Страница:
Граф произнес эти слова скорее с пафосом, нежели с чувством, однако на Регину они подействовали.
Вряд ли нам представится более удобный, чем теперь, случай, дорогие читатели, сказать несколько слов о доброте женщин и жестокости мужчин. Вот создание доброе, порядочное, кристально честное, искреннее до глубины души, по-звериному преданное. Вот женщина, говорим мы, которая только что произнесла страшные слова: «Вы можете меня спасти лишь в одном случае: если умрете!» И вот эта женщина смягчается перед таким человеком. Она переживает волнение, слыша его слова, будто заученные хорошим актером, заглядывает в собственную душу, спрашивает собственное сердце: не слишком ли строго она с ним обошлась, не была ли она жестока, несправедлива по отношению к этому человеку? Вот во власти каких чувств она оказывается, слыша куплет, пропетый этим фигляром…
— Господин граф! — говорит она. — Простите меня за резкость. Я простая смертная и не имею права хотеть или не хотеть чьей-то смерти. Я полагаюсь на Божью справедливость.
Лицо графа осветила довольная улыбка.
— Регина! — молвил он. — Благодарю вас за эти добрые слова. Будьте уверены, я оправдаю ваше отношение. Слово мужчины, идущего на смерть, свято: Регина, простите мне грехи, совершенные мною при жизни, и пожалейте несчастного, когда его не станет.
— Что вам от меня угодно? — спросила княжна.
— Самую малость, Регина. Я хочу, чтобы вы были счастливы!
— Не понимаю, — сказала возлюбленная Петруса и покраснела.
— Регина, — слащаво продолжал граф Рапт, — как бы ни был я грешен, я всегда любил вас как свою дочь, и если вам доводилось иногда в этом сомневаться, то в этом виноват больше я, чем вы. Я думаю лишь о вас в эту ответственную для меня минуту и хочу обеспечить ваше счастье.
— Объясните вашу мысль, сударь, — попросила княжна, сердцем чувствуя, куда клонит граф Рапт.
— Вы любите, — продолжал тот, — одного из приличнейших людей, каких я когда-либо знал. С того времени, как мы в последний раз о нем говорили, я о нем справлялся и узнал, что ваш выбор как нельзя более удачен.
— Сударь! — воскликнула княжна. — Чем больше я вас слушаю, тем меньше понимаю.
— Сейчас вы все поймете, — отвечал граф. — Я прошу в обмен на свою жизнь предоставить мне возможность нынче или завтра встретиться с этим молодым человеком.
— Даже и не думайте! — перебила его княжна.
— Простите, княжна, но я только об этом и думаю с той минуты, как имею честь с вами говорить.
— Что вам от него угодно? Может, хотите его вызвать?
— Клянуеь вашей матерью, Регина, что не стану его вызывать.
— Что же вы можете ему сказать?
— Это моя тайна, Регина! Но можете быть уверены, что я действую исключительно в ваших интересах. Несчастье, жертвой которого вы оказались по моей вине, глубоко меня трогает, и я хочу искупить свой грех.
— Если дело обстоит именно так, сударь, почему бы вам не съездить к нему? Хотя, откровенно говоря, я не могу объяснить цели вашего поступка.
— Это невозможно, Регина. Кто-нибудь может увидеть, как я к нему вхожу. И как я буду выглядеть? Я вас спрашиваю! Нет!
Мое предложение проще. Предлагаю вам устроить завтра нашу с ним встречу в любое время, например вечером.
— Сударь! — сказала княжна Регина, не сводя с него пристального взгляда. — Я не знаю, какую цель вы преследуете, но знаю, как мне предан господин Петрус Эрбель. Что бы вы о нем ни думали, завтра в пять часов он будет здесь.
— Нет! — возразил граф Рапт. — В пять у нас слишком людно, да и прислуга увидит, как он войдет. А я хочу, чтобы о его приходе не знал никто. Вы должны понимать всю деликатность такой встречи. Будьте добры назначить другое время. Вы же почти каждый вечер встречаетесь с ним в саду, не так ли?
Позвольте и мне принять его тоже втайне от всех, инкогнито.
Можете считать, что это фантазия, но фантазия идущего на смерть, и я умоляю отнестись к ней с должным почтением.
— Да зачем же в саду? — заметила княжна. — Почему не здесь или не в оранжерее?
— Повторяю, княжна, нас могут увидеть, и ни вам, ни мне до этого дела нет. Доказательство тому: вы почти каждый вечер принимаете его в саду. Что, кстати сказать, весьма неосторожно, учитывая ваше хрупкое здоровье…
— Однако?.. — в .нетерпении перебила его княжна.
— …однако, — пюспешно подхватил граф, — я не понимаю, с какой целью вы это делаете; может быть, вы мне не доверяете?
Во всяком случае, мне трудно это объяснить.
Граф отлично мог бы объяснить недоверчивость княжны:
понять ее было нетрудно.
Несчастная женщина действительно думала так: «Раз он хочет видеть его вечером, значит, готовит западню».
— А что если я в самом деле вам не доверяю? — сказала она.
— Позвольте вас успокоить, Регина, — отвечал граф. — Вы можете присутствовать во время нашей встречи, издалека или вблизи, на ваше усмотрение.
— Хорошо, — подумав, согласилась Регина. — Завтра в десять часов вечера вы его увидите.
— В саду?
— В саду.
— Каким образом вы ему дадите знать?
— Я жду его с минуты на минуту.
— А если он не придет?
— Придет.
— Вот ответ влюбленной женщины! — пошутил граф Рапт.
Бедняжка Регина покраснела до корней волос.
Граф продолжал:
— Может статься, что он не придет именно в тот день, когда понадобится вам больше всего: надобно все предусмотреть. Пожалуйста, напишите ему.
— Хорошо, — решилась наконец княжна, — я напишу.
— Что вам стоит сделать это теперь же, княжна?
— Я напишу, как только вы уйдете.
— Нет, — улыбнулся граф, — я себе места не найду. Напишите просто: «Непременно приходите завтра». Дайте письмо мне, а об остальном я позабочусь сам.
Княжна Регина бросила на него испуганный взгляд.
— Никогда! — вскричала она.
— Ну хорошо! — молвил граф, снова направляясь к двери. — Я знаю, что мне остается сделать.
— Сударь! — вскричала несчастная женщина, догадываясь о его намерении. — Я напишу…
— Вот так-то лучше! — глухо пробормотал граф, и его глаза зловеще блеснули.
Княжна достала из комода лист бумаги, написала слово в слово так, как сказал граф, положила письмо в конверт, не запечатывая, и передала ему со словами:
— Если во всем это кроется какая-то ловушка, берегитесь, господин граф.
— Вы сущее дитя, Регина, — проговорил граф Рапт, принимая письмо. — Я беру на себя заботы о вашем счастье, а вы словно забываете, что я ваш отец.
Граф удалился, почтительно поклонившись княжне; не успела за ним затвориться дверь, как несчастная Регина разрыдалась, сложила на груди руки и взмолилась:
— Ах, бедная моя матушка!
XXIV. Случайная дипломатия
XXV. Глава, в которой доказывается, что профессия комиссионера — по-настоящему привилегированный род занятий
Вряд ли нам представится более удобный, чем теперь, случай, дорогие читатели, сказать несколько слов о доброте женщин и жестокости мужчин. Вот создание доброе, порядочное, кристально честное, искреннее до глубины души, по-звериному преданное. Вот женщина, говорим мы, которая только что произнесла страшные слова: «Вы можете меня спасти лишь в одном случае: если умрете!» И вот эта женщина смягчается перед таким человеком. Она переживает волнение, слыша его слова, будто заученные хорошим актером, заглядывает в собственную душу, спрашивает собственное сердце: не слишком ли строго она с ним обошлась, не была ли она жестока, несправедлива по отношению к этому человеку? Вот во власти каких чувств она оказывается, слыша куплет, пропетый этим фигляром…
— Господин граф! — говорит она. — Простите меня за резкость. Я простая смертная и не имею права хотеть или не хотеть чьей-то смерти. Я полагаюсь на Божью справедливость.
Лицо графа осветила довольная улыбка.
— Регина! — молвил он. — Благодарю вас за эти добрые слова. Будьте уверены, я оправдаю ваше отношение. Слово мужчины, идущего на смерть, свято: Регина, простите мне грехи, совершенные мною при жизни, и пожалейте несчастного, когда его не станет.
— Что вам от меня угодно? — спросила княжна.
— Самую малость, Регина. Я хочу, чтобы вы были счастливы!
— Не понимаю, — сказала возлюбленная Петруса и покраснела.
— Регина, — слащаво продолжал граф Рапт, — как бы ни был я грешен, я всегда любил вас как свою дочь, и если вам доводилось иногда в этом сомневаться, то в этом виноват больше я, чем вы. Я думаю лишь о вас в эту ответственную для меня минуту и хочу обеспечить ваше счастье.
— Объясните вашу мысль, сударь, — попросила княжна, сердцем чувствуя, куда клонит граф Рапт.
— Вы любите, — продолжал тот, — одного из приличнейших людей, каких я когда-либо знал. С того времени, как мы в последний раз о нем говорили, я о нем справлялся и узнал, что ваш выбор как нельзя более удачен.
— Сударь! — воскликнула княжна. — Чем больше я вас слушаю, тем меньше понимаю.
— Сейчас вы все поймете, — отвечал граф. — Я прошу в обмен на свою жизнь предоставить мне возможность нынче или завтра встретиться с этим молодым человеком.
— Даже и не думайте! — перебила его княжна.
— Простите, княжна, но я только об этом и думаю с той минуты, как имею честь с вами говорить.
— Что вам от него угодно? Может, хотите его вызвать?
— Клянуеь вашей матерью, Регина, что не стану его вызывать.
— Что же вы можете ему сказать?
— Это моя тайна, Регина! Но можете быть уверены, что я действую исключительно в ваших интересах. Несчастье, жертвой которого вы оказались по моей вине, глубоко меня трогает, и я хочу искупить свой грех.
— Если дело обстоит именно так, сударь, почему бы вам не съездить к нему? Хотя, откровенно говоря, я не могу объяснить цели вашего поступка.
— Это невозможно, Регина. Кто-нибудь может увидеть, как я к нему вхожу. И как я буду выглядеть? Я вас спрашиваю! Нет!
Мое предложение проще. Предлагаю вам устроить завтра нашу с ним встречу в любое время, например вечером.
— Сударь! — сказала княжна Регина, не сводя с него пристального взгляда. — Я не знаю, какую цель вы преследуете, но знаю, как мне предан господин Петрус Эрбель. Что бы вы о нем ни думали, завтра в пять часов он будет здесь.
— Нет! — возразил граф Рапт. — В пять у нас слишком людно, да и прислуга увидит, как он войдет. А я хочу, чтобы о его приходе не знал никто. Вы должны понимать всю деликатность такой встречи. Будьте добры назначить другое время. Вы же почти каждый вечер встречаетесь с ним в саду, не так ли?
Позвольте и мне принять его тоже втайне от всех, инкогнито.
Можете считать, что это фантазия, но фантазия идущего на смерть, и я умоляю отнестись к ней с должным почтением.
— Да зачем же в саду? — заметила княжна. — Почему не здесь или не в оранжерее?
— Повторяю, княжна, нас могут увидеть, и ни вам, ни мне до этого дела нет. Доказательство тому: вы почти каждый вечер принимаете его в саду. Что, кстати сказать, весьма неосторожно, учитывая ваше хрупкое здоровье…
— Однако?.. — в .нетерпении перебила его княжна.
— …однако, — пюспешно подхватил граф, — я не понимаю, с какой целью вы это делаете; может быть, вы мне не доверяете?
Во всяком случае, мне трудно это объяснить.
Граф отлично мог бы объяснить недоверчивость княжны:
понять ее было нетрудно.
Несчастная женщина действительно думала так: «Раз он хочет видеть его вечером, значит, готовит западню».
— А что если я в самом деле вам не доверяю? — сказала она.
— Позвольте вас успокоить, Регина, — отвечал граф. — Вы можете присутствовать во время нашей встречи, издалека или вблизи, на ваше усмотрение.
— Хорошо, — подумав, согласилась Регина. — Завтра в десять часов вечера вы его увидите.
— В саду?
— В саду.
— Каким образом вы ему дадите знать?
— Я жду его с минуты на минуту.
— А если он не придет?
— Придет.
— Вот ответ влюбленной женщины! — пошутил граф Рапт.
Бедняжка Регина покраснела до корней волос.
Граф продолжал:
— Может статься, что он не придет именно в тот день, когда понадобится вам больше всего: надобно все предусмотреть. Пожалуйста, напишите ему.
— Хорошо, — решилась наконец княжна, — я напишу.
— Что вам стоит сделать это теперь же, княжна?
— Я напишу, как только вы уйдете.
— Нет, — улыбнулся граф, — я себе места не найду. Напишите просто: «Непременно приходите завтра». Дайте письмо мне, а об остальном я позабочусь сам.
Княжна Регина бросила на него испуганный взгляд.
— Никогда! — вскричала она.
— Ну хорошо! — молвил граф, снова направляясь к двери. — Я знаю, что мне остается сделать.
— Сударь! — вскричала несчастная женщина, догадываясь о его намерении. — Я напишу…
— Вот так-то лучше! — глухо пробормотал граф, и его глаза зловеще блеснули.
Княжна достала из комода лист бумаги, написала слово в слово так, как сказал граф, положила письмо в конверт, не запечатывая, и передала ему со словами:
— Если во всем это кроется какая-то ловушка, берегитесь, господин граф.
— Вы сущее дитя, Регина, — проговорил граф Рапт, принимая письмо. — Я беру на себя заботы о вашем счастье, а вы словно забываете, что я ваш отец.
Граф удалился, почтительно поклонившись княжне; не успела за ним затвориться дверь, как несчастная Регина разрыдалась, сложила на груди руки и взмолилась:
— Ах, бедная моя матушка!
XXIV. Случайная дипломатия
Как может себе представить читатель, г-н Рапт всю ночь не сомкнул глаз. Это и понятно: перед такой серьезной партией, какую он замышлял, необходимо было продумать все до мелочей.
Удобно устроившись в глубоком вольтеровском кресле, положив голову на руки и прикрыв глаза, он ушел в себя и не слышал, что происходит вокруг. В результате своих размышлений он пришел к непреложному выводу: Петрус должен умереть.
Около семи часов утра, то есть с рассветом, он встал, прошелся по кабинету, остановился перед шкафчиком и отворил дверцу.
В одном из ящиков он взял огромную связку писем и подошел с ними к лампе. Он вытащил одно письмо наугад, развернул его и торопливо пробежал глазами.
Граф нахмурился. Казалось, на него вдруг нахлынуло все то постыдное, что годами копилось на его совести, и выступило у него на лице. Он скомкал письма, не торопясь подошел к камину и предал огню все, что у него оставалось от княгини Рины.
Горько усмехаясь, он следил за тем, как огонь пожирает письма.
— Итак, все надежды моей жизни улетучились! — прошептал он.
Он торопливо провел рукой по лбу, словно пытаясь отогнать мрачные мысли, и с силой подергал за шнур колокольчика, висевшего над камином.
На шум в кабинет явился его камердинер.
— Батист! — молвил граф Рапт. — Узнайте, прибыл ли господин Бордье, и попросите его явиться сюда.
Батист вышел.
Господин Рапт снова подошел к шкафчику, запустил в него руку и вынул два седельных пистолета.
Он их осмотрел и убедился, что они заряжены.
— Хорошо, — сказал он, уложив их на прежнее место и задвинув ящик.
Только он прикрыл шкаф, как услышал три негромких удара в дверь.
— Войдите! — пригласил он.
Появился Бордье.
— Садитесь, Бордье, — пригласил граф Рапт, — нам необходимо серьезно поговорить.
— Вы здоровы, ваше сиятельство? — спросил Бордье, глядя на искаженное лицо хозяина.
— Нет, Бордье. Вы, конечно, знаете, что произошло сегодня ночью, и не должны удивляться, что после такой встряски я чувствую себя не совсем в своей тарелке.
— Я действительно только что узнал, к своему удивлению и огромному сожалению, о смерти госпожи де Ламот-Гудан.
— Об этом я и хотел с вами поговорить, Бордье. По причинам, которые вам знать не обязательно, я завтра сражаюсь на дуэли.
— Вы, ваше сиятельство?! — ужаснулся секретарь.
— Ну да, я! И пугаться тут нечего. Вы меня знаете, и вам известно, умею ли я за себя постоять… А потому я хочу поговорить с вами не о дуэли, а о последствиях, которые она может иметь. Некоторые наблюдения дают мне право предположить ловушку. Мне нужны ваши помощь и участие, дабы в нее не угодить.
— Говорите, ваше сиятельство; вы знаете, что моя жизнь принадлежит вам.
— Я никогда в этом не сомневался, Бордье Однако прежде всего, — он взял со стола лист бумаги, — вот ваше назначение префектом. Я получил его нынче вечером.
Будущий префект просиял, его глаза заблестели от счастья.
— Ах, господин граф, — пролепетал он, — я так вам благодарен! Чем я могу отплатить за вашу доброту?..
— А вот чем. Вы знаете господина Петруса Эрбеля?
— Да, ваше сиятельство.
— Мне нужен верный человек, чтобы передать ему письмо, и я рассчитываю на вас.
— И это все, ваше сиятельство? — не поверил Бордье.
— Погодите. Нет ли у вас двух надежных людей, на которых вы можете положиться?
— Как на самого себя, ваше сиятельство! Один мечтает купить табачную лавку, другой — почту.
— Хорошо. Прикажите одному из них расположиться на бульваре Инвалидов и не двигаться до тех пор, пока из ворот особняка не выйдет Нанон, кормилица графини. Этот человек должен следовать за ней на некотором расстоянии Если он увидит, что она направляется на улицу Нотр-Дамде-Шан, где живет господин Петрус, пусть зайдет ей спереди и скажет: «Приказываю от имени господина Ранта отдать мне письмо, иначе я вас арестую» Нанон предана графине, но она старая женщина и еще в большей степени пуглива, нежели предана.
— Все будет исполнено, как вы пожелаете, ваше сиятельство, тем более что оба моих подчиненных очень суровы на вид.
— Что касается второго вашего человека — тот же приказ.
Только ждать он будет не на бульваре, а со стороны улицы Плюме, против выхода из особняка. Там он дождется кормилицу, пойдет за ней и отнимет письмо.
— Когда они должны приступить к своим обязанностям, ваше сиятельство?
— Немедленно, Бордье: нельзя терять ни минуты.
— Положитесь на меня, ваше сиятельство, — проговорил Бордье, развернулся и направился к двери.
— Минуту, Бордье! — остановил его граф Рапт. — Вы забыли о главном.
Он вынул из кармана письмо, написанное Региной Петру су, и передал его секретарю со словами:
— Нет нужды будить господина Петруса Эрбеля. Передайте письмо лакею и попросите вручить хозяину как можно раньше.
Как только вернетесь, зайдите ко мне с отчетом Бордье удалился, разместил своих людей в засаде, закутался до подбородка в широкий плащ и отправился на улицу НотрДам-де-Шан.
Пока Бордье торопился к дому Петруса, другой человек шел неспешным, размеренным шагом, как и подобает государственному служащему — мы имеем в виду почтальона, — в особняк Раптов и между двумя другими посланиями нес письмо Петруса, адресованное Регине.
Хотя граф Рапт всю ночь строил всевозможные комбинации и думал, что все предусмотрел, он не учел самого простого — почтальона Проснувшись, княжна среди прочих писем получила из рук Нанон, как обычно, письмо от Петруса Вот что в нем говорилось:
"Начинаю свое письмо с того же, чем закончу, моя Регина я Вас люблю Но, увы! Пишу к Вам не для того, чтобы говорить о любви. Должен Вам сообщить ужасную, страшную, жестокую, невыносимую новость, не имеющую себе равных, от которой сердце Ваше обольется кровью, если оно сделано из того же теста, что и мое мы не увидимся целых три дня!
Знаете ли Вы в каком-либо языке слово, которое бы звучало еще страшнее не видеться! Однако я вынужден его написать, а Вы, любимая, — услышать его.
И больше всего меня огорчает во всей этой невесе юй истории то, что я даже не имею права возненавидеть или проклясть того, кто послужил причиной нашей разлуки.
Произошло следующее вчера в полдень у моей двери остановилась карета Я выглядываю в окно мастерской, смутно надеясь (не знаю уж почему, ведь мне было известно, что Вы у постели больной матери), что это Вы, дорогая княжна, воспользовавшись солнечной погодой, приехали навестить печального влюбленного.
Но вообразите мое отчаяние, когда я увидел, как вместо Вас из кареты вышел камердинер моего дядюшки Бледный, испуганный, он объявил мне о втором, и очень тяжелом, приступе подагры, только что поразившем моего несчастного дядю «Ах, едемте немедленно, — сказал он мне, — генерал очень плох».
Схватить редингот, шляпу, прыгнуть в карету оказалось минутным делом, как Вы понимаете, Регина.
Я застал несчастного старика в плачевном состоянии он бился в кровати, будто эпилептик, и рычал, как дикий зверь.
Когда боль отпустила, он увидел меня у себя в изголовье, радостно пожал мне руки, и из его глаз скатились две крупные слезы Он спросил, не соглашусь ли я побыть с ним некоторое время Я не дал ему договорить и вызвался остаться до тех пор, пока он не поправится.
Не могу Вам сказать, дорогая, как он обрадовался, когда я ему об этом сказал.
И вот я на некоторое время превратился в сиделку, а когда это время истечет — не ведаю. Но хотя я сиделка, я вовсе не пленник, дорогая Регина. Как только приступ пройдет, я вновь обрету свободу, ограниченную разумеется, но очень дорогую, так как я смогу Вам тогда сказать то, с чего начал свое письмо Регина, я Вас люблю!
Как видите, я заканчиваю, с чего и начал. Не прошу, а умоляю Вас о письме! Ведь мне не хватает лишь Ваших писем, чтобы являть несчастному дяде свою сияющую физиономию, а это так радует больных.
До скорой встречи, любовь моя! Помолитесь Богу, чтобы она произошла как можно скорее!
Петрус."
Новость, которая в любое другое время заставила бы, по словам Петруса, обливаться сердце Регины кровью, произвела на нее обратное действие.
Ночью ей привиделся кошмар, предвещавший большое несчастье и похожий на дурное предчувствие.
Она увидела, как тело ее возлюбленного лежит на снегу, устлавшем газоны парка — тело, или, вернее, труп, такой же белый и холодный, как снег. Она подошла к нему и закричала от ужаса при виде нескольких ножевых ран. В роще она заметила два горящих, как у кошки, глаза; она услышала истошный крик и узнала смех и взгляд графа Ранта.
Она проснулась и спустила ноги с кровати; волосы у нее разметались в разные стороны, лоб покрылся испариной, сердце трепетало, все тело горело как в лихорадке. Она затравленно озиралась, но, ничего не видя, снова уронила голову на подушку.
— Господи! Что будет?
В эту минуту вошла Нанон с письмом от Петруса.
— Спасен! — вскричала она, благоговейно сложив руки и подняв глаза к небу, чтобы возблагодарить Всевышнего.
Потом она встала, подбежала к комоду, взяла лист бумаги и торопливо набросала несколько слов.
"Благослови Вас Господь, любимый! Ваше письмо явилось для меня лучом света в темной ночи. Моя несчастная мать умерла нынче ночью, и, когда я получила от Вас письмо, я думала лишь об одном любить Вас еще больше, перенося на Вас любовь, которую я питала к ней!
Смиримся же, милый Петрус, что нам не придется видеться несколько дней, но поверьте находясь вблизи ли, далеко ли, я Вас люблю, нет, мало того я ТЕБЯ люблю!
Регина"
Она запечатал письмо и передала его Нанон со словами:
— Отнеси Петрусу.
— На улицу Нотр-Дам-де-Шан? — уточнила Нанон.
— Нет, — возразила княжна, — на Вареннскую улицу, в дом графа Эрбеля.
Нанон вышла.
Когда служанка переступила порог особняка, оба человека графа Рапта или, вернее, секретаря Бордье, только что были расставлены по местам Тот, что сторожил на улице Плюме, увидел, что Нанон свернула вправо и исчезла за углом, выйдя на бульвар. Он пошел за ней на некотором расстоянии, согласно приказанию графа Рапта.
Выйдя на бульвар, человек с улицы Плюме поравнялся со своим товарищем и сказал ему:
— Старуха пошла в другую сторону.
— Она боится слежки, — предположил другой, — и решила сделать крюк.
— В таком случае пошли за ней! — предложил первый.
— Идем, — согласился второй.
Они последовали за кормилицей на расстоянии примерно двадцати шагов.
Они видели, как старуха позвонила в особняк Куртенеев и почти сразу после того вошла внутрь.
Так как им было приказано вырвать у нее письмо в том случае, если она пойдет на улицу Нотр-Дам-де-Шан, два приятеля и не подумали набрасываться на нее посреди Вареннской улицы.
Они отошли в сторону и стали держать совет.
— Очевидно, — предположил один, — она зашла сюда с каким-нибудь поручением, а обратно пойдет по бульвару Монпарнас.
— Верно, так и будет, — поддержал другой Однако ничего такого не случилось. Спустя пять минут они увидели, как кормилица тем же путем вернулась в особняк Ламот-Гуданов.
— Промашка! — заметил первый человек, занимая прежнее место на бульваре.
— Снова-здорово! — поддержал второй, отправляясь на улицу Плюме.
Посмотрим, что происходило у Петруса, пока те и другие уделяли ему столько сил.
Бордье прибыл на улицу Нотр-Дам-де-Шан в ту самую минуту, как Регина получила от Петруса письмо.
— Господин Петрус Эрбель дома? — спросил он у лакея.
— Господина дома нет, — отвечал тот.
— Передайте ему это письмо, как только он вернется.
Бордье отдал письмо и приготовился уйти.
Он развернулся и столкнулся с комиссионером — Поосторожнее! — грозно бросил он.
Комиссионером оказался Сальватор. При виде человека, закутанного в огромный плащ, хотя погода отнюдь не оправдывала такую меру предосторожности, Сальватор обратил внимание на окрикнувшего его человека.
— Не могли бы вы сами держаться поосторожнее, господин в плаще! — сказал он, стараясь заглянуть секретарю в лицо.
— Не вам меня учить, — высокомерно произнес Бордье.
— Возможно! — молвил Сальватор, после чего схватил его за шиворот, так что поднятый воротник опустился, открывая лицо. — Но так как вы должны принести мне извинения, я не выпущу вас до тех пор, пока вы этого не сделаете.
— Дурак! — процедил сквозь зубы Бордье.
— Дураки те, кто прячутся в надежде, что их не узнают, господин Бордье, — сказал комиссионер, зажимая ему руку, словно в тисках.
Все усилия Бордье вырваться оказались напрасны.
— Я удовлетворен, — хмыкнул Сальватор, выпуская его руку. — Ступайте с миром и впредь не грешите.
Бордье ушел, пристыженный, смущенный,
Поклявшись, правда, с опозданьем,
Не попадаться в руки никому
Сальватор вошел к Петрусу, размышляя:
«Какого черта этому негодяю здесь было нужно?»
— Господина нет дома, — доложил лакей, видя, как Сальватор входит в переднюю.
— Знаю, — отвечал тот. — Подай ключ и письма, которые ему принесли.
Получив все, что хотел, Сальватор вошел в мастерскую Петру са.
Некоторым читателям могли бы показаться слишком фамильярными ухватки Сальватора по отношению к Петрусу, ведь даже самому близкому другу не позволено сломать печать, какая бы причина у него для этого ни была. Но мы поспешим успокоить читателей, рассказав, по какому праву Сальватор вскрывал письма своего друга.
Помимо того что Петрус, как известно, не имел от Сальватора тайн, он еще написал к нему следующее письмо:
"Дорогой друг!
Я вынужден провести несколько дней у постели дядюшки: он серьезно болен. Соблаговолите по получении этого письма зайти ко мне и сделать для своего друга то, на что он готов ради Вас просмотреть мою почту и ответить на письма по своему усмотрению.
Вы столько раз предлагали мне воспользоваться Вашей дружбой, что простите мне, надеюсь, если я злоупотребляю ей теперь.
Бесконечно признателен и сердечно Ваш,
Петрус".
Усевшись поудобнее, Сальватор распечатал письма.
Первое было от Жана Робера, в котором тот извещал Петруса, что его драма «Гвельфы и гибеллины» непременно будет показана в конце недели, а потому еще можно успеть на генеральную репетицию.
Второе письмо было от Людовика — настоящая пастораль, идиллия в прозе о любви молодого человека и Розочки.
Последнее, непохожее на другие, так как бумага была тонкая и надушенная, а почерк — мелкий и изящный, оказалось тем самым письмом, что граф Рапт вырвал у Регины силой.
Сальватор никогда не видел почерка княжны, однако немедленно угадал, что письмо от нее: настолько прикосновение любящей женщины чувствуется во всем.
Он повертел письмо, прежде чем распечатать.
Что может быть проще распечатывания писем, особенно если получил на это разрешение? Но письмо от женщины, да еще любимой! Он испытал вроде стыда, представив, что заглянет в этот храм.
Разумеется, Петрус думал лишь о письмах, который мог получить от друзей, врагов или кредиторов, но не предвидел, что княжна тоже к нему напишет.
«Следовательно, я не могу его вскрыть», — сказал себе Сальватор.
Он встал и позвонил.
— Кто принес это письмо? — спросил он лакея.
— Господин в плаще, — отвечал слуга.
— Тот, что выходил, когда вошел я?
— Да, сударь.
— Спасибо, — поблагодарил Сальватор. — Можете идти.
Ага! Доверенный человек г-на Рапта, этот прощелыга Бордье, принес письмо? Но обычно любовные письма женщины не приносит секретарь мужа. Если я правильно понимаю Петруса, то есть влюбленного, он, должно быть, не преминул сообщить княжне о месте своего пребывания, и не сюда она должна адресовать свои послания. Кроме того, не стала бы она поручать это дело Бордье. Значит, если письмо отправила не она, это дело рук ее мужа. А это все меняет, и совесть моя чиста. Не знаю почему, но я смутно чую змею в этих цветочках. Оборвем-ка с них лепестки.
С этими словами или, точнее, мыслями Сальватор сломал печать с гербом графа Рапта и прочел письмо, уже знакомое нашим читателям из предыдущей главы.
Чтение бывает разное. Доказательство тому: двадцать адвокатов, взявшись за Кодекс, станут толковать букву закона каждый по-своему. Иными словами, можно просто читать слова, а можно за ними угадывать смысл. Это и сделал Сальватор.
Стоило ему бросить на послание взгляд, и он понял: оно написано дрожащей рукой.
Не увидев нежных слов, которыми влюбленные пересыпают обыкновенно свои письма, он догадался, что письмо по той или иной причине было написано под чьим-то давлением.
«Я могу поступить следующим образом, — подумал Сальватор. — Либо переслать это письмо Петру су (а это означало бы его огорчить, ведь он не сможет отправиться на свидание), либо пойти вместо него и разгадать эту тайну».
Сальватор положил письмо в карман, в задумчивости прошелся по мастерской и, взвесив все «за» и «против», решил отправиться вечером на свидание вместо своего друга.
Он сбежал по лестнице и поспешил на улицу О-Фер, где ожидали его всегдашние клиенты, удивляясь, что его до сих пор нет, хотя пробило уже девять часов.
Удобно устроившись в глубоком вольтеровском кресле, положив голову на руки и прикрыв глаза, он ушел в себя и не слышал, что происходит вокруг. В результате своих размышлений он пришел к непреложному выводу: Петрус должен умереть.
Около семи часов утра, то есть с рассветом, он встал, прошелся по кабинету, остановился перед шкафчиком и отворил дверцу.
В одном из ящиков он взял огромную связку писем и подошел с ними к лампе. Он вытащил одно письмо наугад, развернул его и торопливо пробежал глазами.
Граф нахмурился. Казалось, на него вдруг нахлынуло все то постыдное, что годами копилось на его совести, и выступило у него на лице. Он скомкал письма, не торопясь подошел к камину и предал огню все, что у него оставалось от княгини Рины.
Горько усмехаясь, он следил за тем, как огонь пожирает письма.
— Итак, все надежды моей жизни улетучились! — прошептал он.
Он торопливо провел рукой по лбу, словно пытаясь отогнать мрачные мысли, и с силой подергал за шнур колокольчика, висевшего над камином.
На шум в кабинет явился его камердинер.
— Батист! — молвил граф Рапт. — Узнайте, прибыл ли господин Бордье, и попросите его явиться сюда.
Батист вышел.
Господин Рапт снова подошел к шкафчику, запустил в него руку и вынул два седельных пистолета.
Он их осмотрел и убедился, что они заряжены.
— Хорошо, — сказал он, уложив их на прежнее место и задвинув ящик.
Только он прикрыл шкаф, как услышал три негромких удара в дверь.
— Войдите! — пригласил он.
Появился Бордье.
— Садитесь, Бордье, — пригласил граф Рапт, — нам необходимо серьезно поговорить.
— Вы здоровы, ваше сиятельство? — спросил Бордье, глядя на искаженное лицо хозяина.
— Нет, Бордье. Вы, конечно, знаете, что произошло сегодня ночью, и не должны удивляться, что после такой встряски я чувствую себя не совсем в своей тарелке.
— Я действительно только что узнал, к своему удивлению и огромному сожалению, о смерти госпожи де Ламот-Гудан.
— Об этом я и хотел с вами поговорить, Бордье. По причинам, которые вам знать не обязательно, я завтра сражаюсь на дуэли.
— Вы, ваше сиятельство?! — ужаснулся секретарь.
— Ну да, я! И пугаться тут нечего. Вы меня знаете, и вам известно, умею ли я за себя постоять… А потому я хочу поговорить с вами не о дуэли, а о последствиях, которые она может иметь. Некоторые наблюдения дают мне право предположить ловушку. Мне нужны ваши помощь и участие, дабы в нее не угодить.
— Говорите, ваше сиятельство; вы знаете, что моя жизнь принадлежит вам.
— Я никогда в этом не сомневался, Бордье Однако прежде всего, — он взял со стола лист бумаги, — вот ваше назначение префектом. Я получил его нынче вечером.
Будущий префект просиял, его глаза заблестели от счастья.
— Ах, господин граф, — пролепетал он, — я так вам благодарен! Чем я могу отплатить за вашу доброту?..
— А вот чем. Вы знаете господина Петруса Эрбеля?
— Да, ваше сиятельство.
— Мне нужен верный человек, чтобы передать ему письмо, и я рассчитываю на вас.
— И это все, ваше сиятельство? — не поверил Бордье.
— Погодите. Нет ли у вас двух надежных людей, на которых вы можете положиться?
— Как на самого себя, ваше сиятельство! Один мечтает купить табачную лавку, другой — почту.
— Хорошо. Прикажите одному из них расположиться на бульваре Инвалидов и не двигаться до тех пор, пока из ворот особняка не выйдет Нанон, кормилица графини. Этот человек должен следовать за ней на некотором расстоянии Если он увидит, что она направляется на улицу Нотр-Дамде-Шан, где живет господин Петрус, пусть зайдет ей спереди и скажет: «Приказываю от имени господина Ранта отдать мне письмо, иначе я вас арестую» Нанон предана графине, но она старая женщина и еще в большей степени пуглива, нежели предана.
— Все будет исполнено, как вы пожелаете, ваше сиятельство, тем более что оба моих подчиненных очень суровы на вид.
— Что касается второго вашего человека — тот же приказ.
Только ждать он будет не на бульваре, а со стороны улицы Плюме, против выхода из особняка. Там он дождется кормилицу, пойдет за ней и отнимет письмо.
— Когда они должны приступить к своим обязанностям, ваше сиятельство?
— Немедленно, Бордье: нельзя терять ни минуты.
— Положитесь на меня, ваше сиятельство, — проговорил Бордье, развернулся и направился к двери.
— Минуту, Бордье! — остановил его граф Рапт. — Вы забыли о главном.
Он вынул из кармана письмо, написанное Региной Петру су, и передал его секретарю со словами:
— Нет нужды будить господина Петруса Эрбеля. Передайте письмо лакею и попросите вручить хозяину как можно раньше.
Как только вернетесь, зайдите ко мне с отчетом Бордье удалился, разместил своих людей в засаде, закутался до подбородка в широкий плащ и отправился на улицу НотрДам-де-Шан.
Пока Бордье торопился к дому Петруса, другой человек шел неспешным, размеренным шагом, как и подобает государственному служащему — мы имеем в виду почтальона, — в особняк Раптов и между двумя другими посланиями нес письмо Петруса, адресованное Регине.
Хотя граф Рапт всю ночь строил всевозможные комбинации и думал, что все предусмотрел, он не учел самого простого — почтальона Проснувшись, княжна среди прочих писем получила из рук Нанон, как обычно, письмо от Петруса Вот что в нем говорилось:
"Начинаю свое письмо с того же, чем закончу, моя Регина я Вас люблю Но, увы! Пишу к Вам не для того, чтобы говорить о любви. Должен Вам сообщить ужасную, страшную, жестокую, невыносимую новость, не имеющую себе равных, от которой сердце Ваше обольется кровью, если оно сделано из того же теста, что и мое мы не увидимся целых три дня!
Знаете ли Вы в каком-либо языке слово, которое бы звучало еще страшнее не видеться! Однако я вынужден его написать, а Вы, любимая, — услышать его.
И больше всего меня огорчает во всей этой невесе юй истории то, что я даже не имею права возненавидеть или проклясть того, кто послужил причиной нашей разлуки.
Произошло следующее вчера в полдень у моей двери остановилась карета Я выглядываю в окно мастерской, смутно надеясь (не знаю уж почему, ведь мне было известно, что Вы у постели больной матери), что это Вы, дорогая княжна, воспользовавшись солнечной погодой, приехали навестить печального влюбленного.
Но вообразите мое отчаяние, когда я увидел, как вместо Вас из кареты вышел камердинер моего дядюшки Бледный, испуганный, он объявил мне о втором, и очень тяжелом, приступе подагры, только что поразившем моего несчастного дядю «Ах, едемте немедленно, — сказал он мне, — генерал очень плох».
Схватить редингот, шляпу, прыгнуть в карету оказалось минутным делом, как Вы понимаете, Регина.
Я застал несчастного старика в плачевном состоянии он бился в кровати, будто эпилептик, и рычал, как дикий зверь.
Когда боль отпустила, он увидел меня у себя в изголовье, радостно пожал мне руки, и из его глаз скатились две крупные слезы Он спросил, не соглашусь ли я побыть с ним некоторое время Я не дал ему договорить и вызвался остаться до тех пор, пока он не поправится.
Не могу Вам сказать, дорогая, как он обрадовался, когда я ему об этом сказал.
И вот я на некоторое время превратился в сиделку, а когда это время истечет — не ведаю. Но хотя я сиделка, я вовсе не пленник, дорогая Регина. Как только приступ пройдет, я вновь обрету свободу, ограниченную разумеется, но очень дорогую, так как я смогу Вам тогда сказать то, с чего начал свое письмо Регина, я Вас люблю!
Как видите, я заканчиваю, с чего и начал. Не прошу, а умоляю Вас о письме! Ведь мне не хватает лишь Ваших писем, чтобы являть несчастному дяде свою сияющую физиономию, а это так радует больных.
До скорой встречи, любовь моя! Помолитесь Богу, чтобы она произошла как можно скорее!
Петрус."
Новость, которая в любое другое время заставила бы, по словам Петруса, обливаться сердце Регины кровью, произвела на нее обратное действие.
Ночью ей привиделся кошмар, предвещавший большое несчастье и похожий на дурное предчувствие.
Она увидела, как тело ее возлюбленного лежит на снегу, устлавшем газоны парка — тело, или, вернее, труп, такой же белый и холодный, как снег. Она подошла к нему и закричала от ужаса при виде нескольких ножевых ран. В роще она заметила два горящих, как у кошки, глаза; она услышала истошный крик и узнала смех и взгляд графа Ранта.
Она проснулась и спустила ноги с кровати; волосы у нее разметались в разные стороны, лоб покрылся испариной, сердце трепетало, все тело горело как в лихорадке. Она затравленно озиралась, но, ничего не видя, снова уронила голову на подушку.
— Господи! Что будет?
В эту минуту вошла Нанон с письмом от Петруса.
— Спасен! — вскричала она, благоговейно сложив руки и подняв глаза к небу, чтобы возблагодарить Всевышнего.
Потом она встала, подбежала к комоду, взяла лист бумаги и торопливо набросала несколько слов.
"Благослови Вас Господь, любимый! Ваше письмо явилось для меня лучом света в темной ночи. Моя несчастная мать умерла нынче ночью, и, когда я получила от Вас письмо, я думала лишь об одном любить Вас еще больше, перенося на Вас любовь, которую я питала к ней!
Смиримся же, милый Петрус, что нам не придется видеться несколько дней, но поверьте находясь вблизи ли, далеко ли, я Вас люблю, нет, мало того я ТЕБЯ люблю!
Регина"
Она запечатал письмо и передала его Нанон со словами:
— Отнеси Петрусу.
— На улицу Нотр-Дам-де-Шан? — уточнила Нанон.
— Нет, — возразила княжна, — на Вареннскую улицу, в дом графа Эрбеля.
Нанон вышла.
Когда служанка переступила порог особняка, оба человека графа Рапта или, вернее, секретаря Бордье, только что были расставлены по местам Тот, что сторожил на улице Плюме, увидел, что Нанон свернула вправо и исчезла за углом, выйдя на бульвар. Он пошел за ней на некотором расстоянии, согласно приказанию графа Рапта.
Выйдя на бульвар, человек с улицы Плюме поравнялся со своим товарищем и сказал ему:
— Старуха пошла в другую сторону.
— Она боится слежки, — предположил другой, — и решила сделать крюк.
— В таком случае пошли за ней! — предложил первый.
— Идем, — согласился второй.
Они последовали за кормилицей на расстоянии примерно двадцати шагов.
Они видели, как старуха позвонила в особняк Куртенеев и почти сразу после того вошла внутрь.
Так как им было приказано вырвать у нее письмо в том случае, если она пойдет на улицу Нотр-Дам-де-Шан, два приятеля и не подумали набрасываться на нее посреди Вареннской улицы.
Они отошли в сторону и стали держать совет.
— Очевидно, — предположил один, — она зашла сюда с каким-нибудь поручением, а обратно пойдет по бульвару Монпарнас.
— Верно, так и будет, — поддержал другой Однако ничего такого не случилось. Спустя пять минут они увидели, как кормилица тем же путем вернулась в особняк Ламот-Гуданов.
— Промашка! — заметил первый человек, занимая прежнее место на бульваре.
— Снова-здорово! — поддержал второй, отправляясь на улицу Плюме.
Посмотрим, что происходило у Петруса, пока те и другие уделяли ему столько сил.
Бордье прибыл на улицу Нотр-Дам-де-Шан в ту самую минуту, как Регина получила от Петруса письмо.
— Господин Петрус Эрбель дома? — спросил он у лакея.
— Господина дома нет, — отвечал тот.
— Передайте ему это письмо, как только он вернется.
Бордье отдал письмо и приготовился уйти.
Он развернулся и столкнулся с комиссионером — Поосторожнее! — грозно бросил он.
Комиссионером оказался Сальватор. При виде человека, закутанного в огромный плащ, хотя погода отнюдь не оправдывала такую меру предосторожности, Сальватор обратил внимание на окрикнувшего его человека.
— Не могли бы вы сами держаться поосторожнее, господин в плаще! — сказал он, стараясь заглянуть секретарю в лицо.
— Не вам меня учить, — высокомерно произнес Бордье.
— Возможно! — молвил Сальватор, после чего схватил его за шиворот, так что поднятый воротник опустился, открывая лицо. — Но так как вы должны принести мне извинения, я не выпущу вас до тех пор, пока вы этого не сделаете.
— Дурак! — процедил сквозь зубы Бордье.
— Дураки те, кто прячутся в надежде, что их не узнают, господин Бордье, — сказал комиссионер, зажимая ему руку, словно в тисках.
Все усилия Бордье вырваться оказались напрасны.
— Я удовлетворен, — хмыкнул Сальватор, выпуская его руку. — Ступайте с миром и впредь не грешите.
Бордье ушел, пристыженный, смущенный,
Поклявшись, правда, с опозданьем,
Не попадаться в руки никому
Сальватор вошел к Петрусу, размышляя:
«Какого черта этому негодяю здесь было нужно?»
— Господина нет дома, — доложил лакей, видя, как Сальватор входит в переднюю.
— Знаю, — отвечал тот. — Подай ключ и письма, которые ему принесли.
Получив все, что хотел, Сальватор вошел в мастерскую Петру са.
Некоторым читателям могли бы показаться слишком фамильярными ухватки Сальватора по отношению к Петрусу, ведь даже самому близкому другу не позволено сломать печать, какая бы причина у него для этого ни была. Но мы поспешим успокоить читателей, рассказав, по какому праву Сальватор вскрывал письма своего друга.
Помимо того что Петрус, как известно, не имел от Сальватора тайн, он еще написал к нему следующее письмо:
"Дорогой друг!
Я вынужден провести несколько дней у постели дядюшки: он серьезно болен. Соблаговолите по получении этого письма зайти ко мне и сделать для своего друга то, на что он готов ради Вас просмотреть мою почту и ответить на письма по своему усмотрению.
Вы столько раз предлагали мне воспользоваться Вашей дружбой, что простите мне, надеюсь, если я злоупотребляю ей теперь.
Бесконечно признателен и сердечно Ваш,
Петрус".
Усевшись поудобнее, Сальватор распечатал письма.
Первое было от Жана Робера, в котором тот извещал Петруса, что его драма «Гвельфы и гибеллины» непременно будет показана в конце недели, а потому еще можно успеть на генеральную репетицию.
Второе письмо было от Людовика — настоящая пастораль, идиллия в прозе о любви молодого человека и Розочки.
Последнее, непохожее на другие, так как бумага была тонкая и надушенная, а почерк — мелкий и изящный, оказалось тем самым письмом, что граф Рапт вырвал у Регины силой.
Сальватор никогда не видел почерка княжны, однако немедленно угадал, что письмо от нее: настолько прикосновение любящей женщины чувствуется во всем.
Он повертел письмо, прежде чем распечатать.
Что может быть проще распечатывания писем, особенно если получил на это разрешение? Но письмо от женщины, да еще любимой! Он испытал вроде стыда, представив, что заглянет в этот храм.
Разумеется, Петрус думал лишь о письмах, который мог получить от друзей, врагов или кредиторов, но не предвидел, что княжна тоже к нему напишет.
«Следовательно, я не могу его вскрыть», — сказал себе Сальватор.
Он встал и позвонил.
— Кто принес это письмо? — спросил он лакея.
— Господин в плаще, — отвечал слуга.
— Тот, что выходил, когда вошел я?
— Да, сударь.
— Спасибо, — поблагодарил Сальватор. — Можете идти.
Ага! Доверенный человек г-на Рапта, этот прощелыга Бордье, принес письмо? Но обычно любовные письма женщины не приносит секретарь мужа. Если я правильно понимаю Петруса, то есть влюбленного, он, должно быть, не преминул сообщить княжне о месте своего пребывания, и не сюда она должна адресовать свои послания. Кроме того, не стала бы она поручать это дело Бордье. Значит, если письмо отправила не она, это дело рук ее мужа. А это все меняет, и совесть моя чиста. Не знаю почему, но я смутно чую змею в этих цветочках. Оборвем-ка с них лепестки.
С этими словами или, точнее, мыслями Сальватор сломал печать с гербом графа Рапта и прочел письмо, уже знакомое нашим читателям из предыдущей главы.
Чтение бывает разное. Доказательство тому: двадцать адвокатов, взявшись за Кодекс, станут толковать букву закона каждый по-своему. Иными словами, можно просто читать слова, а можно за ними угадывать смысл. Это и сделал Сальватор.
Стоило ему бросить на послание взгляд, и он понял: оно написано дрожащей рукой.
Не увидев нежных слов, которыми влюбленные пересыпают обыкновенно свои письма, он догадался, что письмо по той или иной причине было написано под чьим-то давлением.
«Я могу поступить следующим образом, — подумал Сальватор. — Либо переслать это письмо Петру су (а это означало бы его огорчить, ведь он не сможет отправиться на свидание), либо пойти вместо него и разгадать эту тайну».
Сальватор положил письмо в карман, в задумчивости прошелся по мастерской и, взвесив все «за» и «против», решил отправиться вечером на свидание вместо своего друга.
Он сбежал по лестнице и поспешил на улицу О-Фер, где ожидали его всегдашние клиенты, удивляясь, что его до сих пор нет, хотя пробило уже девять часов.
XXV. Глава, в которой доказывается, что профессия комиссионера — по-настоящему привилегированный род занятий
В этот вечер сад или, вернее, парк Ламот-Гуданов, заснеженный, в голубоватом свете луны, был похож в центре на Швейцарское озеро. Газоны сверкали, словно жемчужины, кусты были будто осыпаны бриллиантами, а ветви деревьев, казалось, унизаны драгоценными камнями. Стояла чудесная и ясная зимняя ночь, когда даже мороз не охлаждает пыл настоящих любителей природы.
Поэт нашел бы в этом прекраснейший и величайший сюжет для созерцания, влюбленный — предмет для сладчайших мечтаний.
Прибыв на бульвар Инвалидов, Сальватор увидел сквозь решетку прекрасный парк, ярко освещенный луной, и замер в восхищении. Но продолжалось это недолго: ему не терпелось узнать, чем кончится свидание, похожее на западню.
Поэт нашел бы в этом прекраснейший и величайший сюжет для созерцания, влюбленный — предмет для сладчайших мечтаний.
Прибыв на бульвар Инвалидов, Сальватор увидел сквозь решетку прекрасный парк, ярко освещенный луной, и замер в восхищении. Но продолжалось это недолго: ему не терпелось узнать, чем кончится свидание, похожее на западню.