Страница:
Вместе с занавесом, словно из-под земли, поднялись многочисленные декорации, или «задники», как называют их в театре, и стоящая посреди пруда статуя Миссисипи оказалась окруженной великолепным пейзажем. На местах для зрителей и по всему саду раздались рукоплескания.
Ориоль вконец потерял голову. Он только что наблюдал выход мадемуазель Нивель, исполнявшей в балете главную роль дочери Миссисипи.
Волею случая молодой финансист оказался между бароном де Барбаншуа и бароном де ла Юноде.
— Ну? — воскликнул он, толкнув почтенных старичков локтями. — Как вы это находите?
Оба барона, возвышаясь на своих журавлиных ногах, презрительно посмотрели вниз на собеседника.
— Ну, каков стиль? — продолжал коротышка-откупщик. — Каков костюм? А легкость, а блеск, а великолепие? Одна юбка обошлась мне в сто тридцать пистолей. Крылья стоили тридцать два луидора, пояс — сотню экю, а диадема — целое состояние. Браво, обожаемая! Браво!
Бароны переглянулись поверх его головы.
— Что за прелестное создание! — заметил барон де Барбаншуа.
— И как ей достаются наряды! — подхватил барон де ла Юноде.
И, печально переглянувшись над пудреною головой толстенького откупщика, старики в унисон заключили:
— Куда мы идем, господин барон? Куда?
За первым «браво», брошенным Ориолем, последовал гром оваций. Нивель и в самом деле была восхитительна, а соло, исполненное ею на фоне водяных лилий и овсюга, все признали бесподобным.
Ей-же-ей, этот господин Лоу — человек весьма почтенный, раз придумал страну, где так славно танцуют. Толпа, как один человек, повернулась в его сторону и заулыбалась: она любила его, она была вне себя от восторга.
Но по крайней мере двое не принимали участие в общем веселье. В течение примерно десяти минут Плюмаж и Галунье почтительно следовали за розовым домино Сидализы, но внезапно она как сквозь землю провалилась. Это произошло за прудом, подле входа в палатку из листков тисненой бумаги, которые должны были изображать пальмовые листья. Когда Плюмаж и Галунье попробовали туда войти, два гвардейца скрестили перед их физиономиями свои штыки. В палатке размещались девицы из балета.
— Ризы Господни! Друзья… — начал было Плюмаж.
— Проходи! — прозвучало в ответ.
— Друг мой милый… — попробовал было в свою очередь Галунье.
— Проходи!
Приятели с сожалением посмотрели друг на друга. Внезапно все стало ясно: они упустили птичку, доверенную их заботам, все пропало!
Плюмаж протянул Галунье руку.
— Что ж, мой миленький, — произнес он с величайшей меланхолией в голосе, — мы сделали, что могли.
— Нам не повезло, и все тут, — отозвался Галунье.
— Ах, битый туз, нам крышка! Давай, пока мы здесь, как следует закусим и выпьем, а потом — va a Dios119, как это у них там говорится.
Брат Галунье тяжко вздохнул.
— Я буду молить Господа, — проговорил он, — чтобы он отправил меня на тот свет посредством доброго удара в грудь. Ему-то не все ли равно?
— А почему именно удара в грудь? — заинтересовался гасконец.
На глаза Галунье навернулись слезы, что его отнюдь не украсило. В этот торжественный миг Плюмаж готов был признаться, что не видел человека уродливее, чем «его сокровище».
А Галунье, скромно опустив лишенные ресниц веки, ответил:
— Я хочу умереть от удара в грудь, мой благородный друг, потому что привык нравиться дамам и мне было бы неприятно думать, что одна или даже несколько представительниц прекрасного пола, которому я посвятил всю жизнь, увидят меня после смерти с обезображенным лицом.
— Вот дурачина, клянусь головой! — проворчал Плюмаж. Но смеяться над другом у него не было сил.
Друзья неспешно двинулись вокруг пруда. Они походили на двух сомнамбул, которые ничего не видят и не слышат.
Балет под названием «Дочь Миссисипи» представлял собою довольно занятное зрелище. Со дня изобретения этого искусства люди ничего подобного еще не видели.
Дочь Миссисипи, исполняемая прелестной мадемуазель Нивель, попорхав среди тростников, кувшинок и овсюга, весьма изящно позвала к себе своих товарок, по всей вероятности, племянниц Миссисипи, которые прибежали, держа в руках гирлянды цветов. Затем все эти дикарки, среди коих были мадемуазель Сидализа, Дебуа, Дютан, ла Флери и прочие хореографические знаменитости тех времен, ко всеобщему удовольствию потанцевали немного все вместе. Это означало, что они счастливы и свободны на сих цветущих берегах. И вдруг из тростника повыскакивали ужасные индейцы — без одежды и с рожками на голове. Нам неизвестно, какова была их степень родства с Миссисипи, но рожи у всех были мерзкие.
Жестикулируя, подпрыгивая и вообще выделывая всякие устрашающие па, дикари набросились на юных девиц с намерением умертвить их своими томагавками и потом употребить в пищу. Чтобы лучше обрисовать ситуацию, палачи протанцевали с жертвами менуэт, который по требованию публики был исполнен на бис.
Но когда бедных девушек уже должны были есть, где-то вдалеке запели скрипки и загудели кларнеты.
На берег реки выскочила толпа французских моряков, яростно откалывая какую-то новомодную жигу. Дикари, не переставая приплясывать, принялись грозить им кулаками, а барышни исполнили прелестный танец, воздевая руки к небу. Затем началась балетная битва. В процессе ее начальник французов и вождь дикарей схватились один на один, что было исполнено в форме па-де-де. Победу французов символизировало бурре, тогда как поражение индейцев — куранта, после чего на сцене появились гирлянды, недвусмысленно намекающие на приход цивилизации в эту дикую страну.
Но самым очаровательным оказался финал. Все происшедшее до этого поблекло на его фоне. Финал неопровержимо доказал, что автор либретто — человек весьма даровитый. Финал был вот какой.
Дочь Миссисипи, с завидным упорством продолжая свой танец, отбросила гирлянду в сторону и взяла в руки картонный кубок. Изящной пробежкой она поднялась по крутой тропинке, ведшей к статуе ее божественного отца. Там, поднявшись на пуанты и-грациозно отведя одну ножку в сторону, она наполнила кубок из фонтана. За этим последовал пируэт, после чего дочь Миссисипи принялась кропить набранной ею волшебной водой французов, которые танцевали внизу. И — о чудо! из кубка полилась не вода, а струя золотых монет! Тьфу на тех, кто не понял сей тонкий и вместе с тем прозрачный намек! Тут все бросились неистово отплясывать, одновременно подбирая монеты: это был бал-парад племянниц Миссисипи, матросов и даже дикарей, которые, пробудив в себе лучшие чувства, побросали все свои рога в воду.
Успех был ошеломляющим. Когда кордебалет скрылся в тростниках, несколько тысяч восторженных голосов закричали: «Да здравствует господин Лоу!»
Но это было еще не все: далее следовала кантата. И кто ее пел? Отгадайте! Статуя Миссисипи, которую изображал сеньор Анджелини, лучший тенор-альтино Оперы.
Многие, конечно, скажут, что кантаты — жанр скучный, и найдется вполне достаточно кондитеров, могущих потребить продукцию взлохмаченных бардов, которые рифмуют такого рода банальности. Но мы придерживаемся иного мнения. С безупречной кантатой может сравниться разве что трагедия. Мы так считаем и не боимся сказать об этом вслух. Эта кантата была сочинена даже более искусно, чем балет, если, правда, такое может быть. О славном господине Лоу сама Франция выразилась в кантате следующим образом:
«Сын Каледонии бессмертен и велик,
На галльские брега ниспосланный богами,
Принес богатство нам, гармонию постиг…»
Была в кантате и строфа, посвященная юному королю, и куплет, посвященный регенту. Никто не был забыт.
Когда божество допело кантату, ему позволили уйти с поста, и бал продолжался.
Во время спектакля Гонзаго был вынужден сидеть вместе с высокопоставленными зрителями. В глубине души он боялся, что отношение регента к нему изменилось, но его королевское высочество встретил его отменно. По всей видимости, он еще ничего не знал. Перед началом балета Гонзаго поручил Перолю не спускать глаз с принцессы и сразу же поставить его в известность, если с ней заговорит кто-то незнакомый. Во время спектакля ему не передали никаких сообщений. Значит, все хорошо.
После представления Гонзаго встретился со своим фактотумом в вигваме, рядом с поляной Дианы. Там в одиночестве сидела принцесса. Она ждала.
Когда Гонзаго собрался было уходить, чтобы не спугнуть дичь, на которую он расставил силки, в вигвам, смеясь, ввалилась компания наших повес. Они уже позабыли все свои невзгоды и на чем свет бранили балет и кантату. Шаверни передразнивал хрюканье дикарей, Носе, выводя невероятные рулады, пел: «Сын Каледонии, бессмертен и велик…»
— Вот это успех! — надрывался коротышка Ориоль. — Бис! Бис! И костюм ее тоже чего-нибудь стоит.
— А, значит, и ты тоже! — подхватили его товарищи. — Ориоль достоин лаврового венка!
— Как бессмертный сын площади Мобер!
Увидев Гонзаго, шутники мгновенно умолкли. Все, кроме Шаверни, вспомнили, что они придворные, и принялись исполнять свой долг.
— Наконец-то мы нашли вас, кузен, — проговорил Навайль. — А то мы уже начали беспокоиться.
— Без нашего милого принца и праздник не праздник! — воскликнул Ориоль.
— Послушай, кузен, — без улыбки промолвил Шаверни, — тебе известно, что тут происходит?
— Тут происходит много чего, — ответил Гонзаго.
— Иными словами, — продолжал Шаверни, — тебе рассказали о том, что совсем недавно случилось на этом самом месте?
— Я ввел его светлость в курс дела, — сообщил Пероль.
— Это о человеке с морским палашом ? — поинтересовался Носе.
— Смеяться будем позже, — отрезал Шаверни. — Благосклонность регента — мое последнее достояние, да и то я получаю его из вторых рук. Поэтому мне хотелось бы, чтобы мой высокочтимый кузен был в курсе событий. Если мы можем помочь регенту в его поисках…
— Принц, мы всецело в вашем распоряжении, — послышались голоса.
— И кроме того, — продолжал Шаверни, — это дело Невера, всплывшее через столько лет, занимает меня больше любого романа. Кузен, у тебя есть хоть какие-нибудь подозрения?
— Нет, — ответил Гонзаго.
И тут же, словно в голову ему пришла какая-то мысль, добавил:
— Впрочем, есть один человек…
— Что за человек?
— Вы слишком молоды и не можете его знать.
— Как его зовут?
— Этому человеку, — продолжал размышлять вслух Гонзаго, — вполне может быть известно, чья рука поразила беднягу Филиппа де Невера.
— Его имя? — со всех сторон послышались голоса.
— Шевалье Анри де Лагардер.
— Он здесь! — опрометчиво воскликнул Шаверни. — Конечно, это человек в черном домино.
— Что такое? — оживился Гонзаго. — Вы его видели?
— Дурацкая история. Мы, разумеется, в жизни не видели этого Лагардера, кузен, но если он случайно оказался на этом балу…
— Если он случайно оказался на этом балу, — подхватил принц Гонзаго, — то я возьмусь показать его королевскому высочеству убийцу Филиппа де Невера!
— Я здесь! — произнес позади них чей-то низкий, мужественный голос.
Услышав его, Гонзаго вздрогнул так, что Носе пришлось поддержать принца, чтобы он не упал.
7. АЛЛЕЯ
Ориоль вконец потерял голову. Он только что наблюдал выход мадемуазель Нивель, исполнявшей в балете главную роль дочери Миссисипи.
Волею случая молодой финансист оказался между бароном де Барбаншуа и бароном де ла Юноде.
— Ну? — воскликнул он, толкнув почтенных старичков локтями. — Как вы это находите?
Оба барона, возвышаясь на своих журавлиных ногах, презрительно посмотрели вниз на собеседника.
— Ну, каков стиль? — продолжал коротышка-откупщик. — Каков костюм? А легкость, а блеск, а великолепие? Одна юбка обошлась мне в сто тридцать пистолей. Крылья стоили тридцать два луидора, пояс — сотню экю, а диадема — целое состояние. Браво, обожаемая! Браво!
Бароны переглянулись поверх его головы.
— Что за прелестное создание! — заметил барон де Барбаншуа.
— И как ей достаются наряды! — подхватил барон де ла Юноде.
И, печально переглянувшись над пудреною головой толстенького откупщика, старики в унисон заключили:
— Куда мы идем, господин барон? Куда?
За первым «браво», брошенным Ориолем, последовал гром оваций. Нивель и в самом деле была восхитительна, а соло, исполненное ею на фоне водяных лилий и овсюга, все признали бесподобным.
Ей-же-ей, этот господин Лоу — человек весьма почтенный, раз придумал страну, где так славно танцуют. Толпа, как один человек, повернулась в его сторону и заулыбалась: она любила его, она была вне себя от восторга.
Но по крайней мере двое не принимали участие в общем веселье. В течение примерно десяти минут Плюмаж и Галунье почтительно следовали за розовым домино Сидализы, но внезапно она как сквозь землю провалилась. Это произошло за прудом, подле входа в палатку из листков тисненой бумаги, которые должны были изображать пальмовые листья. Когда Плюмаж и Галунье попробовали туда войти, два гвардейца скрестили перед их физиономиями свои штыки. В палатке размещались девицы из балета.
— Ризы Господни! Друзья… — начал было Плюмаж.
— Проходи! — прозвучало в ответ.
— Друг мой милый… — попробовал было в свою очередь Галунье.
— Проходи!
Приятели с сожалением посмотрели друг на друга. Внезапно все стало ясно: они упустили птичку, доверенную их заботам, все пропало!
Плюмаж протянул Галунье руку.
— Что ж, мой миленький, — произнес он с величайшей меланхолией в голосе, — мы сделали, что могли.
— Нам не повезло, и все тут, — отозвался Галунье.
— Ах, битый туз, нам крышка! Давай, пока мы здесь, как следует закусим и выпьем, а потом — va a Dios119, как это у них там говорится.
Брат Галунье тяжко вздохнул.
— Я буду молить Господа, — проговорил он, — чтобы он отправил меня на тот свет посредством доброго удара в грудь. Ему-то не все ли равно?
— А почему именно удара в грудь? — заинтересовался гасконец.
На глаза Галунье навернулись слезы, что его отнюдь не украсило. В этот торжественный миг Плюмаж готов был признаться, что не видел человека уродливее, чем «его сокровище».
А Галунье, скромно опустив лишенные ресниц веки, ответил:
— Я хочу умереть от удара в грудь, мой благородный друг, потому что привык нравиться дамам и мне было бы неприятно думать, что одна или даже несколько представительниц прекрасного пола, которому я посвятил всю жизнь, увидят меня после смерти с обезображенным лицом.
— Вот дурачина, клянусь головой! — проворчал Плюмаж. Но смеяться над другом у него не было сил.
Друзья неспешно двинулись вокруг пруда. Они походили на двух сомнамбул, которые ничего не видят и не слышат.
Балет под названием «Дочь Миссисипи» представлял собою довольно занятное зрелище. Со дня изобретения этого искусства люди ничего подобного еще не видели.
Дочь Миссисипи, исполняемая прелестной мадемуазель Нивель, попорхав среди тростников, кувшинок и овсюга, весьма изящно позвала к себе своих товарок, по всей вероятности, племянниц Миссисипи, которые прибежали, держа в руках гирлянды цветов. Затем все эти дикарки, среди коих были мадемуазель Сидализа, Дебуа, Дютан, ла Флери и прочие хореографические знаменитости тех времен, ко всеобщему удовольствию потанцевали немного все вместе. Это означало, что они счастливы и свободны на сих цветущих берегах. И вдруг из тростника повыскакивали ужасные индейцы — без одежды и с рожками на голове. Нам неизвестно, какова была их степень родства с Миссисипи, но рожи у всех были мерзкие.
Жестикулируя, подпрыгивая и вообще выделывая всякие устрашающие па, дикари набросились на юных девиц с намерением умертвить их своими томагавками и потом употребить в пищу. Чтобы лучше обрисовать ситуацию, палачи протанцевали с жертвами менуэт, который по требованию публики был исполнен на бис.
Но когда бедных девушек уже должны были есть, где-то вдалеке запели скрипки и загудели кларнеты.
На берег реки выскочила толпа французских моряков, яростно откалывая какую-то новомодную жигу. Дикари, не переставая приплясывать, принялись грозить им кулаками, а барышни исполнили прелестный танец, воздевая руки к небу. Затем началась балетная битва. В процессе ее начальник французов и вождь дикарей схватились один на один, что было исполнено в форме па-де-де. Победу французов символизировало бурре, тогда как поражение индейцев — куранта, после чего на сцене появились гирлянды, недвусмысленно намекающие на приход цивилизации в эту дикую страну.
Но самым очаровательным оказался финал. Все происшедшее до этого поблекло на его фоне. Финал неопровержимо доказал, что автор либретто — человек весьма даровитый. Финал был вот какой.
Дочь Миссисипи, с завидным упорством продолжая свой танец, отбросила гирлянду в сторону и взяла в руки картонный кубок. Изящной пробежкой она поднялась по крутой тропинке, ведшей к статуе ее божественного отца. Там, поднявшись на пуанты и-грациозно отведя одну ножку в сторону, она наполнила кубок из фонтана. За этим последовал пируэт, после чего дочь Миссисипи принялась кропить набранной ею волшебной водой французов, которые танцевали внизу. И — о чудо! из кубка полилась не вода, а струя золотых монет! Тьфу на тех, кто не понял сей тонкий и вместе с тем прозрачный намек! Тут все бросились неистово отплясывать, одновременно подбирая монеты: это был бал-парад племянниц Миссисипи, матросов и даже дикарей, которые, пробудив в себе лучшие чувства, побросали все свои рога в воду.
Успех был ошеломляющим. Когда кордебалет скрылся в тростниках, несколько тысяч восторженных голосов закричали: «Да здравствует господин Лоу!»
Но это было еще не все: далее следовала кантата. И кто ее пел? Отгадайте! Статуя Миссисипи, которую изображал сеньор Анджелини, лучший тенор-альтино Оперы.
Многие, конечно, скажут, что кантаты — жанр скучный, и найдется вполне достаточно кондитеров, могущих потребить продукцию взлохмаченных бардов, которые рифмуют такого рода банальности. Но мы придерживаемся иного мнения. С безупречной кантатой может сравниться разве что трагедия. Мы так считаем и не боимся сказать об этом вслух. Эта кантата была сочинена даже более искусно, чем балет, если, правда, такое может быть. О славном господине Лоу сама Франция выразилась в кантате следующим образом:
«Сын Каледонии бессмертен и велик,
На галльские брега ниспосланный богами,
Принес богатство нам, гармонию постиг…»
Была в кантате и строфа, посвященная юному королю, и куплет, посвященный регенту. Никто не был забыт.
Когда божество допело кантату, ему позволили уйти с поста, и бал продолжался.
Во время спектакля Гонзаго был вынужден сидеть вместе с высокопоставленными зрителями. В глубине души он боялся, что отношение регента к нему изменилось, но его королевское высочество встретил его отменно. По всей видимости, он еще ничего не знал. Перед началом балета Гонзаго поручил Перолю не спускать глаз с принцессы и сразу же поставить его в известность, если с ней заговорит кто-то незнакомый. Во время спектакля ему не передали никаких сообщений. Значит, все хорошо.
После представления Гонзаго встретился со своим фактотумом в вигваме, рядом с поляной Дианы. Там в одиночестве сидела принцесса. Она ждала.
Когда Гонзаго собрался было уходить, чтобы не спугнуть дичь, на которую он расставил силки, в вигвам, смеясь, ввалилась компания наших повес. Они уже позабыли все свои невзгоды и на чем свет бранили балет и кантату. Шаверни передразнивал хрюканье дикарей, Носе, выводя невероятные рулады, пел: «Сын Каледонии, бессмертен и велик…»
— Вот это успех! — надрывался коротышка Ориоль. — Бис! Бис! И костюм ее тоже чего-нибудь стоит.
— А, значит, и ты тоже! — подхватили его товарищи. — Ориоль достоин лаврового венка!
— Как бессмертный сын площади Мобер!
Увидев Гонзаго, шутники мгновенно умолкли. Все, кроме Шаверни, вспомнили, что они придворные, и принялись исполнять свой долг.
— Наконец-то мы нашли вас, кузен, — проговорил Навайль. — А то мы уже начали беспокоиться.
— Без нашего милого принца и праздник не праздник! — воскликнул Ориоль.
— Послушай, кузен, — без улыбки промолвил Шаверни, — тебе известно, что тут происходит?
— Тут происходит много чего, — ответил Гонзаго.
— Иными словами, — продолжал Шаверни, — тебе рассказали о том, что совсем недавно случилось на этом самом месте?
— Я ввел его светлость в курс дела, — сообщил Пероль.
— Это о человеке с морским палашом ? — поинтересовался Носе.
— Смеяться будем позже, — отрезал Шаверни. — Благосклонность регента — мое последнее достояние, да и то я получаю его из вторых рук. Поэтому мне хотелось бы, чтобы мой высокочтимый кузен был в курсе событий. Если мы можем помочь регенту в его поисках…
— Принц, мы всецело в вашем распоряжении, — послышались голоса.
— И кроме того, — продолжал Шаверни, — это дело Невера, всплывшее через столько лет, занимает меня больше любого романа. Кузен, у тебя есть хоть какие-нибудь подозрения?
— Нет, — ответил Гонзаго.
И тут же, словно в голову ему пришла какая-то мысль, добавил:
— Впрочем, есть один человек…
— Что за человек?
— Вы слишком молоды и не можете его знать.
— Как его зовут?
— Этому человеку, — продолжал размышлять вслух Гонзаго, — вполне может быть известно, чья рука поразила беднягу Филиппа де Невера.
— Его имя? — со всех сторон послышались голоса.
— Шевалье Анри де Лагардер.
— Он здесь! — опрометчиво воскликнул Шаверни. — Конечно, это человек в черном домино.
— Что такое? — оживился Гонзаго. — Вы его видели?
— Дурацкая история. Мы, разумеется, в жизни не видели этого Лагардера, кузен, но если он случайно оказался на этом балу…
— Если он случайно оказался на этом балу, — подхватил принц Гонзаго, — то я возьмусь показать его королевскому высочеству убийцу Филиппа де Невера!
— Я здесь! — произнес позади них чей-то низкий, мужественный голос.
Услышав его, Гонзаго вздрогнул так, что Носе пришлось поддержать принца, чтобы он не упал.
7. АЛЛЕЯ
Принц Гонзаго помедлил, прежде чем обернуться. Видя его замешательство, клевреты сбились с толку и растерялись. Шаверни нахмурился.
— Это и есть человек по имени Лагардер? — спросил он и положил ладонь на эфес шпаги.
Наконец Гонзаго обернулся и бросил взгляд на человека, произнесшего: «Я здесь!» Тот стоял неподвижно, скрестив руки на груди. Маски на его лице не было.
Гонзаго с трудом выдавил:
— Да, это он.
Принцесса, поначалу погруженная в свои думы, при имени Лагардера, казалось, спустилась на землю. Теперь она внимательно слушала, но встать с места не решалась.
Этот человек держал в руках ее судьбу.
Лагардер был одет в придворный костюм из белого атласа, шитого серебром. Это был все тот же красавчик Лагардер, даже в большей степени, чем раньше. Его фигура, ничуть не утратив гибкости, стала более внушительной. Лицо его светилось умом, волею и благородством. Неизъяснимые кротость и печаль смягчали его пылающий взор. Страдание идет на пользу людям великодушным, и перед Гонзаго стоял великодушный человек, который много страдал. Но в то же время он походил на бронзовую статую. Подобно тому, как ветры, дожди, снега и грозы бессильны перед бронзой, так и время, усталость, горе, радость и любовь не оставили следа на гордом облике этого человека.
Он был молод и красив; золотисто-коричневатый оттенок, оставленный на его коже испанским солнцем, очень шел к его белокурым волосам. Контраст был удивительный: гордое и смуглое лицо солдата в обрамлении мягких кудрей.
На балу можно было найти не менее дорогие и ослепительные костюмы, чем у Лагардера, но такой осанки не было ни у кого. Лагардер выглядел, как король.
Он даже не ответил на жест Шаверни, который явно гдтов был распетушиться. Шевалье лишь быстро взглянул на принцессу, словно хотел сказать: «Подождите», после чего взял Гонзаго за правую руку и отвел в сторонку.
Гонзаго и не пытался сопротивляться.
Пероль вполголоса предупредил:
— Господа, будьте наготове.
Шпаги были тотчас вынуты из ножен. Госпожа Гонзаго встала между двумя собеседниками и кучкой молодых повес.
Лагардер молчал, и Гонзаго сам спросил у него прерывающимся голосом:
— Сударь, что вам от меня нужно?
Они стояли перед люстрой, их лица были ярко освещены. Оба побледнели, их взгляды скрестились. Через несколько секунд Гонзаго от напряжения заморгал и опустил глаза. Яростно топнув ногой, он попытался высвободить руку и повторил:
— Сударь, что вам от меня нужно?
Но его рука попала в железные клещи. Он не только не сумел высвободиться, но и почувствовал нечто странное. Лагардер все так же невозмутимо продолжал сжимать ему руку. Пальцы Гонзаго хрустнули, словно в тисках.
— Вы делаете мне больно! — выдавил он; пот струился у него по лицу.
Анри не ответил, продолжая стискивать руку врага. У Гонзаго вырвался сдавленный крик боли. Его правая рука невольно перестала сопротивляться. Тогда Лагардер, все такой же безмолвный и холодный, сдернул с руки у него перчатку.
— Неужели мы станем терпеть такое, господа? — вскричал Шаверни, шагнув вперед и угрожающе подняв шпагу.
— Велите своим людям держаться подальше! — приказал Лагардер.
Гонзаго повернулся к сообщникам и сказал:
— Господа, прошу вас, не вмешивайтесь.
Кисть его руки была обнажена. Лагардер прикоснулся пальцами к длинному шраму, который виднелся на запястье у Гонзаго.
— Моих рук дело, — прошептал он с сильным волнением.
— Да, ваших, — невольно скрипнув зубами, подтвердил Гонзаго. — Я помню, мне напоминать об этом не надо.
— Лицом к лицу мы сталкиваемся с вами впервые, господин Гонзаго, — медленно проговорил Анри, — но это не последний раз. У меня были лишь подозрения, я должен был заручиться доказательствами. Вы — убийца Невера!
Гонзаго судорожно рассмеялся.
— Я — принц Гонзаго, — подняв голову, тихо сказал он. — У меня хватит миллионов, чтобы купить все правосудие на земле, а господин регент смотрит на все моими глазами. У вас есть против меня лишь одно средство — шпага. Ручаюсь, что вы не осмелитесь ее обнажить!
С этими словами он бросил взгляд в сторону своих телохранителей.
— Господин Гонзаго, — ответил Лагардер, — ваш час еще не пробил. Я сам выберу место и время. Однажды я вам сказал: «Если вы не придете к Лагардеру, Лагардер сам к вам придет». Вы не пришли, и вот я здесь. Бог справедлив, Филипп де Невер будет отомщен.
Он выпустил руку Гонзаго, и тот отступил сразу на несколько шагов.
Но Лагардеру он был больше не нужен. Шевалье повернулся к принцессе и почтительно поклонился.
— Сударыня, — проговорил он, — я к вашим услугам. Принцесса бросилась к мужу и зашептала ему на ухо:
— Если вы предпримете что-нибудь против этого человека, сударь, я встану у вас на пути!
Гонзаго достаточно владел собой, чтобы скрыть гнев, от которого кровь вскипела у него в жилах. Он подошел к своим приспешникам и сказал:
— Этот человек желает в один миг отобрать у вас состояние и будущее, но он безумец, судьба сама отдает его в наши руки. Следуйте за мной.
Он прошел к крыльцу и отворил дверь, ведущую в покои регента.
Ужин накрыли во дворце и под большими навесами во дворе. В саду подавался десерт. Аллеи опустели, и только кое-где виднелись запоздавшие гости. Присмотревшись, мы разглядели бы в их числе баронов де Барбаншуа и де ла Оноде, ковылявших из последних сил и то и дело повторявших:
— Куда мы идем, господин барон? Куда?
— Ужинать, — отозвалась мадемуазель Сидализа, проходившая мимо под ручку с каким-то мушкетером.
Вскоре Лагардер и принцесса Гонзаго оказались одни на прелестной аллее, тянувшейся позади улицы Ришелье.
— Сударь, — дрожащим от волнения голосом заговорила принцесса, — я только что услышала ваше имя. Прошло двадцать лет, и ваш голос пробудил во мне мучительные воспоминания. Это вы, я уверена, взяли у меня мою дочь в замке Келюс-Таррид.
— Да, это был я, — ответил Лагардер.
— Почему вы в ту ночь обманули меня, сударь? Только отвечайте откровенно, умоляю вас.
— Потому что так велел мне милосердный Господь, сударыня. Но это длинная история, подробности которой вы узнаете позже. Я защищал вашего мужа, слышал его предсмертные слова, я спас вашу дочь, сударыня, — неужто вам всего этого мало, чтобы довериться мне?
Принцесса взглянула на него и тихо проговорила:
— Господь отметил ваше лицо печатью честности, но не знаю — меня так часто обманывали.
Голос Лагардера прозвучал холодно, чуть ли не враждебно:
— У меня есть доказательства происхождения вашей дочери.
— Вы имеете в виду слова «Я здесь», которые недавно произнесли?
— Я узнал их, сударыня, не от вашего мужа, а от его убийц.
— Значит, это вы тогда сказали их во рву замка Келюс?
— И благодаря этому ваше дитя родилось во второй раз, сударыня.
— Кто же произнес их сегодня, в гостиной особняка Гонзаго?
— Мое второе «я».
Принцесса глубоко задумалась над словами собеседника.
Разговор между спасителем девочки и ее матерью никак не мог обойтись без горячих излияний. Он завязался подобно поединку дипломатов, который непременно должен закончиться окончательным разрывом. Почему? Потому что между собеседниками находилось сокровище, к которому оба относились одинаково ревниво. Потому что спаситель имел на него право, мать тоже. Потому что мать — несчастная женщина, сломленная горем, и мать — гордячка, которую одиночество только закалило, никак не могли поладить друг с другом. И потому, наконец, что спаситель, глядя на эту женщину, не хотевшую открыть ему свое сердце, был охвачен недоверием и страхом.
— Сударыня, — снова холодно заговорил Лагардер, — вы сомневаетесь в том, что речь действительно идет о вашей дочери?
— Нет, — ответила принцесса Гонзаго, — что-то мне говорит, что моя дочь, моя бедная дочь в самом деле у вас в руках. Какую цену вы попросите за это сказочное благодеяние? Не бойтесь, что она окажется слишком высокой, сударь: за свою девочку я готова отдать полжизни.
В принцессе проявилась мать, но также и затворница. Она, сама того не желая, оскорбила собеседника. Она уже не знала жизни. Лагардер сдержал готовое вырваться у него горькое замечание и молча поклонился.
— Где моя дочь? — осведомилась принцесса.
— Прежде мне бы хотелось, — проговорил Лагардер, — чтобы вы меня выслушали.
— Кажется, я вас поняла, сударь. Но я же только что вам сказала…
— Нет, сударыня, — сурово перебил ее Анри, — вы меня не поняли, я начинаю опасаться, что и не поймете.
— Что вы хотите сказать?
— Вашей дочери здесь нет, сударыня.
— Так она у вас! — несколько высокомерно воскликнула принцесса.
Однако она тут же взяла себя в руки и продолжала:
— Все выглядит достаточно просто: вы заботились о моей дочери почти с самого ее рождения, и она никогда вас не покидала?
— Никогда, сударыня.
— Поэтому вполне естественно, что она находится в вашем доме. У вас, разумеется, есть слуги?
— Когда вашей дочери исполнилось двенадцать лет, сударыня, я взял к себе в дом старую и преданную служанку вашего первого мужа, госпожу Франсуазу.
— Франсуазу Берришон! — оживившись, воскликнула принцесса и, взяв Лагардера под руку, добавила: — Сударь, как вы благородны, спасибо вам.
От этих слов сердце Лагардера сжалось, словно его оскорбили. Но принцесса Гонзаго была слишком озабочена, чтобы обратить на это внимание.
— Отведите меня к моей дочери, я готова следовать за вами, — попросила она.
— Но я не готов, — возразил Лагардер. Принцесса выпустила его руку.
— Ах, Не готовы? — проговорила она, вновь охваченная недоверием.
Она с испугом смотрела ему в лицо. Лагардер добавил:
— Сударыня, нас подстерегают серьезные опасности.
— Мою дочь подстерегают опасности? Я здесь, я ее защищу!
— Вы? — невольно повысил голос Лагардер. — Вы, сударыня?
Взгляд принцессы вспыхнул.
— А вы не задавались вопросом, — продолжал шевалье, заставив собеседницу опустить глаза, — столь естественным для матери: почему этот человек так долго не возвращает вам дочь?
— Задавалась, сударь.
— Но вы мне его не задали.
— Мое счастье у вас в руках, сударь.
— Так вы меня боитесь?
Принцесса не ответила. Анри печально улыбнулся.
— А вот задай вы мне этот вопрос, — сказал он твердо, но с ноткой сострадания, — я ответил бы вам настолько искренне, насколько позволили бы мне вежливость и уважение к вам.
— Считайте, что я вам его задала, и по возможности отставьте в сторону уважение и вежливость.
— Сударыня, — промолвил Лагардер, — если я так много лет не отдавал вам ваше дитя, то только потому, что когда я был в изгнании, до меня дошла весть — весть странная, невообразимая, которой поначалу я не хотел верить: вдова Невера сменила имя, она зовется теперь принцессой Гонзаго!
Женщина, покраснев, опустила голову.
— Вдова Невера! — повторил Анри. — Сударыня, когда я разузнал все как следует и уже не мог сомневаться в правдивости этой вести, я сказал себе: «Сможет ли дочь Невера найти приют в доме Гонзаго?»
— Сударь!.. — начала было принцесса.
— Вы многого не знаете, — перебил ее Анри. — Не знаете, почему весть о вашем замужестве возмутила меня, словно речь шла о каком-то святотатстве; не знаете, почему пребывание в доме Гонзаго дочери того, кто был моим другом всего час и кто вместе с последним вздохом назвал меня братом, казалась мне осквернением могилы, ужасным и неслыханным кощунством.
— И вы не скажете мне — почему? — спросила принцесса, в глазах которой вспыхнули слабые огоньки.
— Нет, сударыня. Наш первый и последний разговор будет кратким и коснется лишь самого необходимого. С печалью и смирением я вижу заранее, что мы не сумеем понять друг друга. Когда до меня дошла весть, о которой мы говорим, я задал еще один вопрос. Зная лучше вашего, насколько могущественны враги вашей дочери, я спросил себя: «Как эта женщина сможет защитить своего ребенка, если она не смогла защитить самое себя?»
Принцесса закрыла лицо руками.
— Сударь, сударь, — воскликнула она сквозь рыдания, — вы терзаете мне сердце!
— Видит Бог, это не входило в мои намерения!
— Вы же знаете, что за человек был мой отец, не знаете о пытках одиночеством, о принуждении, угрозах…
Лагардер отвесил низкий поклон.
— Сударыня, — с искренним уважением в голосе заговорил он, — мне известно, какую святую любовь испытывали вы к герцогу де Неверу. Случай, вложивший мне в руки вашего младенца, открыл мне секрет вашей высокой души. Вы любили мужа, любили глубоко и пылко, я это знаю. Это свидетельствует о моей правоте — ведь вы благородная женщина и были преданной и отважной супругой. И между тем вы уступили принуждению.
— Чтобы заставить всех признать мой первый брак и рождение дочери.
— Французский закон не признает такого рода запоздалых доказательств. Подлинные доказательства законности вашего брака и рождения Авроры находятся у меня.
— И вы мне их предоставите? — вскричала принцесса.
— Предоставлю, сударыня. Я остановился на том, что несмотря на свою твердость и еще свежие воспоминания об утраченном счастье, вы уступили принуждению. Но раз они сумели принудить мать, разве не сумели бы сделать то же самое с дочерью? Неужто у меня не было и нет права предпочесть для нее свое покровительство любому другому — ведь я никогда в жизни не уступил силе, я с самых младых лет играл лишь шпагой и кричал в лицо любому насилию: «Добро пожаловать, ты — моя стихия!»
Несколько секунд принцесса молчала, со страхом всматриваясь в собеседника.
— Неужели я угадала верно? — проговорила она наконец вполголоса. — Неужели вы откажетесь отдать мне дочь?
— Это и есть человек по имени Лагардер? — спросил он и положил ладонь на эфес шпаги.
Наконец Гонзаго обернулся и бросил взгляд на человека, произнесшего: «Я здесь!» Тот стоял неподвижно, скрестив руки на груди. Маски на его лице не было.
Гонзаго с трудом выдавил:
— Да, это он.
Принцесса, поначалу погруженная в свои думы, при имени Лагардера, казалось, спустилась на землю. Теперь она внимательно слушала, но встать с места не решалась.
Этот человек держал в руках ее судьбу.
Лагардер был одет в придворный костюм из белого атласа, шитого серебром. Это был все тот же красавчик Лагардер, даже в большей степени, чем раньше. Его фигура, ничуть не утратив гибкости, стала более внушительной. Лицо его светилось умом, волею и благородством. Неизъяснимые кротость и печаль смягчали его пылающий взор. Страдание идет на пользу людям великодушным, и перед Гонзаго стоял великодушный человек, который много страдал. Но в то же время он походил на бронзовую статую. Подобно тому, как ветры, дожди, снега и грозы бессильны перед бронзой, так и время, усталость, горе, радость и любовь не оставили следа на гордом облике этого человека.
Он был молод и красив; золотисто-коричневатый оттенок, оставленный на его коже испанским солнцем, очень шел к его белокурым волосам. Контраст был удивительный: гордое и смуглое лицо солдата в обрамлении мягких кудрей.
На балу можно было найти не менее дорогие и ослепительные костюмы, чем у Лагардера, но такой осанки не было ни у кого. Лагардер выглядел, как король.
Он даже не ответил на жест Шаверни, который явно гдтов был распетушиться. Шевалье лишь быстро взглянул на принцессу, словно хотел сказать: «Подождите», после чего взял Гонзаго за правую руку и отвел в сторонку.
Гонзаго и не пытался сопротивляться.
Пероль вполголоса предупредил:
— Господа, будьте наготове.
Шпаги были тотчас вынуты из ножен. Госпожа Гонзаго встала между двумя собеседниками и кучкой молодых повес.
Лагардер молчал, и Гонзаго сам спросил у него прерывающимся голосом:
— Сударь, что вам от меня нужно?
Они стояли перед люстрой, их лица были ярко освещены. Оба побледнели, их взгляды скрестились. Через несколько секунд Гонзаго от напряжения заморгал и опустил глаза. Яростно топнув ногой, он попытался высвободить руку и повторил:
— Сударь, что вам от меня нужно?
Но его рука попала в железные клещи. Он не только не сумел высвободиться, но и почувствовал нечто странное. Лагардер все так же невозмутимо продолжал сжимать ему руку. Пальцы Гонзаго хрустнули, словно в тисках.
— Вы делаете мне больно! — выдавил он; пот струился у него по лицу.
Анри не ответил, продолжая стискивать руку врага. У Гонзаго вырвался сдавленный крик боли. Его правая рука невольно перестала сопротивляться. Тогда Лагардер, все такой же безмолвный и холодный, сдернул с руки у него перчатку.
— Неужели мы станем терпеть такое, господа? — вскричал Шаверни, шагнув вперед и угрожающе подняв шпагу.
— Велите своим людям держаться подальше! — приказал Лагардер.
Гонзаго повернулся к сообщникам и сказал:
— Господа, прошу вас, не вмешивайтесь.
Кисть его руки была обнажена. Лагардер прикоснулся пальцами к длинному шраму, который виднелся на запястье у Гонзаго.
— Моих рук дело, — прошептал он с сильным волнением.
— Да, ваших, — невольно скрипнув зубами, подтвердил Гонзаго. — Я помню, мне напоминать об этом не надо.
— Лицом к лицу мы сталкиваемся с вами впервые, господин Гонзаго, — медленно проговорил Анри, — но это не последний раз. У меня были лишь подозрения, я должен был заручиться доказательствами. Вы — убийца Невера!
Гонзаго судорожно рассмеялся.
— Я — принц Гонзаго, — подняв голову, тихо сказал он. — У меня хватит миллионов, чтобы купить все правосудие на земле, а господин регент смотрит на все моими глазами. У вас есть против меня лишь одно средство — шпага. Ручаюсь, что вы не осмелитесь ее обнажить!
С этими словами он бросил взгляд в сторону своих телохранителей.
— Господин Гонзаго, — ответил Лагардер, — ваш час еще не пробил. Я сам выберу место и время. Однажды я вам сказал: «Если вы не придете к Лагардеру, Лагардер сам к вам придет». Вы не пришли, и вот я здесь. Бог справедлив, Филипп де Невер будет отомщен.
Он выпустил руку Гонзаго, и тот отступил сразу на несколько шагов.
Но Лагардеру он был больше не нужен. Шевалье повернулся к принцессе и почтительно поклонился.
— Сударыня, — проговорил он, — я к вашим услугам. Принцесса бросилась к мужу и зашептала ему на ухо:
— Если вы предпримете что-нибудь против этого человека, сударь, я встану у вас на пути!
Гонзаго достаточно владел собой, чтобы скрыть гнев, от которого кровь вскипела у него в жилах. Он подошел к своим приспешникам и сказал:
— Этот человек желает в один миг отобрать у вас состояние и будущее, но он безумец, судьба сама отдает его в наши руки. Следуйте за мной.
Он прошел к крыльцу и отворил дверь, ведущую в покои регента.
Ужин накрыли во дворце и под большими навесами во дворе. В саду подавался десерт. Аллеи опустели, и только кое-где виднелись запоздавшие гости. Присмотревшись, мы разглядели бы в их числе баронов де Барбаншуа и де ла Оноде, ковылявших из последних сил и то и дело повторявших:
— Куда мы идем, господин барон? Куда?
— Ужинать, — отозвалась мадемуазель Сидализа, проходившая мимо под ручку с каким-то мушкетером.
Вскоре Лагардер и принцесса Гонзаго оказались одни на прелестной аллее, тянувшейся позади улицы Ришелье.
— Сударь, — дрожащим от волнения голосом заговорила принцесса, — я только что услышала ваше имя. Прошло двадцать лет, и ваш голос пробудил во мне мучительные воспоминания. Это вы, я уверена, взяли у меня мою дочь в замке Келюс-Таррид.
— Да, это был я, — ответил Лагардер.
— Почему вы в ту ночь обманули меня, сударь? Только отвечайте откровенно, умоляю вас.
— Потому что так велел мне милосердный Господь, сударыня. Но это длинная история, подробности которой вы узнаете позже. Я защищал вашего мужа, слышал его предсмертные слова, я спас вашу дочь, сударыня, — неужто вам всего этого мало, чтобы довериться мне?
Принцесса взглянула на него и тихо проговорила:
— Господь отметил ваше лицо печатью честности, но не знаю — меня так часто обманывали.
Голос Лагардера прозвучал холодно, чуть ли не враждебно:
— У меня есть доказательства происхождения вашей дочери.
— Вы имеете в виду слова «Я здесь», которые недавно произнесли?
— Я узнал их, сударыня, не от вашего мужа, а от его убийц.
— Значит, это вы тогда сказали их во рву замка Келюс?
— И благодаря этому ваше дитя родилось во второй раз, сударыня.
— Кто же произнес их сегодня, в гостиной особняка Гонзаго?
— Мое второе «я».
Принцесса глубоко задумалась над словами собеседника.
Разговор между спасителем девочки и ее матерью никак не мог обойтись без горячих излияний. Он завязался подобно поединку дипломатов, который непременно должен закончиться окончательным разрывом. Почему? Потому что между собеседниками находилось сокровище, к которому оба относились одинаково ревниво. Потому что спаситель имел на него право, мать тоже. Потому что мать — несчастная женщина, сломленная горем, и мать — гордячка, которую одиночество только закалило, никак не могли поладить друг с другом. И потому, наконец, что спаситель, глядя на эту женщину, не хотевшую открыть ему свое сердце, был охвачен недоверием и страхом.
— Сударыня, — снова холодно заговорил Лагардер, — вы сомневаетесь в том, что речь действительно идет о вашей дочери?
— Нет, — ответила принцесса Гонзаго, — что-то мне говорит, что моя дочь, моя бедная дочь в самом деле у вас в руках. Какую цену вы попросите за это сказочное благодеяние? Не бойтесь, что она окажется слишком высокой, сударь: за свою девочку я готова отдать полжизни.
В принцессе проявилась мать, но также и затворница. Она, сама того не желая, оскорбила собеседника. Она уже не знала жизни. Лагардер сдержал готовое вырваться у него горькое замечание и молча поклонился.
— Где моя дочь? — осведомилась принцесса.
— Прежде мне бы хотелось, — проговорил Лагардер, — чтобы вы меня выслушали.
— Кажется, я вас поняла, сударь. Но я же только что вам сказала…
— Нет, сударыня, — сурово перебил ее Анри, — вы меня не поняли, я начинаю опасаться, что и не поймете.
— Что вы хотите сказать?
— Вашей дочери здесь нет, сударыня.
— Так она у вас! — несколько высокомерно воскликнула принцесса.
Однако она тут же взяла себя в руки и продолжала:
— Все выглядит достаточно просто: вы заботились о моей дочери почти с самого ее рождения, и она никогда вас не покидала?
— Никогда, сударыня.
— Поэтому вполне естественно, что она находится в вашем доме. У вас, разумеется, есть слуги?
— Когда вашей дочери исполнилось двенадцать лет, сударыня, я взял к себе в дом старую и преданную служанку вашего первого мужа, госпожу Франсуазу.
— Франсуазу Берришон! — оживившись, воскликнула принцесса и, взяв Лагардера под руку, добавила: — Сударь, как вы благородны, спасибо вам.
От этих слов сердце Лагардера сжалось, словно его оскорбили. Но принцесса Гонзаго была слишком озабочена, чтобы обратить на это внимание.
— Отведите меня к моей дочери, я готова следовать за вами, — попросила она.
— Но я не готов, — возразил Лагардер. Принцесса выпустила его руку.
— Ах, Не готовы? — проговорила она, вновь охваченная недоверием.
Она с испугом смотрела ему в лицо. Лагардер добавил:
— Сударыня, нас подстерегают серьезные опасности.
— Мою дочь подстерегают опасности? Я здесь, я ее защищу!
— Вы? — невольно повысил голос Лагардер. — Вы, сударыня?
Взгляд принцессы вспыхнул.
— А вы не задавались вопросом, — продолжал шевалье, заставив собеседницу опустить глаза, — столь естественным для матери: почему этот человек так долго не возвращает вам дочь?
— Задавалась, сударь.
— Но вы мне его не задали.
— Мое счастье у вас в руках, сударь.
— Так вы меня боитесь?
Принцесса не ответила. Анри печально улыбнулся.
— А вот задай вы мне этот вопрос, — сказал он твердо, но с ноткой сострадания, — я ответил бы вам настолько искренне, насколько позволили бы мне вежливость и уважение к вам.
— Считайте, что я вам его задала, и по возможности отставьте в сторону уважение и вежливость.
— Сударыня, — промолвил Лагардер, — если я так много лет не отдавал вам ваше дитя, то только потому, что когда я был в изгнании, до меня дошла весть — весть странная, невообразимая, которой поначалу я не хотел верить: вдова Невера сменила имя, она зовется теперь принцессой Гонзаго!
Женщина, покраснев, опустила голову.
— Вдова Невера! — повторил Анри. — Сударыня, когда я разузнал все как следует и уже не мог сомневаться в правдивости этой вести, я сказал себе: «Сможет ли дочь Невера найти приют в доме Гонзаго?»
— Сударь!.. — начала было принцесса.
— Вы многого не знаете, — перебил ее Анри. — Не знаете, почему весть о вашем замужестве возмутила меня, словно речь шла о каком-то святотатстве; не знаете, почему пребывание в доме Гонзаго дочери того, кто был моим другом всего час и кто вместе с последним вздохом назвал меня братом, казалась мне осквернением могилы, ужасным и неслыханным кощунством.
— И вы не скажете мне — почему? — спросила принцесса, в глазах которой вспыхнули слабые огоньки.
— Нет, сударыня. Наш первый и последний разговор будет кратким и коснется лишь самого необходимого. С печалью и смирением я вижу заранее, что мы не сумеем понять друг друга. Когда до меня дошла весть, о которой мы говорим, я задал еще один вопрос. Зная лучше вашего, насколько могущественны враги вашей дочери, я спросил себя: «Как эта женщина сможет защитить своего ребенка, если она не смогла защитить самое себя?»
Принцесса закрыла лицо руками.
— Сударь, сударь, — воскликнула она сквозь рыдания, — вы терзаете мне сердце!
— Видит Бог, это не входило в мои намерения!
— Вы же знаете, что за человек был мой отец, не знаете о пытках одиночеством, о принуждении, угрозах…
Лагардер отвесил низкий поклон.
— Сударыня, — с искренним уважением в голосе заговорил он, — мне известно, какую святую любовь испытывали вы к герцогу де Неверу. Случай, вложивший мне в руки вашего младенца, открыл мне секрет вашей высокой души. Вы любили мужа, любили глубоко и пылко, я это знаю. Это свидетельствует о моей правоте — ведь вы благородная женщина и были преданной и отважной супругой. И между тем вы уступили принуждению.
— Чтобы заставить всех признать мой первый брак и рождение дочери.
— Французский закон не признает такого рода запоздалых доказательств. Подлинные доказательства законности вашего брака и рождения Авроры находятся у меня.
— И вы мне их предоставите? — вскричала принцесса.
— Предоставлю, сударыня. Я остановился на том, что несмотря на свою твердость и еще свежие воспоминания об утраченном счастье, вы уступили принуждению. Но раз они сумели принудить мать, разве не сумели бы сделать то же самое с дочерью? Неужто у меня не было и нет права предпочесть для нее свое покровительство любому другому — ведь я никогда в жизни не уступил силе, я с самых младых лет играл лишь шпагой и кричал в лицо любому насилию: «Добро пожаловать, ты — моя стихия!»
Несколько секунд принцесса молчала, со страхом всматриваясь в собеседника.
— Неужели я угадала верно? — проговорила она наконец вполголоса. — Неужели вы откажетесь отдать мне дочь?