Страница:
— Пять тысяч!
— Шесть!
— Отдано! — объявил Пероль. — Номер девятьсот двадцать девять… — но, поймав взгляд Гонзаго, надбавил: — За десять тысяч ливров!
— Четыре фута на четыре! — выдавил ошеломленный Галунье.
Плюмаж задумчиво пробормотал:
— Меньше, чем могила!
А торги уже шли полным ходом. Всех охватило сумасшествие. За девятьсот двадцать девятый номер торговались, словно от обладания им зависела жизнь, и когда за следующую клетушку Гонзаго назначил цену в пятнадцать тысяч ливров, никто даже не удивился. Расплачивались, заметьте, не сходя с места, звонкой монетой либо государственными билетами.
Один из секретарей Пероля принимал деньги, второй заносил в записную книжку фамилии покупателей. Шаверни и Навайль перестали смеяться, они восхищались.
— Невероятное безумие, — заметил маркиз.
— Да, не будь я очевидцем, ни за что бы не поверил, — согласился Навайль.
А Гонзаго бросил с обычной насмешливой улыбкой:
— Ах, господа, Франция — прелестная страна. Но пора кончать. Все остальное по двадцать тысяч.
— Да это же даром! — восхитился Шаверни.
— Мне! Мне! Мне! — завопила толпа.
Торги продолжались под крики радости и вопли отчаяния. Золото потоком сыпалось на ступени, ведущие на помост, которые служили прилавком. Истинное удовольствие, к которому, правда, примешивалось известное ошеломление, было смотреть, с какой радостью люди опустошали набитые карманы. Получившие вожделенную квитанцию размахивали ею над головой. Хмельные от счастья, они мчались, вступали в квадраты, отмеченные мелом, и горделиво примеривались к ним. Потерпевшие поражение рвали на себе волосы.
— Мне! Мне! Мне!
Пероль и его подручные не знали кого слушать. Неистовство нарастало. Когда подошли последние номера, казалось, вот-вот начнется кровопролитие. Девятьсот сорок второй номер, тот, в котором было всего два с половиной фута, был уступлен за двадцать восемь тысяч ливров. Пероль громко захлопнул записную книжку и объявил:
— Господа, торги закрыты.
На миг воцарилась небывалая тишина. Счастливые обладатели клетушек ошеломленно переглядывались. Гонзаго подозвал Пероля и распорядился:
— Очистите зал!
В эту же секунды в дверях, ведущих из вестибюля, появилась еще одна группа — придворных, откупщиков, дворян; они пришли засвидетельствовать почтение принцу Гонзаго. Увидев, что место занято, они остановились.
— Входите, господа, входите! — пригласил их Гонзаго. — Сейчас мы отправим всех этих людей.
— Входите, — добавил Шаверни. — Эти добрые люди, ежели захотите, уступят вам свои приобретения по двойной цене.
— И совершат большую ошибку, — заключил Навайль. — Привет, толстяк Ориоль!
— А, так вот он где, Пактол!39 — бросил тот, отвесив глубокий поклон Гонзаго.
Ориоль был весьма многообещающий молодой откупщик. Среди прочих здесь были Альбре и Таранн, оба финансисты, барон фон Батц, благонамеренный немец, приехавший в Париж в надежде познать в этом городе все разновидности разврата, виконт де Лафар, Монтобер, Носе, Жиронн, все гуляки и распутники, все дальние родственники или уполномоченные дальних родственников Невера; принц Гонзаго созвал их на торжественный семейный совет, о котором упоминал господин де Пероль и на котором нам вскоре предстоит присутствовать.
— Как распродажа? — поинтересовался Ориоль.
— Неудачно, — холодно ответил Гонзаго.
— Ты слышал? — прошептал в укрытии Плюмаж. Галунье, стирая со лба крупные капли пота, сказал:
— Он прав. Эти петушки позволили бы ощипать себя до последнего перышка.
— Господин Гонзаго, вы потерпели неудачу в делах? — воскликнул Ориоль. — Да быть такого не может!
— Судите сами. Последние места я сдал одно за другим по двадцать три тысячи ливров.
— В год?
— В неделю!
Новоприбывшие воззрились на будущие клетушки и на тех, кто их приобрел.
— Двадцать три тысячи! — в совершенном изумлении повторяли они.
— Надо было начинать с это цифры, — сказал Гонзаго. — У меня было почти тысяча номеров. За сегодняшнее утро я получил бы чистыми двадцать три миллиона.
— Но это же безумие!
— Да. Но это только начало, мы еще не то увидим. Сперва я сдал двор, потом сараи. Сейчас у меня остались только мои покои, но, черт возьми, у меня большое желание переселиться жить на постоялый двор.
— Кузен, — предложил де Шаверни, — по нынешним ценам я готов уступить вам свою спальню.
— Чем больше нехватка мест, — продолжал Гонзаго, стоя в кругу новых гостей, — тем сильней возрастает лихорадка. А у меня уже ничего не осталось.
— Поищи, кузен. Доставим удовольствие твоим гостям и проведем небольшие торги.
— Да нету ничего, — отвечал Гонзаго, но, подумав, воскликнул:
— А! Есть!
— Что? — послышалось со всех сторон.
— Собачья будка.
В группе придворных раздался хохот, однако торговцы не смеялись. Они задумались.
— Господа, вы полагаете, я шучу, — заявил Гонзаго, — а я готов держать пари, что стоит мне захотеть, и я получу за нее, не сходя с места, десять тысяч экю.
— Тридцать тысяч ливров за собачью будку! — раздался недоверчивый голос.
Придворные вновь расхохотались.
Но вдруг между Навайлем и Шаверни, которые хохотали громче всех, протиснулась странная голова с чудовищно всклокоченными волосами — голова горбуна. Тонким, надтреснутым голосом горбун объявил:
— Беру собачью будку за тридцать тысяч ливров!
4. ЩЕДРОСТЬ
5. ПОЧЕМУ ОТСУТСТВОВАЛИ ФАЭНЦА И САЛЬДАНЬЯ
— Шесть!
— Отдано! — объявил Пероль. — Номер девятьсот двадцать девять… — но, поймав взгляд Гонзаго, надбавил: — За десять тысяч ливров!
— Четыре фута на четыре! — выдавил ошеломленный Галунье.
Плюмаж задумчиво пробормотал:
— Меньше, чем могила!
А торги уже шли полным ходом. Всех охватило сумасшествие. За девятьсот двадцать девятый номер торговались, словно от обладания им зависела жизнь, и когда за следующую клетушку Гонзаго назначил цену в пятнадцать тысяч ливров, никто даже не удивился. Расплачивались, заметьте, не сходя с места, звонкой монетой либо государственными билетами.
Один из секретарей Пероля принимал деньги, второй заносил в записную книжку фамилии покупателей. Шаверни и Навайль перестали смеяться, они восхищались.
— Невероятное безумие, — заметил маркиз.
— Да, не будь я очевидцем, ни за что бы не поверил, — согласился Навайль.
А Гонзаго бросил с обычной насмешливой улыбкой:
— Ах, господа, Франция — прелестная страна. Но пора кончать. Все остальное по двадцать тысяч.
— Да это же даром! — восхитился Шаверни.
— Мне! Мне! Мне! — завопила толпа.
Торги продолжались под крики радости и вопли отчаяния. Золото потоком сыпалось на ступени, ведущие на помост, которые служили прилавком. Истинное удовольствие, к которому, правда, примешивалось известное ошеломление, было смотреть, с какой радостью люди опустошали набитые карманы. Получившие вожделенную квитанцию размахивали ею над головой. Хмельные от счастья, они мчались, вступали в квадраты, отмеченные мелом, и горделиво примеривались к ним. Потерпевшие поражение рвали на себе волосы.
— Мне! Мне! Мне!
Пероль и его подручные не знали кого слушать. Неистовство нарастало. Когда подошли последние номера, казалось, вот-вот начнется кровопролитие. Девятьсот сорок второй номер, тот, в котором было всего два с половиной фута, был уступлен за двадцать восемь тысяч ливров. Пероль громко захлопнул записную книжку и объявил:
— Господа, торги закрыты.
На миг воцарилась небывалая тишина. Счастливые обладатели клетушек ошеломленно переглядывались. Гонзаго подозвал Пероля и распорядился:
— Очистите зал!
В эту же секунды в дверях, ведущих из вестибюля, появилась еще одна группа — придворных, откупщиков, дворян; они пришли засвидетельствовать почтение принцу Гонзаго. Увидев, что место занято, они остановились.
— Входите, господа, входите! — пригласил их Гонзаго. — Сейчас мы отправим всех этих людей.
— Входите, — добавил Шаверни. — Эти добрые люди, ежели захотите, уступят вам свои приобретения по двойной цене.
— И совершат большую ошибку, — заключил Навайль. — Привет, толстяк Ориоль!
— А, так вот он где, Пактол!39 — бросил тот, отвесив глубокий поклон Гонзаго.
Ориоль был весьма многообещающий молодой откупщик. Среди прочих здесь были Альбре и Таранн, оба финансисты, барон фон Батц, благонамеренный немец, приехавший в Париж в надежде познать в этом городе все разновидности разврата, виконт де Лафар, Монтобер, Носе, Жиронн, все гуляки и распутники, все дальние родственники или уполномоченные дальних родственников Невера; принц Гонзаго созвал их на торжественный семейный совет, о котором упоминал господин де Пероль и на котором нам вскоре предстоит присутствовать.
— Как распродажа? — поинтересовался Ориоль.
— Неудачно, — холодно ответил Гонзаго.
— Ты слышал? — прошептал в укрытии Плюмаж. Галунье, стирая со лба крупные капли пота, сказал:
— Он прав. Эти петушки позволили бы ощипать себя до последнего перышка.
— Господин Гонзаго, вы потерпели неудачу в делах? — воскликнул Ориоль. — Да быть такого не может!
— Судите сами. Последние места я сдал одно за другим по двадцать три тысячи ливров.
— В год?
— В неделю!
Новоприбывшие воззрились на будущие клетушки и на тех, кто их приобрел.
— Двадцать три тысячи! — в совершенном изумлении повторяли они.
— Надо было начинать с это цифры, — сказал Гонзаго. — У меня было почти тысяча номеров. За сегодняшнее утро я получил бы чистыми двадцать три миллиона.
— Но это же безумие!
— Да. Но это только начало, мы еще не то увидим. Сперва я сдал двор, потом сараи. Сейчас у меня остались только мои покои, но, черт возьми, у меня большое желание переселиться жить на постоялый двор.
— Кузен, — предложил де Шаверни, — по нынешним ценам я готов уступить вам свою спальню.
— Чем больше нехватка мест, — продолжал Гонзаго, стоя в кругу новых гостей, — тем сильней возрастает лихорадка. А у меня уже ничего не осталось.
— Поищи, кузен. Доставим удовольствие твоим гостям и проведем небольшие торги.
— Да нету ничего, — отвечал Гонзаго, но, подумав, воскликнул:
— А! Есть!
— Что? — послышалось со всех сторон.
— Собачья будка.
В группе придворных раздался хохот, однако торговцы не смеялись. Они задумались.
— Господа, вы полагаете, я шучу, — заявил Гонзаго, — а я готов держать пари, что стоит мне захотеть, и я получу за нее, не сходя с места, десять тысяч экю.
— Тридцать тысяч ливров за собачью будку! — раздался недоверчивый голос.
Придворные вновь расхохотались.
Но вдруг между Навайлем и Шаверни, которые хохотали громче всех, протиснулась странная голова с чудовищно всклокоченными волосами — голова горбуна. Тонким, надтреснутым голосом горбун объявил:
— Беру собачью будку за тридцать тысяч ливров!
4. ЩЕДРОСТЬ
Горбун, несомненно, был умен, хотя он и согласился на эту ни с чем несообразную цену. У него был острый, колючий взгляд и крючковатый нос. Чуть приметная улыбка, таящаяся в уголках, свидетельствовала о дьявольской хитрости. Одним словом, то был настоящий горбун.
Что же касается самого горба, то он был весьма изобилен и чуть ли не подпирал затылок. Подбородок горбуна почти утыкался в грудь. Ноги у него были уродливые, кривые, но отнюдь не тонкие, что, по общему мнению, является обязательным признаком всякого горбуна.
Странное это существо было одето в черный костюм весьма пристойного вида, манжеты и жабо из плоеного муслина сияли безукоризненной белизной. Все взоры обратились к нему, но, похоже, это его ничуть не смутило.
— Браво, мудрый Эзоп!40 — воскликнул Шаверни. — Мне кажется, ты отважный и ловкий спекулятор.
— Достаточно отважный, — ответил горбун, пристально взглянув на маркиза, — а вот ловкий ли, это мы увидим.
Его тонкий голосок прозвучал скрипуче, как детская трещотка. Все вокруг повторяли:
— Браво, Эзоп! Браво!
Плюмаж и Галунье уже ничему не удивлялись. Ошеломленные, они молча стояли, и вдруг гасконец тихо спросил:
— Дорогуша, а мы никогда не были знакомы с этим горбуном?
— Насколько я помню, нет.
— Силы небесные! Мне кажется, я где-то видел эти глаза. Гонзаго тоже с исключительным вниманием разглядывал горбуна.
— Друг мой, а вам известно, что здесь платят наличными? — осведомился он.
— Известно, — отвечал Эзоп, потому что с этого момента у него не будет другого имени, кроме того, которым окрестил его Шаверни.
Он извлек из кармана бумажник и вручил господину де Перолю шестьдесят государственных казначейских билетов по пятьсот ливров. У этого человечка была настолько фантастическая внешность, что все, казалось, ждали: вот сейчас эти билеты превратятся в сухие листья. Однако с ними ничего не произошло.
— Расписку, — потребовал горбун.
Пероль выдал ему расписку. Эзоп сложил ее и сунул ее в бумажник, туда, где до этого лежали государственные билеты. Щелкнув по записной книжке Пероля, он объявил:
— Превосходная сделка! До свиданья, господа! — и учтиво отвесил поклон Гонзаго и его свите.
Все расступились, давая ему пройти.
Кое-кто еще смеялся, но у многих пробежал по спине необъяснимый холодок. Гонзаго стоял в задумчивости.
Пероль и его подчиненные начали освобождать залу от покупщиков, которые уже мечтали, чтобы поскорее наступило завтра. Друзья принца все посматривали на дверь, за которой скрылся странный горбун в черном.
— Господа, пока не подготовят залу, прошу вас проследовать в мои покои, — пригласил Гонзаго.
— Пора! — изрек за занавесом Плюмаж. — Сейчас или никогда. Пошли!
— Я боюсь, — ответил робкий Галунье.
— Ладно, я пойду первый, — решился гасконец.
Он взял Галунье за руку и, держа в другой руке шляпу, направился к Гонзаго.
— Бог мой! — заметив их, воскликнул Шаверни. — Похоже, кузен хочет представить нам комедию. Прямо маскарад какой-то! Горбун был неплох, но это, пожалуй, самая лучшая параразбойников, каких я когда-либо видел.
Плюмаж-младший презрительно глянул на него. Навайль, Ориоль и прочие окружили двух друзой и с любопытством разглядывали их.
— Будь благоразумен! — шепнул Галунье на ухо Плюмажу.
— Ризы Господни! — бросил тот. — Они, видать, никогда не встречались с благородными людьми, что так пялятся на нас.
— Тот, что повыше, просто великолепен! — заметил Навайль.
— А мне больше нравится маленький, — объявил Ориоль.
— Что они тут делают? Собачья будка уже сдана.
К счастью, друзья уже добрались до Гонзаго, который, увидев их, вздрогнул.
— Что угодно этим храбрецам? — осведомился он.
Плюмаж отвесил поклон с благородным изяществом, присущим всем его действиям. Галунье поклонился не столь ловко, но тем не менее как человек, потершийся в свете. Плюмаж-младший, обведя взглядом разнаряженную толпу, которая только что хохотала над ними, громко и внятно произнес:
— Мы с этим дворянином, будучи давними знакомцами монсеньора, явились засвидетельствовать вашей светлости свое почтение.
— А! — протянул Гонзаго.
— Если ваша светлость заняты не терпящими отлагательств делами, — еще раз поклонившись, продолжал Плюмаж, — мы придем снова в день и час, который соблаговолит назначить нам ваша светлость.
— Совершенно верно, — пролепетал Галунье, — мы будем иметь честь прийти еще раз.
Последовал третий поклон, после чего оба гордо выпрямились, положив руки на эфесы шпаг.
— Пероль! — позвал Гонзаго.
Явился управляющий, который выпроваживал последних покупщиков.
— Ты узнаешь этих славных молодцов? — спросил Гонзаго. — Проводи их в службы. Пусть их там накормят и напоят. Одень их во все новое, и пусть они ждут моих распоряжений.
— О, монсеньор! — воскликнул Плюмаж.
— Великодушный принц! — проблеял Галунье.
— Ступайте! — приказал Гонзаго.
Они удалились, пятясь, отвешивая бесчисленные поклоны и метя пол облезлыми перьями шляп. Поравнявшись же с насмешниками, Плюмаж надел шляпу набекрень и приподнял концом рапиры обтрепанную полу плаща. Брат Галунье в точности повторил его. С презрительно-высокомерным видом, задрав нос, подбоченясь, испепеляя грозными взглядами насмешников, они прошествовали следом за господином де Перолем через залу в службы, где поразили своей прожорливостью лакеев принца.
Насыщаясь, Плюмаж-младший объявил:
— Ну, все, дорогуша, мы поймали удачу.
— Дай-то Бог! — отвечал с полным ртом как всегда куда более опасливый брат Галунье.
— С каких это пор, кузен, ты пользуешься подобными орудиями? — поинтересовался Шаверни у принца, когда они ушли.
Гонзаго скользнул по нему рассеянным взглядом и ничего не ответил.
Вероятно, принц не расслышал вопроса: господа, окружавшие их, слишком громко говорили, наперебой пели Гонзаго дифирамбы и всячески старались обратить на себя его внимание. Все они были близкие к разорению дворяне, либо уже развращенные финансисты; никто из них пока еще не совершил ничего, что карается законом, и в то же время ни про одного из них нельзя было сказать, что он сохранил чистую, незапятнанную совесть. Все они по разным причинам нуждались в Гонзаго; он был их господином и повелителем, точь-в-точь как древнеримский патриций для толпы своих полуголодных клиентов. К Гонзаго их привязывали честолюбие, корысть, расчет и пороки.
Единственным, кто сохранял некоторую независимость, был молодой маркиз де Шаверни, чересчур сумасбродный, чтобы спекулировать, и слишком беззаботный, чтобы продаться.
Впоследствии читателю станет ясно, что хотел сделать из них Гонзаго, так как, на первый взгляд, он, находившийся в ту пору на вершине богатства, могущества и удачи, не нуждался ни в ком.
— А еще говорят о золотых копях Перу! — заметил толстяк Ориоль, пока принц находился в некотором отдалении. — Да один дворец Гонзаго стоит Перу и всех его копей!
Молодой откупщик был круглый, как шар, краснощекий, пухлый, одышливый. Девицы из Оперы ограничивались тем, что лишь по-дружески, не более, посмеивались над ним, пока он пребывал при деньгах и был расположен одаривать их.
— Ей-богу, здесь-то и есть подлинное Эльдорадо, — согласился тощий и сухой финансист Таранн.
— «Золотой дом», — добавил господин де Монтобер, — а верней, «Бриллиантовый»!
— Та, ферней, приллиантовый, — подтвердил барон фон Батц.
— Иной вельможа целый год мог бы жить на то, что принц Гонзаго проживает за неделю, — подхватил Жиронн.
— А потому, — объявил Ориоль, — принц Гонзаго — король вельмож!
— Гонзаго, кузен мой, — вскричал с комически жалобным видом Шаверни, — смилуйся, пощади нас, а то эти славословия никогда не кончатся!
Принц, казалось, очнулся.
— Господа, — произнес он, не удостоив маленького маркиза ответом, поскольку не любил насмешек, — прошу вас проследовать в мои покои. Эту залу нужно освободить.
Когда все собрались у него в кабинете, он осведомился:
— Господа, вы знаете, почему я вас собрал?
— Мне говорили про какой-то семейный совет, — ответил Навайль.
— Более того, господа, то будет торжественный семейный сбор, если угодно, семейный трибунал, на котором его королевское высочество будет представлен тремя первыми сановниками государства: президентом де Ламуаньоном, маршалом де Виллеруа и вице-президентом д'Аржансоном.
— Черт побери! — ахнул Шаверни. — Уж не идет ли дело о престолонаследовании?
— Маркиз, — холодно обрезал Гонзаго, — мы говорим о серьезных вещах. Увольте нас от своих шуточек.
— Не найдется ли у вас, кузен, — демонстративно зевая, спросил Шаверни, — каких-нибудь книжек с картинками, чтобы я мог отвлечься, пока вы будете говорить о серьезных вещах?
Чтобы заставить его замолчать, Гонзаго улыбнулся.
— Так в чем, в сущности, дело, принц? — поинтересовался господин де Монтобер.
— А дело, господа, в том, что вы должны будете доказать свою преданность мне, — ответил Гонзаго.
— Мы готовы! — прозвучал многоголосый хор. Принц поклонился и улыбнулся.
— Я велел особо позвать вас, Навайль, Жиронн, Шаверни, Носе, Монтобер, Шуази, Лаваллад и других как родственников Невера, вас, Ориоль, как поверенного нашего родича де Шатийона, а вас, Таранн и Альбре, как уполномоченных обоих де Шателю…
— А, раз дело касается не наследия Бурбонов, — прервал его Шаверни, — значит, речь пойдет о наследстве Неверов?
— Да, будет решаться вопрос о владениях де Невераи другие не менее важные дела, — ответил Гонзаго.
— Но на кой черт, кузен, тебе, который за час получил миллион, владения Невера?
Прежде чем дать ответ, Гонзаго с секунду помолчал.
— Разве я один? — проникновенным тоном задал он вопрос. — Разве я не обязан сделать состояние и вам?
Среди собравшихся раздался благодарный ропот. Все лица в той или иной степени озарились.
— Вы же знаете, принц, — сообщил Навайль, — что всегда можете рассчитывать на меня!
— И на меня! — подхватил Жиронн.
— И на меня! И на меня!
— И на меня тоже, черт побери! — произнес Шаверни последним. — Я только хотел бы знать…
Гонзаго не дал ему договорить, прервав с суровой надменностью:
— Ты слишком любознателен, кузен, и это тебя погубит. Хорошенько запомни: те, кто со мной, должны безоговорочно следовать моей дорогой, неважно, хороша она или плоха, пряма или извилиста.
— Но…
— Такова моя воля! Каждый свободен идти за мной или остаться, но каждый отставший от меня разрывает наш обоюдный договор, и с той поры я не желаю его знать. А те, кто со мной, должны видеть моими глазами, слышать моими ушами, думать моими мыслями. Они — руки, я — голова, и потому вся ответственность лежит на мне. Пойми меня, маркиз, я ищу только таких друзей, другие мне не нужны.
— И нам нужно только, чтобы наш светлейший родственник указывал нам дорогу! — ввернул де Навайль.
— Всесильный кузен, — поинтересовался Шаверни, — а будет ли мне дозволено смиренно и скромно задать один вопрос? Что я должен делать?
— Молчать и на совете отдать мне голос.
— Надеюсь, я не уязвлю трогательную преданность наших друзей, если скажу, что отношусь к своему голосу примерно так же, как к бокалу, из которого только что выпил шампанского, но…
— Никаких «но»! — прервал его Гонзаго. Все воодушевленно зашумели:
— Никаких «но»!
— Монсеньор, мы все сплотимся вокруг вас! — веско заявил Ориоль.
— Монсеньор, — вставил Таранн, — финансист шпаги41, — умеет помнить о тех, кто ему служит!
Намек не должен быть слишком хитроумным, но этот был чересчур прямым. Каждый из присутствующих принял равнодушный и независимый вид, дабы его не заподозрили в корыстности. Шаверни послал Гонзаго торжествующую, насмешливую улыбку. Тот погрозил ему пальцем, словно шаловливому ребенку. Гнев его прошел.
— Я чрезвычайно ценю преданность Таранна, — произнес он с ноткой презрения в голосе. — Таранн, друг мой, вы получаете податные откупа в Эперне.
— О, монсеньор! — выдохнул откупщик.
— Не нужно благодарностей, — остановил его Гонзаго. — Монтобер, откройте, пожалуйста, окно, мне что-то нехорошо.
Все бросились к окнам. Гонзаго страшно побледнел, на лбу у него выступил пот. Он смочил платок в бокале с водой, который ему подал Жиронн, и приложил ко лбу.
Шаверни, исполненный неподдельного беспокойства, подошел к нему.
— Пустяки, — успокоил его принц. — Простое утомление. Я почти не спал ночь и должен был присутствовать на утреннем приеме у короля.
— Да на кой черт вам, кузен, так надрываться? — воскликнул Шаверни. — Что может вам дать король? Я даже сказал бы, что может вам еще дать всемогущий Господь?
Что касается всемогущего Господа, Гонзаго тут не в чем было упрекнуть. Если он рано вставал, то вовсе не ради утренних молитв. Принц пожал руку Шаверни. Мы можем совершенно точно сказать, что он с радостью заплатил бы Шаверни за вопрос, который тот задал ему сейчас, любую цену.
— Неблагодарный! — укоризненно произнес Гонзаго. — Разве я для себя стараюсь?
Приближенные Гонзаго дошли уже до такой степени, что готовы были броситься на колени перед ним. Шаверни промолчал.
— Ах, господа, что за очаровательное дитя наш юный король! — промолвил Гонзаго. — Он знает ваши имена и всегда интересуется, как дела у моих милых друзей.
— Невероятно! — прошелестело среди присутствующих.
— Когда его высочество регент, который был в спальне вместе с принцессой Палатинской42, раздвинул занавеси полога и юный Людовик открыл глаза, еще затуманенные сном, нам показалось, что взошла заря.
— Розовоперстая заря! — бросил неисправимый Шаверни. Почему-то ни у кого не появилось желания приструнить его.
— Наш юный король, — продолжал Гонзаго, — протянул руку его королевскому высочеству, а потом, заметив меня, молвил: «А, принц! Доброе утро! Недавно вечером я видел вас на Аллее Королевы в окружении вашего двора. Вам придется отдать мне господина де Жиронна, он великолепный наездник».
Жиронн прижал руку к сердцу. Остальные поджали губы.
— «Мне очень нравится также господин де Носе», — продолжал пересказывать собственные слова его королевского величества Гонзаго. — «И господин де Сальданья тоже. В бою он, наверно, непобедим».
— О нем-то зачем? — шепнул на ухо Гонзаго Шаверни. — Его же здесь нет.
И правда, со вчерашнего вечера никто не видел ни барона Сальданью, ни шевалье Фаэнцу. Не обращая внимания на замечание, Гонзаго продолжал:
— Его величество говорил со мной о вас, Монтобер, о вас, Шуази, и о других тоже.
— А его величество, — вновь не выдержал маленький' маркиз, — соблаговолил отметить изящные и благородные манеры господина де Пероля?
— Его величество, — сухо ответил Гонзаго, — не забыл никого, кроме вас.
— Так мне и надо! — промолвил Шаверни. — Это для меня наука!
— При дворе уже знают о вашем предприятии с рудниками, Альбре, — не останавливался Гонзаго. — «А знаете, про вашего Ориоля, — сказал мне, смеясь, король, — мне говорили, что скоро он станет богаче меня».
— Какой ум! Какой государь будет у нас!
Всех обуял восторг.
— Но все отнюдь не кончилось словами, — с приятной и лукавой улыбкой промолвил Гонзаго. — Объявляю вам, друг Альбре, что вам будет подписана концессия.
— И это, разумеется, вашими стараниями, принц! — воскликнул Альбре.
— Ориоль, — повернулся Гонзаго к толстяку, — вы возводитесь в дворянское достоинство и можете повидаться с д'Озье. Насчет вашего герба.
Кругленький откупщик так раздулся от гордости, что, казалось, вот-вот лопнет.
— Ориоль, — обратился к нему Шаверни, — ты до сих пор был в родстве со всей улицей Сен-Дени, а теперь стал родичем короля. Кстати, вот тебе герб: на золотом фоне три лазурных чулка, два и один, а над ними пылающий ночной колпак, и девиз: «Utile dulce» 43.
Все, кроме Ориоля, посмеялись. Ориоль явился на свет на углу улицы Моконсейм в лавке, где торговали чулками и прочим подобным товаром. Сбереги Шаверни эту шутку до ужина, она имела бы бешеный успех.
— Вы, Навайль, получаете просимую вами пенсию, — продолжал Гонзаго, это живое воплощение провидения, — а вы, Монтобер, патент.
Монтобер и Навайль пожалели о том, что смеялись.
— Вы, Носе, завтра поедете в королевских каретах в свите его величества. Жиронн, о том, чего я добился для вас, я сообщу, когда мы останемся с вами наедине.
Носе был доволен, а уж Жиронн — тем паче.
А Гонзаго все длил перечень благодеяний, не стоивших ему ничего, называя поочередно все имена. Даже барон фон Батц и тот не был забыт.
— Подойдите ко мне, маркиз, — сказал наконец он.
— Я? — удивился Шаверни.
— Ты, ты, балованное дитя!
— О, кузен, я знаю свою судьбу! — дурашливо произнес маркиз. — Все мои юные соученики, которые послушно вели себя, получили satisfecit44. А самое меньшее, что грозит мне, быть посаженным на хлеб и воду. Ах, — воскликнул он, стукнув себя кулаком в грудь, — признаю, я вполне заслужил это.
— На утреннем приеме был господин де Флери, воспитатель короля, — сообщил Гонзаго.
— Естественно, — заметил маркиз, — такова его должность.
— Господин де Флери строг.
— Такова его обязанность.
— Господин де Флери узнал про историю, которая у тебя произошла в монастыре фейанов с мадемуазель де Клермон.
— Ой! — ойкнул де Навайль.
— Ой! — подхватил Ориоль с товарищами.
— И ты, кузен, не дал отправить меня в изгнание? — полуутвердительно спросил Шаверни. — Премного благодарен.
— Речь, маркиз, шла вовсе не об изгнании,
— А о чем же тогда, кузен?
— О Бастилии
— Значит, ты спас меня от Бастилии? Стократ благодарен!
— Я сделал более того, маркиз.
— Более, кузен? Мне, видно, придется пасть пред тобою ниц?
— Твои земли в Шанейле были конфискованы при покойном короле?
— Да. Когда отменили Нантский эдикт45.
— Они приносили хороший доход?
— Двадцать тысяч экю, кузен, и я продался бы дьяволу даже за половину этой суммы.
— Твои земли в Шанейле возвращены тебе.
— Правда? — воскликнул маленький маркиз, потом, протянув руку Гонзаго, с самым серьезным видом произнес: — Что ж, слово сказано, я продаюсь дьяволу.
Гонзаго нахмурил брови. Его приспешники только ждали знака, чтобы возмущенно завопить. Шаверни обвел их презрительным взглядом.
— Кузен, — тихо заговорил он, выделяя каждое слово, — я желаю вам только счастья. Но если настанут дурные дни, толпа, окружающая вас, рассеется. Я никого не оскорбляю, таково правило, но я останусь с вами, даже если буду один.
Что же касается самого горба, то он был весьма изобилен и чуть ли не подпирал затылок. Подбородок горбуна почти утыкался в грудь. Ноги у него были уродливые, кривые, но отнюдь не тонкие, что, по общему мнению, является обязательным признаком всякого горбуна.
Странное это существо было одето в черный костюм весьма пристойного вида, манжеты и жабо из плоеного муслина сияли безукоризненной белизной. Все взоры обратились к нему, но, похоже, это его ничуть не смутило.
— Браво, мудрый Эзоп!40 — воскликнул Шаверни. — Мне кажется, ты отважный и ловкий спекулятор.
— Достаточно отважный, — ответил горбун, пристально взглянув на маркиза, — а вот ловкий ли, это мы увидим.
Его тонкий голосок прозвучал скрипуче, как детская трещотка. Все вокруг повторяли:
— Браво, Эзоп! Браво!
Плюмаж и Галунье уже ничему не удивлялись. Ошеломленные, они молча стояли, и вдруг гасконец тихо спросил:
— Дорогуша, а мы никогда не были знакомы с этим горбуном?
— Насколько я помню, нет.
— Силы небесные! Мне кажется, я где-то видел эти глаза. Гонзаго тоже с исключительным вниманием разглядывал горбуна.
— Друг мой, а вам известно, что здесь платят наличными? — осведомился он.
— Известно, — отвечал Эзоп, потому что с этого момента у него не будет другого имени, кроме того, которым окрестил его Шаверни.
Он извлек из кармана бумажник и вручил господину де Перолю шестьдесят государственных казначейских билетов по пятьсот ливров. У этого человечка была настолько фантастическая внешность, что все, казалось, ждали: вот сейчас эти билеты превратятся в сухие листья. Однако с ними ничего не произошло.
— Расписку, — потребовал горбун.
Пероль выдал ему расписку. Эзоп сложил ее и сунул ее в бумажник, туда, где до этого лежали государственные билеты. Щелкнув по записной книжке Пероля, он объявил:
— Превосходная сделка! До свиданья, господа! — и учтиво отвесил поклон Гонзаго и его свите.
Все расступились, давая ему пройти.
Кое-кто еще смеялся, но у многих пробежал по спине необъяснимый холодок. Гонзаго стоял в задумчивости.
Пероль и его подчиненные начали освобождать залу от покупщиков, которые уже мечтали, чтобы поскорее наступило завтра. Друзья принца все посматривали на дверь, за которой скрылся странный горбун в черном.
— Господа, пока не подготовят залу, прошу вас проследовать в мои покои, — пригласил Гонзаго.
— Пора! — изрек за занавесом Плюмаж. — Сейчас или никогда. Пошли!
— Я боюсь, — ответил робкий Галунье.
— Ладно, я пойду первый, — решился гасконец.
Он взял Галунье за руку и, держа в другой руке шляпу, направился к Гонзаго.
— Бог мой! — заметив их, воскликнул Шаверни. — Похоже, кузен хочет представить нам комедию. Прямо маскарад какой-то! Горбун был неплох, но это, пожалуй, самая лучшая параразбойников, каких я когда-либо видел.
Плюмаж-младший презрительно глянул на него. Навайль, Ориоль и прочие окружили двух друзой и с любопытством разглядывали их.
— Будь благоразумен! — шепнул Галунье на ухо Плюмажу.
— Ризы Господни! — бросил тот. — Они, видать, никогда не встречались с благородными людьми, что так пялятся на нас.
— Тот, что повыше, просто великолепен! — заметил Навайль.
— А мне больше нравится маленький, — объявил Ориоль.
— Что они тут делают? Собачья будка уже сдана.
К счастью, друзья уже добрались до Гонзаго, который, увидев их, вздрогнул.
— Что угодно этим храбрецам? — осведомился он.
Плюмаж отвесил поклон с благородным изяществом, присущим всем его действиям. Галунье поклонился не столь ловко, но тем не менее как человек, потершийся в свете. Плюмаж-младший, обведя взглядом разнаряженную толпу, которая только что хохотала над ними, громко и внятно произнес:
— Мы с этим дворянином, будучи давними знакомцами монсеньора, явились засвидетельствовать вашей светлости свое почтение.
— А! — протянул Гонзаго.
— Если ваша светлость заняты не терпящими отлагательств делами, — еще раз поклонившись, продолжал Плюмаж, — мы придем снова в день и час, который соблаговолит назначить нам ваша светлость.
— Совершенно верно, — пролепетал Галунье, — мы будем иметь честь прийти еще раз.
Последовал третий поклон, после чего оба гордо выпрямились, положив руки на эфесы шпаг.
— Пероль! — позвал Гонзаго.
Явился управляющий, который выпроваживал последних покупщиков.
— Ты узнаешь этих славных молодцов? — спросил Гонзаго. — Проводи их в службы. Пусть их там накормят и напоят. Одень их во все новое, и пусть они ждут моих распоряжений.
— О, монсеньор! — воскликнул Плюмаж.
— Великодушный принц! — проблеял Галунье.
— Ступайте! — приказал Гонзаго.
Они удалились, пятясь, отвешивая бесчисленные поклоны и метя пол облезлыми перьями шляп. Поравнявшись же с насмешниками, Плюмаж надел шляпу набекрень и приподнял концом рапиры обтрепанную полу плаща. Брат Галунье в точности повторил его. С презрительно-высокомерным видом, задрав нос, подбоченясь, испепеляя грозными взглядами насмешников, они прошествовали следом за господином де Перолем через залу в службы, где поразили своей прожорливостью лакеев принца.
Насыщаясь, Плюмаж-младший объявил:
— Ну, все, дорогуша, мы поймали удачу.
— Дай-то Бог! — отвечал с полным ртом как всегда куда более опасливый брат Галунье.
— С каких это пор, кузен, ты пользуешься подобными орудиями? — поинтересовался Шаверни у принца, когда они ушли.
Гонзаго скользнул по нему рассеянным взглядом и ничего не ответил.
Вероятно, принц не расслышал вопроса: господа, окружавшие их, слишком громко говорили, наперебой пели Гонзаго дифирамбы и всячески старались обратить на себя его внимание. Все они были близкие к разорению дворяне, либо уже развращенные финансисты; никто из них пока еще не совершил ничего, что карается законом, и в то же время ни про одного из них нельзя было сказать, что он сохранил чистую, незапятнанную совесть. Все они по разным причинам нуждались в Гонзаго; он был их господином и повелителем, точь-в-точь как древнеримский патриций для толпы своих полуголодных клиентов. К Гонзаго их привязывали честолюбие, корысть, расчет и пороки.
Единственным, кто сохранял некоторую независимость, был молодой маркиз де Шаверни, чересчур сумасбродный, чтобы спекулировать, и слишком беззаботный, чтобы продаться.
Впоследствии читателю станет ясно, что хотел сделать из них Гонзаго, так как, на первый взгляд, он, находившийся в ту пору на вершине богатства, могущества и удачи, не нуждался ни в ком.
— А еще говорят о золотых копях Перу! — заметил толстяк Ориоль, пока принц находился в некотором отдалении. — Да один дворец Гонзаго стоит Перу и всех его копей!
Молодой откупщик был круглый, как шар, краснощекий, пухлый, одышливый. Девицы из Оперы ограничивались тем, что лишь по-дружески, не более, посмеивались над ним, пока он пребывал при деньгах и был расположен одаривать их.
— Ей-богу, здесь-то и есть подлинное Эльдорадо, — согласился тощий и сухой финансист Таранн.
— «Золотой дом», — добавил господин де Монтобер, — а верней, «Бриллиантовый»!
— Та, ферней, приллиантовый, — подтвердил барон фон Батц.
— Иной вельможа целый год мог бы жить на то, что принц Гонзаго проживает за неделю, — подхватил Жиронн.
— А потому, — объявил Ориоль, — принц Гонзаго — король вельмож!
— Гонзаго, кузен мой, — вскричал с комически жалобным видом Шаверни, — смилуйся, пощади нас, а то эти славословия никогда не кончатся!
Принц, казалось, очнулся.
— Господа, — произнес он, не удостоив маленького маркиза ответом, поскольку не любил насмешек, — прошу вас проследовать в мои покои. Эту залу нужно освободить.
Когда все собрались у него в кабинете, он осведомился:
— Господа, вы знаете, почему я вас собрал?
— Мне говорили про какой-то семейный совет, — ответил Навайль.
— Более того, господа, то будет торжественный семейный сбор, если угодно, семейный трибунал, на котором его королевское высочество будет представлен тремя первыми сановниками государства: президентом де Ламуаньоном, маршалом де Виллеруа и вице-президентом д'Аржансоном.
— Черт побери! — ахнул Шаверни. — Уж не идет ли дело о престолонаследовании?
— Маркиз, — холодно обрезал Гонзаго, — мы говорим о серьезных вещах. Увольте нас от своих шуточек.
— Не найдется ли у вас, кузен, — демонстративно зевая, спросил Шаверни, — каких-нибудь книжек с картинками, чтобы я мог отвлечься, пока вы будете говорить о серьезных вещах?
Чтобы заставить его замолчать, Гонзаго улыбнулся.
— Так в чем, в сущности, дело, принц? — поинтересовался господин де Монтобер.
— А дело, господа, в том, что вы должны будете доказать свою преданность мне, — ответил Гонзаго.
— Мы готовы! — прозвучал многоголосый хор. Принц поклонился и улыбнулся.
— Я велел особо позвать вас, Навайль, Жиронн, Шаверни, Носе, Монтобер, Шуази, Лаваллад и других как родственников Невера, вас, Ориоль, как поверенного нашего родича де Шатийона, а вас, Таранн и Альбре, как уполномоченных обоих де Шателю…
— А, раз дело касается не наследия Бурбонов, — прервал его Шаверни, — значит, речь пойдет о наследстве Неверов?
— Да, будет решаться вопрос о владениях де Невераи другие не менее важные дела, — ответил Гонзаго.
— Но на кой черт, кузен, тебе, который за час получил миллион, владения Невера?
Прежде чем дать ответ, Гонзаго с секунду помолчал.
— Разве я один? — проникновенным тоном задал он вопрос. — Разве я не обязан сделать состояние и вам?
Среди собравшихся раздался благодарный ропот. Все лица в той или иной степени озарились.
— Вы же знаете, принц, — сообщил Навайль, — что всегда можете рассчитывать на меня!
— И на меня! — подхватил Жиронн.
— И на меня! И на меня!
— И на меня тоже, черт побери! — произнес Шаверни последним. — Я только хотел бы знать…
Гонзаго не дал ему договорить, прервав с суровой надменностью:
— Ты слишком любознателен, кузен, и это тебя погубит. Хорошенько запомни: те, кто со мной, должны безоговорочно следовать моей дорогой, неважно, хороша она или плоха, пряма или извилиста.
— Но…
— Такова моя воля! Каждый свободен идти за мной или остаться, но каждый отставший от меня разрывает наш обоюдный договор, и с той поры я не желаю его знать. А те, кто со мной, должны видеть моими глазами, слышать моими ушами, думать моими мыслями. Они — руки, я — голова, и потому вся ответственность лежит на мне. Пойми меня, маркиз, я ищу только таких друзей, другие мне не нужны.
— И нам нужно только, чтобы наш светлейший родственник указывал нам дорогу! — ввернул де Навайль.
— Всесильный кузен, — поинтересовался Шаверни, — а будет ли мне дозволено смиренно и скромно задать один вопрос? Что я должен делать?
— Молчать и на совете отдать мне голос.
— Надеюсь, я не уязвлю трогательную преданность наших друзей, если скажу, что отношусь к своему голосу примерно так же, как к бокалу, из которого только что выпил шампанского, но…
— Никаких «но»! — прервал его Гонзаго. Все воодушевленно зашумели:
— Никаких «но»!
— Монсеньор, мы все сплотимся вокруг вас! — веско заявил Ориоль.
— Монсеньор, — вставил Таранн, — финансист шпаги41, — умеет помнить о тех, кто ему служит!
Намек не должен быть слишком хитроумным, но этот был чересчур прямым. Каждый из присутствующих принял равнодушный и независимый вид, дабы его не заподозрили в корыстности. Шаверни послал Гонзаго торжествующую, насмешливую улыбку. Тот погрозил ему пальцем, словно шаловливому ребенку. Гнев его прошел.
— Я чрезвычайно ценю преданность Таранна, — произнес он с ноткой презрения в голосе. — Таранн, друг мой, вы получаете податные откупа в Эперне.
— О, монсеньор! — выдохнул откупщик.
— Не нужно благодарностей, — остановил его Гонзаго. — Монтобер, откройте, пожалуйста, окно, мне что-то нехорошо.
Все бросились к окнам. Гонзаго страшно побледнел, на лбу у него выступил пот. Он смочил платок в бокале с водой, который ему подал Жиронн, и приложил ко лбу.
Шаверни, исполненный неподдельного беспокойства, подошел к нему.
— Пустяки, — успокоил его принц. — Простое утомление. Я почти не спал ночь и должен был присутствовать на утреннем приеме у короля.
— Да на кой черт вам, кузен, так надрываться? — воскликнул Шаверни. — Что может вам дать король? Я даже сказал бы, что может вам еще дать всемогущий Господь?
Что касается всемогущего Господа, Гонзаго тут не в чем было упрекнуть. Если он рано вставал, то вовсе не ради утренних молитв. Принц пожал руку Шаверни. Мы можем совершенно точно сказать, что он с радостью заплатил бы Шаверни за вопрос, который тот задал ему сейчас, любую цену.
— Неблагодарный! — укоризненно произнес Гонзаго. — Разве я для себя стараюсь?
Приближенные Гонзаго дошли уже до такой степени, что готовы были броситься на колени перед ним. Шаверни промолчал.
— Ах, господа, что за очаровательное дитя наш юный король! — промолвил Гонзаго. — Он знает ваши имена и всегда интересуется, как дела у моих милых друзей.
— Невероятно! — прошелестело среди присутствующих.
— Когда его высочество регент, который был в спальне вместе с принцессой Палатинской42, раздвинул занавеси полога и юный Людовик открыл глаза, еще затуманенные сном, нам показалось, что взошла заря.
— Розовоперстая заря! — бросил неисправимый Шаверни. Почему-то ни у кого не появилось желания приструнить его.
— Наш юный король, — продолжал Гонзаго, — протянул руку его королевскому высочеству, а потом, заметив меня, молвил: «А, принц! Доброе утро! Недавно вечером я видел вас на Аллее Королевы в окружении вашего двора. Вам придется отдать мне господина де Жиронна, он великолепный наездник».
Жиронн прижал руку к сердцу. Остальные поджали губы.
— «Мне очень нравится также господин де Носе», — продолжал пересказывать собственные слова его королевского величества Гонзаго. — «И господин де Сальданья тоже. В бою он, наверно, непобедим».
— О нем-то зачем? — шепнул на ухо Гонзаго Шаверни. — Его же здесь нет.
И правда, со вчерашнего вечера никто не видел ни барона Сальданью, ни шевалье Фаэнцу. Не обращая внимания на замечание, Гонзаго продолжал:
— Его величество говорил со мной о вас, Монтобер, о вас, Шуази, и о других тоже.
— А его величество, — вновь не выдержал маленький' маркиз, — соблаговолил отметить изящные и благородные манеры господина де Пероля?
— Его величество, — сухо ответил Гонзаго, — не забыл никого, кроме вас.
— Так мне и надо! — промолвил Шаверни. — Это для меня наука!
— При дворе уже знают о вашем предприятии с рудниками, Альбре, — не останавливался Гонзаго. — «А знаете, про вашего Ориоля, — сказал мне, смеясь, король, — мне говорили, что скоро он станет богаче меня».
— Какой ум! Какой государь будет у нас!
Всех обуял восторг.
— Но все отнюдь не кончилось словами, — с приятной и лукавой улыбкой промолвил Гонзаго. — Объявляю вам, друг Альбре, что вам будет подписана концессия.
— И это, разумеется, вашими стараниями, принц! — воскликнул Альбре.
— Ориоль, — повернулся Гонзаго к толстяку, — вы возводитесь в дворянское достоинство и можете повидаться с д'Озье. Насчет вашего герба.
Кругленький откупщик так раздулся от гордости, что, казалось, вот-вот лопнет.
— Ориоль, — обратился к нему Шаверни, — ты до сих пор был в родстве со всей улицей Сен-Дени, а теперь стал родичем короля. Кстати, вот тебе герб: на золотом фоне три лазурных чулка, два и один, а над ними пылающий ночной колпак, и девиз: «Utile dulce» 43.
Все, кроме Ориоля, посмеялись. Ориоль явился на свет на углу улицы Моконсейм в лавке, где торговали чулками и прочим подобным товаром. Сбереги Шаверни эту шутку до ужина, она имела бы бешеный успех.
— Вы, Навайль, получаете просимую вами пенсию, — продолжал Гонзаго, это живое воплощение провидения, — а вы, Монтобер, патент.
Монтобер и Навайль пожалели о том, что смеялись.
— Вы, Носе, завтра поедете в королевских каретах в свите его величества. Жиронн, о том, чего я добился для вас, я сообщу, когда мы останемся с вами наедине.
Носе был доволен, а уж Жиронн — тем паче.
А Гонзаго все длил перечень благодеяний, не стоивших ему ничего, называя поочередно все имена. Даже барон фон Батц и тот не был забыт.
— Подойдите ко мне, маркиз, — сказал наконец он.
— Я? — удивился Шаверни.
— Ты, ты, балованное дитя!
— О, кузен, я знаю свою судьбу! — дурашливо произнес маркиз. — Все мои юные соученики, которые послушно вели себя, получили satisfecit44. А самое меньшее, что грозит мне, быть посаженным на хлеб и воду. Ах, — воскликнул он, стукнув себя кулаком в грудь, — признаю, я вполне заслужил это.
— На утреннем приеме был господин де Флери, воспитатель короля, — сообщил Гонзаго.
— Естественно, — заметил маркиз, — такова его должность.
— Господин де Флери строг.
— Такова его обязанность.
— Господин де Флери узнал про историю, которая у тебя произошла в монастыре фейанов с мадемуазель де Клермон.
— Ой! — ойкнул де Навайль.
— Ой! — подхватил Ориоль с товарищами.
— И ты, кузен, не дал отправить меня в изгнание? — полуутвердительно спросил Шаверни. — Премного благодарен.
— Речь, маркиз, шла вовсе не об изгнании,
— А о чем же тогда, кузен?
— О Бастилии
— Значит, ты спас меня от Бастилии? Стократ благодарен!
— Я сделал более того, маркиз.
— Более, кузен? Мне, видно, придется пасть пред тобою ниц?
— Твои земли в Шанейле были конфискованы при покойном короле?
— Да. Когда отменили Нантский эдикт45.
— Они приносили хороший доход?
— Двадцать тысяч экю, кузен, и я продался бы дьяволу даже за половину этой суммы.
— Твои земли в Шанейле возвращены тебе.
— Правда? — воскликнул маленький маркиз, потом, протянув руку Гонзаго, с самым серьезным видом произнес: — Что ж, слово сказано, я продаюсь дьяволу.
Гонзаго нахмурил брови. Его приспешники только ждали знака, чтобы возмущенно завопить. Шаверни обвел их презрительным взглядом.
— Кузен, — тихо заговорил он, выделяя каждое слово, — я желаю вам только счастья. Но если настанут дурные дни, толпа, окружающая вас, рассеется. Я никого не оскорбляю, таково правило, но я останусь с вами, даже если буду один.