Страница:
Министр юстиции оказался посмелее своих коллег или счел, что вопрос входит в его компетенцию. Он шагнул навстречу королю и поклонился:
— Ваше величество! Если мне позволено говорить открыто, я осмелюсь заметить, что помилование осужденного произведет удручающее впечатление на верноподданных короля. Все ждут казни господина Сарранти как ничтожного бонапартиста. Его помилование будет встречено не как акт милосердия, а как слабость. Умоляю вас, государь, — надеюсь, что я сейчас выражаю общее мнение всех своих коллег, — дать возможность свершиться правосудию.
— Неужели таково мнение совета? — спросил король.
Все министры в один голос ответили, что разделяют мнение министра юстиции.
— Ну, будь по-вашему, — вздохнул король.
— Значит, король мне позволяет ввести в Париже осадное положение? — спросил префект полиции, обменявшись многозначительным взглядом с председателем совета.
— Увы, придется, — медленно выговорил король, — раз вы все так считаете; хотя, по правде говоря, эта мера представляется мне слишком строгой.
— Бывают минуты, когда строгость необходима, ваше величество, — заметил г-н де Виллель, — а король справедлив и понимает, что мы переживаем именно такое время.
Король тяжело вздохнул.
— Могу ли я высказать королю пожелание? — осмелел префект полиции.
— Какое пожелание?
— Я не знаю ваших намерений относительно завтрашнего дня, государь.
— Черт побери! — вскричал король. — Я собирался поохотиться в Компьене и приятно провести время.
— Тогда я обратил бы свое пожелание в нижайшую просьбу и умолял бы короля не уезжать из Парижа.
— Хм! — обронил король, обводя взглядом всех членов своего совета.
— Мы тоже так считаем, — подтвердили министры. — Мы — вокруг короля, но и король — среди нас.
— Не будем больше возвращаться к этому вопросу, — предложил король.
Он вздохнул так, что у присутствовавших защемило сердце, и приказал:
— Пусть вызовут моего обер-егермейстера.
— Ваше величество намерены отдать приказание?..
— Отложить охоту до другого раза, господа, раз уж вы так этого хотите.
Он бросил взгляд на небо и пробормотал:
— Какая хорошая погода! Вот не везет!
В эту минуту к королю подошел лакей и доложил:
— Ваше величество! Один монах уверяет, что у него есть разрешение вашего величества явиться к королю в любое время дня и ночи, он ожидает в передней.
— Он сказал, как его зовут?
— Аббат Доминик, ваше величество.
— Это он! — вскричал король. — Пригласите его ко мне в кабинет.
Обернувшись к удивленным министрам, король прибавил:
— Господа! Приказываю всем оставаться на местах до моего возвращения. Мне доложили о человеке, приход которого может изменить ход событий.
Министры в изумлении переглянулись. Однако приказ короля был категоричным и нарушить его не представлялось возможным.
По дороге в кабинет король встретил обер-егермейстера.
— Что я слышу, ваше величество? — спросил тот. — Неужели завтрашняя охота не состоится?
— Это мы скоро узнаем, — отвечал Карл X. — А пока ждите от меня дальнейших приказаний.
Он продолжал путь в надежде, что этот неожиданный визит изменит, может быть, пугающий ход событий, которые ему предсказывали на следующий день.
XXXI. Глава, в которой объясняется, почему г-на Сарранти не оказалось в камере смертников
XXXII. Разглагольствования о политике
— Ваше величество! Если мне позволено говорить открыто, я осмелюсь заметить, что помилование осужденного произведет удручающее впечатление на верноподданных короля. Все ждут казни господина Сарранти как ничтожного бонапартиста. Его помилование будет встречено не как акт милосердия, а как слабость. Умоляю вас, государь, — надеюсь, что я сейчас выражаю общее мнение всех своих коллег, — дать возможность свершиться правосудию.
— Неужели таково мнение совета? — спросил король.
Все министры в один голос ответили, что разделяют мнение министра юстиции.
— Ну, будь по-вашему, — вздохнул король.
— Значит, король мне позволяет ввести в Париже осадное положение? — спросил префект полиции, обменявшись многозначительным взглядом с председателем совета.
— Увы, придется, — медленно выговорил король, — раз вы все так считаете; хотя, по правде говоря, эта мера представляется мне слишком строгой.
— Бывают минуты, когда строгость необходима, ваше величество, — заметил г-н де Виллель, — а король справедлив и понимает, что мы переживаем именно такое время.
Король тяжело вздохнул.
— Могу ли я высказать королю пожелание? — осмелел префект полиции.
— Какое пожелание?
— Я не знаю ваших намерений относительно завтрашнего дня, государь.
— Черт побери! — вскричал король. — Я собирался поохотиться в Компьене и приятно провести время.
— Тогда я обратил бы свое пожелание в нижайшую просьбу и умолял бы короля не уезжать из Парижа.
— Хм! — обронил король, обводя взглядом всех членов своего совета.
— Мы тоже так считаем, — подтвердили министры. — Мы — вокруг короля, но и король — среди нас.
— Не будем больше возвращаться к этому вопросу, — предложил король.
Он вздохнул так, что у присутствовавших защемило сердце, и приказал:
— Пусть вызовут моего обер-егермейстера.
— Ваше величество намерены отдать приказание?..
— Отложить охоту до другого раза, господа, раз уж вы так этого хотите.
Он бросил взгляд на небо и пробормотал:
— Какая хорошая погода! Вот не везет!
В эту минуту к королю подошел лакей и доложил:
— Ваше величество! Один монах уверяет, что у него есть разрешение вашего величества явиться к королю в любое время дня и ночи, он ожидает в передней.
— Он сказал, как его зовут?
— Аббат Доминик, ваше величество.
— Это он! — вскричал король. — Пригласите его ко мне в кабинет.
Обернувшись к удивленным министрам, король прибавил:
— Господа! Приказываю всем оставаться на местах до моего возвращения. Мне доложили о человеке, приход которого может изменить ход событий.
Министры в изумлении переглянулись. Однако приказ короля был категоричным и нарушить его не представлялось возможным.
По дороге в кабинет король встретил обер-егермейстера.
— Что я слышу, ваше величество? — спросил тот. — Неужели завтрашняя охота не состоится?
— Это мы скоро узнаем, — отвечал Карл X. — А пока ждите от меня дальнейших приказаний.
Он продолжал путь в надежде, что этот неожиданный визит изменит, может быть, пугающий ход событий, которые ему предсказывали на следующий день.
XXXI. Глава, в которой объясняется, почему г-на Сарранти не оказалось в камере смертников
Когда король вошел к себе, первое, что он заметил в другом конце кабинета, был монах, бледный, неподвижный, застывший, словно мраморная статуя.
Он был не в состоянии сидеть и прислонился к стене, чтобы не упасть.
Король замер при виде этого подобия призрака.
— А-а, это вы, отец мой, — молвил наконец король.
— Да, ваше величество, — отозвался священник так тихо, словно то был голос привидения.
— Вам плохо?
— Да, государь… Я исполнил свой обет и прошел около восьмисот лье пешком. В ущелье Сениской горы я заболел:
подхватил лихорадку в Мареммах. Месяц я провалялся на постоялом дворе между жизнью и смертью. Потом наконец, поскольку время подгоняло и день казни моего отца становился все ближе, я снова пустился в путь. Рискуя умереть, стоя у какого-нибудь придорожного столба, я за сорок дней прошел сто пятьдесят лье и прибыл два часа назад.
— Почему же вы не наняли экипаж? Да вас из милости избавили бы от тягот пути!
— Я дал обет совершить паломничество в Рим и вернуться пешком: я был обязан исполнить обет.
— И вы его исполнили?
— Да, государь.
— Вы святой.
На губах монаха мелькнула невеселая усмешка.
— Не торопитесь называть меня так, — остановил он короля. — Я преступник и явился просить справедливости для других и для себя.
— Прежде всего, я бы хотел узнать об одном, — проговорил король.
— Спрашивайте, ваше величество! — с поклоном предложил Доминик.
— Вы ходили в Рим… с какой целью? Теперь можете мне об этом сказать?
— Да, сир. Я ходил умолять его святейшество снять наложенную на мои губы печать и разрешить мне нарушить тайну исповеди.
— Значит, вы по-прежнему убеждены в невиновности своего отца, но не принесли доказательств этой невиновности? — огорченно вздохнул король.
— Напротив, ваше величество, у меня в руках неоспоримое доказательство.
— Говорите же!
— Король может уделить мне несколько минут?
— Сколько пожелаете, сударь. Ваша история очень меня заинтересовала. Да садитесь же! Мне кажется, у вас вряд ли хватит сил говорить стоя.
— Доброта короля возвращает мне силы. Я буду говорить стоя, ваше величество, как и подобает верноподданному… или даже опущусь на колени, как положено преступнику, разговаривающему со своим судьей.
— Погодите, сударь, — остановил его король.
— Почему, ваше величество?
— Вы собираетесь открыть мне то, на что не имеете права:
тайну исповеди. А я не хочу участвовать в святотатстве.
— Да простит мне король, но как бы страшен ни был мой короткий рассказ, ваше величество может теперь его выслушать, не опасаясь святотатства.
— Я вас слушаю, сударь.
— Государь! Я стоял у смертного одра одного человека, когда меня пригласили к другому — умирающему. Мертвому больше не нужны были мои молитвы, зато умирающий нуждался в отпущении грехов. И я пошел к умирающему…
Король подошел к священнику поближе, потому что с трудом разбирал его речь. Он не стал садиться, а лишь оперся рукой о стол.
Было заметно, что король приготовился слушать с огромным вниманием.
— Умирающий начал свою исповедь, но не успел он произнести и нескольких слов, как я его остановил.
«Вы — Жерар Тардье, — сказал я ему, — я не могу слушать вас дальше».
«Почему?» — спросил умирающий.
«Потому что я Доминик Сарранти, сын того, кого вы обвиняете в краже и убийстве».
И я отодвинулся от него вместе с креслом.
Но он удержал меня за полу моей рясы!
«Отец мой! — проговорил он. — Само Провидение привело вас ко мне. Если бы я знал, где вас найти, я бы приказал это сделать, чтобы вы услышали мою исповедь… Монах! Это мое преступление, и я открываю эту тайну вам. Сын! Я возвращаю вам невиновность вашего отца. Я скоро умру. После моей смерти расскажите обо всем, что от меня узнаете…».
И он, ваше величество, поведал мне ужасную историю: он обокрал сам себя, чтобы подозрения пали на моего отца, который в тот день, будучи замешан в заговоре против вашего брата, оказался вынужден бежать.
Затем он взялся за преступление, настоящее преступление, государь!..
— Как вы можете все это мне говорить, сударь, если узнали это на исповеди и, значит, обязаны молчать.
— Позвольте мне договорить, ваше величество… Клянусь, что я не введу вас в грех. Я один рискую погубить свою душу…
или, вернее, — Господи Боже мой! — уже погубил! — прибавил он, подняв глаза к небу.
— Продолжайте, — разрешил король.
— Жерар Тардье рассказал мне, как, уступая уговорам своей сожительницы, решил отделаться от двух своих племянников.
Разумеется, такое решение далось ему не без колебаний, борьбы, угрызений совести. И все же он решился… Двое соучастников распределили роли: он взял на себя мальчика, она — девочку. Он преуспел, бросив племянника в пруд и забив его веслом…
— Как ужасно то, что вы мне рассказываете!
— Да, сир, это ужасно.
— И вы обязаны представить мне доказательства своих заявлений.
— Я представлю вам доказательства, государь. Итак, женщине убить девочку не удалось. В ту минуту, когда она готова была зарезать несчастную крошку, на крики примчался пес, сорвавшийся с цепи; он разбил окно, вцепился женщине в горло и задушил ее. Обливаясь кровью, девочка бежала…
— Она жива? — спросил король.
— Не знаю. Ваша полиция ее похитила, дабы убрать свидетеля невиновности моего отца.
— Сударь! Даю вам слово дворянина, что справедливость будет восстановлена… Но где доказательства?!
— Вот они! — сказал монах, вынимая из кармана манускрипт.
Он с поклоном передал королю свиток, на котором было написано:
"Это моя главная исповедь перед Богом и людьми, которая может быть в случае необходимости предана гласности после моей смерти.
Жерар Тардье".
— Как давно у вас эта бумага? — поинтересовался король.
— Она была при мне все время, сир, — признался монах. — Убийца отдал ее мне, думая, что скоро умрет.
— И, имея эту бумагу, вы ничего не сказали, не представили ее судьям, не дали ее мне?
— Ваше величество! Разве вы не видите, что здесь написано:
исповедь преступника могла быть предана гласности лишь после его смерти.
— Он, стало быть, умер?
— Да, государь, — кивнул монах.
— Давно?
— Три часа назад; именно столько времени мне понадобилось, чтобы добраться из Ванвра в Сен-Клу.
— Должно быть, самому Господу стало угодно, чтобы негодяй умер вовремя.
— Да, я думаю, что Господу была угодна его смерть, ваше величество… Однако, — продолжал монах, опускаясь на одно колено, — я знаю человека столь же ничтожного, еще большего негодяя, чем этот.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил король.
— Я хочу сказать, что господин Жерар умер не своей смертью, ваше величество.
— Он покончил с собой? — вскричал король.
— Нет, государь, он был убит!
— Убит?! — изумился король, и вдруг его словно озарило. — Кто же его убил?
Монах вынул из-за пазухи нож, которым он убил г-на Жерара, и положил его к ногам короля.
Нож был в крови.
Рука монаха тоже была в крови.
— О! — вскрикнул король и отпрянул. — Значит, убийца — это…
Он не смел договорить.
— …это я, ваше величество! — понурился монах. — Это был единственный способ спасти честь и голову моего отца. Эшафот уже стоит, государь Прикажите, и я взойду на него.
На мгновение воцарилось молчание. Монах стоял все так же, не поднимая головы, в ожидании приговора.
Но, к величайшему удивлению аббата Доминика, король, отступивший при виде окровавленного кинжала, смягчился и проговорил:
— Встаньте, сударь. Вы совершили, без сомнения, ужасное, отвратительное преступление. Однако оно вполне объяснимо, если не простительно, ведь вы действовали из преданности отцу:
это сыновняя любовь вложила вам в руки нож, и хотя никому не дано право мстить за себя самому, закон все учтет, мне же нечего сказать, я ничего не могу сделать до тех пор, пока вам не будет вынесен приговор.
— А как же мой отец, ваше величество?! — вскричал молодой человек.
— Это другое дело.
Король позвонил, на пороге появился лакей — Передайте господину префекту полиции и хранителю королевской печати, что я жду их здесь.
Монах по-прежнему стоял на одном колене, несмотря на разрешение короля подняться.
— Да встаньте же! — повторил Карл X.
Монах повиновался, но был очень слаб, и ему пришлось опереться на стол, чтобы не упасть.
— Садитесь, сударь, — пригласил его король — Ваше величество!.. — пролепетал монах.
— Я вижу, вы ждете приказа. Итак, приказываю вам сесть.
Монах почти без чувств упал в кресло.
В эту минуту префект полиции и министр юстиции явились на зов короля.
— Господа! — весело проговорил король. — Я был прав, когда говорил вам, что приход лица, о котором мне доложили, может изменить ход событий.
— Что хочет сказать его величество? — спросил министр юстиции.
— Я хочу сказать, что был совершенно прав, когда уверял, что к осадному положению придется прибегнуть лишь в крайнем случае. К счастью, мы до этого не дошли!
Он повернулся к префекту полиции:
— Вы мне сказали, сударь, что, если похороны Манюэля будут проходить не в один день с казнью господина Сарранти, вы сумеете справиться с ситуацией без единого выстрела — Да, ваше величество.
— Вы можете не опасаться осложнений. С этой минуты господин Сарранти свободен. У меня в руках доказательства его невиновности.
— Но… — растерянно начал префект.
— Вы возьмете с собой в карету вот этого господина, — сказал король, указав на аббата Доминика, — поедете с ним в Консьержери и там немедленно освободите господина Сарранти. Повторяю вам, что он
невиновен, а я не хочу, чтобы невиновный оставался хоть на минуту под замком с того момента, как его невиновность доказана.
— Ах, ваше величество! — воскликнул благодарный монах и протянул к королю руки.
— Ступайте, сударь, — сказал король, — и не теряйте ни минуты.
Король повернулся к монаху:
— Я вам даю неделю на то, чтобы вы оправились после нелегкого путешествия. Затем вы сдадитесь властям.
— О да, государь! — воскликнул монах. — Должен ли я вам поклясться?
— Я не прошу от вас никакой клятвы, мне довольно вашего слова. — И, обратившись к префекту полиции, добавил: — Идите, сударь, и пусть моя воля будет исполнена.
Префект полиции поклонился и вышел в сопровождении монаха.
— Не откажет ли мне ваше величество объяснить… — отважился заговорить министр юстиции.
— Объяснение будет кратким, сударь, — бросил король. — Возьмите этот документ: в нем заключено доказательство невиновности господина Сарранти. Поручаю вам передать его господину министру внутренних дел. По всей вероятности, он испытает унижение, когда прочтет имя настоящего убийцы и признает в нем того, чью кандидатуру он сам поддерживал. Что касается монаха, то справедливость должна восторжествовать: позаботьтесь о том, чтобы его дело было рассмотрено на ближайшем заседании суда… И возьмите этот нож, сударь: это вещественное доказательство.
Предоставив министру юстиции самому сделать выбор: удалиться или последовать за королем, его величество в прекрасном расположении духа вернулся в гостиную, где его ожидал оберегермейстер.
— Ну что, государь? — спросил тот.
— Охота состоится завтра, дорогой граф, — сказал король, — и постарайтесь, чтобы она прошла удачно!
— Позволю себе заметить, — ответил обер-егермейстер, — что я еще никогда не видел ваше величество таким веселым.
— — Вы правы, дорогой граф, — подтвердил Карл X, — вот уже четверть часа, как я помолодел на двадцать лет.
Затем он обратился к застывшим в изумлении министрам с такими словами:
— Господа! Префект полиции только что получил известия, после чего ручается на завтра за спокойствие города Парижа.
Взмахнув рукой, он в последний раз обошел гостиные, предупредил дофина, что охота состоится, сказал комплимент герцогине Ангулемской, поцеловал графиню Беррийскую, потрепал за щечку своего внука, герцога Бордоского, точь-в-точь как сделал бы буржуа с улицы Сен-Дени или с бульвара Тампль, и вернулся в спальню.
Там он подошел к барометру, висевшему против кровати, радостно вскрикнул, увидев, что он предвещает ясную погоду, прочел молитву, лег и уснул, успокоив себя перед сном такими словами:
— Слава Богу! Завтра будет прекрасная погода для охоты!
Вот как вышло, что Сальватор, проникнув в камеру г-на Сарранти, не застал там пленника.
Он был не в состоянии сидеть и прислонился к стене, чтобы не упасть.
Король замер при виде этого подобия призрака.
— А-а, это вы, отец мой, — молвил наконец король.
— Да, ваше величество, — отозвался священник так тихо, словно то был голос привидения.
— Вам плохо?
— Да, государь… Я исполнил свой обет и прошел около восьмисот лье пешком. В ущелье Сениской горы я заболел:
подхватил лихорадку в Мареммах. Месяц я провалялся на постоялом дворе между жизнью и смертью. Потом наконец, поскольку время подгоняло и день казни моего отца становился все ближе, я снова пустился в путь. Рискуя умереть, стоя у какого-нибудь придорожного столба, я за сорок дней прошел сто пятьдесят лье и прибыл два часа назад.
— Почему же вы не наняли экипаж? Да вас из милости избавили бы от тягот пути!
— Я дал обет совершить паломничество в Рим и вернуться пешком: я был обязан исполнить обет.
— И вы его исполнили?
— Да, государь.
— Вы святой.
На губах монаха мелькнула невеселая усмешка.
— Не торопитесь называть меня так, — остановил он короля. — Я преступник и явился просить справедливости для других и для себя.
— Прежде всего, я бы хотел узнать об одном, — проговорил король.
— Спрашивайте, ваше величество! — с поклоном предложил Доминик.
— Вы ходили в Рим… с какой целью? Теперь можете мне об этом сказать?
— Да, сир. Я ходил умолять его святейшество снять наложенную на мои губы печать и разрешить мне нарушить тайну исповеди.
— Значит, вы по-прежнему убеждены в невиновности своего отца, но не принесли доказательств этой невиновности? — огорченно вздохнул король.
— Напротив, ваше величество, у меня в руках неоспоримое доказательство.
— Говорите же!
— Король может уделить мне несколько минут?
— Сколько пожелаете, сударь. Ваша история очень меня заинтересовала. Да садитесь же! Мне кажется, у вас вряд ли хватит сил говорить стоя.
— Доброта короля возвращает мне силы. Я буду говорить стоя, ваше величество, как и подобает верноподданному… или даже опущусь на колени, как положено преступнику, разговаривающему со своим судьей.
— Погодите, сударь, — остановил его король.
— Почему, ваше величество?
— Вы собираетесь открыть мне то, на что не имеете права:
тайну исповеди. А я не хочу участвовать в святотатстве.
— Да простит мне король, но как бы страшен ни был мой короткий рассказ, ваше величество может теперь его выслушать, не опасаясь святотатства.
— Я вас слушаю, сударь.
— Государь! Я стоял у смертного одра одного человека, когда меня пригласили к другому — умирающему. Мертвому больше не нужны были мои молитвы, зато умирающий нуждался в отпущении грехов. И я пошел к умирающему…
Король подошел к священнику поближе, потому что с трудом разбирал его речь. Он не стал садиться, а лишь оперся рукой о стол.
Было заметно, что король приготовился слушать с огромным вниманием.
— Умирающий начал свою исповедь, но не успел он произнести и нескольких слов, как я его остановил.
«Вы — Жерар Тардье, — сказал я ему, — я не могу слушать вас дальше».
«Почему?» — спросил умирающий.
«Потому что я Доминик Сарранти, сын того, кого вы обвиняете в краже и убийстве».
И я отодвинулся от него вместе с креслом.
Но он удержал меня за полу моей рясы!
«Отец мой! — проговорил он. — Само Провидение привело вас ко мне. Если бы я знал, где вас найти, я бы приказал это сделать, чтобы вы услышали мою исповедь… Монах! Это мое преступление, и я открываю эту тайну вам. Сын! Я возвращаю вам невиновность вашего отца. Я скоро умру. После моей смерти расскажите обо всем, что от меня узнаете…».
И он, ваше величество, поведал мне ужасную историю: он обокрал сам себя, чтобы подозрения пали на моего отца, который в тот день, будучи замешан в заговоре против вашего брата, оказался вынужден бежать.
Затем он взялся за преступление, настоящее преступление, государь!..
— Как вы можете все это мне говорить, сударь, если узнали это на исповеди и, значит, обязаны молчать.
— Позвольте мне договорить, ваше величество… Клянусь, что я не введу вас в грех. Я один рискую погубить свою душу…
или, вернее, — Господи Боже мой! — уже погубил! — прибавил он, подняв глаза к небу.
— Продолжайте, — разрешил король.
— Жерар Тардье рассказал мне, как, уступая уговорам своей сожительницы, решил отделаться от двух своих племянников.
Разумеется, такое решение далось ему не без колебаний, борьбы, угрызений совести. И все же он решился… Двое соучастников распределили роли: он взял на себя мальчика, она — девочку. Он преуспел, бросив племянника в пруд и забив его веслом…
— Как ужасно то, что вы мне рассказываете!
— Да, сир, это ужасно.
— И вы обязаны представить мне доказательства своих заявлений.
— Я представлю вам доказательства, государь. Итак, женщине убить девочку не удалось. В ту минуту, когда она готова была зарезать несчастную крошку, на крики примчался пес, сорвавшийся с цепи; он разбил окно, вцепился женщине в горло и задушил ее. Обливаясь кровью, девочка бежала…
— Она жива? — спросил король.
— Не знаю. Ваша полиция ее похитила, дабы убрать свидетеля невиновности моего отца.
— Сударь! Даю вам слово дворянина, что справедливость будет восстановлена… Но где доказательства?!
— Вот они! — сказал монах, вынимая из кармана манускрипт.
Он с поклоном передал королю свиток, на котором было написано:
"Это моя главная исповедь перед Богом и людьми, которая может быть в случае необходимости предана гласности после моей смерти.
Жерар Тардье".
— Как давно у вас эта бумага? — поинтересовался король.
— Она была при мне все время, сир, — признался монах. — Убийца отдал ее мне, думая, что скоро умрет.
— И, имея эту бумагу, вы ничего не сказали, не представили ее судьям, не дали ее мне?
— Ваше величество! Разве вы не видите, что здесь написано:
исповедь преступника могла быть предана гласности лишь после его смерти.
— Он, стало быть, умер?
— Да, государь, — кивнул монах.
— Давно?
— Три часа назад; именно столько времени мне понадобилось, чтобы добраться из Ванвра в Сен-Клу.
— Должно быть, самому Господу стало угодно, чтобы негодяй умер вовремя.
— Да, я думаю, что Господу была угодна его смерть, ваше величество… Однако, — продолжал монах, опускаясь на одно колено, — я знаю человека столь же ничтожного, еще большего негодяя, чем этот.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил король.
— Я хочу сказать, что господин Жерар умер не своей смертью, ваше величество.
— Он покончил с собой? — вскричал король.
— Нет, государь, он был убит!
— Убит?! — изумился король, и вдруг его словно озарило. — Кто же его убил?
Монах вынул из-за пазухи нож, которым он убил г-на Жерара, и положил его к ногам короля.
Нож был в крови.
Рука монаха тоже была в крови.
— О! — вскрикнул король и отпрянул. — Значит, убийца — это…
Он не смел договорить.
— …это я, ваше величество! — понурился монах. — Это был единственный способ спасти честь и голову моего отца. Эшафот уже стоит, государь Прикажите, и я взойду на него.
На мгновение воцарилось молчание. Монах стоял все так же, не поднимая головы, в ожидании приговора.
Но, к величайшему удивлению аббата Доминика, король, отступивший при виде окровавленного кинжала, смягчился и проговорил:
— Встаньте, сударь. Вы совершили, без сомнения, ужасное, отвратительное преступление. Однако оно вполне объяснимо, если не простительно, ведь вы действовали из преданности отцу:
это сыновняя любовь вложила вам в руки нож, и хотя никому не дано право мстить за себя самому, закон все учтет, мне же нечего сказать, я ничего не могу сделать до тех пор, пока вам не будет вынесен приговор.
— А как же мой отец, ваше величество?! — вскричал молодой человек.
— Это другое дело.
Король позвонил, на пороге появился лакей — Передайте господину префекту полиции и хранителю королевской печати, что я жду их здесь.
Монах по-прежнему стоял на одном колене, несмотря на разрешение короля подняться.
— Да встаньте же! — повторил Карл X.
Монах повиновался, но был очень слаб, и ему пришлось опереться на стол, чтобы не упасть.
— Садитесь, сударь, — пригласил его король — Ваше величество!.. — пролепетал монах.
— Я вижу, вы ждете приказа. Итак, приказываю вам сесть.
Монах почти без чувств упал в кресло.
В эту минуту префект полиции и министр юстиции явились на зов короля.
— Господа! — весело проговорил король. — Я был прав, когда говорил вам, что приход лица, о котором мне доложили, может изменить ход событий.
— Что хочет сказать его величество? — спросил министр юстиции.
— Я хочу сказать, что был совершенно прав, когда уверял, что к осадному положению придется прибегнуть лишь в крайнем случае. К счастью, мы до этого не дошли!
Он повернулся к префекту полиции:
— Вы мне сказали, сударь, что, если похороны Манюэля будут проходить не в один день с казнью господина Сарранти, вы сумеете справиться с ситуацией без единого выстрела — Да, ваше величество.
— Вы можете не опасаться осложнений. С этой минуты господин Сарранти свободен. У меня в руках доказательства его невиновности.
— Но… — растерянно начал префект.
— Вы возьмете с собой в карету вот этого господина, — сказал король, указав на аббата Доминика, — поедете с ним в Консьержери и там немедленно освободите господина Сарранти. Повторяю вам, что он
невиновен, а я не хочу, чтобы невиновный оставался хоть на минуту под замком с того момента, как его невиновность доказана.
— Ах, ваше величество! — воскликнул благодарный монах и протянул к королю руки.
— Ступайте, сударь, — сказал король, — и не теряйте ни минуты.
Король повернулся к монаху:
— Я вам даю неделю на то, чтобы вы оправились после нелегкого путешествия. Затем вы сдадитесь властям.
— О да, государь! — воскликнул монах. — Должен ли я вам поклясться?
— Я не прошу от вас никакой клятвы, мне довольно вашего слова. — И, обратившись к префекту полиции, добавил: — Идите, сударь, и пусть моя воля будет исполнена.
Префект полиции поклонился и вышел в сопровождении монаха.
— Не откажет ли мне ваше величество объяснить… — отважился заговорить министр юстиции.
— Объяснение будет кратким, сударь, — бросил король. — Возьмите этот документ: в нем заключено доказательство невиновности господина Сарранти. Поручаю вам передать его господину министру внутренних дел. По всей вероятности, он испытает унижение, когда прочтет имя настоящего убийцы и признает в нем того, чью кандидатуру он сам поддерживал. Что касается монаха, то справедливость должна восторжествовать: позаботьтесь о том, чтобы его дело было рассмотрено на ближайшем заседании суда… И возьмите этот нож, сударь: это вещественное доказательство.
Предоставив министру юстиции самому сделать выбор: удалиться или последовать за королем, его величество в прекрасном расположении духа вернулся в гостиную, где его ожидал оберегермейстер.
— Ну что, государь? — спросил тот.
— Охота состоится завтра, дорогой граф, — сказал король, — и постарайтесь, чтобы она прошла удачно!
— Позволю себе заметить, — ответил обер-егермейстер, — что я еще никогда не видел ваше величество таким веселым.
— — Вы правы, дорогой граф, — подтвердил Карл X, — вот уже четверть часа, как я помолодел на двадцать лет.
Затем он обратился к застывшим в изумлении министрам с такими словами:
— Господа! Префект полиции только что получил известия, после чего ручается на завтра за спокойствие города Парижа.
Взмахнув рукой, он в последний раз обошел гостиные, предупредил дофина, что охота состоится, сказал комплимент герцогине Ангулемской, поцеловал графиню Беррийскую, потрепал за щечку своего внука, герцога Бордоского, точь-в-точь как сделал бы буржуа с улицы Сен-Дени или с бульвара Тампль, и вернулся в спальню.
Там он подошел к барометру, висевшему против кровати, радостно вскрикнул, увидев, что он предвещает ясную погоду, прочел молитву, лег и уснул, успокоив себя перед сном такими словами:
— Слава Богу! Завтра будет прекрасная погода для охоты!
Вот как вышло, что Сальватор, проникнув в камеру г-на Сарранти, не застал там пленника.
XXXII. Разглагольствования о политике
Среди персонажей, сыгравших страшную роль в драме, которую мы представляем вниманию наших читателей, есть такой, что еще окончательно не забыт.
Мы говорим о графе Рапте, отце и муже Регины де Ламот-Гудан.
Само собой разумеется, что благодаря займу у мэтра Баратто, а также возврату Жибасье, дело о письмах не получило огласки.
Тем не менее, чтобы последующие сцены были лучше поняты, мы просим у читателей позволения в нескольких словах повторить то, что мы уже рассказывали о графе Рапте.
Петрус так описал его внешность:
"Все в этом человеке холодно и неподвижно, будто он каменный. И потом, он слишком приземлен. У него тусклые глаза, тонкие и плотно сжатые губы, круглый нос, землистый цвет лица.
Он вертит головой, а черты лица остаются неподвижны! Если бы можно было холодную маску обтянуть человеческой кожей, в которой перестала циркулировать кровь, этот шедевр анатомии дал бы представление об этом человеке".
Регина тоже дала его моральный или, точнее, аморальный портрет.
В день свадьбы она сказала ему во время уже описанной нами ужасной сцены:
«Вы честолюбивы и вместе с тем расточительны. У вас немалые запросы, и они толкают вас на преступления. Перед этими преступлениями другой, может быть, отступил бы, вы — нет! Вы женитесь на собственной дочери за два миллиона; вы продадите свою жену за министерское кресло…»
Еще она прибавила:
"Угодно ли вам, сударь, знать, что я обо всем этом думаю?
Хотите узнать, раз уж выдался такой случай, что я питаю к вам в глубине души? Я чувствую к вам то же, что вы сами испытываете к целому свету, а я не испытывала никогда и ни к кому:
ненависть. Я ненавижу ваше честолюбие, вашу гордыню, вашу трусость. Я ненавижу вас с головы до ног, потому что вы насквозь лживы!"
Перед отъездом в Санкт-Петербург, куда, как помнят читатели, граф Рапт был отправлен с чрезвычайным поручением, он в физическом смысле имел мраморное лицо, а в нравственном отношении — каменное сердце.
Посмотрим, изменила ли, оживила ли его поездка к Северному полюсу.
Дело происходило в пятницу, 16 ноября, то есть накануне выборов, около двух месяцев спустя после событий, послуживших сюжетом для наших предыдущих глав.
Шестнадцатого ноября в «Мониторе» появился ордонанс о роспуске палаты и созыве избирателей округа на 27-е число того же месяца.
Итак, избирателям предоставлялось всего десять дней, чтобы собраться, договориться, выбрать своих кандидатов. Этот поспешный созыв неизбежно должен был привести к тому, о чем мечтал г-н де Виллель: внести раскол в ряды избирателей оппозиции, ведь, захваченные врасплох, они потеряют время на обсуждение кандидатур, тогда как сторонники кабинета министров — сплоченные, выступающие единым фронтом, дисциплинированные, пассивные — проголосуют как один человек.
Но весь Париж уже давно ждал роспуска палаты и готовился к тому, чтобы мечта г-на де Виллеля не осуществилась. Пытаться ослепить этот великий город Париж — напрасный труд: у него, как у Аргуса, сто глаз, он видит в темноте; его, как и Антея, не испугать: подобно Антею, он черпает новые силы, едва коснувшись земли; а когда его считают мертвым, не стоит, как и Анкелада, пытаться его закопать: всякий раз, как он переворачивается в могиле, он, подобно Анкеладу, переворачивает весь мир.
Весь Париж, ни слова не говоря — в молчании кроется его красноречие, его дипломатия, — ожидал, краснея от стыда, с разбитым кровоточащим сердцем; весь Париж, угнетенный, униженный, порабощенный, как могло бы показаться на первый взгляд, изготовился к бою и молча, со знанием дела выбрал своих депутатов.
Один из них — нельзя сказать, чтобы он произвел впечатление на население, — оказался полковником графом Раптом.
Читатели не забыли, что он был официальным владельцем газеты, рьяно защищавшей легитимную монархию, а тайно он являлся главным редактором журнала, беспощадно нападавшего на правительство и замышлявшего против него в пользу герцога Орлеанского.
В газете он неуклонно поддерживал, превозносил, защищал закон против свободы печати, зато в следующем номере журнала воспроизводил речь Руайе-Коллара, где, между прочим, можно было прочесть такие строки, красноречивые и в то же время насмешливые:
«Вторжение направлено не только против свободы печати, но и против любой естественной свободы, политической и гражданской, так как оно абсолютно вредно, губительно. Глубокий смысл закона заключается в том, что была допущена неосторожность в великий день Создания, когда человеку позволили ускользнуть свободным и умным и очутиться в центре Вселенной; вот откуда проистекают зло и заблуждение. Но высшая мудрость исправит ошибку Провидения, ограничит наглую свободу и окажет усмиренному человечеству услугу, поднимет его наконец до уровня счастливого неведения скотов».
Шла ли речь об экспроприации, о насильственных, жульнических, тиранических мерах, имевших целью разорить полезное предприятие, журнал вовсю осуждал произвол и аморальность этих мер, которые, в свою очередь, газета яростно защищала.
Не раз г-н Рапт с гордостью откладывал перо, нападавшее в журнале, но защищавшее в газете, и мысленно поздравлял себя с изворотливостью таланта и ума, позволявших ему приводить блестящие доводы в защиту двух противоположных мнений.
Таков был полковник Рапт во все времена, но в особенности накануне выборов.
В день своего прибытия он отправился к королю с отчетом о результатах своих переговоров, и король, воодушевленный проворством и ловкостью, с какими граф выполнил поручение, намекнул ему на портфель министра.
Граф Рапт вернулся на бульвар Инвалидов, очарованный своим визитом в Тюильри.
Он сейчас же принялся обдумывать предвыборный циркуляр, который самый старый дипломатический эксперт вряд ли смог бы растолковать.
Циркуляр получился донельзя неопределенный, двусмысленный, расплывчатый. Король, вероятно, был от него в восхищении, участники конгрегации довольны, а избиратели оппозиции приятно удивлены.
Наши читатели оценят этот шедевр двусмысленности, если пожелают присутствовать во время различных сцен-, разыгранных этим великим актером перед некоторыми своими избирателями.
Театр представляет собой рабочий кабинет г-на Рапта.
В центре — стол, покрытый зеленым сукном и заваленный бумагами, за столом сидит полковник. Справа от входа, у окна, — другой стол, за которым сидит секретарь будущего депутата, г-н Бордье.
Скажем несколько слов о г-не Бордье.
Это тридцатипятилетний господин, худой, бледный, с запавшими глазами, как у Базиля, — так он выглядел внешне. В нравственном отношении он воплощал собой лицемерие, коварство, злобу — второй Тартюф.
Господин Рапт долго искал, как Диоген, но не просто человека, а именно этого человека. Наконец он его нашел: есть такие люди, которым везет.
Мы поднимаем занавес, когда часы показывают около трех пополудни. Один из этих двух персонажей хорошо знаком нашим читателям, а второму мы просим уделить внимания не больше, чем он того заслуживает.
С самого утра г-н Рапт принимал избирателей: в 1848 году кандидат ходил в поисках избирателей, а вот двадцатью годами раньше они сами приходили к кандидату.
По лицу г-на Рапта струился пот, он выглядел усталым, словно актер, отыгравший пятнадцать картин драмы.
— В приемной еще много народу, господин Бордье? — отчаявшись, спросил он у секретаря.
— Не знаю, ваше сиятельство, но это можно выяснить, — ответил тот.
Он подошел к двери и приоткрыл ее.
— По меньшей мере человек двадцать, — доложил секретарь, отчаиваясь не меньше хозяина.
— Никогда у меня не хватит терпения выслушать все эти глупости! — вытирая лоб, сказал полковник. — С ума можно сойти! Клянусь честью, у меня одно желание: никого больше не принимать!
— Мужайтесь, ваше сиятельство! — томно проговорил секретарь. — Поймите, что среди этих избирателей есть такие, что располагают двадцатью пятью, тридцатью и даже сорока голосами!
— А вы уверены, Бордье, что среди них нет избирателейбандитов? Заметьте, ни один из этих типов не предложил свой голос просто так, каждый норовит приставить мне нож к горлу, иными словами — непременно просит что-нибудь для себя или своих людей!
— Я полагаю, вы, ваше сиятельство, не сегодня научились ценить бескорыстие рода человеческого? — сказал Бордье тоном Лорана, отвечающего Тартюфу, или Базена — Арамису.
— Вы знаете этих избирателей, Бордье? — делая над собой усилие, спросил граф.
— Я знаком с большинством из них, ваше сиятельство. Во всяком случае, у меня есть сведения о каждом из них.
— В таком случае продолжим. Позвоните Батисту.
Бордье позвонил в колокольчик, лакей явился на зов.
— Кто следующий, Батист? — спросил секретарь.
— Господин Морен.
— Подождите.
Секретарь стал читать то, что ему удалось разузнать о г-не Морене.
"Господин Морен, оптовый торговец сукном, имеет фабрику в Лувъе. Очень влиятелен, располагает лично двадцатью голосами.
Слабохарактерный, мечется от красного знамени к трехцветному, от трехцветного — к белому. В поисках личной выгоды готов отражать все цвета призмы. Имеет сына, негодяя, невежу и лентяя, до времени транжирящего отцовское наследство. Несколько дней назад обратился к его сиятельству с просьбой пристроить этого сына".
— Это все, Бордье?
Мы говорим о графе Рапте, отце и муже Регины де Ламот-Гудан.
Само собой разумеется, что благодаря займу у мэтра Баратто, а также возврату Жибасье, дело о письмах не получило огласки.
Тем не менее, чтобы последующие сцены были лучше поняты, мы просим у читателей позволения в нескольких словах повторить то, что мы уже рассказывали о графе Рапте.
Петрус так описал его внешность:
"Все в этом человеке холодно и неподвижно, будто он каменный. И потом, он слишком приземлен. У него тусклые глаза, тонкие и плотно сжатые губы, круглый нос, землистый цвет лица.
Он вертит головой, а черты лица остаются неподвижны! Если бы можно было холодную маску обтянуть человеческой кожей, в которой перестала циркулировать кровь, этот шедевр анатомии дал бы представление об этом человеке".
Регина тоже дала его моральный или, точнее, аморальный портрет.
В день свадьбы она сказала ему во время уже описанной нами ужасной сцены:
«Вы честолюбивы и вместе с тем расточительны. У вас немалые запросы, и они толкают вас на преступления. Перед этими преступлениями другой, может быть, отступил бы, вы — нет! Вы женитесь на собственной дочери за два миллиона; вы продадите свою жену за министерское кресло…»
Еще она прибавила:
"Угодно ли вам, сударь, знать, что я обо всем этом думаю?
Хотите узнать, раз уж выдался такой случай, что я питаю к вам в глубине души? Я чувствую к вам то же, что вы сами испытываете к целому свету, а я не испытывала никогда и ни к кому:
ненависть. Я ненавижу ваше честолюбие, вашу гордыню, вашу трусость. Я ненавижу вас с головы до ног, потому что вы насквозь лживы!"
Перед отъездом в Санкт-Петербург, куда, как помнят читатели, граф Рапт был отправлен с чрезвычайным поручением, он в физическом смысле имел мраморное лицо, а в нравственном отношении — каменное сердце.
Посмотрим, изменила ли, оживила ли его поездка к Северному полюсу.
Дело происходило в пятницу, 16 ноября, то есть накануне выборов, около двух месяцев спустя после событий, послуживших сюжетом для наших предыдущих глав.
Шестнадцатого ноября в «Мониторе» появился ордонанс о роспуске палаты и созыве избирателей округа на 27-е число того же месяца.
Итак, избирателям предоставлялось всего десять дней, чтобы собраться, договориться, выбрать своих кандидатов. Этот поспешный созыв неизбежно должен был привести к тому, о чем мечтал г-н де Виллель: внести раскол в ряды избирателей оппозиции, ведь, захваченные врасплох, они потеряют время на обсуждение кандидатур, тогда как сторонники кабинета министров — сплоченные, выступающие единым фронтом, дисциплинированные, пассивные — проголосуют как один человек.
Но весь Париж уже давно ждал роспуска палаты и готовился к тому, чтобы мечта г-на де Виллеля не осуществилась. Пытаться ослепить этот великий город Париж — напрасный труд: у него, как у Аргуса, сто глаз, он видит в темноте; его, как и Антея, не испугать: подобно Антею, он черпает новые силы, едва коснувшись земли; а когда его считают мертвым, не стоит, как и Анкелада, пытаться его закопать: всякий раз, как он переворачивается в могиле, он, подобно Анкеладу, переворачивает весь мир.
Весь Париж, ни слова не говоря — в молчании кроется его красноречие, его дипломатия, — ожидал, краснея от стыда, с разбитым кровоточащим сердцем; весь Париж, угнетенный, униженный, порабощенный, как могло бы показаться на первый взгляд, изготовился к бою и молча, со знанием дела выбрал своих депутатов.
Один из них — нельзя сказать, чтобы он произвел впечатление на население, — оказался полковником графом Раптом.
Читатели не забыли, что он был официальным владельцем газеты, рьяно защищавшей легитимную монархию, а тайно он являлся главным редактором журнала, беспощадно нападавшего на правительство и замышлявшего против него в пользу герцога Орлеанского.
В газете он неуклонно поддерживал, превозносил, защищал закон против свободы печати, зато в следующем номере журнала воспроизводил речь Руайе-Коллара, где, между прочим, можно было прочесть такие строки, красноречивые и в то же время насмешливые:
«Вторжение направлено не только против свободы печати, но и против любой естественной свободы, политической и гражданской, так как оно абсолютно вредно, губительно. Глубокий смысл закона заключается в том, что была допущена неосторожность в великий день Создания, когда человеку позволили ускользнуть свободным и умным и очутиться в центре Вселенной; вот откуда проистекают зло и заблуждение. Но высшая мудрость исправит ошибку Провидения, ограничит наглую свободу и окажет усмиренному человечеству услугу, поднимет его наконец до уровня счастливого неведения скотов».
Шла ли речь об экспроприации, о насильственных, жульнических, тиранических мерах, имевших целью разорить полезное предприятие, журнал вовсю осуждал произвол и аморальность этих мер, которые, в свою очередь, газета яростно защищала.
Не раз г-н Рапт с гордостью откладывал перо, нападавшее в журнале, но защищавшее в газете, и мысленно поздравлял себя с изворотливостью таланта и ума, позволявших ему приводить блестящие доводы в защиту двух противоположных мнений.
Таков был полковник Рапт во все времена, но в особенности накануне выборов.
В день своего прибытия он отправился к королю с отчетом о результатах своих переговоров, и король, воодушевленный проворством и ловкостью, с какими граф выполнил поручение, намекнул ему на портфель министра.
Граф Рапт вернулся на бульвар Инвалидов, очарованный своим визитом в Тюильри.
Он сейчас же принялся обдумывать предвыборный циркуляр, который самый старый дипломатический эксперт вряд ли смог бы растолковать.
Циркуляр получился донельзя неопределенный, двусмысленный, расплывчатый. Король, вероятно, был от него в восхищении, участники конгрегации довольны, а избиратели оппозиции приятно удивлены.
Наши читатели оценят этот шедевр двусмысленности, если пожелают присутствовать во время различных сцен-, разыгранных этим великим актером перед некоторыми своими избирателями.
Театр представляет собой рабочий кабинет г-на Рапта.
В центре — стол, покрытый зеленым сукном и заваленный бумагами, за столом сидит полковник. Справа от входа, у окна, — другой стол, за которым сидит секретарь будущего депутата, г-н Бордье.
Скажем несколько слов о г-не Бордье.
Это тридцатипятилетний господин, худой, бледный, с запавшими глазами, как у Базиля, — так он выглядел внешне. В нравственном отношении он воплощал собой лицемерие, коварство, злобу — второй Тартюф.
Господин Рапт долго искал, как Диоген, но не просто человека, а именно этого человека. Наконец он его нашел: есть такие люди, которым везет.
Мы поднимаем занавес, когда часы показывают около трех пополудни. Один из этих двух персонажей хорошо знаком нашим читателям, а второму мы просим уделить внимания не больше, чем он того заслуживает.
С самого утра г-н Рапт принимал избирателей: в 1848 году кандидат ходил в поисках избирателей, а вот двадцатью годами раньше они сами приходили к кандидату.
По лицу г-на Рапта струился пот, он выглядел усталым, словно актер, отыгравший пятнадцать картин драмы.
— В приемной еще много народу, господин Бордье? — отчаявшись, спросил он у секретаря.
— Не знаю, ваше сиятельство, но это можно выяснить, — ответил тот.
Он подошел к двери и приоткрыл ее.
— По меньшей мере человек двадцать, — доложил секретарь, отчаиваясь не меньше хозяина.
— Никогда у меня не хватит терпения выслушать все эти глупости! — вытирая лоб, сказал полковник. — С ума можно сойти! Клянусь честью, у меня одно желание: никого больше не принимать!
— Мужайтесь, ваше сиятельство! — томно проговорил секретарь. — Поймите, что среди этих избирателей есть такие, что располагают двадцатью пятью, тридцатью и даже сорока голосами!
— А вы уверены, Бордье, что среди них нет избирателейбандитов? Заметьте, ни один из этих типов не предложил свой голос просто так, каждый норовит приставить мне нож к горлу, иными словами — непременно просит что-нибудь для себя или своих людей!
— Я полагаю, вы, ваше сиятельство, не сегодня научились ценить бескорыстие рода человеческого? — сказал Бордье тоном Лорана, отвечающего Тартюфу, или Базена — Арамису.
— Вы знаете этих избирателей, Бордье? — делая над собой усилие, спросил граф.
— Я знаком с большинством из них, ваше сиятельство. Во всяком случае, у меня есть сведения о каждом из них.
— В таком случае продолжим. Позвоните Батисту.
Бордье позвонил в колокольчик, лакей явился на зов.
— Кто следующий, Батист? — спросил секретарь.
— Господин Морен.
— Подождите.
Секретарь стал читать то, что ему удалось разузнать о г-не Морене.
"Господин Морен, оптовый торговец сукном, имеет фабрику в Лувъе. Очень влиятелен, располагает лично двадцатью голосами.
Слабохарактерный, мечется от красного знамени к трехцветному, от трехцветного — к белому. В поисках личной выгоды готов отражать все цвета призмы. Имеет сына, негодяя, невежу и лентяя, до времени транжирящего отцовское наследство. Несколько дней назад обратился к его сиятельству с просьбой пристроить этого сына".
— Это все, Бордье?