Страница:
В ту пору, когда происходило действие описываемой нами истории, сводчатую аллею в форме итальянского портика, образованную могучими грабами, со всех сторон окружали зеленые беседки, купы деревьев и кустарников, цветочные клумбы и лужайки. Конские каштаны, из которых еще сам кардинал Ришелье насадил аллею, были в полной силе. Последнее оставшееся от этой аллеи Краковское дерево100 существовало еще в начале нынешнего века.
Еще две аллеи из вязов, подстриженных в форме шара, шли поперек парка. В центре находилась полукруглая площадка с водоемом, где били фонтаны. Справа и слева, ежели идти от дворца, — поляна Меркурия и поляна Дианы, окруженные зарослями невысоких деревьев. За водоемом между двумя большими лужайками были насажены в шахматном порядке липы.
Восточное крыло дворца, более вместительное, нежели то, где позднее был построен французский театр на месте знаменитой галереи Мансара101, завершалось выступом с высоким треугольным фронтоном; пять окон этого выступа выходили в сад. Они смотрели как раз на поляну Дианы. Рабочий кабинет регента находился именно там.
В Большом театре, претерпевшем мало изменений после смерти кардинала, давала представления Опера. Собственно дворец, кроме парадных зал, включал в себя апартаменты Елизаветы Шарлотты Баварской, принцессы Палатинской, вдовствующей герцогини Орлеанской, второй супруги Месье, апартаменты супруги регента герцогини Орлеанской и апартаменты их сына герцога Шартрского. Принцессы, за исключением герцогини Беррийской и аббатиссы Шельской, жили в западном крыле, выходившем на улицу Ришелье.
Опера, расположенная с другой стороны, занимала часть нынешнего Фонтанного двора и улицы Валуа. Сзади она граничила с заборами улицы Гуляк. Крытый проход, известный под галантным названием Двор смеха, отделял вход, предназначенный для этих дам, от апартаментов регента. Им великодушно было дозволено наслаждаться парком. В те времена парк еще не был открыт для публики, как в наши дни, но получить туда доступ было совсем не сложно. Кроме того, почти во всех домах на улицах Гуляк, Ришелье и Нев-де-Пти-Шан были балконы, поднятые террасы, дверцы и даже высокие мыльца, которые позволяли проникнуть за живую изгородь, жители этих домов до такой степени были уверены в своем праве наслаждаться прелестями парка, что позже даже судились с Луи Филиппом Жозефом Орлеанским, когда тот захотел огородить Пале-Рояль.
Все авторы того времени согласно утверждают, что парк дворца был чудесным местом, и в этом смысле нам, разумеется, остается только сожалеть. Вряд ли назовешь чудесным четырехугольный променад, заполненный гуляющими, где тянутся две аллеи чахлых вязов. Надо полагать, возведение галереи, закрывшей деревьям доступ воздуха, причинило им вред.
У нынешнего Пале-Рояля есть очень красивый двор, но парка нет.
В эту ночь парк превратился в истинное чудо, в рай, в волшебный дворец! Регент, обладавший не слишком большим вкусом по части зрелищ, на сей раз изменил своему обыкновению и все устроил просто великолепно. Правда, поговаривали, что деньги на праздник ему дал добрейший господин Лоу. Но какое это имеет значение? На свете тьма-тьмущая людей считают, что судить надо по результату.
И если Лоу оплатил скрипки, игравшие в его честь, то это означает, что он прекрасно понимал, что такое реклама, только и всего. Он вполне достоин жить в наши дни, когда некий писатель составил себе имя, скупив все экземпляры сорока первых изданий своей книги и добившись тем самым, что пятидесятое издание было распродано целиком или почти целиком; когда некий дантист, чтобы заработать двадцать тысяч франков, истратил десять тысяч экю102 на объявления, а один директор театра рассаживал в зале по триста-четыреста услужливых друзей, чтобы доказать двум с половиной сотням подлинных зрителей, что во Франции еще не разучились восторженно аплодировать.
Добрейшего господина Лоу можно рассматривать как предтечу современного банка не только потому, что он изобрел ажио, то есть способ наживаться на разнице курсов. Это празднество было устроено ради него — дабы прославить его систему и его особу. Чтобы пыль точно попадала в глаза, пускать ее надо сверху. И добрейший господин Лоу чувствовал, что ему необходим пьедестал, откуда способнее пускать пыль. Необходимо подготовить почву для целой серии будущих действий.
Поскольку деньги ему ничего не стоили, он устроил блистательный праздник. Мы уже не говорим о салонах дворца, украшенных по сему поводу с неслыханной роскошью. В основном празднество проходило, несмотря на начало осени, в парке. Весь парк был перекрыт сверху. Главная декорация изображала поселение колонистов в Луизиане на берегу Миссисипи, золотой реки. На все оранжереи в Париже была наложена дань, дабы представить заросли экзотических растений: повсюду взгляд натыкался на экзотические тропические плоды и цветы, зреющие в земном раю. Фонарики, которые в великом множестве свисали с деревьев и колонн, были, как утверждали, чисто индейскими; вот только шатры диких индейцев, разбросанные тут и там, выглядели слишком уж красиво. Но друзья господина Лоу твердили:
— Вы даже не представляете, сколь сильно продвинулись вперед в этой стране туземцы!
И все же, восхитившись несколько фантастическим стилем шатров, необходимо признать, что все прочее являло собой образец очаровательного рококо. Тут имелись и искусственно выполненные перспективы, и леса на холсте, и пугающего вида скелеты из картона, и водопады, которые так пенились, словно в воду было добавлено мыло. Над центральным водоемом возвышалась аллегорическая статуя Миссисипи, имевшая некоторое сходство с добрейшим господином Лоу. Божество это держало урну, из которой изливалась вода. Позади божества в самом водоеме было установлено сооружение, долженствующее изображать плотину, какие строят в реках Северной Америки бобры. Господин Бюффон103 еще не описал этих интересных, изобретательных и трудолюбивых животных. Мы сообщаем эту подробность о бобровой плотине, потому что она говорит сама за себя и одна стоит больше, чем любое пространственное описание.
Вокруг статуи божества Миссисипи Нивель, мадемуазель Дебуа-Деплан, мадемуазель Эрну, а также господа Леге, Сальватор и Помпиньян должны были танцевать индийский балет, в котором еще участвовали полтысячи статистов.
Сотоварищи регента по развлечениям — маркиз де Косее, герцог де Бриссак, поэт Лафар, госпожа де Тансен, госпожа де Руэн и герцогиня Беррийская слегка посмеивались надо всем этим, но не так, как сам регент. Пожалуй, имелся только один человек, превосходивший регента в насмешках над празднеством; им был добрейший господин Лоу.
Гостиные были переполнены, и господин де Бриссак, представляя регента, уже открыл бал с герцогиней Тулузской. Парк кишел толпой, и во всех более или менее дикарских шатрах шла игра в ландскнехт. Невзирая на караулы французских гвардейцев (переодетых оперными индейцами), поставленных у дверей всех соседних домов, выходящих в парк, многим наглецам все же удалось проникнуть туда. Тут и там встречались домино весьма сомнительного вида. Шум был оглушительный, ликующая толпа сновала по парку, решив развлекаться во что бы то ни стало. Однако короли празднества еще не выходили. Не было видно ни регента, ни принцесс, ни добрейшего господина Лоу. Все ждали их.
В вигваме из алого бархата, украшенного золотой бахромой, в котором вожди племен, обитающих на великой реке, с радостью бы выкурили трубку мира, стояло несколько столов. Вигвам этот находился неподалеку от поляны Дианы под самыми окнами кабинета регента. В нем собралось многочисленное общество.
Вокруг мраморного стола, покрытого циновкой, шла бурная игра в ландскнехт. Золото швыряли пригоршнями, кричали, хохотали. Неподалеку за другим столом компания старичков играла в реверси, ведя пристойный, негромкий разговор.
У ландскнехтского стола мы имели бы возможность узнать красивого маленького маркиза де Шаверни, Шуази, Навайля, Жиронна, Носе, Таранна, Альбре и других. Господин де Пероль тоже был здесь и выигрывал. У него была такая привычка, и всем это было известно. И все внимательно следили за его руками. Впрочем, во времена Регентства плутовство в игре не считалось за грех.
За столом слышались только суммы, которые все росли и увеличивались. «Сто луидоров! Сто пятьдесят! Двести!» — и иногда проклятия проигравших, невольный смех выигравших. Все играющие, разумеется, были без масок. Зато по аллеям прогуливались, беседуя, множество масок и домино. Лакеи же в фантастических ливреях и, по большей части, в масках, дабы не выдавать инкогнито своих хозяев, держались по другую сторону малого крыльца апартаментов регента.
— Выигрываете, Шаверни? — поинтересовалось маленькое голубое домино со сброшенным с головы капюшоном, заглянув в шатер.
Шаверни как раз выкладывал на стол остатки денег, бывших у него в кошельке.
— Сидализа! — воскликнул Жиронн. — Поспеши к нам на помощь, о нимфа девственной чаши!
Из-за спины первого домино появилось еще одно.
— Это вы о ком? — удивилось второе домино.
— Ни о ком, ни о ком, Дебуа, очаровательница моя, — отвечал Жиронн. — Я имел в виду только чашу.
— А мне все равно! — бросила мадемуазель Дебуа-Дюплан, входя в вигвам.
Сидализа дала свой кошелек Жиронну. Один из старичков, сидящих за столом, где играли в реверси, недовольно передернулся.
— В наше время, господин де Барбаншуа, — обратился он к соседу, — все было по-другому.
— Все испортилось, господин де ла Юноде, — согласился сосед, — все ухудшилось.
— Измельчало, господин де Барбаншуа.
— Выродилось, господин де ла Юноде.
— Переродилось.
— Опошлилось.
— Изгрязнилось!
И оба старичка в один голос со вздохом произнесли:
— Куда мы идем, барон? Куда мы идем?
Барон де Барбаншуа продолжал, ухватив барона де ла Юноде за агатовую пуговицу, украшавшую его старомодный кафтан:
— Кто эти люди, барон?
— Барон, я сам вас хочу спросить об этом.
— Таранн, ставишь? — крикнул в это время Монтобер, — пятьдесят!
— Таранн? — буркнул господин де Барбаншуа. — Это не фамилия, это название улицы.
— Альбре, ставишь?
— А этот прозывается, как мать Генриха Великого104, — заметил господин де ла Юноде. — Откуда они выуживают свои фамилии?
— А откуда Бишон, спаниель госпожи баронессы выудил свою кличку? — ответил господин Барбаншуа, открыв табакерку.
Проходившая мимо Сидализа запустила туда пальцы и ухватила щепотку табака. Барон смотрел на нее, разинув рот.
— Хороший табачок! — похвалила оперная дива.
— Сударыня, — хмуро заявил господин Барбаншуа, — я не люблю, когда ко мне лезут в табакерку. Соблаговолите принять ее.
Сидализа отнюдь не обиделась. Она взяла табакерку и ласково потрепала возмущенного барона по старческому подбородку. После этого сделала пируэт и исчезла.
— Куда мы идем? — повторил господин Барбаншуа, задыхаясь от негодования. — Что бы сказал покойный король, увидев такое?
А за столом, где шла игра в ландскнехт, закричали:
— Проиграл, Шаверни! Опять проиграл!
— Плевать, у меня есть еще мои земли в Шанейле. Иду на все.
— Его отец был храбрым солдатом, — заметил барон де Барбаншуа. — Кому он служит?
— Принцу Гонзаго.
— Упаси нас Боже от итальянцев!
— А что, немцы лучше, барон? Скажем, граф фон Хорн, колесованный на Гревской площади за убийство?
— Родич его высочества! Куда мы идем?
— А я вам скажу, барон: кончится тем, что на улицах будут резать при свете дня.
— Уже началось, барон! Вы разве не слышали новость? Вчера около Тампля убили женщину, некую Лове, ажиотерку.
— А сегодня утром из Сены у моста Нотр-Дам вытащили сьера Сандрие, служащего казначейства военного министерства.
— Его прикончили, потому что он слишком громко высказывал свое мнение об этом проклятом шотландце, — почти шепотом сообщил господин де Барбаншуа.
— Тс-с! — остановил его господин де ла Юноде. — За неделю это уже одиннадцатый!
— Ориоль! Ориоль! На выручку! — закричали игрока
В шатер как раз вошел кругленький откупщик. Он был в маске и его до нелепости богатый костюм способствовал тому, что он пользовался огромным успехом, в котором было немало издевки.
— Поразительно, — бросил он, — все меня узнают!
— Потому что второго Ориоля нет! — воскликнул Навайль.
— А дамы считают, что вполне хватает и одного! — добавил Носе.
— Завистник! — закричали со всех сторон. Ориоль осведомился:
— Господа, вы не видели Нивель?
— Подумать только, наш бедный друг вот уже восемь месяцев тщетно умоляет позволить ему занять место банкира, которого наша дражайшая Нивель выставила на посмешище и сожрала! — с чувством произнес Жиронн.
— Завистник! — раздалось опять.
— Ориоль, ты виделся с Озье?
— Получил дворянскую грамоту?
— Узнал имя своего предка, которого ты отправил в крестовый поход?
Все расхохотались.
Господин де Барбаншуа молитвенно сложил руки, господин де ла Юноде промолвил:
— Барон, эти дворяне смеются над самым святым!
— Куда мы идем? Господи, куда мы идем?
— Пероль, — объявил низкорослый откупщик, подойдя к карточному столу, — я ставлю против вас пятьдесят луидоров, поскольку мечете вы, но подтяните повыше свои манжеты.
— Вы что? — возмутился управляющий господина Гонзаго. — Милейший, я шучу только с равными себе!
Шаверни глянул на лакеев, собравшихся за крыльцом, ведущим в апартаменты регента.
— Черт возьми! — бросил он. — Эти прохвосты, судя по их виду, явно скучают. Таранн, сходи за ними, чтобы почтенному господину де Перолю было с кем переброситься шуткой.
На сей раз управляющий ничего не слышал. Он сердился, только когда его в чем-то уличали, и удовлетворился тем, что выиграл у Ориоля пятьдесят луидоров.
— Бумажки! — продолжал возмущаться господин де Барбаншуа. — Везде одни бумажки!
— Барон, пенсию нам платят бумажками!
— Арендную плату тоже. А чего стоят эти клочки бумаги?
— Серебро исчезает.
— Золото тоже. Хотите знать мое мнение, барон? Мы катимся к катастрофе.
— Совершенно верно, сударь! Именно катимся! — воскликнул де ла Юноде, лихорадочно пожимая руку де Барбаншуа. — Баронесса точно такого же мнения.
На фоне восклицаний, смеха, шуток раздался голос Ориоля:
— Знаете новость? Потрясающая новость!
— Выкладывай свою потрясающую новость!
— Держу пари, вам ни за что не угадать! Даже не пытайтесь.
— Господин Лоу принял католичество?
— Герцогиня Беррийская пьет только воду?
— Герцог Мэнский попросил у регента приглашения на бал?
Были высказаны еще десятки столь же невероятных предположений.
— Не угадали, дорогие мои, все пальцем в небо, — объявил Ориоль. — И никогда не угадаете. Принцесса Гонзаго, неутешная вдова герцога де Невера, Артемизия, облаченная в вечный траур…
Услышав имя принцессы Гонзаго, старички навострили уши. А Ориоль, сделав многозначительную паузу, закончил:
— Так вот, Артемизия наконец допила чашу с пеплом Мавсола. Принцесса Гонзаго здесь, на балу.
Раздались возгласы недоверия. В такое действительно невозможно было поверить.
— Я собственными глазами видел ее, — заверил толстяк-откупщик. — Она сидела рядом с принцессой Палатинской. Но я видел еще кое-что стократ невероятней.
— Что? Что? — раздалось со всех сторон.
Ориоль раздулся от важности. К нему было приковано всеобщее внимание.
— Я видел, — заговорил он, — причем мне это ничуть не померещилось, я был в ясной памяти и твердом рассудке, так вот, я видел, как двери регента не открылись перед принцессой Гонзаго.
Настала гробовая тишина. Новость была крайне важная для всех. Все стоявшие вокруг ландскнехтского стола надеялись сделать состояние с помощью Гонзаго.
— И что в этом странного? — бросил Пероль. — Государственные дела…
— В это время его королевское величество не занимается государственными делами.
— И тем не менее если какой-нибудь посол…
— У его королевского величества не было никакого посла.
— Ну, может, новое увлечение…
— Его королевское величество был не с дамой. Ориоль решительно и определенно отвергал любое предположение. Общее любопытство достигло предела.
— Так с кем же был его королевское величество?
— То-то и вопрос! — воскликнул откупщик. — Господин Гонзаго, будучи раздосадован, тоже осведомился об этом.
— И что ему ответили лакеи? — поинтересовался Навайль.
— Тайна, господа, тайна! Регент, получив некое послание из Испании, пребывал в грустном настроении. А сегодня его высочество регент приказал провести к нему через малый вход, что с Фонтанного двора, посетителя, которого не видел ни один лакей, кроме Блондо, а тот мельком заметил во втором кабинете горбуна, одетого с головы до ног в черное.
— Горбуна? — зашумели вокруг. — А не слишком ли много горбунов?
— Его королевское высочество заперся вместе с ним. К регенту не смогли войти ни Лафар, ни Бриссак, ни даже герцогиня де Филари105.
Все опять замолчали. Сквозь вход в шатер видны были освещенные окна кабинета его королевского величества. Ориоль случайно глянул в ту сторону.
— Смотрите! Смотрите! — закричал он, указывая рукой на окна. — Они все еще вместе!
Все взоры обратились к окнам регента. На белых гардинах был отчетливо виден силуэт Филиппа Орлеанского. Герцог расхаживал у окна. Его сопровождала нечеткая тень; видимо, собеседник регента находился сбоку от источника света. Через несколько секунд обе тени исчезли, а когда снова появились, то оказалось, что они поменялись местами. Силуэт регента стал расплывчатым, зато тень его таинственного собеседника отчетливо рисовалась на занавеси, и было в ней нечто уродливое: огромный горб на маленьком теле и длинные, яростно жестикулирующие руки.
2. БЕСЕДА С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ
Еще две аллеи из вязов, подстриженных в форме шара, шли поперек парка. В центре находилась полукруглая площадка с водоемом, где били фонтаны. Справа и слева, ежели идти от дворца, — поляна Меркурия и поляна Дианы, окруженные зарослями невысоких деревьев. За водоемом между двумя большими лужайками были насажены в шахматном порядке липы.
Восточное крыло дворца, более вместительное, нежели то, где позднее был построен французский театр на месте знаменитой галереи Мансара101, завершалось выступом с высоким треугольным фронтоном; пять окон этого выступа выходили в сад. Они смотрели как раз на поляну Дианы. Рабочий кабинет регента находился именно там.
В Большом театре, претерпевшем мало изменений после смерти кардинала, давала представления Опера. Собственно дворец, кроме парадных зал, включал в себя апартаменты Елизаветы Шарлотты Баварской, принцессы Палатинской, вдовствующей герцогини Орлеанской, второй супруги Месье, апартаменты супруги регента герцогини Орлеанской и апартаменты их сына герцога Шартрского. Принцессы, за исключением герцогини Беррийской и аббатиссы Шельской, жили в западном крыле, выходившем на улицу Ришелье.
Опера, расположенная с другой стороны, занимала часть нынешнего Фонтанного двора и улицы Валуа. Сзади она граничила с заборами улицы Гуляк. Крытый проход, известный под галантным названием Двор смеха, отделял вход, предназначенный для этих дам, от апартаментов регента. Им великодушно было дозволено наслаждаться парком. В те времена парк еще не был открыт для публики, как в наши дни, но получить туда доступ было совсем не сложно. Кроме того, почти во всех домах на улицах Гуляк, Ришелье и Нев-де-Пти-Шан были балконы, поднятые террасы, дверцы и даже высокие мыльца, которые позволяли проникнуть за живую изгородь, жители этих домов до такой степени были уверены в своем праве наслаждаться прелестями парка, что позже даже судились с Луи Филиппом Жозефом Орлеанским, когда тот захотел огородить Пале-Рояль.
Все авторы того времени согласно утверждают, что парк дворца был чудесным местом, и в этом смысле нам, разумеется, остается только сожалеть. Вряд ли назовешь чудесным четырехугольный променад, заполненный гуляющими, где тянутся две аллеи чахлых вязов. Надо полагать, возведение галереи, закрывшей деревьям доступ воздуха, причинило им вред.
У нынешнего Пале-Рояля есть очень красивый двор, но парка нет.
В эту ночь парк превратился в истинное чудо, в рай, в волшебный дворец! Регент, обладавший не слишком большим вкусом по части зрелищ, на сей раз изменил своему обыкновению и все устроил просто великолепно. Правда, поговаривали, что деньги на праздник ему дал добрейший господин Лоу. Но какое это имеет значение? На свете тьма-тьмущая людей считают, что судить надо по результату.
И если Лоу оплатил скрипки, игравшие в его честь, то это означает, что он прекрасно понимал, что такое реклама, только и всего. Он вполне достоин жить в наши дни, когда некий писатель составил себе имя, скупив все экземпляры сорока первых изданий своей книги и добившись тем самым, что пятидесятое издание было распродано целиком или почти целиком; когда некий дантист, чтобы заработать двадцать тысяч франков, истратил десять тысяч экю102 на объявления, а один директор театра рассаживал в зале по триста-четыреста услужливых друзей, чтобы доказать двум с половиной сотням подлинных зрителей, что во Франции еще не разучились восторженно аплодировать.
Добрейшего господина Лоу можно рассматривать как предтечу современного банка не только потому, что он изобрел ажио, то есть способ наживаться на разнице курсов. Это празднество было устроено ради него — дабы прославить его систему и его особу. Чтобы пыль точно попадала в глаза, пускать ее надо сверху. И добрейший господин Лоу чувствовал, что ему необходим пьедестал, откуда способнее пускать пыль. Необходимо подготовить почву для целой серии будущих действий.
Поскольку деньги ему ничего не стоили, он устроил блистательный праздник. Мы уже не говорим о салонах дворца, украшенных по сему поводу с неслыханной роскошью. В основном празднество проходило, несмотря на начало осени, в парке. Весь парк был перекрыт сверху. Главная декорация изображала поселение колонистов в Луизиане на берегу Миссисипи, золотой реки. На все оранжереи в Париже была наложена дань, дабы представить заросли экзотических растений: повсюду взгляд натыкался на экзотические тропические плоды и цветы, зреющие в земном раю. Фонарики, которые в великом множестве свисали с деревьев и колонн, были, как утверждали, чисто индейскими; вот только шатры диких индейцев, разбросанные тут и там, выглядели слишком уж красиво. Но друзья господина Лоу твердили:
— Вы даже не представляете, сколь сильно продвинулись вперед в этой стране туземцы!
И все же, восхитившись несколько фантастическим стилем шатров, необходимо признать, что все прочее являло собой образец очаровательного рококо. Тут имелись и искусственно выполненные перспективы, и леса на холсте, и пугающего вида скелеты из картона, и водопады, которые так пенились, словно в воду было добавлено мыло. Над центральным водоемом возвышалась аллегорическая статуя Миссисипи, имевшая некоторое сходство с добрейшим господином Лоу. Божество это держало урну, из которой изливалась вода. Позади божества в самом водоеме было установлено сооружение, долженствующее изображать плотину, какие строят в реках Северной Америки бобры. Господин Бюффон103 еще не описал этих интересных, изобретательных и трудолюбивых животных. Мы сообщаем эту подробность о бобровой плотине, потому что она говорит сама за себя и одна стоит больше, чем любое пространственное описание.
Вокруг статуи божества Миссисипи Нивель, мадемуазель Дебуа-Деплан, мадемуазель Эрну, а также господа Леге, Сальватор и Помпиньян должны были танцевать индийский балет, в котором еще участвовали полтысячи статистов.
Сотоварищи регента по развлечениям — маркиз де Косее, герцог де Бриссак, поэт Лафар, госпожа де Тансен, госпожа де Руэн и герцогиня Беррийская слегка посмеивались надо всем этим, но не так, как сам регент. Пожалуй, имелся только один человек, превосходивший регента в насмешках над празднеством; им был добрейший господин Лоу.
Гостиные были переполнены, и господин де Бриссак, представляя регента, уже открыл бал с герцогиней Тулузской. Парк кишел толпой, и во всех более или менее дикарских шатрах шла игра в ландскнехт. Невзирая на караулы французских гвардейцев (переодетых оперными индейцами), поставленных у дверей всех соседних домов, выходящих в парк, многим наглецам все же удалось проникнуть туда. Тут и там встречались домино весьма сомнительного вида. Шум был оглушительный, ликующая толпа сновала по парку, решив развлекаться во что бы то ни стало. Однако короли празднества еще не выходили. Не было видно ни регента, ни принцесс, ни добрейшего господина Лоу. Все ждали их.
В вигваме из алого бархата, украшенного золотой бахромой, в котором вожди племен, обитающих на великой реке, с радостью бы выкурили трубку мира, стояло несколько столов. Вигвам этот находился неподалеку от поляны Дианы под самыми окнами кабинета регента. В нем собралось многочисленное общество.
Вокруг мраморного стола, покрытого циновкой, шла бурная игра в ландскнехт. Золото швыряли пригоршнями, кричали, хохотали. Неподалеку за другим столом компания старичков играла в реверси, ведя пристойный, негромкий разговор.
У ландскнехтского стола мы имели бы возможность узнать красивого маленького маркиза де Шаверни, Шуази, Навайля, Жиронна, Носе, Таранна, Альбре и других. Господин де Пероль тоже был здесь и выигрывал. У него была такая привычка, и всем это было известно. И все внимательно следили за его руками. Впрочем, во времена Регентства плутовство в игре не считалось за грех.
За столом слышались только суммы, которые все росли и увеличивались. «Сто луидоров! Сто пятьдесят! Двести!» — и иногда проклятия проигравших, невольный смех выигравших. Все играющие, разумеется, были без масок. Зато по аллеям прогуливались, беседуя, множество масок и домино. Лакеи же в фантастических ливреях и, по большей части, в масках, дабы не выдавать инкогнито своих хозяев, держались по другую сторону малого крыльца апартаментов регента.
— Выигрываете, Шаверни? — поинтересовалось маленькое голубое домино со сброшенным с головы капюшоном, заглянув в шатер.
Шаверни как раз выкладывал на стол остатки денег, бывших у него в кошельке.
— Сидализа! — воскликнул Жиронн. — Поспеши к нам на помощь, о нимфа девственной чаши!
Из-за спины первого домино появилось еще одно.
— Это вы о ком? — удивилось второе домино.
— Ни о ком, ни о ком, Дебуа, очаровательница моя, — отвечал Жиронн. — Я имел в виду только чашу.
— А мне все равно! — бросила мадемуазель Дебуа-Дюплан, входя в вигвам.
Сидализа дала свой кошелек Жиронну. Один из старичков, сидящих за столом, где играли в реверси, недовольно передернулся.
— В наше время, господин де Барбаншуа, — обратился он к соседу, — все было по-другому.
— Все испортилось, господин де ла Юноде, — согласился сосед, — все ухудшилось.
— Измельчало, господин де Барбаншуа.
— Выродилось, господин де ла Юноде.
— Переродилось.
— Опошлилось.
— Изгрязнилось!
И оба старичка в один голос со вздохом произнесли:
— Куда мы идем, барон? Куда мы идем?
Барон де Барбаншуа продолжал, ухватив барона де ла Юноде за агатовую пуговицу, украшавшую его старомодный кафтан:
— Кто эти люди, барон?
— Барон, я сам вас хочу спросить об этом.
— Таранн, ставишь? — крикнул в это время Монтобер, — пятьдесят!
— Таранн? — буркнул господин де Барбаншуа. — Это не фамилия, это название улицы.
— Альбре, ставишь?
— А этот прозывается, как мать Генриха Великого104, — заметил господин де ла Юноде. — Откуда они выуживают свои фамилии?
— А откуда Бишон, спаниель госпожи баронессы выудил свою кличку? — ответил господин Барбаншуа, открыв табакерку.
Проходившая мимо Сидализа запустила туда пальцы и ухватила щепотку табака. Барон смотрел на нее, разинув рот.
— Хороший табачок! — похвалила оперная дива.
— Сударыня, — хмуро заявил господин Барбаншуа, — я не люблю, когда ко мне лезут в табакерку. Соблаговолите принять ее.
Сидализа отнюдь не обиделась. Она взяла табакерку и ласково потрепала возмущенного барона по старческому подбородку. После этого сделала пируэт и исчезла.
— Куда мы идем? — повторил господин Барбаншуа, задыхаясь от негодования. — Что бы сказал покойный король, увидев такое?
А за столом, где шла игра в ландскнехт, закричали:
— Проиграл, Шаверни! Опять проиграл!
— Плевать, у меня есть еще мои земли в Шанейле. Иду на все.
— Его отец был храбрым солдатом, — заметил барон де Барбаншуа. — Кому он служит?
— Принцу Гонзаго.
— Упаси нас Боже от итальянцев!
— А что, немцы лучше, барон? Скажем, граф фон Хорн, колесованный на Гревской площади за убийство?
— Родич его высочества! Куда мы идем?
— А я вам скажу, барон: кончится тем, что на улицах будут резать при свете дня.
— Уже началось, барон! Вы разве не слышали новость? Вчера около Тампля убили женщину, некую Лове, ажиотерку.
— А сегодня утром из Сены у моста Нотр-Дам вытащили сьера Сандрие, служащего казначейства военного министерства.
— Его прикончили, потому что он слишком громко высказывал свое мнение об этом проклятом шотландце, — почти шепотом сообщил господин де Барбаншуа.
— Тс-с! — остановил его господин де ла Юноде. — За неделю это уже одиннадцатый!
— Ориоль! Ориоль! На выручку! — закричали игрока
В шатер как раз вошел кругленький откупщик. Он был в маске и его до нелепости богатый костюм способствовал тому, что он пользовался огромным успехом, в котором было немало издевки.
— Поразительно, — бросил он, — все меня узнают!
— Потому что второго Ориоля нет! — воскликнул Навайль.
— А дамы считают, что вполне хватает и одного! — добавил Носе.
— Завистник! — закричали со всех сторон. Ориоль осведомился:
— Господа, вы не видели Нивель?
— Подумать только, наш бедный друг вот уже восемь месяцев тщетно умоляет позволить ему занять место банкира, которого наша дражайшая Нивель выставила на посмешище и сожрала! — с чувством произнес Жиронн.
— Завистник! — раздалось опять.
— Ориоль, ты виделся с Озье?
— Получил дворянскую грамоту?
— Узнал имя своего предка, которого ты отправил в крестовый поход?
Все расхохотались.
Господин де Барбаншуа молитвенно сложил руки, господин де ла Юноде промолвил:
— Барон, эти дворяне смеются над самым святым!
— Куда мы идем? Господи, куда мы идем?
— Пероль, — объявил низкорослый откупщик, подойдя к карточному столу, — я ставлю против вас пятьдесят луидоров, поскольку мечете вы, но подтяните повыше свои манжеты.
— Вы что? — возмутился управляющий господина Гонзаго. — Милейший, я шучу только с равными себе!
Шаверни глянул на лакеев, собравшихся за крыльцом, ведущим в апартаменты регента.
— Черт возьми! — бросил он. — Эти прохвосты, судя по их виду, явно скучают. Таранн, сходи за ними, чтобы почтенному господину де Перолю было с кем переброситься шуткой.
На сей раз управляющий ничего не слышал. Он сердился, только когда его в чем-то уличали, и удовлетворился тем, что выиграл у Ориоля пятьдесят луидоров.
— Бумажки! — продолжал возмущаться господин де Барбаншуа. — Везде одни бумажки!
— Барон, пенсию нам платят бумажками!
— Арендную плату тоже. А чего стоят эти клочки бумаги?
— Серебро исчезает.
— Золото тоже. Хотите знать мое мнение, барон? Мы катимся к катастрофе.
— Совершенно верно, сударь! Именно катимся! — воскликнул де ла Юноде, лихорадочно пожимая руку де Барбаншуа. — Баронесса точно такого же мнения.
На фоне восклицаний, смеха, шуток раздался голос Ориоля:
— Знаете новость? Потрясающая новость!
— Выкладывай свою потрясающую новость!
— Держу пари, вам ни за что не угадать! Даже не пытайтесь.
— Господин Лоу принял католичество?
— Герцогиня Беррийская пьет только воду?
— Герцог Мэнский попросил у регента приглашения на бал?
Были высказаны еще десятки столь же невероятных предположений.
— Не угадали, дорогие мои, все пальцем в небо, — объявил Ориоль. — И никогда не угадаете. Принцесса Гонзаго, неутешная вдова герцога де Невера, Артемизия, облаченная в вечный траур…
Услышав имя принцессы Гонзаго, старички навострили уши. А Ориоль, сделав многозначительную паузу, закончил:
— Так вот, Артемизия наконец допила чашу с пеплом Мавсола. Принцесса Гонзаго здесь, на балу.
Раздались возгласы недоверия. В такое действительно невозможно было поверить.
— Я собственными глазами видел ее, — заверил толстяк-откупщик. — Она сидела рядом с принцессой Палатинской. Но я видел еще кое-что стократ невероятней.
— Что? Что? — раздалось со всех сторон.
Ориоль раздулся от важности. К нему было приковано всеобщее внимание.
— Я видел, — заговорил он, — причем мне это ничуть не померещилось, я был в ясной памяти и твердом рассудке, так вот, я видел, как двери регента не открылись перед принцессой Гонзаго.
Настала гробовая тишина. Новость была крайне важная для всех. Все стоявшие вокруг ландскнехтского стола надеялись сделать состояние с помощью Гонзаго.
— И что в этом странного? — бросил Пероль. — Государственные дела…
— В это время его королевское величество не занимается государственными делами.
— И тем не менее если какой-нибудь посол…
— У его королевского величества не было никакого посла.
— Ну, может, новое увлечение…
— Его королевское величество был не с дамой. Ориоль решительно и определенно отвергал любое предположение. Общее любопытство достигло предела.
— Так с кем же был его королевское величество?
— То-то и вопрос! — воскликнул откупщик. — Господин Гонзаго, будучи раздосадован, тоже осведомился об этом.
— И что ему ответили лакеи? — поинтересовался Навайль.
— Тайна, господа, тайна! Регент, получив некое послание из Испании, пребывал в грустном настроении. А сегодня его высочество регент приказал провести к нему через малый вход, что с Фонтанного двора, посетителя, которого не видел ни один лакей, кроме Блондо, а тот мельком заметил во втором кабинете горбуна, одетого с головы до ног в черное.
— Горбуна? — зашумели вокруг. — А не слишком ли много горбунов?
— Его королевское высочество заперся вместе с ним. К регенту не смогли войти ни Лафар, ни Бриссак, ни даже герцогиня де Филари105.
Все опять замолчали. Сквозь вход в шатер видны были освещенные окна кабинета его королевского величества. Ориоль случайно глянул в ту сторону.
— Смотрите! Смотрите! — закричал он, указывая рукой на окна. — Они все еще вместе!
Все взоры обратились к окнам регента. На белых гардинах был отчетливо виден силуэт Филиппа Орлеанского. Герцог расхаживал у окна. Его сопровождала нечеткая тень; видимо, собеседник регента находился сбоку от источника света. Через несколько секунд обе тени исчезли, а когда снова появились, то оказалось, что они поменялись местами. Силуэт регента стал расплывчатым, зато тень его таинственного собеседника отчетливо рисовалась на занавеси, и было в ней нечто уродливое: огромный горб на маленьком теле и длинные, яростно жестикулирующие руки.
2. БЕСЕДА С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ
Силуэты Филиппа Орлеанского и горбуна пропали с занавеси. Правитель сел, горбун встал перед ним в почтительной, но непреклонной позе.
В кабинете регента было четыре окна, два из них выходили в Фонтанный двор. В кабинет вели три входа: один из них — через большую приемную — был официальным, а два других как бы потайными. Но то была тайна курам на смех. Когда в Опере кончалось представление, актрисы, хотя для прохода им был дозволен только Двор улыбок, проходили, предшествуемые лакеями с фонарями, к двери герцога Орлеанского и принимались изо всех сил колотить в нее; Косе, Бриссак, Гонзаго, Лафар и побочный сын Гуфье маркиз де Бонниве, которого герцогиня Беррийская взяла к себе на службу, «дабы иметь оружие, коим отрезают уши»; во вторую дверь стучались и среди бела дня.
Одна из этих дверей открывалась во Двор улыбок, вторая — в Фонтанный двор, очертания которого уже были частично намечены домом финансиста Море де Фонбон и павильоном Рео. При первой двери привратницей была славная старуха, бывшая певица Оперы; вторую охранял Лебреан, бывший конюх Месье. То были весьма неплохие места. Лебреан, кроме того, был еще одним из смотрителей парка, и за поляной Дианы у него там имелась сторожка.
Именно голос Лебреана мы и слышали из темного коридора, когда горбун вошел с Фонтанного двора.
У дверей кабинета горбуна встретил единственный лакей, который и проводил его к регенту.
— Это вы писали мне из Испании? — осведомился Филипп Орлеанский, окинув взглядом посетителя.
— Нет, монсеньор, — почтительно ответствовал горбун.
— А из Брюсселя?
— И из Брюсселя не я.
— А из Парижа?
— Тоже нет.
Регент вновь взглянул на горбуна.
— Я удивился бы, если бы вы оказались Лагардером, — заметил он.
Горбун с улыбкой поклонился.
— Сударь, — мягко и внушительно промолвил регент, — я вовсе не имел в виду то, о чем вы подумали. Я никогда не видел этого Лагардера.
— Монсеньор, — все так же улыбаясь, ответил горбун, — его называли красавчиком Лагардером, когда он служил в легкой кавалерии вашего августейшего дяди. А я никогда не был ни красавчиком, ни конным гвардейцем.
Герцогу Орлеанскому не захотелось продолжать разговор на подобном уровне.
— Как вас зовут? — поинтересовался он.
— У себя дома — мэтр Луи, монсеньор. Вне дома люди вроде меня имеют не имя, а кличку, которую им дают.
— И где вы живете? — осведомился регент.
— Очень далеко.
— Это надо понимать, как отказ сообщить мне, где вы проживаете?
— Да, монсеньор.
Филипп Орлеанский поднял на горбуна суровый взгляд и негромко произнес:
— У меня есть полиция, сударь, и она считается толковой, так что я легко могу узнать…
— Поскольку ваше королевское высочество заговорили о возможности обратиться к ее услугам, — мгновенно прервал регента горбун, — я прекращаю упорствовать. Я живу во дворце принца Гонзаго.
— Во дворце Гонзаго? — удивился регент. Горбун поклонился и сухо заметил:
— Проживание там обходится недешево. Регент, судя по его виду, задумался.
— Впервые об этом Лагардере я услышал очень давно, — сообщил он. — Некогда он был ужасным задирой.
— С тех пор он постарался искупить свои безумства.
— Кем вы ему приходитесь?
— Никем.
— Почему он сам не пришел ко мне?
— Потому что я оказался под рукой.
— Если я захочу его увидеть, где мне его искать?
— На этот вопрос, монсеньор, я ответить не могу.
— И все-таки…
— У вас есть полиция, и она слывет толковой. Попробуйте.
— Это вызов, сударь?
— Нет, монсеньор, угроза. В течение часа Анри де Лагардер может находиться в пределах вашей досягаемости, но он никогда больше не повторит этот шаг, который совершил ради того, чтобы иметь чистую совесть.
— Значит, он сделал этот шаг против собственного желания? — осведомился Филипп Орлеанский.
— Против желания, вы совершенно точно выразились, — подтвердил горбун.
— Почему же?
— Потому что ставка в этой игре, которую он может и не выиграть, счастье всей его жизни.
— Что же его вынуждает играть?
— Клятва.
— И кому он ее дал?
— Человеку, который погиб.
— Как звали этого человека?
— Вы прекрасно это знаете, монсеньор. Его звали Филипп Лотарингский, герцог де Невер.
Регент склонил голову.
— Прошло уже двадцать лет, — тихо проговорил он, и голос его изменился, — а я ничего не забыл, ничего! Я любил беднягу Филиппа, и он любил меня. С тех пор как его убили, не знаю, довелось ли мне пожать по-настоящему дружескую руку.
Горбун пожирал его взглядом. Черты его отражали борьбу чувств. Он открыл было рот, намереваясь заговорить, но огромным усилием воли совладал с собой. Его лицо вновь стало непроницаемым.
Филипп Орлеанский поднял голову и заговорил, медленно произнося каждое слово:
— Я был в близком родстве с герцогом де Невером. Моя сестра вышла замуж за его кузена герцога Лотарингского. Как правитель и как свойственник я обязан оказывать покровительство его вдове, которая к тому же является женой одного из моих самых близких друзей. Если дочь Невера жива, я обещаю, что она станет одной из самых богатых наследниц и выйдет за принца, если того пожелает. Что же касается убийцы бедняги Филиппа, то обо мне говорят, что у меня одно-единственное достоинство — я легко забываю обиды, и это правда: мысль о мщении родится и умирает во мне в ту же самую секунду, но тем не менее когда мне сообщили: «Филипп убит!» — я тоже дал клятву. Сейчас, когда я правлю государством, покарать убийцу будет не мщением, но правосудием.
Горбун молча поклонился. Филипп Орлеанский продолжил:
— Мне нужно еще многое узнать. Почему этот Лагардер так поздно обратился ко мне?
— Потому что он сказал себе: «Я желаю, чтобы в день, когда я откажусь от опекунства, мадемуазель де Невер была взрослой и могла отличать друзей от врагов».
— У него есть доказательства?
— Кроме одного.
— Какого?
— Доказательства, изобличающего убийцу.
— Он знает убийцу?
— Полагает, что знает, и у него есть некая примета, чтобы подтвердить свои подозрения.
— Но примета не может служить доказательством.
— Очень скоро ваше королевское высочество само будет судить об этом. Что же до доказательств рождения и тождества девушки, тут все в порядке.
В кабинете регента было четыре окна, два из них выходили в Фонтанный двор. В кабинет вели три входа: один из них — через большую приемную — был официальным, а два других как бы потайными. Но то была тайна курам на смех. Когда в Опере кончалось представление, актрисы, хотя для прохода им был дозволен только Двор улыбок, проходили, предшествуемые лакеями с фонарями, к двери герцога Орлеанского и принимались изо всех сил колотить в нее; Косе, Бриссак, Гонзаго, Лафар и побочный сын Гуфье маркиз де Бонниве, которого герцогиня Беррийская взяла к себе на службу, «дабы иметь оружие, коим отрезают уши»; во вторую дверь стучались и среди бела дня.
Одна из этих дверей открывалась во Двор улыбок, вторая — в Фонтанный двор, очертания которого уже были частично намечены домом финансиста Море де Фонбон и павильоном Рео. При первой двери привратницей была славная старуха, бывшая певица Оперы; вторую охранял Лебреан, бывший конюх Месье. То были весьма неплохие места. Лебреан, кроме того, был еще одним из смотрителей парка, и за поляной Дианы у него там имелась сторожка.
Именно голос Лебреана мы и слышали из темного коридора, когда горбун вошел с Фонтанного двора.
У дверей кабинета горбуна встретил единственный лакей, который и проводил его к регенту.
— Это вы писали мне из Испании? — осведомился Филипп Орлеанский, окинув взглядом посетителя.
— Нет, монсеньор, — почтительно ответствовал горбун.
— А из Брюсселя?
— И из Брюсселя не я.
— А из Парижа?
— Тоже нет.
Регент вновь взглянул на горбуна.
— Я удивился бы, если бы вы оказались Лагардером, — заметил он.
Горбун с улыбкой поклонился.
— Сударь, — мягко и внушительно промолвил регент, — я вовсе не имел в виду то, о чем вы подумали. Я никогда не видел этого Лагардера.
— Монсеньор, — все так же улыбаясь, ответил горбун, — его называли красавчиком Лагардером, когда он служил в легкой кавалерии вашего августейшего дяди. А я никогда не был ни красавчиком, ни конным гвардейцем.
Герцогу Орлеанскому не захотелось продолжать разговор на подобном уровне.
— Как вас зовут? — поинтересовался он.
— У себя дома — мэтр Луи, монсеньор. Вне дома люди вроде меня имеют не имя, а кличку, которую им дают.
— И где вы живете? — осведомился регент.
— Очень далеко.
— Это надо понимать, как отказ сообщить мне, где вы проживаете?
— Да, монсеньор.
Филипп Орлеанский поднял на горбуна суровый взгляд и негромко произнес:
— У меня есть полиция, сударь, и она считается толковой, так что я легко могу узнать…
— Поскольку ваше королевское высочество заговорили о возможности обратиться к ее услугам, — мгновенно прервал регента горбун, — я прекращаю упорствовать. Я живу во дворце принца Гонзаго.
— Во дворце Гонзаго? — удивился регент. Горбун поклонился и сухо заметил:
— Проживание там обходится недешево. Регент, судя по его виду, задумался.
— Впервые об этом Лагардере я услышал очень давно, — сообщил он. — Некогда он был ужасным задирой.
— С тех пор он постарался искупить свои безумства.
— Кем вы ему приходитесь?
— Никем.
— Почему он сам не пришел ко мне?
— Потому что я оказался под рукой.
— Если я захочу его увидеть, где мне его искать?
— На этот вопрос, монсеньор, я ответить не могу.
— И все-таки…
— У вас есть полиция, и она слывет толковой. Попробуйте.
— Это вызов, сударь?
— Нет, монсеньор, угроза. В течение часа Анри де Лагардер может находиться в пределах вашей досягаемости, но он никогда больше не повторит этот шаг, который совершил ради того, чтобы иметь чистую совесть.
— Значит, он сделал этот шаг против собственного желания? — осведомился Филипп Орлеанский.
— Против желания, вы совершенно точно выразились, — подтвердил горбун.
— Почему же?
— Потому что ставка в этой игре, которую он может и не выиграть, счастье всей его жизни.
— Что же его вынуждает играть?
— Клятва.
— И кому он ее дал?
— Человеку, который погиб.
— Как звали этого человека?
— Вы прекрасно это знаете, монсеньор. Его звали Филипп Лотарингский, герцог де Невер.
Регент склонил голову.
— Прошло уже двадцать лет, — тихо проговорил он, и голос его изменился, — а я ничего не забыл, ничего! Я любил беднягу Филиппа, и он любил меня. С тех пор как его убили, не знаю, довелось ли мне пожать по-настоящему дружескую руку.
Горбун пожирал его взглядом. Черты его отражали борьбу чувств. Он открыл было рот, намереваясь заговорить, но огромным усилием воли совладал с собой. Его лицо вновь стало непроницаемым.
Филипп Орлеанский поднял голову и заговорил, медленно произнося каждое слово:
— Я был в близком родстве с герцогом де Невером. Моя сестра вышла замуж за его кузена герцога Лотарингского. Как правитель и как свойственник я обязан оказывать покровительство его вдове, которая к тому же является женой одного из моих самых близких друзей. Если дочь Невера жива, я обещаю, что она станет одной из самых богатых наследниц и выйдет за принца, если того пожелает. Что же касается убийцы бедняги Филиппа, то обо мне говорят, что у меня одно-единственное достоинство — я легко забываю обиды, и это правда: мысль о мщении родится и умирает во мне в ту же самую секунду, но тем не менее когда мне сообщили: «Филипп убит!» — я тоже дал клятву. Сейчас, когда я правлю государством, покарать убийцу будет не мщением, но правосудием.
Горбун молча поклонился. Филипп Орлеанский продолжил:
— Мне нужно еще многое узнать. Почему этот Лагардер так поздно обратился ко мне?
— Потому что он сказал себе: «Я желаю, чтобы в день, когда я откажусь от опекунства, мадемуазель де Невер была взрослой и могла отличать друзей от врагов».
— У него есть доказательства?
— Кроме одного.
— Какого?
— Доказательства, изобличающего убийцу.
— Он знает убийцу?
— Полагает, что знает, и у него есть некая примета, чтобы подтвердить свои подозрения.
— Но примета не может служить доказательством.
— Очень скоро ваше королевское высочество само будет судить об этом. Что же до доказательств рождения и тождества девушки, тут все в порядке.