руки.
— Я не могу благословить того, кто меня покидает с тайной, которую нельзя открыть викарию Иисуса Христа, — возразил он.
— В таком случае прошу вас за меня помолиться, святой отец.
— Ступайте, сын мой. Это я могу вам обещать.
Монах вышел так же твердо, как робко вошел.
Папе римскому изменили силы, и он рухнул в деревянное кресло, пробормотав:
— Господи! Не отступись от этого юноши! Он из породы мучеников!
В описываемое нами время это уже был шестидесятивосьмилетний старик, высокий, худой, грустный и в то же время просветленный. Обычно он находился в скромном, почти голом кабинете в обществе любимого кота, питаясь кукурузной кашей.
Он знал, что неизлечимо болен, но не терял присутствия духа и со смирением встречал свою судьбу. Уже двадцать два раза он принял предсмертное причащение, то есть двадцать два раза находился на грани жизни и смерти и был готов, подобно Бенуа XIII, поставить под кровать гроб.
Аннибал делла Дженга получил назначение по указанию его собрата кардинала Североли, который был отстранен от понтификата из-за исключения Австрии и указал на него как на своего преемника.
Когда тридцатью четырьмя голосами он был избран папой и только что назначившие его папой кардиналы стали его поздравлять, он поднял пурпурную мантию и указал членам конклава на свои распухшие ноги.
— Неужели вы думаете, что я соглашусь взвалить на себя груз, который вы хотите мне доверить? Он слишком тяжел для меня. Что станет с Церковью среди всей этой неразберихи, когда управление будет передано заботам умирающего калеки?
Именно этому своему качеству — калеки и умирающего — Леон XII и был обязан своим назначением.
Нового папу избирают лишь на том условии, что он умрет как можно раньше, а ни один из двухсот пятидесяти четырех последователей святого Петра еще не достиг к тому времени апостольского возраста, то есть не состоял двадцать пять лет в понтификате.
Non videbis annos Petri! — так гласит пословица или, скорее, предсказание, которым предваряют выборы каждого нового папы.
Принимая имя Леона XII, Аннибал делла Дженга будто взял на себя обязанность поскорее умереть.
Флорентиец Леон XI, избранный в 1605 году, правил всего двадцать семь дней.
Тем не менее этот немощный человек с больными ногами будто получил на время меч Святой Церкви от самого святого Павла.
Он объявил беспощадную войну грабежу, приказав похватать всех крестьян одной деревни и перевезти их в свое родное Сполете. Эти крестьяне обвинялись в связях с бандитами, да и сами пробавлялись грабежом. С этой минуты о них больше ничего не слышали, словно их перевезли в какой-нибудь Ботани-Бей.
Кроме того, он показал себя ревностным исполнителем церковных правил и запретил театр и другие увеселительные зрелища в год своего пятидесятилетия.
Рим превратился в безлюдную пустыню.
Ведь римляне-горожане имели один доход: сдача жилья внаем, а римляне-горцы жили одним занятием: поддерживали связи с бандитами.
В результате папа Леон XI разорил тех и других, и все проклинали его как могли.
После его смерти двух жителей Остиги едва не задушили за одно-единственное прегрешение: они вздумали уважительно высказаться об усопшем.
В молодости, когда он еще не имел отношения к Святой Церкви и звали его просто il marchesino — маленький маркиз, — один астролог предсказал ему, что однажды он станет папой.
Вот после этого предсказания родные и заставили его вступить в орден.
На чем было основано предсказание?
Странная эта история свидетельствует лишь об одном: будущее дано предсказать человеку, по-настоящему обладающему даром провидения.
Учащиеся коллежа в Сполете втайне от преподавателей организовали однажды шуточную процессию, неся на носилках статую Мадонны.
Юный маркиз Дженга — его предки получили титул маркиза и земли из рук Леона X — был самым миловидным мальчиком, его и избрали на роль Мадонны.
Неожиданно появился преподаватель. Ученики, которые держали носилки, пускаются в бегство, а Пресвятая Дева Мария падает вместе с носилками наземь. Колдун предсказывает, что мальчик, изображавший Мадонну и упавший с плеч товарищей, станет однажды папой. Спустя пятьдесят лет, когда колдуна уже нет в живых, его пророчество исполняется.
Внешняя привлекательность, благодаря которой мальчика избрали на роль Пресвятой Девы, по слухам, едва не явилась причиной того, что юный маркиз был готов погубить душу.
Поговаривали о двух великих страстях, очистивших его от грехов, если только не наоборот: во-первых, к благородной римлянке, во-вторых, к великосветской даме из Баварии.
Когда папе доложили о визите посла Франции, он был занят охотой на мелких птиц в саду Ватикана.
Охота была единственной слабостью — святой отец сам в этом признавался, — с которой ему так и не удалось справиться. Zelanti считали такое развлечение настоящим преступлением.
Леон XII очень любил г-на де Шатобриана.
Когда он услышал о его приходе, он поспешил передать в руки лакея одноствольное ружье и приказал незамедлительно проводить прославленного посетителя, а сам поспешил в кабинет.
Посла и его подопечного повели темным коридором в личные апартаменты его святейшества. Когда они появились на пороге кабинета, папа уже сидел за столом и ждал. Он поднялся и пошел навстречу поэту.
Поэт не стал нарушать церемониала и, словно позабыв о своем высоком назначении, опустился на одно колено. Но Леон XII поспешил его поднять, взял за руку и проводил к креслу.
С Домиником папа обошелся иначе. Он не мешал ему встать на колени и поцеловать край его одеяния.
Когда папа обернулся, он увидел, что г-н де Шатобриан опять стоит, и взмахом руки пригласил его сесть снова. Однако тот сказал:
— Пресвятой отец! Я должен не только встать, но и удалиться. Я привел к вам молодого человека, который явился похлопотать за своего отца. Он оставил позади четыреста лье, столько же ему предстоит пройти на обратном пути. Он пришел с надеждой, и в зависимости от того, скажете ли вы ему «да» или «нет», он уйдет с радостью или в слезах.
Обернувшись к молодому монаху, продолжавшему стоять на коленях, он прибавил:
— Мужайтесь, отец мой! Оставляю вас с тем, кто выше всех королей земных настолько же, насколько сами они выше нищего, просившего у нас милостыню у входа в Ватикан.
— Вы возвращаетесь в посольство? — спросил монах, ужаснувшись тому, что остается с папой наедине. — Неужели я вас больше не увижу?
— Напротив! — с улыбкой возразил покровитель брата Доминика. — Я питаю к вам живейший интерес и не хочу оставлять вас. С разрешения его святейшества я подожду вас в Станцах.
Пусть вас не беспокоит, если мне придется ждать: я позабуду о времени перед творениями того, кто его победил.
Папа протянул ему руку и, несмотря на его возражения, посол припал к ней губами. Он вышел, оставив двух людей, занимавших: один — верхнюю, другой — нижнюю ступень иерархической лестницы Святой Церкви — папу и монаха.
Моисей не был так бледен и робок, когда оказался на Синае, ослепленный лучами божественной славы, как брат Доминик, когда остался один на один с Леоном XII.
Во все время его пути сердце его все больше переполняли тоска и сомнение, по мере того как становилась все ближе встреча с человеком, от которого зависела жизнь его отца.
Папе оказалось достаточно одного взгляда на прекрасного монаха: он сейчас же понял, что молодой человек вот-вот лишится чувств.
Он протянул ему руку и сказал:
— Будьте мужественны, сын мой. Какой бы проступок, какой бы грех, какое бы преступление вы ни совершили, Божье милосердие превыше любой людской несправедливости.
— Как всякий человек, я, разумеется, грешник, о, святой отец, — отвечал доминиканец, — но если я и не без греха, то уверен, что уж проступка, а тем более преступления я не совершал.
— Да, мне показалось, что ваш прославленный покровитель упомянул о том, что вы пришли просить за отца.
— Да, ваше святейшество, я в самом деле пришел за этим.
— Где ваш отец?
— Во Франции, в Париже.
— Что он делает?
— Осужден правосудием или, вернее, людской злобой и ожидает смерти.
— Сын мой! Не будем обвинять судивших нас, Господь сделает и осудит их без обвинения.
— А тем временем мой невиновный отец умрет.
— Король Французский — религиозный и добрый монарх.
Почему вы не обратились к нему, сын мой?
— Як нему обращался, и он сделал для меня все, что мог.
Он приостановил меч правосудия на три месяца, чтобы я успел сходить в Рим и вернуться обратно.
— Зачем вы явились в Рим?
— Припасть к вашим стопам, отец мой.
— Не в моей власти земная жизнь подданных короля Карла Десятого. Моя власть распространяется лишь на духовную жизнь.
— Я прошу не милости, но справедливости, святой отец.
— В чем обвиняют вашего отца?
— В краже и убийстве.
— И вы утверждаете, что он непричастен к обоим преступлениям?
— Я знаю, кто вор и убийца.
— Почему же не открыть эту страшную тайну?
— Она не моя и принадлежит Богу: она была открыта мне на исповеди.
Доминик с рыданиями упал к ногам святого отца, стукнувшись лбом об пол.
Леон XII посмотрел на молодого человека с чувством глубокого сострадания.
— Вы пришли сказать мне, сын мой?..
— Я пришел у вас спросить, о, святейший отец, епископ Римский, Христов викарий, Божий служитель: должен ли я позволить своему отцу умереть, когда вот здесь, у меня на груди, в моей руке, у ваших ног лежит доказательство его невиновности?
Монах положил к ногам римского папы завернутую в бумагу и запечатанную рукопись г-на Жерара, собственноручно подписанную им.
Продолжая стоять на коленях, он протянул руки к манускрипту и поднял умоляющий взгляд к папе; глаза его наполнились слезами, губы тряслись — он с нетерпением ждал ответа своего судьи.
— Вы говорите, сын мой, — взволнованно проговорил Леон XII, — что в ваши руки попало доказательство?
— Да, святой отец! От самого преступника!
— С каким условием он вручил вам это признание?
Монах простонал:
— Предать гласности после его смерти.
— Дождитесь, пока он умрет, сын мой.
— А как же мой отец… Отец?..
Папа римский промолчал.
— Мой отец умрет, а ведь он ни в чем не повинен, — разрыдался монах.
— Сын мой! — медленно, но твердо выговорил папа. — Скорее погибнут один, десять праведников, весь мир, чем догмат!
Доминик поднялся. Его захлестнуло отчаяние, однако внешне он оставался невозмутим. Он презрительно усмехнулся и проглотил последние слезы.
Глаза его высохли, словно перед его лицом пронесли раскаленное железо.
— Хорошо, святой отец, — сказал он. — Я вижу, в этом мире мне остается надеяться только на себя.
— Ошибаетесь, сын мой, — возразил папа. — Вы не нарушите тайны исповеди, однако ваш отец будет жить.
— Уж не вернулись ли мы в те времена, когда были возможны чудеса? По-моему, только чудо способно теперь спасти моего отца.
— Ошибаетесь, сын мой. Вы ничего мне не расскажете — тайна исповеди для меня так же священна, как для других, — однако я могу написать французскому королю, что ваш отец невиновен, что я это знаю. И если это ложь, я возьму грех на себя — надеюсь, Господь меня простит — и попрошу у него милости.
— Милости! Неужели вы не нашли другого слова, святой отец; впрочем, иначе действительно не скажешь: именно «милость». Но милость оказывают преступникам, мой же отец невиновен, а для невиновных помилования быть не может. Значит, мой отец умрет.
Монах почтительно поклонился представителю Христа.
— Подождите! — вскричал Леон XII. — Не уходите, сын мой.
Подумайте хорошенько.
Доминик опустился на одно колено.
— Прошу вас о единственной милости, святой отец: благословите меня!
— С большим удовольствием, дитя мое! — воскликнул Леон XII.
Он простер руки.
— Благословите in articulo mortis , — пробормотал монах.
Папа римский заколебался.
— Что вы собираетесь делать, дитя мое? — спросил он.
— Это моя тайна, святой отец, еще более глубокая, священная и страшная, чем тайна исповеди.
Леон XII уронил руки.
— Я не могу благословить того, кто меня покидает с тайной, которую нельзя открыть викарию Иисуса Христа, — возразил он.
— В таком случае прошу вас за меня помолиться, святой отец.
— Ступайте, сын мой. Это я могу вам обещать.
Монах вышел так же твердо, как робко вошел.
Папе римскому изменили силы, и он рухнул в деревянное кресло, пробормотав:
— Господи! Не отступись от этого юноши! Он из породы мучеников!
XI. Торре-Вергата
Монах медленно вышел от папы.
В передней он встретил привратника его святейшества. — Где его превосходительство виконт Шатобриан? — спросил монах.
— Мне поручено проводить вас к нему, — доложил лакей.
Он пошел вперед, монах последовал за ним.
Поэт, как и обещал, ожидал в Станцах Рафаэля, сидя перед фреской «Освобождение апостола Петра из темницы».
Едва услышав, как скрипнула сандалия, виконт обернулся:
он догадался, что это возвращается монах. Перед ним действительно стоял Доминик. Он окинул его торопливым взглядом и подумал, что лицо монаха напоминает скорее мраморную маску, холодную и безжизненную.
Будучи человеком эмоциональным, виконт сейчас же почувствовал, что от стоящего перед ним монаха веет холодом.
— Ну что? — спросил поэт.
— Теперь я знаю, что мне остается делать, — отозвался монах.
— Неужели он отказал? — пролепетал г-н де Шатобриан.
— Да, он не мог поступить иначе. Это я, безумец, поверил на мгновение, что для меня, бедного монаха, и моего отца, слуги Наполеона, папа римский сделает отступление от основного закона Церкви, от догмата, высказанного самим Иисусом Христом.
— Значит, ваш отец умрет? — спросил поэт, заглядывая монаху в глаза.
Тот промолчал.
— Послушайте, — продолжал г-н де Шатобриан. — Не угодно ли вам будет подтвердить сейчас, что ваш отец невиновен?
— Я вам уже подтвердил это однажды. Если бы мой отец был преступником, я бы уже солгал.
— Верно, вы правы, простите меня. Вот что я хотел сказать.
Молчание монаха свидетельствовало о том, что он внимательно слушает.
— Я лично знаком с Карлом Десятым. Он добр и благороден. Я чуть было не сказал «великодушен», но тоже не хочу лгать.
Перед Богом, кстати, добрые люди выше великодушных.
— Вы намерены предложить мне обратиться к королю с просьбой о помиловании моего отца? — перебил его брат Доминик.
— Да.
— Благодарю вас То же мне предлагал святой отец, но я отказался.
— Чем же вы объяснили свой отказ?
— Мой отец приговорен к смерти. Король может помиловать только преступника. Я знаю своего отца. Если он окажется помилован, он при первой же возможности пустит себе пулю в лоб.
— Что же будет? — спросил виконт.
— Это знает лишь Господь, Которому открыты будущее и мое сердце. Если мой план не понравится Богу, Всевышний, способный уничтожить меня одним пальцем, так и сделает, и я обращусь в прах. Если, напротив, Бог одобрит мой замысел, Он облегчит мой путь.
В передней он встретил привратника его святейшества. — Где его превосходительство виконт Шатобриан? — спросил монах.
— Мне поручено проводить вас к нему, — доложил лакей.
Он пошел вперед, монах последовал за ним.
Поэт, как и обещал, ожидал в Станцах Рафаэля, сидя перед фреской «Освобождение апостола Петра из темницы».
Едва услышав, как скрипнула сандалия, виконт обернулся:
он догадался, что это возвращается монах. Перед ним действительно стоял Доминик. Он окинул его торопливым взглядом и подумал, что лицо монаха напоминает скорее мраморную маску, холодную и безжизненную.
Будучи человеком эмоциональным, виконт сейчас же почувствовал, что от стоящего перед ним монаха веет холодом.
— Ну что? — спросил поэт.
— Теперь я знаю, что мне остается делать, — отозвался монах.
— Неужели он отказал? — пролепетал г-н де Шатобриан.
— Да, он не мог поступить иначе. Это я, безумец, поверил на мгновение, что для меня, бедного монаха, и моего отца, слуги Наполеона, папа римский сделает отступление от основного закона Церкви, от догмата, высказанного самим Иисусом Христом.
— Значит, ваш отец умрет? — спросил поэт, заглядывая монаху в глаза.
Тот промолчал.
— Послушайте, — продолжал г-н де Шатобриан. — Не угодно ли вам будет подтвердить сейчас, что ваш отец невиновен?
— Я вам уже подтвердил это однажды. Если бы мой отец был преступником, я бы уже солгал.
— Верно, вы правы, простите меня. Вот что я хотел сказать.
Молчание монаха свидетельствовало о том, что он внимательно слушает.
— Я лично знаком с Карлом Десятым. Он добр и благороден. Я чуть было не сказал «великодушен», но тоже не хочу лгать.
Перед Богом, кстати, добрые люди выше великодушных.
— Вы намерены предложить мне обратиться к королю с просьбой о помиловании моего отца? — перебил его брат Доминик.
— Да.
— Благодарю вас То же мне предлагал святой отец, но я отказался.
— Чем же вы объяснили свой отказ?
— Мой отец приговорен к смерти. Король может помиловать только преступника. Я знаю своего отца. Если он окажется помилован, он при первой же возможности пустит себе пулю в лоб.
— Что же будет? — спросил виконт.
— Это знает лишь Господь, Которому открыты будущее и мое сердце. Если мой план не понравится Богу, Всевышний, способный уничтожить меня одним пальцем, так и сделает, и я обращусь в прах. Если, напротив, Бог одобрит мой замысел, Он облегчит мой путь.