Страница:
Матушка, я уверена, что горбун рассказывал ему про вас. Да, это действительно так. Он рисковал ради вашей дочери и честью, и жизнью. Он сделал больше, стократ больше: он отдал вашей дочери восемнадцать лет своей благородной молодости. Чем заплатить за столь безмерную щедрость?
Матушка, но ведь он заблуждается, правда? О, как бы вы полюбили его, как бы презирали меня, если бы я не отдала ему все свое сердце, за исключением той части, что принадлежит вам! Я не осмелилась сказать ему это, так как в его присутствии что-то порой мешает мне говорить. Я чувствую, что сейчас я робею перед ним иначе, но гораздо чаще, чем в детстве.
Нет, то не была бы неблагодарность, то была бы низость! Я всем обязана ему: он меня спас, он меня воспитал. Чем была бы я без него? Горсточкой праха в могиле без креста…
И какая мать, будь она даже герцогиня или родственница короля, не гордилась бы, имея зятем шевалье Анри де Лагар-дера, самого прекрасного, самого отважного и самого верного из людей?
Разумеется, я всего лишь бедная девушка и не могу судить о великих мира сего: я не знаю их, но неужто среди этих вельмож и знатных дам отыщется настолько извращенное сердце, настолько растленная душа, чтобы велеть мне:
— Забудь своего друга Анри…
Я схожу от этого с ума, матушка, и сейчас чудовищная мысль бросила меня в холодный пот. Я сказала себе: «Если моя мать…»
Но упаси меня Боже выразить эту мысль в словах. Это было бы кощунством.
Нет, вы — такая, какой я представляю вас в мечтах и какой боготворю. Вы расцелуете меня и улыбнетесь. И какое бы высокое имя ни даровало бы вам небо, у вас есть нечто стократ лучшее, чем имя, — ваше сердце. Этой своей мыслью я чуть было не оскорбила вас, и я припадаю к вашим ногам, умоляя простить меня.
Ну вот, стало темно, ничего не видно; я откладываю перо и закрываю глаза, чтобы мысленно увидеть ваше ласковое лицо. Придите, любимая матушка, придите…»
Таковы были последние слова записок Авроры. Она любила эти листки, они были ее друзьями. И, запирая их в шкатулку, она прошептала:
— До завтра…
Уже совсем стемнело. На другой стороне улицы Сент-Оноре в домах зажегся свет. Осторожно отворилась дверь, и в светлом прямоугольнике дверного проема, потому что в соседней комнате горела лампа, возникло простоватое лицо Жана Мари Берришона.
Жан Мари был сыном того самого юного пажа, с которым мы встретились в первых главах этого повествования, когда он привез шевалье де Лагардеру письмо от де Невера. Паж стал солдатом и погиб, а у его матери остался внук.
— Барышня, — обратился Жан Мари к Авроре, — бабушка спрашивает, где накрывать стол — здесь или в зале.
— Который час? — осведомилась Аврора, внезапно вырванная из мечтаний.
— Час ужина, барышня, — ответил Берришон.
«Как он задерживается!» — подумала Аврора и сказала:
— Накрой здесь.
— Да, барышня.
Берришон принес лампу и поставил на камин. Из кухни, что соседствовала с залой, донесся басовитый голос Франсуазы:
— Малыш, занавески плохо закрыты, задерни их! Берришон незаметно передернул плечами, однако поспешил исполнить приказание бабушки.
— Право слово, — пробормотал он, — можно подумать, будто мы боимся попасть на галеры.
Положение Берришона в каком-то смысле было схоже с положением Авроры: он ничего не знал, но страшно хотел узнать хоть что-то.
— А ты уверен, что он не вошел с задней лестницы? — осведомилась Аврора.
— Да можно ли хоть в чем-то быть у нас уверенным? — ответил вопросом на вопрос Жан Мари. — Вот горбун вечером пришел. Я его видел и пошел подслушать под дверью.
— Да как ты посмел? — возмутилась Аврора.
— Должен же я был узнать, вернулся мэтр Луи или нет. Не подумайте, что это я из любопытства.
— Что-нибудь ты слышал?
— Ничегошеньки.
Берришон постелил на стол скатерть.
— Но куда же он мог пойти? — неожиданно спросила Аврора.
— Ах, барышня, это известно только горбатому, — заметил Берришон. — И все-таки странно, что такой стройный человек, как господин шевалье, то есть я хотел сказать мэтр Луи, принимает у себя этого кривулю, скрученного, как пробочник. Мы все в полном недоумении. Он приходит через заднюю дверь, уходит когда вздумается…
— Но разве мэтр Луи не хозяин здесь? — попыталась возразить Аврора.
— Да уж хозяин, хозяин, — буркнул Берришон. — Он волен приходить, уходить, запираться с этим своим уродцем, ему хоть бы что. И неважно, что соседи вовсю чешут языки.
— Вы слишком много болтаете с соседями, Берришон, — заметила Аврора.
— Я? — возмутился мальчик. — Господи, как вы можете такое говорить! Значит, я болтун — выходит, так? Вот уж спасибо. Вы слышали, бабушка, — крикнул он, высунувшись в двери, — меня назвали болтуном!
— Я уже давно это знаю, — ответила славная женщина. — А к тому же ты еще и лентяй.
Берришон скрестил руки на груди.
— Ну что ж, хорошо, — объявил он. — Раз я — собрание всех пороков, меня надо повесить, и ждать, видно, этого недолго. А ведь я ни с кем ни разу и словечком-то не перемолвился. Просто, проходя по улице, я слушаю, что говорят люди. Разве это преступление? А вот слышали бы вы, что они говорят! Но чтобы я вступил в разговор с этими лавочниками?! Вот уж чего не бывало, того не бывало. Я, слава Богу, понимаю свое положение. Но, — уже тише промолвил он, — не могу же я запретить людям задавать мне вопросы.
— Так тебе задают вопросы, Жан Мари?
— И еще сколько, барышня!
— А какие вопросы?
— Весьма затруднительные.
— Но о чем же все-таки тебя спрашивают? — потеряла терпение Аврора.
Берришон засмеялся с невинным видом.
— Да обо всем. Кто мы такие, чем занимаемся, откуда приехали, куда уедем, сколько вам лет, сколько лет господину шевалье, то есть я хотел сказать мэтру Луи, французы ли мы, католики ли, собираемся ли мы обосноваться здесь, чем нам не понравилось то место, откуда мы уехали, поститесь ли вы, барышня, по пятницам и субботам, к какому священнику ходите на исповедь — в церковь Сент-Эсташ или Сен-Жермен-л'Оссеруа.
Жан Мари перевел дыхание и затараторил дальше: — И то, и се, и это, и другое: почему мы поселились именно на Певческой улице, а не на какой-нибудь еще, почему вы никогда не выходите из дому. Говоря на эту тему, госпожа Муанре, повитуха, сказала Гишардихе, что у вас одна нога сухая. А еще интересуются, почему мэтр Луи так часто уходит, почему горбун… Ах, — махнул Жан Мари рукой, — а уж горбун их так занимает! Мамаша Балао сказала, что у него такой вид, словно он якшается с нечистым.
— И ты, Берришон, сплетничаешь с ними! — укоризненно произнесла Аврора.
— Вот уж неправда, барышня! Кто-кто, а я умею держать язык за зубами. Но вы бы только послушали их, особенно женщин. Господи Боже, уж эти мне женщины! Да что там говорить, стоит мне выйти на улицу, и у меня сразу начинают гореть уши. «Эй, Берришон, херувимчик! — кричит мне лоточница, что торгует напротив. — Иди-ка отведай моего сиропа!» Надо сказать, барышня, он у нее очень вкусный. «Нет, этот ангелочек съест у меня немножко бульона!» — вступает трактирщица. А следом за ней торговка маслом, и та, что починяет скорняжные изделия, и даже сама прокурорша. Вот так-то! А я шагаю гордый, как подручный аптекаря. Гишардиха, Муанре, Балао, лоточница напротив, торговка маслом, скорняжница и все остальные только зря стараются. Но им хоть бы что. Вы бы послушали, барышня, как они ко мне липнут, — вновь рассмеялся Берришон, — и вам тоже стало бы смешно. Представьте себе эту Балао, тощую, черную, с очками на носу. «А она милашка и хорошо сложена». Это она про вас, барышня. «Ей, наверно, лет двадцать, да?» — «Не знаю!» — произнес Берришон не своим голосом, и опять перешел на фальцет: «Да, что она милашка, то милашка, — а это вступает Муанре, — и просто невозможно поверить, что она — племянница простого кузнеца. Ведь она ему племянница, цыпленочек, да?» — «Нет!» — рявкнул опять же басом Берришон.
И тут снова пропищал фальцетом: «Ага! Значит, она ему дочка? Так, ягненочек?» — «Нет!» Д барышня, хочу пройти, но как бы не так! Они окружают меня. Гишардиха, Дюраниха, Морен, Бертан… «Но раз она ему не дочка, то, значит, жена?» — «Нет!» — «Младшая сестра?» — «Нет!» — «Как! Не жена, не сестра, не дочь? Тогда, наверно, сиротка, которую он подобрал и воспитал из милости?» — «Нет! Нет! Нет!» — заорал во весь голос Берришон.
Аврора закрыла его рот ладонью.
— Берришон, ты солгал, этого не следовало делать, — тихо и печально промолвила она. — Я ведь и вправду сирота, он подобрал меня и воспитал из милости.
— Ну вот еще! — возмутился Жан Марк
— В следующий раз, когда они будут спрашивать тебя, так и ответь. Я вовсе не стыжусь. Зачем же скрывать благодеяния моего друга?
— Но, барышня…
— Разве я не девушка без роду и племени? — задумчиво продолжала Аврора. — Без него, без его благодеяний…
— Вот услышал бы это мэтр Луи, как он велит себя называть, то-то бы рассердился, — объявил Берришон. — Из милости! Благодеяния! Да как у вас язык поворачивается, барышня?
— Слава Богу, про него и про меня не говорят ничего другого, — почти прошептала девушка, и ее белоснежное лицочуть-чуть порозовело.
Берришон придвинулся к ней.
— Знаете, барышня… — неуверенно пробормотал он.
— Да?
— Нет, ничего…
— Говори, Берришон!
Мальчик не решался, и тогда она властным голосом произнесла:
— Приказываю тебе говорить! Ну, я жду!
Опустив глаза, Берришон мял салфетку, которую держал в руках.
— Ладно, — промямлил он. — Только это все сплетни, обычные сплетни. Они говорят: «Все понятно. Он слишком молод, чтобы быть ее отцом. Он ее так прячет, и поэтому он ей не муж…»
— Продолжай! — приказала Аврора, на лбу у которой выступили капельки пота.
— А если он — не отец, не брат, не муж…
Аврора закрыла лицо ладонями.
7. МЭТР ЛУИ
Матушка, но ведь он заблуждается, правда? О, как бы вы полюбили его, как бы презирали меня, если бы я не отдала ему все свое сердце, за исключением той части, что принадлежит вам! Я не осмелилась сказать ему это, так как в его присутствии что-то порой мешает мне говорить. Я чувствую, что сейчас я робею перед ним иначе, но гораздо чаще, чем в детстве.
Нет, то не была бы неблагодарность, то была бы низость! Я всем обязана ему: он меня спас, он меня воспитал. Чем была бы я без него? Горсточкой праха в могиле без креста…
И какая мать, будь она даже герцогиня или родственница короля, не гордилась бы, имея зятем шевалье Анри де Лагар-дера, самого прекрасного, самого отважного и самого верного из людей?
Разумеется, я всего лишь бедная девушка и не могу судить о великих мира сего: я не знаю их, но неужто среди этих вельмож и знатных дам отыщется настолько извращенное сердце, настолько растленная душа, чтобы велеть мне:
— Забудь своего друга Анри…
Я схожу от этого с ума, матушка, и сейчас чудовищная мысль бросила меня в холодный пот. Я сказала себе: «Если моя мать…»
Но упаси меня Боже выразить эту мысль в словах. Это было бы кощунством.
Нет, вы — такая, какой я представляю вас в мечтах и какой боготворю. Вы расцелуете меня и улыбнетесь. И какое бы высокое имя ни даровало бы вам небо, у вас есть нечто стократ лучшее, чем имя, — ваше сердце. Этой своей мыслью я чуть было не оскорбила вас, и я припадаю к вашим ногам, умоляя простить меня.
Ну вот, стало темно, ничего не видно; я откладываю перо и закрываю глаза, чтобы мысленно увидеть ваше ласковое лицо. Придите, любимая матушка, придите…»
Таковы были последние слова записок Авроры. Она любила эти листки, они были ее друзьями. И, запирая их в шкатулку, она прошептала:
— До завтра…
Уже совсем стемнело. На другой стороне улицы Сент-Оноре в домах зажегся свет. Осторожно отворилась дверь, и в светлом прямоугольнике дверного проема, потому что в соседней комнате горела лампа, возникло простоватое лицо Жана Мари Берришона.
Жан Мари был сыном того самого юного пажа, с которым мы встретились в первых главах этого повествования, когда он привез шевалье де Лагардеру письмо от де Невера. Паж стал солдатом и погиб, а у его матери остался внук.
— Барышня, — обратился Жан Мари к Авроре, — бабушка спрашивает, где накрывать стол — здесь или в зале.
— Который час? — осведомилась Аврора, внезапно вырванная из мечтаний.
— Час ужина, барышня, — ответил Берришон.
«Как он задерживается!» — подумала Аврора и сказала:
— Накрой здесь.
— Да, барышня.
Берришон принес лампу и поставил на камин. Из кухни, что соседствовала с залой, донесся басовитый голос Франсуазы:
— Малыш, занавески плохо закрыты, задерни их! Берришон незаметно передернул плечами, однако поспешил исполнить приказание бабушки.
— Право слово, — пробормотал он, — можно подумать, будто мы боимся попасть на галеры.
Положение Берришона в каком-то смысле было схоже с положением Авроры: он ничего не знал, но страшно хотел узнать хоть что-то.
— А ты уверен, что он не вошел с задней лестницы? — осведомилась Аврора.
— Да можно ли хоть в чем-то быть у нас уверенным? — ответил вопросом на вопрос Жан Мари. — Вот горбун вечером пришел. Я его видел и пошел подслушать под дверью.
— Да как ты посмел? — возмутилась Аврора.
— Должен же я был узнать, вернулся мэтр Луи или нет. Не подумайте, что это я из любопытства.
— Что-нибудь ты слышал?
— Ничегошеньки.
Берришон постелил на стол скатерть.
— Но куда же он мог пойти? — неожиданно спросила Аврора.
— Ах, барышня, это известно только горбатому, — заметил Берришон. — И все-таки странно, что такой стройный человек, как господин шевалье, то есть я хотел сказать мэтр Луи, принимает у себя этого кривулю, скрученного, как пробочник. Мы все в полном недоумении. Он приходит через заднюю дверь, уходит когда вздумается…
— Но разве мэтр Луи не хозяин здесь? — попыталась возразить Аврора.
— Да уж хозяин, хозяин, — буркнул Берришон. — Он волен приходить, уходить, запираться с этим своим уродцем, ему хоть бы что. И неважно, что соседи вовсю чешут языки.
— Вы слишком много болтаете с соседями, Берришон, — заметила Аврора.
— Я? — возмутился мальчик. — Господи, как вы можете такое говорить! Значит, я болтун — выходит, так? Вот уж спасибо. Вы слышали, бабушка, — крикнул он, высунувшись в двери, — меня назвали болтуном!
— Я уже давно это знаю, — ответила славная женщина. — А к тому же ты еще и лентяй.
Берришон скрестил руки на груди.
— Ну что ж, хорошо, — объявил он. — Раз я — собрание всех пороков, меня надо повесить, и ждать, видно, этого недолго. А ведь я ни с кем ни разу и словечком-то не перемолвился. Просто, проходя по улице, я слушаю, что говорят люди. Разве это преступление? А вот слышали бы вы, что они говорят! Но чтобы я вступил в разговор с этими лавочниками?! Вот уж чего не бывало, того не бывало. Я, слава Богу, понимаю свое положение. Но, — уже тише промолвил он, — не могу же я запретить людям задавать мне вопросы.
— Так тебе задают вопросы, Жан Мари?
— И еще сколько, барышня!
— А какие вопросы?
— Весьма затруднительные.
— Но о чем же все-таки тебя спрашивают? — потеряла терпение Аврора.
Берришон засмеялся с невинным видом.
— Да обо всем. Кто мы такие, чем занимаемся, откуда приехали, куда уедем, сколько вам лет, сколько лет господину шевалье, то есть я хотел сказать мэтру Луи, французы ли мы, католики ли, собираемся ли мы обосноваться здесь, чем нам не понравилось то место, откуда мы уехали, поститесь ли вы, барышня, по пятницам и субботам, к какому священнику ходите на исповедь — в церковь Сент-Эсташ или Сен-Жермен-л'Оссеруа.
Жан Мари перевел дыхание и затараторил дальше: — И то, и се, и это, и другое: почему мы поселились именно на Певческой улице, а не на какой-нибудь еще, почему вы никогда не выходите из дому. Говоря на эту тему, госпожа Муанре, повитуха, сказала Гишардихе, что у вас одна нога сухая. А еще интересуются, почему мэтр Луи так часто уходит, почему горбун… Ах, — махнул Жан Мари рукой, — а уж горбун их так занимает! Мамаша Балао сказала, что у него такой вид, словно он якшается с нечистым.
— И ты, Берришон, сплетничаешь с ними! — укоризненно произнесла Аврора.
— Вот уж неправда, барышня! Кто-кто, а я умею держать язык за зубами. Но вы бы только послушали их, особенно женщин. Господи Боже, уж эти мне женщины! Да что там говорить, стоит мне выйти на улицу, и у меня сразу начинают гореть уши. «Эй, Берришон, херувимчик! — кричит мне лоточница, что торгует напротив. — Иди-ка отведай моего сиропа!» Надо сказать, барышня, он у нее очень вкусный. «Нет, этот ангелочек съест у меня немножко бульона!» — вступает трактирщица. А следом за ней торговка маслом, и та, что починяет скорняжные изделия, и даже сама прокурорша. Вот так-то! А я шагаю гордый, как подручный аптекаря. Гишардиха, Муанре, Балао, лоточница напротив, торговка маслом, скорняжница и все остальные только зря стараются. Но им хоть бы что. Вы бы послушали, барышня, как они ко мне липнут, — вновь рассмеялся Берришон, — и вам тоже стало бы смешно. Представьте себе эту Балао, тощую, черную, с очками на носу. «А она милашка и хорошо сложена». Это она про вас, барышня. «Ей, наверно, лет двадцать, да?» — «Не знаю!» — произнес Берришон не своим голосом, и опять перешел на фальцет: «Да, что она милашка, то милашка, — а это вступает Муанре, — и просто невозможно поверить, что она — племянница простого кузнеца. Ведь она ему племянница, цыпленочек, да?» — «Нет!» — рявкнул опять же басом Берришон.
И тут снова пропищал фальцетом: «Ага! Значит, она ему дочка? Так, ягненочек?» — «Нет!» Д барышня, хочу пройти, но как бы не так! Они окружают меня. Гишардиха, Дюраниха, Морен, Бертан… «Но раз она ему не дочка, то, значит, жена?» — «Нет!» — «Младшая сестра?» — «Нет!» — «Как! Не жена, не сестра, не дочь? Тогда, наверно, сиротка, которую он подобрал и воспитал из милости?» — «Нет! Нет! Нет!» — заорал во весь голос Берришон.
Аврора закрыла его рот ладонью.
— Берришон, ты солгал, этого не следовало делать, — тихо и печально промолвила она. — Я ведь и вправду сирота, он подобрал меня и воспитал из милости.
— Ну вот еще! — возмутился Жан Марк
— В следующий раз, когда они будут спрашивать тебя, так и ответь. Я вовсе не стыжусь. Зачем же скрывать благодеяния моего друга?
— Но, барышня…
— Разве я не девушка без роду и племени? — задумчиво продолжала Аврора. — Без него, без его благодеяний…
— Вот услышал бы это мэтр Луи, как он велит себя называть, то-то бы рассердился, — объявил Берришон. — Из милости! Благодеяния! Да как у вас язык поворачивается, барышня?
— Слава Богу, про него и про меня не говорят ничего другого, — почти прошептала девушка, и ее белоснежное лицочуть-чуть порозовело.
Берришон придвинулся к ней.
— Знаете, барышня… — неуверенно пробормотал он.
— Да?
— Нет, ничего…
— Говори, Берришон!
Мальчик не решался, и тогда она властным голосом произнесла:
— Приказываю тебе говорить! Ну, я жду!
Опустив глаза, Берришон мял салфетку, которую держал в руках.
— Ладно, — промямлил он. — Только это все сплетни, обычные сплетни. Они говорят: «Все понятно. Он слишком молод, чтобы быть ее отцом. Он ее так прячет, и поэтому он ей не муж…»
— Продолжай! — приказала Аврора, на лбу у которой выступили капельки пота.
— А если он — не отец, не брат, не муж…
Аврора закрыла лицо ладонями.
7. МЭТР ЛУИ
Берришон горько раскаивался, что начал этот разговор. Он с ужасом смотрел, как грудь Авроры содрогается от рыданий, и думал:
«Вот вошел бы он сейчас!»
Аврора стояла, опустив голову. Волосы упали ей на ладони, и сквозь пальцы сочились слезы. Когда она вскинула голову, глаза ее были влажны, но к щекам опять прилила кровь.
— Если он — не отец, не брат, не муж бедной сироты, — медленно, чеканя каждое слово, заговорила девушка, — и зовется Анри де Лагардер, значит, он — ее друг, ее спаситель и благодетель. О! — воскликнула она, воздевая руки к небу. — Даже само их злословие доказывает мне, сколь он выше других! Они его подозревают, потому что поступают так, как не поступит он. Я его и без того люблю, но теперь, благодаря им, стану боготворить.
— Правильно, барышня, — закивал Берришон, — боготворите его, и пусть они лопнут от злости!
— Анри, — прошептала Аврора, — единственный человек на свете, который защищал и любил меня.
— Ну, насчет любви, — подтвердил Берришон, вернувшийся к своим обязанностям, о которых он временно забыл, и продолжавший накрывать на стол, — тут вы можете быть спокойны, это я вам говорю. Каждое утро мы с бабушкой видим это. «Как она провела ночь? Спокойно ли спала? Не грустила ли вчера? Не было ли у нее каких-нибудь желаний?» И ежели нам удалось угадать какое-нибудь ваше желание, он бывает так рад, так счастлив! Да что там говорить, он вас любит!
— Да, — подтвердила Аврора, отвечая собственным мыслям, — он добр и любит меня, как собственную дочь.
— И по-другому тоже, — с хитрой гримасой ввернул Берришон.
Аврора покачала головой. Эта тема была так желанна ее сердцу, что она даже не подумала ни о возрасте, ни о положении собеседника.
Жан Мари Берришон, накрывающий для нее стол, в этот момент стал чем-то вроде ее наперсника.
— Я все время одна и все время грущу, — промолвила она.
— Ну, барышня, как только он войдет, к вам сразу вернется улыбка, — возразил мальчик.
— Настала ночь, — продолжала Аврора, — а я все жду его, и так каждый вечер, с тех пор как мы приехали в Париж.
— Да полно вам, — бросил Берришон. — Это потому, что здесь столица. Ну вот, я накрыл стол. Бабушка, ужин готов?
— Да уж с час как готов, — пробасила на кухне Франсуаза.
Берришон почесал в затылке.
— Я готов голову дать на отсечение, — пробормотал он, — что мэтр Луи наверху с этим чертовым горбуном. Надоело мне смотреть, как барышня из-за этого мучается. Если бы я осмелился…
Он прошел через залу и ступил на первую ступеньку лестницы, ведущей к покоям мэтра Луи.
— Конечно, это запрещено, — размышлял он вслух, — и мне не хотелось бы увидеть господина шевалье в гневе, как в прошлый раз. Всесильный Боже! И все же, барышня, — обратился Жан Мари к Авроре, — я не понимаю, почему он все-таки прячется? Это же вызывает пересуды. Да будь я на месте соседей, я, хоть вовсе не любитель чесать языком, говорил бы, как они: «Он — заговорщик» или «Он — колдун».
— А они так и говорят? — удивилась Аврора. Вместо ответа Берришон расхохотался.
— О Господи! — воскликнул он. — Если бы они знали, как я, что у него наверху. Кровать, сундук, два стула да на стене висит шпага — вот и все. Правда, что в запертой комнате, я не знаю, — поправился он, — там я видел только одну вещь…
— Какую? — заинтересовалась Аврора.
— Да ничего особенного. Дело было вечером, и он позабыл опустить язычок, который закрывает с той стороны замочную скважину.
— И ты посмел заглянуть в нее?
— Бог мой, барышня, это вышло совершенно случайно. Я поднялся, чтобы по вашей просьбе пригласить его, и вдруг в скважине виден свет. Ну, я и глянул в нее.
— И что же ты увидел?
— Да говорю вам, ничего особенного. Горбуна не было. Господин шевалье сидел за столом. На столе стояла шкатулка, маленькая шкатулка, с которой он никогда не расставался в дороге. Мне всегда страшно любопытно было узнать, что он в ней держит. В нее могло бы поместиться немало двойных пистолей, но, оказывается, у мэтра Луи там вовсе не пистоли, а бумажный конверт, такой, знаете, квадратный, похожий на письмо, а с него свешиваются три печати красного воска, размером каждая с экю в шесть ливров.
По описанию Аврора узнала конверт, но промолчала.
— Еще немного, — продолжал Берришон, — и мое любопытство мне дорого бы обошлось. Видно, я наделал шума, хотя и был осторожен. Он пошел открыть дверь. Времени у меня оставалось только броситься вниз по лестнице, и я упал и отбил себе крестец: он у меня, если дотронуться, до сих пор еще болит. Но теперь я закаялся подсматривать… Но ведь вам, барышня, все позволено, вам бояться нечего, и я вам вот что скажу: мне бы хотелось, чтоб сегодня ужин был пораньше. Очень мне охота посмотреть, как гости съезжаются в Пале-Рояль на бал. Может, вам подняться и позвать его своим ласковым голосом?
Аврора опять промолчала.
— Вы видели, — продолжал Берришон, не любивший чесать языком, — как весь день сегодня проезжали повозки, полные цветов и зеленых гирлянд, фургоны с фонариками, печеньями и напитками?
И Берришон облизнул языком губы.
— У, там будет такая красота! — воскликнул он. — Если бы я там оказался, уж я вдоволь бы угостился!
— Берришон, ступай, помоги бабушке, — велела ему Аврора.
«Бедная барышня, — думал, удаляясь, Жан Мари, — она просто умирает от желания пойти потанцевать».
Аврора задумчиво оперла голову на руку. Нет, она вовсе не думала ни о бале, ни о танцах. Она мысленно говорила себе:
«Позвать его? А какой смысл? Я уверена, его там нет. С каждым днем он приходит все позже и позже. Я боюсь, — вздрогнула она, — даже думать обо всем этом. Эта тайна меня приводит в ужас. Он запретил мне выходить, выглядывать на улицу, принимать кого бы то ни было. Он скрывает свое имя, таит свои действия. Я понимаю: опять вернулась та давняя опасность, вечная угроза, что висела над нами, тайная война, которую ведут против нас убийцы.
Кто же они, эти убийцы? — задала она себе вопрос. — Они могущественны и доказали это. Они — его непримиримые враги, или, верней, мои. Они покушаются на его жизнь, и в этом причина всех запретов. Он никогда ничего не говорит мне, как будто я не угадываю все сердцем, как будто можно зажмурить глаза, если любишь. Он входит, я целую его, он садится и изо всех сил старается улыбаться. Но он не видит, что его душа открыта передо мной, что с первого взгляда я способна прочесть по его глазам, одержал он победу или потерпел поражение. Он опасается за меня, не хочет, чтобы я знала об его усилиях, о войне, которую он ведет, но никак не может понять, что мне требуется в тысячу раз больше мужества, чтобы глотать слезы, чем нужно было бы, чтобы делить его труды и сражаться бок о бок с ним.
Из залы донесся шум, надо думать, хорошо знакомый Авроре, потому что она, вся просияв, вскочила. Она едва не вскрикнула от радости. А все дело в том, что открылась дверь, выходящая на заднюю лестницу.
До чего же был прав Берришон! Сейчас на этом нежном девичьем лице вы не обнаружили бы ни следа слез, ни тени печали. Оно лучилось улыбкой. Сердце ее бешено колотилось, но — от радости Склоненная голова поднялась, стан вновь стал грациозным и гибким. Она была похожа на прелестный садовый цветок, что с приходом ночи поникает, но стоит явиться первым лучам солнца, — и он вновь выпрямляется, еще свежей и благоуханней, чем прежде.
Итак, Аврора вскочила и устремилась к зеркалу. Она боялась выглядеть некрасивой. Проклинала слезы, что струились из ее очей и пригасили их бриллиантовое сияние: два раза в день она становилась кокетливой. Но зеркало подтвердило, что ее тревога напрасна, Оно ответило ей улыбкой такой юной, такой нежной, такой чарующей, что Аврора мысленно вознесла благодарение Богу.
Мэтр Луи спускался по лестнице. Внизу стоял Берришон с лампой в руке и светил хозяину. Мэтр Луи, сколько бы лет на самом деле ему ни было, выглядел молодым человеком. Такие светлые, легкие и волнистые волосы, как у него, бывают только у юношей. Его широкий лоб и виски не поддались воздействию испанского солнца; то был галл, словно изваянный из слоновой кости, но мужественные черты лица вполне уравновешивали некоторую присущую его внешности женственность. Пламенные глаза под благородными линиями бровей, прямой, великолепно очерченный нос, губы, которые казались отлитым» из бронзы, тонкие, чуть закрученные усы, крупный, округлый подбородок — все придавало его лицу выражение решительности и силы.
Его костюм — панталоны, камзол и кафтан с одинаковыми агатовыми пуговицами — был сшит из черного бархата. Он был без шляпы и без шпаги.
Он стоял еще на верхней площадке, а взгляд его уже искал Аврору. Увидев ее, мэтр Луи внутренне устремился к ней, но сдержал себя. Он заставил себя опустить глаза, заставил замедлить ускорившийся было шаг. Один из тех наблюдателей, которые все замечают, чтобы потом проанализировать, вероятно, с первого же взгляда угадал бы тайну этого человека. Жизнь его проходила в борьбе с собой. Он был близок к счастью, но не желал прикоснуться к нему. Да, у мэтра Луи была железная воля. Она была достаточно сильна, чтобы держать в стоической узде его сердце, нежное, страстное, пылкое, как у женщины.
— Вы ждали меня, Аврора? — спросил он, спускаясь. Франсуаза Берришон явила из-за кухонной двери свое раскрасневшееся лицо. Громовым голосом, которому позавидовал бы капрал, проводящий на плацу учения, она объявила:
— Да как у вас хватает совести, мэтр Луи, заставлять плакать бедное дитя?
— Аврора, вы плакали? — взволнованным голосом осведомился мэтр Луи.
Он был уже на последней ступеньке. Девушка обвила руками его шею.
— Анри, друг мой, — промолвила она, подставляя ему лоб для поцелуя, — вы же знаете, как сумасбродны молодые девушки. Франсуаза ошиблась. Я вовсе не плакала. Посмотрите мне в глаза, Анри: есть ли в них слезы?
И она улыбнулась такой счастливой улыбкой, что мэтр Луи невольно залюбовался ею.
— Внучок, а что же это ты мне плел, будто барышня только и делает, что плачет? — строго глядя на Жана Мари, вопросила Франсуаза.
— Да не знаю, бабушка, — отвечал Берришон, — может, вы недослышали меня, может, я плохо видел, а может, барышня не хочет, чтобы стало известно, что она плакала.
Право, в юном Берришоне было нечто от уроженца Нижней Нормандии77.
Франсуаза прошла в комнату, неся основное блюдо ужина.
— И все равно, — пробурчала она, — барышня весь день одна. Какая это жизнь?
— Я же не просила вас пересказывать мои жалобы, — покраснев от негодования, бросила Аврора.
Мэтр Луи подал ей руку, чтобы подвести к накрытому столу. Они сели друг против друга. Берришон, как обычно, встал за стулом Авроры, чтобы услужать ей. Несколько минут прошло за тем, что и Аврора и мэтр Луи делали вид, будто едят, после чего мэтр Луи сказал:
— Ступай, Жан Мари, ты нам больше не нужен.
— Другие перемены принести? — осведомился Берришон.
— Нет, — поспешно ответила Аврора.
— Тогда я принесу десерт.
— Ступай! — приказал ему мэтр Луи, указав на дверь. Берришон вышел, исподтишка посмеиваясь.
— Бабушка! — объявил он, входя в кухню, — мне кажется, они там сейчас вдвоем крупно поссорятся.
Славная женщина только пожала плечами.
— У мэтра Луи такой сердитый вид! — гнул свое Жан Мари.
— Займись-ка лучше посудой, — бросила Франсуаза. — Мэтр Луи знает ее куда дольше, чем нас с тобой. Он силен, как бык, хотя и выглядит худощавым, и вдобавок отважней льва, но можешь быть спокоен: наша хрупкая барышня Аврора справится с четырьмя такими, как он.
— Вот уж по ее виду ни за что бы не сказал, — удивился Берришон.
— Тем не менее это так, — заметила Франсуаза и, завершая дискуссию, объяснила: — Ты еще просто мал, чтобы понять. А теперь принимайся за свое дело.
— Мне кажется, вы несчастливы, Аврора, — сказал мэтр Луи, когда Берришон вышел.
— Я так редко вижу вас! — ответила девушка.
— И вините меня, да?
— Упаси Боже! Иногда я страдаю, это правда, но кто может запретить рождаться глупым мыслям в голове бедной затворницы? Знаете, Анри, маленькие дети боятся в темноте, но только приходит день, и они забывают про свои страхи. Вот и я такая же: достаточно появиться вам, и мое капризное уныние проходит.
— Вы любите меня, как послушная дочь, — промолвил мэтр Луи, пряча глаза, — и я благодарен вам за это.
— А вы, Анри, любите меня, как отец? — спросила девушка.
Мэтр Луи поднялся и обошел вокруг стола. Аврора пододвинула ему стул и сказала с нескрываемой радостью:
— Садитесь. Как давно мы вот так не беседовали с вами. Помните, когда-то мы проводили вместе целые часы.
Мэтр Луи был задумчив и грустен. Он бросил:
— Время теперь не принадлежит нам.
Аврора сжала его руки и взглянула в лицо с такой нежностью, что у несчастного мэтра Луи защипало под веками, каковое ощущение обычно предшествует слезам.
— Анри, вы тоже страдаете? — полушепотом задала вопрос Аврора.
Он покачал головой, попытался выдавить улыбку и ответил:
— Вы ошибаетесь, Аврора. Да, однажды мне приснился дивный сон. Сон настолько прекрасный, что наполнил всего меня блаженством. Но то было только однажды, и то был только сон. Я пробудился и ни на что больше не надеюсь. Я дал клятву и исполняю свой долг. Близится час, когда вся моя жизнь переменится. Но сейчас, дорогое мое дитя, я слишком стар, чтобы начать новую жизнь.
— Слишком стар? — повторила Аврора и от всей души рассмеялась.
Но мэтр Луи даже не улыбнулся.
— У других, — тихо промолвил он, — в моем возрасте уже есть семья.
Лицо Авроры в тот же миг стало серьезным.
— А у вас нет семьи, Анри, мой друг, у вас есть только я.
Мэтр Луи приоткрыл уже рот, чтобы ответить, но слова замерли у него на устах. И он вновь опустил глаза.
— У вас только я, — повторила Аврора. — Но что я для вас? Помеха счастью.
Он хотел остановить ее, но она продолжала:
— А вы знаете, что говорят соседи? «Она ему не дочь, не сестра, не жена…» Они говорят…
— Аврора, — на сей раз прервал он ее, — вот уже восемнадцать лет вы составляете все мое счастье.
— Вы великодушны, и я благодарю вас, — прошептала девушка.
Несколько секунд они молчали. Замешательство мэтра Луи становилось все заметнее. Аврора прервала молчание:
— Анри, я не знаю ничего о ваших замыслах, о ваших поступках и не имею права упрекать вас за это. Но я все время одна и всегда думаю о вас, мой единственный друг. И порой ко мне приходит прозрение. Когда у меня сжимается' сердце, когда на глаза наворачиваются слезы, я говорю себе: «Не будь меня, какая-нибудь женщина скрашивала бы его одиночество; не будь меня, у него был бы большой, богатый дом; не будь меня, он мог бы появляться всюду, не скрываясь».
— Анри, вы сделали много больше, чем подарили мне отцовскую любовь; вы уважаете меня и вынуждены из-за меня смирять порывы своего сердца.
Эти слова были произнесены от всей души. Аврора действительно так думала. Но дочерям Евы присуща врожденная дипломатичность. Так что это была еще и военная хитрость, чтобы выведать правду. Однако удар пропал втуне. Аврора услышала произнесенное холодным тоном:
— Дорогое дитя, вы заблуждаетесь.
Взгляд мэтра Луи был обращен куда-то в пространство.
«Вот вошел бы он сейчас!»
Аврора стояла, опустив голову. Волосы упали ей на ладони, и сквозь пальцы сочились слезы. Когда она вскинула голову, глаза ее были влажны, но к щекам опять прилила кровь.
— Если он — не отец, не брат, не муж бедной сироты, — медленно, чеканя каждое слово, заговорила девушка, — и зовется Анри де Лагардер, значит, он — ее друг, ее спаситель и благодетель. О! — воскликнула она, воздевая руки к небу. — Даже само их злословие доказывает мне, сколь он выше других! Они его подозревают, потому что поступают так, как не поступит он. Я его и без того люблю, но теперь, благодаря им, стану боготворить.
— Правильно, барышня, — закивал Берришон, — боготворите его, и пусть они лопнут от злости!
— Анри, — прошептала Аврора, — единственный человек на свете, который защищал и любил меня.
— Ну, насчет любви, — подтвердил Берришон, вернувшийся к своим обязанностям, о которых он временно забыл, и продолжавший накрывать на стол, — тут вы можете быть спокойны, это я вам говорю. Каждое утро мы с бабушкой видим это. «Как она провела ночь? Спокойно ли спала? Не грустила ли вчера? Не было ли у нее каких-нибудь желаний?» И ежели нам удалось угадать какое-нибудь ваше желание, он бывает так рад, так счастлив! Да что там говорить, он вас любит!
— Да, — подтвердила Аврора, отвечая собственным мыслям, — он добр и любит меня, как собственную дочь.
— И по-другому тоже, — с хитрой гримасой ввернул Берришон.
Аврора покачала головой. Эта тема была так желанна ее сердцу, что она даже не подумала ни о возрасте, ни о положении собеседника.
Жан Мари Берришон, накрывающий для нее стол, в этот момент стал чем-то вроде ее наперсника.
— Я все время одна и все время грущу, — промолвила она.
— Ну, барышня, как только он войдет, к вам сразу вернется улыбка, — возразил мальчик.
— Настала ночь, — продолжала Аврора, — а я все жду его, и так каждый вечер, с тех пор как мы приехали в Париж.
— Да полно вам, — бросил Берришон. — Это потому, что здесь столица. Ну вот, я накрыл стол. Бабушка, ужин готов?
— Да уж с час как готов, — пробасила на кухне Франсуаза.
Берришон почесал в затылке.
— Я готов голову дать на отсечение, — пробормотал он, — что мэтр Луи наверху с этим чертовым горбуном. Надоело мне смотреть, как барышня из-за этого мучается. Если бы я осмелился…
Он прошел через залу и ступил на первую ступеньку лестницы, ведущей к покоям мэтра Луи.
— Конечно, это запрещено, — размышлял он вслух, — и мне не хотелось бы увидеть господина шевалье в гневе, как в прошлый раз. Всесильный Боже! И все же, барышня, — обратился Жан Мари к Авроре, — я не понимаю, почему он все-таки прячется? Это же вызывает пересуды. Да будь я на месте соседей, я, хоть вовсе не любитель чесать языком, говорил бы, как они: «Он — заговорщик» или «Он — колдун».
— А они так и говорят? — удивилась Аврора. Вместо ответа Берришон расхохотался.
— О Господи! — воскликнул он. — Если бы они знали, как я, что у него наверху. Кровать, сундук, два стула да на стене висит шпага — вот и все. Правда, что в запертой комнате, я не знаю, — поправился он, — там я видел только одну вещь…
— Какую? — заинтересовалась Аврора.
— Да ничего особенного. Дело было вечером, и он позабыл опустить язычок, который закрывает с той стороны замочную скважину.
— И ты посмел заглянуть в нее?
— Бог мой, барышня, это вышло совершенно случайно. Я поднялся, чтобы по вашей просьбе пригласить его, и вдруг в скважине виден свет. Ну, я и глянул в нее.
— И что же ты увидел?
— Да говорю вам, ничего особенного. Горбуна не было. Господин шевалье сидел за столом. На столе стояла шкатулка, маленькая шкатулка, с которой он никогда не расставался в дороге. Мне всегда страшно любопытно было узнать, что он в ней держит. В нее могло бы поместиться немало двойных пистолей, но, оказывается, у мэтра Луи там вовсе не пистоли, а бумажный конверт, такой, знаете, квадратный, похожий на письмо, а с него свешиваются три печати красного воска, размером каждая с экю в шесть ливров.
По описанию Аврора узнала конверт, но промолчала.
— Еще немного, — продолжал Берришон, — и мое любопытство мне дорого бы обошлось. Видно, я наделал шума, хотя и был осторожен. Он пошел открыть дверь. Времени у меня оставалось только броситься вниз по лестнице, и я упал и отбил себе крестец: он у меня, если дотронуться, до сих пор еще болит. Но теперь я закаялся подсматривать… Но ведь вам, барышня, все позволено, вам бояться нечего, и я вам вот что скажу: мне бы хотелось, чтоб сегодня ужин был пораньше. Очень мне охота посмотреть, как гости съезжаются в Пале-Рояль на бал. Может, вам подняться и позвать его своим ласковым голосом?
Аврора опять промолчала.
— Вы видели, — продолжал Берришон, не любивший чесать языком, — как весь день сегодня проезжали повозки, полные цветов и зеленых гирлянд, фургоны с фонариками, печеньями и напитками?
И Берришон облизнул языком губы.
— У, там будет такая красота! — воскликнул он. — Если бы я там оказался, уж я вдоволь бы угостился!
— Берришон, ступай, помоги бабушке, — велела ему Аврора.
«Бедная барышня, — думал, удаляясь, Жан Мари, — она просто умирает от желания пойти потанцевать».
Аврора задумчиво оперла голову на руку. Нет, она вовсе не думала ни о бале, ни о танцах. Она мысленно говорила себе:
«Позвать его? А какой смысл? Я уверена, его там нет. С каждым днем он приходит все позже и позже. Я боюсь, — вздрогнула она, — даже думать обо всем этом. Эта тайна меня приводит в ужас. Он запретил мне выходить, выглядывать на улицу, принимать кого бы то ни было. Он скрывает свое имя, таит свои действия. Я понимаю: опять вернулась та давняя опасность, вечная угроза, что висела над нами, тайная война, которую ведут против нас убийцы.
Кто же они, эти убийцы? — задала она себе вопрос. — Они могущественны и доказали это. Они — его непримиримые враги, или, верней, мои. Они покушаются на его жизнь, и в этом причина всех запретов. Он никогда ничего не говорит мне, как будто я не угадываю все сердцем, как будто можно зажмурить глаза, если любишь. Он входит, я целую его, он садится и изо всех сил старается улыбаться. Но он не видит, что его душа открыта передо мной, что с первого взгляда я способна прочесть по его глазам, одержал он победу или потерпел поражение. Он опасается за меня, не хочет, чтобы я знала об его усилиях, о войне, которую он ведет, но никак не может понять, что мне требуется в тысячу раз больше мужества, чтобы глотать слезы, чем нужно было бы, чтобы делить его труды и сражаться бок о бок с ним.
Из залы донесся шум, надо думать, хорошо знакомый Авроре, потому что она, вся просияв, вскочила. Она едва не вскрикнула от радости. А все дело в том, что открылась дверь, выходящая на заднюю лестницу.
До чего же был прав Берришон! Сейчас на этом нежном девичьем лице вы не обнаружили бы ни следа слез, ни тени печали. Оно лучилось улыбкой. Сердце ее бешено колотилось, но — от радости Склоненная голова поднялась, стан вновь стал грациозным и гибким. Она была похожа на прелестный садовый цветок, что с приходом ночи поникает, но стоит явиться первым лучам солнца, — и он вновь выпрямляется, еще свежей и благоуханней, чем прежде.
Итак, Аврора вскочила и устремилась к зеркалу. Она боялась выглядеть некрасивой. Проклинала слезы, что струились из ее очей и пригасили их бриллиантовое сияние: два раза в день она становилась кокетливой. Но зеркало подтвердило, что ее тревога напрасна, Оно ответило ей улыбкой такой юной, такой нежной, такой чарующей, что Аврора мысленно вознесла благодарение Богу.
Мэтр Луи спускался по лестнице. Внизу стоял Берришон с лампой в руке и светил хозяину. Мэтр Луи, сколько бы лет на самом деле ему ни было, выглядел молодым человеком. Такие светлые, легкие и волнистые волосы, как у него, бывают только у юношей. Его широкий лоб и виски не поддались воздействию испанского солнца; то был галл, словно изваянный из слоновой кости, но мужественные черты лица вполне уравновешивали некоторую присущую его внешности женственность. Пламенные глаза под благородными линиями бровей, прямой, великолепно очерченный нос, губы, которые казались отлитым» из бронзы, тонкие, чуть закрученные усы, крупный, округлый подбородок — все придавало его лицу выражение решительности и силы.
Его костюм — панталоны, камзол и кафтан с одинаковыми агатовыми пуговицами — был сшит из черного бархата. Он был без шляпы и без шпаги.
Он стоял еще на верхней площадке, а взгляд его уже искал Аврору. Увидев ее, мэтр Луи внутренне устремился к ней, но сдержал себя. Он заставил себя опустить глаза, заставил замедлить ускорившийся было шаг. Один из тех наблюдателей, которые все замечают, чтобы потом проанализировать, вероятно, с первого же взгляда угадал бы тайну этого человека. Жизнь его проходила в борьбе с собой. Он был близок к счастью, но не желал прикоснуться к нему. Да, у мэтра Луи была железная воля. Она была достаточно сильна, чтобы держать в стоической узде его сердце, нежное, страстное, пылкое, как у женщины.
— Вы ждали меня, Аврора? — спросил он, спускаясь. Франсуаза Берришон явила из-за кухонной двери свое раскрасневшееся лицо. Громовым голосом, которому позавидовал бы капрал, проводящий на плацу учения, она объявила:
— Да как у вас хватает совести, мэтр Луи, заставлять плакать бедное дитя?
— Аврора, вы плакали? — взволнованным голосом осведомился мэтр Луи.
Он был уже на последней ступеньке. Девушка обвила руками его шею.
— Анри, друг мой, — промолвила она, подставляя ему лоб для поцелуя, — вы же знаете, как сумасбродны молодые девушки. Франсуаза ошиблась. Я вовсе не плакала. Посмотрите мне в глаза, Анри: есть ли в них слезы?
И она улыбнулась такой счастливой улыбкой, что мэтр Луи невольно залюбовался ею.
— Внучок, а что же это ты мне плел, будто барышня только и делает, что плачет? — строго глядя на Жана Мари, вопросила Франсуаза.
— Да не знаю, бабушка, — отвечал Берришон, — может, вы недослышали меня, может, я плохо видел, а может, барышня не хочет, чтобы стало известно, что она плакала.
Право, в юном Берришоне было нечто от уроженца Нижней Нормандии77.
Франсуаза прошла в комнату, неся основное блюдо ужина.
— И все равно, — пробурчала она, — барышня весь день одна. Какая это жизнь?
— Я же не просила вас пересказывать мои жалобы, — покраснев от негодования, бросила Аврора.
Мэтр Луи подал ей руку, чтобы подвести к накрытому столу. Они сели друг против друга. Берришон, как обычно, встал за стулом Авроры, чтобы услужать ей. Несколько минут прошло за тем, что и Аврора и мэтр Луи делали вид, будто едят, после чего мэтр Луи сказал:
— Ступай, Жан Мари, ты нам больше не нужен.
— Другие перемены принести? — осведомился Берришон.
— Нет, — поспешно ответила Аврора.
— Тогда я принесу десерт.
— Ступай! — приказал ему мэтр Луи, указав на дверь. Берришон вышел, исподтишка посмеиваясь.
— Бабушка! — объявил он, входя в кухню, — мне кажется, они там сейчас вдвоем крупно поссорятся.
Славная женщина только пожала плечами.
— У мэтра Луи такой сердитый вид! — гнул свое Жан Мари.
— Займись-ка лучше посудой, — бросила Франсуаза. — Мэтр Луи знает ее куда дольше, чем нас с тобой. Он силен, как бык, хотя и выглядит худощавым, и вдобавок отважней льва, но можешь быть спокоен: наша хрупкая барышня Аврора справится с четырьмя такими, как он.
— Вот уж по ее виду ни за что бы не сказал, — удивился Берришон.
— Тем не менее это так, — заметила Франсуаза и, завершая дискуссию, объяснила: — Ты еще просто мал, чтобы понять. А теперь принимайся за свое дело.
— Мне кажется, вы несчастливы, Аврора, — сказал мэтр Луи, когда Берришон вышел.
— Я так редко вижу вас! — ответила девушка.
— И вините меня, да?
— Упаси Боже! Иногда я страдаю, это правда, но кто может запретить рождаться глупым мыслям в голове бедной затворницы? Знаете, Анри, маленькие дети боятся в темноте, но только приходит день, и они забывают про свои страхи. Вот и я такая же: достаточно появиться вам, и мое капризное уныние проходит.
— Вы любите меня, как послушная дочь, — промолвил мэтр Луи, пряча глаза, — и я благодарен вам за это.
— А вы, Анри, любите меня, как отец? — спросила девушка.
Мэтр Луи поднялся и обошел вокруг стола. Аврора пододвинула ему стул и сказала с нескрываемой радостью:
— Садитесь. Как давно мы вот так не беседовали с вами. Помните, когда-то мы проводили вместе целые часы.
Мэтр Луи был задумчив и грустен. Он бросил:
— Время теперь не принадлежит нам.
Аврора сжала его руки и взглянула в лицо с такой нежностью, что у несчастного мэтра Луи защипало под веками, каковое ощущение обычно предшествует слезам.
— Анри, вы тоже страдаете? — полушепотом задала вопрос Аврора.
Он покачал головой, попытался выдавить улыбку и ответил:
— Вы ошибаетесь, Аврора. Да, однажды мне приснился дивный сон. Сон настолько прекрасный, что наполнил всего меня блаженством. Но то было только однажды, и то был только сон. Я пробудился и ни на что больше не надеюсь. Я дал клятву и исполняю свой долг. Близится час, когда вся моя жизнь переменится. Но сейчас, дорогое мое дитя, я слишком стар, чтобы начать новую жизнь.
— Слишком стар? — повторила Аврора и от всей души рассмеялась.
Но мэтр Луи даже не улыбнулся.
— У других, — тихо промолвил он, — в моем возрасте уже есть семья.
Лицо Авроры в тот же миг стало серьезным.
— А у вас нет семьи, Анри, мой друг, у вас есть только я.
Мэтр Луи приоткрыл уже рот, чтобы ответить, но слова замерли у него на устах. И он вновь опустил глаза.
— У вас только я, — повторила Аврора. — Но что я для вас? Помеха счастью.
Он хотел остановить ее, но она продолжала:
— А вы знаете, что говорят соседи? «Она ему не дочь, не сестра, не жена…» Они говорят…
— Аврора, — на сей раз прервал он ее, — вот уже восемнадцать лет вы составляете все мое счастье.
— Вы великодушны, и я благодарю вас, — прошептала девушка.
Несколько секунд они молчали. Замешательство мэтра Луи становилось все заметнее. Аврора прервала молчание:
— Анри, я не знаю ничего о ваших замыслах, о ваших поступках и не имею права упрекать вас за это. Но я все время одна и всегда думаю о вас, мой единственный друг. И порой ко мне приходит прозрение. Когда у меня сжимается' сердце, когда на глаза наворачиваются слезы, я говорю себе: «Не будь меня, какая-нибудь женщина скрашивала бы его одиночество; не будь меня, у него был бы большой, богатый дом; не будь меня, он мог бы появляться всюду, не скрываясь».
— Анри, вы сделали много больше, чем подарили мне отцовскую любовь; вы уважаете меня и вынуждены из-за меня смирять порывы своего сердца.
Эти слова были произнесены от всей души. Аврора действительно так думала. Но дочерям Евы присуща врожденная дипломатичность. Так что это была еще и военная хитрость, чтобы выведать правду. Однако удар пропал втуне. Аврора услышала произнесенное холодным тоном:
— Дорогое дитя, вы заблуждаетесь.
Взгляд мэтра Луи был обращен куда-то в пространство.