— Дьявольщина! — воскликнул Шаверни. — Попадись он мне, но только один на один!
   — Замолчи, — резко одернул его Гонзаго, — я только на ярмарках люблю смотреть, как карлик сражается с гигантом. Я настолько убежден во всем этом, господа, — добавил он, повернувшись к остальным, — что только что проверил свою шпагу.
   Достав оружие из ножен, принц согнул гибкий и блестящий стальной клинок.
   — Час близится, — подытожил он, взглянув на часы уголком глаза, — последуйте моему примеру. Очень вам рекомендую рассчитывать на свои шпаги.
   Приспешники Гонзаго проследили за его взглядом и уставились на циферблат роскошных часов, громко тикавших в футляре из розового дерева. Стрелка приближалась к цифре девять. Сотрапезники бросились разыскивать свои шпаги, в беспорядке раскиданные по всей гостиной.
   — Пусть только он мне попадется один на один! — повторил Шаверни.
   — Ты куда? — спросил Гонзаго Пероля, направившегося в сторону галереи.
   — Закрыть двери, — объяснил осторожный фактотум.
   — Оставь двери в покое. Раз я сказал, что они останутся раскрытыми, значит, так тому и быть.
   — Это условный знак, господа, — продолжал он, обращаясь к товарищам по оружию. — Если двери закроются, можете радоваться — это будет означать: «Враг повержен». Но пока они отворены, будь начеку.
   Пероль вместе с Ориолем, Таранном и финансистом заняли последнюю линию обороны. Рядом с Гонзаго выстроились Шуази, Навайль, Носе, Жиронн и остальные дворяне. Ближе всех к двери, по другую сторону стола поместился Шаверни. Каждый держал в руке обнаженную шпагу. Все взгляды были устремлены в сторону темной галереи.
   Это беспокойное и вместе с тем торжественное ожидание давало четкое представление о человеке, который должен был вот-вот появиться. Часы заскрипели — как всегда перед тем, как начать бить.
   — Вы готовы, господа? — спросил Гонзаго, не отрывая глаз от двери.
   — Готовы, — в один голос ответили приспешники.
   Они только что пересчитались, сколько их всего. Численное превосходство порою придает воинам отваги.
   Гонзаго, уперев шпагу острием в пол, взял со стола свой бокал и вместе с первым ударом часов хвастливо провозгласил:
   — За здоровье господина де Лагардера! Мы пьем с бокалом в одной и шпагой в другой руке!
   И он поднял свой бокал.
   — С бокалом в одной и шпагой в другой руке! — глухо повторил за ним хор голосов.
   И все замолкли, держа наполненные до краев бокалы и острые клинки. Сотрапезники ждали, напряженно вглядываясь в темноту и прислушиваясь. Вдруг среди всеобщего молчания снаружи послышался звон стали. Часы медленно били. Казалось, прошел целый век, прежде чем они отсчитали девять Ударов. На восьмом ударе звон стали затих. На девятом створки двери захлопнулись. Послышалось долгое «ура». Шпаги опустились.
   — За мертвого Лагардера! — воскликнул Гонзаго.
   — За мертвого Лагардера! — подхватили сообщники и залпом осушили свои бокалы.
   Один Шаверни не шелохнулся и хранил молчание. Поднося бокал к губам, Гонзаго внезапно вздрогнул. Гора плащей и накидок, наваленных на горбуна, вдруг зашевелилась и начала рушиться. Гонзаго и думать забыл о горбуне. Впрочем, он и не знал, чем закончилась его причуда. Совсем недавно принц сказал, что не знает, влезет ли Лагардер в трубу, впрыгнет ли в окно или появится из-под пола, но, мол, в назначенный час он будет здесь. И вот, при виде зашевелившейся кучи он отставил бокал и взял шпагу на изготовку. Из-под плащей донесся скрипучий смешок.
   — К вашим услугам, — произнес тонкий голосок. — А вот и я!
   Это был не Лагардер. Гонзаго расхохотался и сказал:
   — Да это же наш приятель горбун!
   Вскочив на ноги, тот схватил бокал и, подскочив к выпивохам, воскликнул:
   — За Лагардера! Этот трус узнал, что я здесь, и не посмел прийти!
   — За горбуна! За горбуна! — смеясь закричали сотрапезники. — Да здравствует горбун!
   — Ну, господа, — простодушно проговорил тот, — если бы кто-то, кто не знает, как я, насколько вы все отважны, увидел бы вашу радость, он подумал бы, что вы изрядно перетрусили. А этим двум храбрецам что здесь нужно?
   И он указал на Плюмажа и Галунье, которые стояли у закрытых дверей галереи, словно истуканы. Оба сияли.
   — Вот вам наши головы, — лицемерно проговорил гасконец.
   — Рубите, — добавил нормандец, — отправьте на небеса еще две души.
   — Ваша честь снова незапятнанна! — весело вскричал Гонзаго. — Пусть этим храбрецам поднесут по бокалу вина, они выпьют вместе с нами.
   Шаверни смотрел на них с отвращением — так смотрят на палачей. Когда оба приблизились к столу, он отошел.
   — Клянусь головой, — сказал он оказавшемуся рядом Шуази, — если бы Лагардер появился, я встал бы рядом с ним.
   — Тс-с! — предостерег его Шуази.
   Горбун, который все слышал, указал Гонзаго пальцем на Шаверни и осведомился:
   — Ваша светлость, это надежный человек?
   — Нет, — ответил принц.
   Плюмаж и Галунье пили вместе с нашими повесами. Протрезвевший Шаверни прислушивался. Галунье говорил об окровавленном полукафтане, Плюмаж снова рассказывал историю об анатомическом театре в Валь-де-Грас.
   — Но это же подло! — воскликнул Шаверни, проталкиваясь к Гонзаго. — Они явно говорят о человеке, которого убили!
   — Ба! — изображая изумление, воскликнул горбун. — А этот откуда взялся?
   Плюмаж, вызывающий и насмешливый, подошел с бокалом к Шаверни; тот в ужасе отвернулся.
   — Убей меня Бог, — заметил Эзоп II, — если этот господин не брезгует кое-кем.
   Остальные выпивохи промолчали. Гонзаго положил руку на плечо Шаверни и сказал:
   — Осторожнее, кузен, ты, кажется, уже перепил.
   — Напротив, ваша светлость, — шепнул на ухо принцу Эзоп II, — по-моему, ваш кузен выпил слишком мало. Поверьте, уж я-то в этом толк знаю.
   Гонзаго бросил на него подозрительный взгляд. Горбун рассмеялся и покивал головой как человек, уверенный в своей правоте.
   — Ладно, — проговорил наконец принц, — наверно, ты прав, отдаю его тебе.
   — Благодарю, ваша светлость, — отвечал Эзоп II. Затем, подойдя с бокалом в руке к маленькому маркизу, он добавил:
   — Со мною вы тоже побрезгуете выпить? Я желаю взять реванш.
   Шаверни расхохотался и протянул свой бокал.
   — За вашу свадьбу, прекрасный жених! — вскричал горбун.
   Они уселись за стол друг напротив друга, их тут же окружили секунданты и сочувствующие. Между ними началась вакхическая дуэль.
   В этой гостиной, где уже так долго тянулось пиршество, с сердца у каждого спала тяжелая ноша. Лагардер мертв — он ведь не сдержал своего дерзкого слова; никто не мог представить себе, чтобы живой Лагардер не пришел на условленную встречу.
   Даже Гонзаго больше не сомневался. Он, правда, велел Перолю выйти и проверить часовых, но только из присущей итальянцам осторожности. Осмотрительность не повредит. Вооруженным людям было заплачено за всю ночь, поэтому принцу ничего не стоило оставить их на постах. А в гостиной, еще недавно охваченной страхом, теперь кипело веселье. Это было подлинное начало празднества. У всех появился аппетит, а за ним и жажда. Сотрапезники необычайно оживились. Черт возьми! Наши дворяне уже забыли, как у них тряслись поджилки, каждый финансист стал смел, как Цезарь.
   Впрочем, для всего, что было смешного и постыдного, требовалось найти козла отпущения. Жертвой стал бедный толстячок Ориоль, которому пришлось искупать всеобщее малодушие. К нему приставали, его беспрерывно дергали; любой трепет, любая бледность лица или слабость относились теперь на его счет. Трясся от страха один Ориоль — к такому выводу пришли наши господа. Бедняга защищался как мог и всех подряд вызывал на дуэль.
   — А где дамы? — воскликнул кто-то. — Почему их не пригласят назад?
   По знаку Гонзаго Носе отворил двери малой гостиной. Дамы выпорхнули оттуда, словно стайка птиц. Они говорили все разом, сетуя на долгое заточение, смеялись, восклицали, кокетничали.
   Указывая на донью Крус, Нивель сказала Гонзаго:
   — Что за любопытница! Я раз десять оттаскивала ее от замочной скважины!
   — Господи, — невинно отозвался принц, — да что она могла тут увидеть? Мы удалили вас отсюда, прелестницы, в ваших интересах. Вы же не любите разговоров о делах.
   — Зачем вы позвали нас назад? — воскликнула Дебуа. — Сейчас что-то будет?
   — Может, наконец, свадьба? — поддержала подругу Флери.
   А Сидализа, одной рукой ухватив Плюмажа-младшего за смуглый подбородок, а другой ущипнув Амабля Галунье за розовую щеку, осведомилась:
   — Вы кто, скрипачи?
   — Ризы Господни! — воскликнул, став прямым, как палка, Плюмаж. — Мы дворяне, красавица моя!
   От прикосновения нежной ручки, источавшей такой дивный аромат, брат Галунье затрясся с головы до ног. Он хотел что-то ответить, но от волнения потерял голос.
   — Сударыни, — говорил между тем Гонзаго, целуя кончики пальцев доньи Крус, — у нас нет от вас никаких секретов. И если мы ненадолго лишили себя вашего общества, то лишь затем, чтобы уладить кое-какие условия свадьбы, которая состоится этой ночью.
   — Значит, это правда? — в один голос закричали весельчаки. — Перед нами будет разыграна комедия?
   Гонзаго сделал протестующий жест.
   — Никоим образом, речь идет о самом настоящем бракосочетании, — проговорил он с серьезностью, которая как-то не вязалась с местом и обстановкой.
   Наклонившись к донье Крус, он добавил:
   — Теперь вам пора предупредить подругу.
   Донья Крус с тревогой посмотрела на него.
   — Но вы же обещали мне, ваша светлость, — прошептала она.
   — Все свои обещания я выполню, — отозвался Гонзаго. Затем, подведя донью Крус к двери, он проговорил:
   — Не отрицаю, она может отказаться, однако ради нее самой и другого человека, которого я не хочу называть, ей лучше бы согласиться.
   Донья Крус понятия не имела о том, что случилось с Лагардером, и Гонзаго на это рассчитывал. Цыганка не знала всей глубины лицемерия этого пустосвята и Тартюфа. Но у порога *она остановилась и проговорила с мольбой:
   — Ваша светлость, я не сомневаюсь, что вы руководствуетесь благородными и достойными вас побуждениями, однако со вчерашнего дня происходят какие-то странные веща Мы — всего лишь бедные девушки, у нас не хватает опыта, чтобы разгадать ваши загадки. Ради нашей с вами дружбы, ваша светлость, ради этой бедняжки, которую я так люблю и которая просто в отчаянии, скажите хоть словечко, чтобы я что-то поняла и смогла сломить ее сопротивление. Мне будет гораздо легче, если я смогу объяснить ей, каким образом этот брак поможет сохранить жизнь любимого ею человека.
   Гонзаго прервал цыганку и полным упрека тоном сказал:
   — Неужто вы мне не доверяете, донья Крус, неужто она не доверяет вам? Раз я подтверждаю свои слова, вы должны мне верить. Скажите ей так, чтобы поверила и она. И поскорее, — добавил он повелительно, — я вас жду.
   Он поклонился, и донья Крус ушла. В этот миг в гостиной поднялся страшный шум. Радостные восклицания слились со взрывами хохота.
   — Браво, Шаверни! — слышалось с одной стороны.
   — Смелее, горбун! — доносилось с другой.
   — У Шаверни бокал был полнее!
   — Без плутовства! Это схватка не на жизнь, а на смерть! Слышались и женские голоса:
   — Да они погубят себя! Они с ума сошли!
   — Этот горбун — истинный дьявол!
   — Если у него и впрямь столько голубых акций, как об этом судачат, — пробормотала Нивель, — то я готова почувствовать слабость и к горбуну.
   — Да смотрите же, как они пьют!
   — Бездонные бочки! Утробы ненасытные!
   — Прорвы! Браво, Шаверни!
   — Смелее, горбун! Вот пропойцы!
   Эзоп II, он же Иона, и маленький маркиз сидели друг напротив друга, окруженные толпой, которая с каждой минутой становилась все тесней. Уже во второй раз они схватились один на один.
   Вместе с вторжением во Францию английских нравов, случившимся как раз в те времена, в моду вошли и подобные турниры пьяниц.
   Стоявшая рядом с соперниками дюжина бутылок свидетельствовала о силе нанесенных, вернее, пропущенных ударов. Шаверни был мертвенно-бледен, глаза его налились кровью и, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Но в подобных сражениях он имел большой опыт. Несмотря на стройность фигуры и небольшую с виду вместительность желудка это был грозный питух. Подвигам его не было числа. Горбун же, напротив, отличался весьма свежим цветом лица. Глаза его сверкали нестерпимым блеском. Он выглядел оживленным и болтал без умолку, что, как всем известно, является недобрым знаком. Болтовня опьяняет почти так же, как вино. На серьезном поединке настоящий труженик бутылки должен быть нем как рыба. Похоже, удача склонялась на сторону маленького маркиза.
   — Ставлю сто пистолей на Шаверни! — вскричал Навайль. — Горбун вот-вот снова рухнет на плащи.
   — Принимаю! — покачнувшись в кресле, отозвался горбун.
   — Ставлю весь свой бумажник на маркиза! — не удержалась и Нивель.
   — А сколько в бумажнике? — между двумя бокалами поинтересовался Эзоп II.
   — Пять голубеньких — все мое состояние, увы!
   — Ставлю десять против этих пяти! — вскричал горбун. — Передай-ка еще вина!
   — Которая тебе нравится больше всех? — шепнул Галунье на ухо своему благородному другу.
   Нормандец оглядывал по очереди Сидализу, Нивель, Флери, Дебуа и прочих дам.
   — Да этот негодник сейчас захлебнется, клянусь Господом! — пробормотал Плюмаж-младший, не сводивший глаз с горбуна. — Никогда не видел, чтоб человек мог столько выпить.
   Эзоп II поднялся с кресла, и все решили, что он сейчас грохнется на пол. Но горбун подпрыгнул, легко сел на стол, и окинул зрителей своим наглым и насмешливым взглядом.
   — А нет ли у вас бокалов побольше? — воскликнул он, отбрасывая свое орудие труда. — Из этих ореховых скорлупок мы будем пить до завтра!

10. ТРИУМФ ГОРБУНА

   В комнате на первом этаже, где девушки беседовали в самом начале ужина, опустившись на колени, стояла Аврора; но она не молилась.
   Несколько минут назад шум, доносившийся сверху, усилился. Это были отзвуки поединка Шаверни с горбуном. Но девушка не обращала на них внимания.
   Она задумалась. Ее прекрасные глаза, покрасневшие от слез, смотрели в пустоту. Она задумалась столь глубоко, что не услышала легкого шороха платья вернувшейся доньи Крус. Цыганка на цыпочках подошла к подруге и поцеловала ее в голову. Аврора медленно повернулась. Сердце цыганки сжалось, когда она увидела ее бледные щеки и потускневшие от слез глаза.
   — Я пришла за тобой, — сказала донья Крус.
   — Я готова, — отозвалась Аврора. Такого цыганка не ожидала.
   — Ты с тех пор все думала?
   — Я молилась. Когда человек молится, для него многое становится ясным.
   Донья Крус наклонилась к подруге.
   — Скажи, ты догадалась о чем-то? — спросила она.
   В этом вопросе было более нежного участия, нежели простого любопытства.
   — Я готова, — повторила Аврора, — готова умереть.
   — Но речь не идет о смерти, моя бедная сестричка!
   — Уже давно, — прервала ее Аврора уныло и мрачно, — меня впервые посетила эта мысль. Во мне все его беды, во мне все опасности, которые угрожают ему беспрестанно. Я — его злой ангел. Без меня он будет свободен, спокоен и счастлив!
   Донья Крус слушала и ничего не понимала.
   — Почему, — смахнув слезинку, продолжала Аврора, — почему я не сделала вчера того, о чем думаю сегодня? Почему не убежала из его дома? Почему я не мертва?
   — Да что ты такое говоришь? — воскликнула цыганка.
   — Флор, милая сестра, ты не можешь знать, какая разница между вчера и сегодня. Я увидела было, как передо мной приоткрылись двери рая. Мне на секунду явилась жизнь, полная радости и святого восторга. Он любил меня, Флор.
   — А раньше ты этого не знала? — спросила донья Крус.
   — Если бы знала, то — видит Бог! — мы не стали бы подвергать себя бессмысленным опасностям этого путешествия. Я сомневалась, боялась. О сестра, какие мы безумцы! Нам следовало трепетать, а не восторгаться, когда пред нами предстали радости, благодаря которым, казалось, сами небеса спустились на землю. Но это невозможно, здесь не может быть счастья, понимаешь?
   — Но что же ты решила? — спросила цыганка. Мистицизм был явно не ее стихией.
   — Повиноваться, чтобы спасти его, — отвечала Аврора. Обрадованная донья Крус вскочила.
   — Пойдем! — воскликнула она. — Пойдем! Принц нас ждет.
   Затем внезапно остановилась, улыбка ее увяла.
   — А ты знаешь, — проговорила она, — что когда мы рядом, мне всегда приходится бороться с собой? Конечно, я люблю не так, как ты, но все же по-своему люблю, а ты всегда оказываешься на моем пути.
   Аврора изумленно глядела на подругу.
   — Да не беспокойся ты, — улыбнулась цыганка, — уж я-то не умру, обещаю тебе. Я надеюсь, что еще не раз в жизни буду любить, но если бы не ты, я ни за что не отказалась бы от короля странствующих рыцарей, красавчика Лагардера! А после Лагардера единственный человек, заставивший мое сердце стучать сильнее, — это ветреник Шаверни!
   — Как! — вырвалось у Авроры.
   — Знаю, знаю, он может показаться легкомысленным, но что ж поделаешь — я не люблю святых, если, конечно, не считать Лагардера. Этот чудовищный маленький маркиз нейдет у меня из головы.
   Аврора взяла подругу за руку и улыбнулась.
   — Сестричка, — сказала она, — твое сердечко гораздо лучше твоих речей. Но откуда у тебя вдруг эта аристократическая высокомерность?
   Донья Крус прикусила губку.
   — Похоже, ты не веришь в мое благородное происхождение? — тихо сказала она.
   — Мадемуазель де Невер — это я, — спокойно ответила Аврора.
   Цыганка вытаращила глаза.
   — Тебе об этом сказала Лагардер? — спросила она, даже не думая возражать.
   Честолюбивой она и впрямь не была.
   — Нет, — ответила Аврора, — и это, пожалуй, единственное, в чем я могу его упрекнуть. Скажи он мне…
   — Но откуда ж ты знаешь? — спросила донья Крус.
   — Ниоткуда, знаю и все. Со вчерашнего дня многие события, происходившие в моей жизни начиная с самого детства, предстали передо мною в новом свете. Я вспоминала, сравнивала, и картина сложилась сама собой. Ребенок, спавший во рву замка Келюс в то время, когда убивали его отца, — это была я. До сих пор мне вспоминается взгляд моего друга, когда мы посетили это мрачное место! Разве мой друг не велел мне поцеловать мраморную статую на надгробии де Неверов на кладбище Сен-Маглуар? И Гонзаго, чье имя преследует меня с детства и который теперь готов нанести мне последний удар, разве он не женат на вдове де Невера?
   — Но он же хотел возвратить меня моей матери! — перебила цыганка.
   — Милая Флор, мы не сможем объяснить всего, в этом я уверена. Мы с тобою еще дети, и Господь сохранил наши сердца в чистоте — разве мы можем постичь всю глубину человеческой злобы? Да и к чему? Я не знаю, что собирался сделать с тобою Гонзаго, но ты была послушным орудием у него в руках. Я поняла это со вчерашнего дня, а ты, я уверена, поняла теперь.
   — Верно, — прошептала донья Крус, прикрыв глаза и нахмурившись.
   — Только вчера, — продолжала Аврора, — Анри признался, что любит меня.
   — Только вчера? — в изумлении переспросила цыганка.
   — Но почему же? — говорила Аврора. — Выходит, между нами было какое-то препятствие? И что это было, если не щепетильность и недоверчивость самого честного и преданного человека на свете? Только мое высокое происхождение и громадное наследство держали его от меня на расстоянии.
   Донья Крус улыбнулась. Аврора посмотрела ей в глаза с выражением неприступной гордости на прелестном лице.
   — Неужто я должна раскаиваться в том, что поговорила с тобой начистоту? — прошептала она.
   — Да не ворчи ты, — отозвалась цыганка, обнимая подругу. — Я улыбнулась, так как подумала, что ни за что не догадалась бы, какое это препятствие. Я ведь не принцесса.
   — Господу было угодно, чтобы я была принцессой! — со слезами на глазах вскричала Аврора. — У благородных по рождению людей свои радости и страдания. Мне в мои двадцать лет благородство ничего не принесло перед смертью, кроме слез.
   Девушка ласково прикрыла ладонью рот подруги, которая хотела что-то возразить, и продолжала:
   — Я спокойна. Я верю в милость Господа, который подвергает нас испытаниям только на этом свете. Я говорю о смерти, но не бойся — я не стремлюсь приблизить свой смертный час. Самоубийство — неискупимый грех, который закрывает перед нами небесные врата. Если я не попаду на небо, где же я буду ждать Господа? Нет, о моей гибели должны позаботиться другие. И это не догадка, я просто знаю.
   Донья Крус побледнела.
   — Что ты знаешь? — спросила он.
   — Сейчас я была здесь одна, — медленно заговорила Аврора, — и раздумывала о том, что только что тебе поведала, Да и о многом другом. Доказательств более чем достаточно. Меня ^похитили вчера, потому что я — мадемуазель де Невер; по той же причине принцесса Гонзаго так яро преследует моего друга Анри. И ты знаешь, Флор, эта последняя мысль начисто лишила меня мужества. Оказаться между ним и собственной матерью, двумя врагами — это для меня как нож острый. Неужто наступит час, когда мне придется выбирать? как знать… Я еще не ведала имени своего отца, но его душа у меня уже была. Впервые передо мною встало понятие долга, и голос его, голос долга, зазвучал во мне так же повелительно, как голос самого счастья. Вчера еще на земле не было ничего, что сумело бы разлучить меня с Анри, а сегодня…
   — Сегодня? — переспросила донья Крус, увидев, что девушка умолкла.
   Аврора отвернулась от нее и вытерла слезинку. Донья Крус с волнением вглядывалась в подругу. Цыганка легко и без сожалений рассталась с ослепительными иллюзиями, посеянными Гонзаго в ее душе. Она была словно просыпающийся ребенок, который еще улыбается красивому сну.
   — Крошка моя, — продолжала она, — ты — Аврора де Невер, я верю. Немного найдется герцогинь, у которых есть дочери вроде тебя. Но ты только что произнесла слова, которые заставили меня встревожиться и даже испугаться.
   — Какие слова? — спросила Аврора.
   — Ты сказала: «О моей гибели должны позаботиться другие».
   — А я и забыла, — отозвалась Аврора. — Я была здесь одна, голова у меня горела и раскалывалась, и эта горячка, должно быть, придала мне смелости: я вышла из комнаты и показанным тобою путем — по потайной лестнице, через коридор — добралась до будуара, где мы недавно с тобою были Там я приблизилась к двери, из-за которой тогда тебя звали. Шум уже утих. Я посмотрела в скважину. За столом не осталось ни одной женщины.
   — Нас попросили удалиться, — объяснила донья Крус.
   — А ты знаешь почему, милая Флор?
   — Гонзаго сказал… — начала цыганка.
   — Ах! — вздрогнула Аврора. — Так значит человек, который командовал остальными, и есть Гонзаго?
   — Да, принц Гонзаго.
   — Не знаю, что он вам сказал, — проговорила Аврора, — но это была ложь.
   — Почему ты так думаешь, сестричка?
   — Потому что скажи он правду, ты бы не пришла за мною, моя славная Флор.
   — Так какова же она, эта правда? Ну, говори же, я просто схожу с ума!
   Несколько мгновений Аврора молча сидела, задумчиво положив голову на грудь подруги.
   — Заметила ли ты, — наконец проговорила она, — букеты цветов, которыми украшен стол?
   — Конечно, они такие красивые.
   — А Гонзаго не говорил тебе: «Если она откажется, то будет свободна?»
   — Это его слова.
   — Ну так вот, — положив ладонь на руку доньи Крус, продолжала Аврора, — когда я заглянула в скважину, говорил Гонзаго. Все были бледны, неподвижны и слушали его молча. Тогда я приложила к скважине ухо. И услышала… Дверь в комнате скрипнула.
   — Ты услышала?.. — повторила донья Крус.
   Аврора не ответила. В дверях появилась бледная и слащавая физиономия господина де Пероля.
   — Ну, сударыни? — проговорил он. — Вас ждут.
   Аврора тотчас же встала.
   — Иду, — проговорила она.
   Когда все трое поднимались по лестнице, донья Крус подошла вплотную к подруге и тихонько спросила:
   — Ну, ответь же, что ты хотела сказать насчет цветов?
   Аврора пожала ей руку и с тихой улыбкой ответила:
   — Цветы красивы, ты это правильно сказала. Господин де Гонзаго галантен, как истый вельможа. Если я откажусь, то не только буду свободна, но и получу букет цветов.
   Донья Крус пристально посмотрела на нее: она чувствовала, что за этими словами кроется нечто грозное и трагическое, но что — догадаться не могла.
   — Браво, горбун! Мы выберем тебя королем выпивох!
   — Держись, Шаверни! Не сдавайся!
   — Шаверни вылил полбокала себе на жабо, это жульничество!
   Принесли потребованные горбуном большие бокалы. Их появление исторгло радостный вопль. Это были два громадных сосуда богемского хрусталя, в которых подавали прохладительное питье. Каждый вмещал добрую пинту. Горбун вылил в свой бокал целую бутылку шампанского. Шаверни хотел последовать его примеру, но руки у него уже дрожали.
   — Ты что, маркиз, хочешь, чтоб я потеряла пять «внучек»? — воскликнула Нивель.
   — Как бы славно у нашей Нивель получились слова: «Пусть он умрет!» — заметил Навайль.
   — А, черт! — отозвалась дочь Миссисипи. — Деньги ведь заработать непросто!