Страница:
— А я вот раб своих, — вздохнул Галунье, — но уж больно они сильны.
Плюмаж отечески потрепал его по щеке.
— Победа без преодоления преград не приносит радости, — наставительно произнес он. — Поднимись-ка и глянь, что там,
наверху.
Галунье, как кошка, взлетел по лестнице.
— Заперто! — сообщил он, потолкав дверь в покои мэтра Луи.
— Посмотри в замочную скважину. В данном случае это не будет нарушением приличий.
— Темно, как в печи.
— Хорошо, дорогуша. Припомним-ка инструкции добрейшего господина Гонзаго.
— Он пообещал нам по пятьдесят пистолей каждому, — напомнил Галунье.
— При определенных условиях. Primo…80
Вместо того чтобы продолжать, он взял сверток, который принес под мышкой. Галунье сделал то же самое. В этот миг дверь наверху, которую Галунье объявил запертой, бесшумно приотворилась, и в полумраке возникла бледная и хитрая физиономия горбуна. Он подслушивал. А оба виртуоза шпаги с нерешительным видом рассматривали свертки.
— А это что, обязательно? — недовольным голосом осведомился Плюмаж, постучав по своему свертку.
— Чистая формальность, — ответил Галунье.
— Ну-ка, ну-ка, нормандец, как ты хочешь из этого вывернуться?
— Нет ничего проще. Гонзаго нам сказал: «Вы возьмете лакейские ливреи». Мы послушно их взяли — под мышку.
Горбун беззвучно рассмеялся.
— Под мышку! — с восторгом воскликнул Плюмаж. — Ну, золотце мое, ты просто дьявольски умен!
— Ах, если бы страсти не правили мной с такой титанической силой, убежден, я высоко бы поднялся, — грустно заметил Галунье.
Они положили на стол свертки, в которых находились ливреи. Плюмаж продолжал:
— Во-вторых, господин Гонзаго сказал нам: «Вы убедитесь, ждут ли на Певческой улице портшез и носильщики».
— Ждут, — подтвердил Галунье.
— Да, — согласился Плюмаж и почесал себе за ухом, — но там два портшеза. Что ты на этот счет думаешь, сокровище мое?
— Излишек хорошего никогда не мешает, — решил Галунье. — Я никогда не ездил в портшезе.
— Да и я тоже.
— Когда будем возвращаться во дворец, прикажем, чтобы нас поочередно несли в портшезе.
— Решено. Третье: «Вы проникнете в дом».
— Проникли.
— «В доме будет девушка».
— Посмотри, благородный мой друг, — воскликнул брат Галунье, — посмотри, как я весь дрожу!
— Да ты вдобавок и побледнел. Что с тобой?
— Просто ты упомянул про тот пол, которому я обязан всеми своими злоключениями.
Плюмаж с силой хлопнул его по плечу.
— Гром и молния, дорогуша! — рявкнул он. — Друзья должны делиться своими невзгодами. У каждого есть маленькие слабости, но если ты еще раз попробуешь утруждать мои уши своими страстями, то, убей меня Бог, я тебе их отрублю!
Невзирая на некоторую грамматическую туманность этого обещания, Галунье прекрасно понял, что Плюмаж пообещал отрубить его уши. А Галунье дорожил своими ушами, хотя они были большие и красные.
— Ты запретил мне проверить, здесь ли девушка, — заметил он.
— Малышка здесь, — ответил Плюмаж. — Прислушайся. Из соседней комнаты донесся взрыв веселого смеха. Галунье схватился за сердце.
— «Вы захватите девушку, — продолжил Плюмаж, — верней, учтиво предложите ей сесть в портшез и сопроводите до дома в парке…»
— «Применять силу, — подхватил Галунье, — только в том случае, если иных средств больше не останется».
— Точно. И я тебе скажу: пятьдесят пистолей — хорошая плата за такую работу.
— Счастливчик этот Гонзаго, — чувствительно вздохнул Галунье.
Плюмаж коснулся эфеса своей шпаги, Галунье взял его за Руку.
— Мой благородный друг, — произнес он, — убей меня, не сходя с этого места. Это единственный способ угасить пламя, что пожирает меня. Вот тебе моя грудь, пронзи ее смертоносным ударом.
Гасконец несколько секунд смотрел на него с глубоким сочувствием.
— Проклятье! — бросил он. — Все мы одинаковы! Но ведь он же, черт меня побрал, не пустит ни одного экю из своей полусотни пистолей ни на пропой, ни на игру!
Шум в соседней комнате стал громче. Плюмаж и Галунье одновременно вздрогнули, потому что за спиной у них тонкий, визгливый голос произнес:
— Пора!
В один миг они обернулись. Около стола стоял горбун из дворца Гонзаго и самым спокойным образом развязывал их свертки.
— А этот откуда тут взялся? — удивился Плюмаж. Галунье из осторожности несколько отступил назад. Горбун протягивал одну ливрею Плюмажу, а вторую Галунье.
— Живей! — не повышая голоса, приказал он.
Однако оба колебались. Особенно гасконцу претила мысль облачаться в ливрею.
— Кой черт ты лезешь? — воскликнул он.
— Тс-с! — шикнул на него горбун. — Поторопитесь! За дверь раздался голос доньи Крус:
— Великолепно! Теперь остается только найти носилки.
— Поторопитесь! — властно повторил горбун. Одновременно он задул лампу.
Дверь комнаты Авроры открылась, и в зале стало чуть-чуть светлей. Плюмаж и Галунье отступили в угол и торопливо натягивали ливреи. Горбун приотворил одно из окон, выходящих на Певческую улицу. В ночи раздался негромкий свист. Один из портшезов понесли к двери. Обе камеристки в это время пробирались на ощупь через залу. Горбун распахнул перед ними выходную дверь.
— Вы готовы? — осведомился он шепотом.
— Готовы, — ответила Плюмаж и Галунье.
— Приступайте!
Из комнаты Авроры вышла донья Крус, бормоча:
— Что же, теперь мне искать носилки? Неужели галантный дьявол не позаботился о них?
Только она вышла, горбун у нее за спиной захлопнул дверь. Зала погрузилась в полнейший мрак. Донья Крус не боялась людей, но в темноте она со страхом подумала про дьявола. Совсем недавно они со смехом вызывали дьявола, а сейчас донье Крус казалось, что он во тьме еще щекочет ее рогами. Только она повернулась, чтобы вновь открыть дверь комнаты Авроры, как грубые волосатые руки сжали ей запястья. То были руки Плюмажа-младшего. Донья Крус попыталась закричать. Но от ужаса у нее сдавило горло, и она не смогла издать ни звука. Аврора, крутившаяся перед зеркалом, поскольку новый наряд пробудил в ней кокетство, не слышала подруги, тем паче что все заглушал гомон толпы за окнами.
Там только что объявили, что карета господина Лоу, выехавшая из Ангулемского дворца, находится недалеко от фонтана Круа-дю-Трауар.
— Едет! Едет! — кричали со всех сторон. Волнение и шум толпы усилились десятикратно.
— Мадемуазель, — произнес Плюмаж, изображая почтительный поклон, который пропал впустую по причине отсутствия света, — позвольте мне предложить вам руку, прах меня побери!
Донья Крус была уже на другом конце комнаты. Там ее встретила другая пара рук, не таких волосатых, но зато липких, принадлежавших брату Амаблю Галунье. На сей раз ей удалось издать громкий крик.
— Вот он! Вот он! — заревела в этот миг толпа.
Крик несчастной доньи Крус пропал втуне, так же как поклон Плюмажа. Она вырвалась и из этих объятий, но ее тут же схватил Плюмаж. Он и Галунье старались отрезать ей дорогу, чтобы у нее остался один-единственный выход — дверь на крыльцо. Когда донья Крус подбежала к ней, обе створки распахнулись, и свет фонарей упал на ее лицо. Взглянув на него, Плюмаж не смог сдержать жест изумления. Какой-то человек, стоявший наготове за дверью, набросил донье Крус на голову накидку. Полубезумную от ужаса, ее схватили, затолкали в портшез и, и дверца его тотчас же захлопнулась.
— В парковый дом за площадью Сен-Маглуар! — приказал Плюмаж.
Портшез унесли. Галунье вошел в залу, дрожа мелкой дрожью. Он прикоснулся к шелкам! Плюмаж пребывал в задумчивости.
— Она прелестна! Прелестна! Прелестна! — твердил нормандец. — О, Гонзаго!
— Ризы Господни! — воскликнул Плюмаж с видом человека, пытающегося отогнать назойливую мысль. — Надеюсь, это дело мы ловко провернули!
— Какая атласная ручка! — простонал Галунье.
— Полсотни пистолей наши!
Плюмаж огляделся вокруг, словно был не вполне уверен, что заработал эти деньги.
— А талия! — не унимался Галунье. — Я не завидую ни титулам, ни золоту Гонзаго, но…
— Пошли отсюда! — прервал его Плюмаж.
— Ах, она надолго лишила меня сна!
Плюмаж схватил Галунье за шиворот и поволок за собой, но вдруг, вспомнив, заявил:
— Милосердие велит нам освободить старуху и мальчонку.
— А ты не находишь, что старуха неплохо сохранилась? — спросил его брат Галунье.
Ответом ему был сильнейший удар кулаком по спине. Плюмаж повернул ключ в скважине. Но дверь он не успел открыть: со стороны лестницы раздался голос горбуна, о котором они оба, можно сказать, забыли:
— Я доволен вами, храбрецы, но наши труды еще не закончены. Останьтесь!
— Ишь, как он приказывает, этот скрюченный обсосок! — пробурчал Плюмаж.
— Сейчас, когда ничего не видно, — заметил Галунье, — голос его производит на меня странное впечатление. Так и кажется, что где-то когда-то я его уже слышал.
Повторяющиеся резкие звуки свидетельствовали о том, что горбун бьет кресалом о кремень, высекая огонь. Зажглась лампа.
— Прошу прощения, но что же нам еще осталось сделать, господин Эзоп? — осведомился Плюмаж. — Мне кажется, вас так прозывают?
— Да, Эзопом, Ионой и еще многими именами, — ответил горбун. — А теперь внимательно слушайте, что я вам прикажу.
— Поклонись его сеньорству, Галунье! Он сейчас прикажет, разрази его гром!
Плюмаж поднес руку к шляпе. Галунье повторил его жест и издевательским тоном добавил:
— Ждем повелений вашего превосходительства!
— И правильно делаете! — сухо бросил горбун.
Оба носителя шпаг переглянулись. Галунье утратил насмешливый вид и пробормотал:
— А все-таки я уже слышал этот голос.
Горбун вытащил из-под лестницы два фонаря на длинных палках, какие по ночам несут перед каретой, и зажег их.
— Возьмите их, — сказал он.
— Вот те на! — угрюмо пробурчал Плюмаж. — Уж не думаете ли вы, что мы можем догнать носилки?
— Если носильщики продолжают так же бежать, они уже далеко, — подтвердил Галунье.
— Берите!
Горбун был упрям. Наши храбрецы взяли каждый по фонарю.
Горбун показал пальцем на дверь, откуда несколько минут назад вышла донья Крус, и сообщил:
— Там есть еще одна девушка.
— Еще! — в один голос ахнули Плюмаж и Галунье. И Галунье вслух подумал:
— Так вот почему вторые носилки!
— Эта вторая девушка, — продолжал горбун, — завершает туалет. Она, как и первая, выйдет из этой двери.
Плюмаж указал глазами на лампу и заметил:
— Она увидит нас.
— Увидит.
— А что же нам тогда делать? — осведомился гасконец.
— Сейчас скажу. Вы, не прячась, почтительно подойдете к ней и сообщите: «Мы здесь, чтобы проводить вас на бал во дворец».
— Но в наших инструкциях об этом ни слова, — удивился Галунье.
А Плюмаж спросил:
— А девушка нам поверит?
— Поверит, если вы назовете имя того, кто вас прислал.
— Господин Гонзаго?
— Нет! И тем паче поверит, если вы скажете, что ваш господин будет ждать ее, когда пробьет полночь, — хорошенько запомните это! — в дворцовом парке на поляне Дианы.
— Так что же, у нас, черт меня раздери, сейчас два господина? — возмутился Плюмаж.
— Нет, — ответил горбун, — только один, но он зовется не Гонзаго.
Говоря это, горбун подошел к винтовой лестнице и поставил ногу на первую ступеньку.
— И как же зовется наш господин? — поинтересовался Плюмаж, тщетно старавшийся сохранить на лице заносчивую улыбку. — Надо думать, Эзоп Второй?
— Или Иона? — подбавил Галунье.
Горбун взглянул на них, и оба опустили глаза. Медленно горбун произнес:
— Ваш господин зовется Анри де Лагардер!
Оба вздрогнули и, казалось, даже как-то сжались. Внезапно охрипнув, оба тихо повторили:
— Лагардер.
Горбун поднимался по лестнице. С верхней площадки он взглянул, как они смиренно, покорно стоят, и произнес одно-единственное слово:
— Исполняйте!
После этого он скрылся.
Дверь наверху захлопнулась, и Галунье тихо ойкнул.
— Витый туз! — буркнул Плюмаж. — Мы видели дьявола. — Ну что ж, мой доблестный друг, будем исполнять.
— Ризы Господни! Придется быть послушными, как детишки» и исполнять, — согласился гасконец. — Да, представь себе, я, кажется, узнал…
— Маленького Парижанина?
— Да нет, в этой девушке, что мы запихнули в портшез, я узнал миленькую цыганочку, которую видел в Испании с Лагардером.
Галунье вскрикнул: дверь комнаты Авроры отворилась.
— Что с тобой? — вздрогнув, спросил гасконец. Теперь все здесь нагоняло на него страх.
— Девушка, которую я видел с Лагардером во Фландрии, — заикаясь, пробормотал Галунье.
На пороге стояла Аврора.
— Флор! — позвала она. — Где ты?
Плюмаж и Галунье, держа каждый по фонарю, приблизились к ней, отвешивая поклоны. Решение «исполнять» с каждой минутой все больше упрочивалось в них. Надо сказать, что со своими заржавленными шпагами они являли пару самых великолепных лакеев, каких только можно представить. Не всякий церковный привратник мог бы соперничать с ними по части выправки и умения держать себя. Аврора в придворном наряде была столь прелестна, столь хороша, что они застыли на месте и восхищенно воззрились на нее.
— Где же Флор? Неужели эта сумасшедшая уехала без меня?
— Без вас, — словно эхо, произнес гасконец.
— Без вас, — повторил нормандец.
Аврора подала веер Галунье, а букет Плюмажу. Право, глядя на нее, вы бы решили, что она всю жизнь пользовалась услугами лакеев.
— Я готова, — объявила она, — едем! Подобно эху, прозвучало:
— Едем!
— Едем!
Усаживаясь в портшез, Аврора спросила:
— Да, а где я встречусь с ним?
— На поляне Дианы, — прямо-таки тенорком пропел Плюмаж.
— В полночь, — добавил Галунье.
Все это они сообщили, склонясь в самом смиренном поклоне.
Носилки тронулись. Напоследок Плюмаж-младший и брат Галунье, держа в руках фонари, обменялись поверх крыши портшеза взглядами. И во взглядах этих читалось: «Исполняем!»
Несколькими секундами позже можно было наблюдать, как из калитки, что вела к покоям мэтра Луи, -вышел маленький человечек в черном и потрусил по Певческой улице.
Через улицу Сент-Оноре он перешел, когда карета благодетельнейшего господина Лоу уже проехала, и поэтому толпа всласть поиздевалась над его горбом. Однако насмешки, похоже, не произвели на горбуна никакого впечатления. Он обогнул Пале-Рояль и вошел в Фонтанный двор.
На улице Валуа была маленькая дверца, ведшая в часть здания, которая именовалась «личные покои Месье». Именно там у Филиппа Орлеанского, регента Франции, находился рабочий кабинет. Горбун уверенно постучался. Ему тотчас же открыли, и из глубины темного коридора раздался грубый голос:
— А, это ты, Рике-хохолок81! Поднимайся быстрей, тебя ждут!
Триумф Гонзаго, занимающего высокое положение при дворе, всемогущего, богатого, имеющего противником всего-навсего бедного изгнанника, казалось, был предрешен. Но Тарпейская скала82 находится рядом с Капитолием, и невозможно утверждать, что чаша будет выпита, до той поры, пока ее нет.
При всей безнадежности своего положения Анри де Лагардер, чья месть надвигалась неумолимо, непреклонно, как судьба, решил, наконец, явиться перед убийцей де Невера. Благодаря хитрости столь же гениальной, сколь и дерзкой он вскоре вынесет приговор Гонзаго с помощью самого Гонзаго, призвав в свидетели жертву, дабы указать убийцу…
4. ПАЛЕ-РОЯЛЬ
1. В ШАТРЕ
Плюмаж отечески потрепал его по щеке.
— Победа без преодоления преград не приносит радости, — наставительно произнес он. — Поднимись-ка и глянь, что там,
наверху.
Галунье, как кошка, взлетел по лестнице.
— Заперто! — сообщил он, потолкав дверь в покои мэтра Луи.
— Посмотри в замочную скважину. В данном случае это не будет нарушением приличий.
— Темно, как в печи.
— Хорошо, дорогуша. Припомним-ка инструкции добрейшего господина Гонзаго.
— Он пообещал нам по пятьдесят пистолей каждому, — напомнил Галунье.
— При определенных условиях. Primo…80
Вместо того чтобы продолжать, он взял сверток, который принес под мышкой. Галунье сделал то же самое. В этот миг дверь наверху, которую Галунье объявил запертой, бесшумно приотворилась, и в полумраке возникла бледная и хитрая физиономия горбуна. Он подслушивал. А оба виртуоза шпаги с нерешительным видом рассматривали свертки.
— А это что, обязательно? — недовольным голосом осведомился Плюмаж, постучав по своему свертку.
— Чистая формальность, — ответил Галунье.
— Ну-ка, ну-ка, нормандец, как ты хочешь из этого вывернуться?
— Нет ничего проще. Гонзаго нам сказал: «Вы возьмете лакейские ливреи». Мы послушно их взяли — под мышку.
Горбун беззвучно рассмеялся.
— Под мышку! — с восторгом воскликнул Плюмаж. — Ну, золотце мое, ты просто дьявольски умен!
— Ах, если бы страсти не правили мной с такой титанической силой, убежден, я высоко бы поднялся, — грустно заметил Галунье.
Они положили на стол свертки, в которых находились ливреи. Плюмаж продолжал:
— Во-вторых, господин Гонзаго сказал нам: «Вы убедитесь, ждут ли на Певческой улице портшез и носильщики».
— Ждут, — подтвердил Галунье.
— Да, — согласился Плюмаж и почесал себе за ухом, — но там два портшеза. Что ты на этот счет думаешь, сокровище мое?
— Излишек хорошего никогда не мешает, — решил Галунье. — Я никогда не ездил в портшезе.
— Да и я тоже.
— Когда будем возвращаться во дворец, прикажем, чтобы нас поочередно несли в портшезе.
— Решено. Третье: «Вы проникнете в дом».
— Проникли.
— «В доме будет девушка».
— Посмотри, благородный мой друг, — воскликнул брат Галунье, — посмотри, как я весь дрожу!
— Да ты вдобавок и побледнел. Что с тобой?
— Просто ты упомянул про тот пол, которому я обязан всеми своими злоключениями.
Плюмаж с силой хлопнул его по плечу.
— Гром и молния, дорогуша! — рявкнул он. — Друзья должны делиться своими невзгодами. У каждого есть маленькие слабости, но если ты еще раз попробуешь утруждать мои уши своими страстями, то, убей меня Бог, я тебе их отрублю!
Невзирая на некоторую грамматическую туманность этого обещания, Галунье прекрасно понял, что Плюмаж пообещал отрубить его уши. А Галунье дорожил своими ушами, хотя они были большие и красные.
— Ты запретил мне проверить, здесь ли девушка, — заметил он.
— Малышка здесь, — ответил Плюмаж. — Прислушайся. Из соседней комнаты донесся взрыв веселого смеха. Галунье схватился за сердце.
— «Вы захватите девушку, — продолжил Плюмаж, — верней, учтиво предложите ей сесть в портшез и сопроводите до дома в парке…»
— «Применять силу, — подхватил Галунье, — только в том случае, если иных средств больше не останется».
— Точно. И я тебе скажу: пятьдесят пистолей — хорошая плата за такую работу.
— Счастливчик этот Гонзаго, — чувствительно вздохнул Галунье.
Плюмаж коснулся эфеса своей шпаги, Галунье взял его за Руку.
— Мой благородный друг, — произнес он, — убей меня, не сходя с этого места. Это единственный способ угасить пламя, что пожирает меня. Вот тебе моя грудь, пронзи ее смертоносным ударом.
Гасконец несколько секунд смотрел на него с глубоким сочувствием.
— Проклятье! — бросил он. — Все мы одинаковы! Но ведь он же, черт меня побрал, не пустит ни одного экю из своей полусотни пистолей ни на пропой, ни на игру!
Шум в соседней комнате стал громче. Плюмаж и Галунье одновременно вздрогнули, потому что за спиной у них тонкий, визгливый голос произнес:
— Пора!
В один миг они обернулись. Около стола стоял горбун из дворца Гонзаго и самым спокойным образом развязывал их свертки.
— А этот откуда тут взялся? — удивился Плюмаж. Галунье из осторожности несколько отступил назад. Горбун протягивал одну ливрею Плюмажу, а вторую Галунье.
— Живей! — не повышая голоса, приказал он.
Однако оба колебались. Особенно гасконцу претила мысль облачаться в ливрею.
— Кой черт ты лезешь? — воскликнул он.
— Тс-с! — шикнул на него горбун. — Поторопитесь! За дверь раздался голос доньи Крус:
— Великолепно! Теперь остается только найти носилки.
— Поторопитесь! — властно повторил горбун. Одновременно он задул лампу.
Дверь комнаты Авроры открылась, и в зале стало чуть-чуть светлей. Плюмаж и Галунье отступили в угол и торопливо натягивали ливреи. Горбун приотворил одно из окон, выходящих на Певческую улицу. В ночи раздался негромкий свист. Один из портшезов понесли к двери. Обе камеристки в это время пробирались на ощупь через залу. Горбун распахнул перед ними выходную дверь.
— Вы готовы? — осведомился он шепотом.
— Готовы, — ответила Плюмаж и Галунье.
— Приступайте!
Из комнаты Авроры вышла донья Крус, бормоча:
— Что же, теперь мне искать носилки? Неужели галантный дьявол не позаботился о них?
Только она вышла, горбун у нее за спиной захлопнул дверь. Зала погрузилась в полнейший мрак. Донья Крус не боялась людей, но в темноте она со страхом подумала про дьявола. Совсем недавно они со смехом вызывали дьявола, а сейчас донье Крус казалось, что он во тьме еще щекочет ее рогами. Только она повернулась, чтобы вновь открыть дверь комнаты Авроры, как грубые волосатые руки сжали ей запястья. То были руки Плюмажа-младшего. Донья Крус попыталась закричать. Но от ужаса у нее сдавило горло, и она не смогла издать ни звука. Аврора, крутившаяся перед зеркалом, поскольку новый наряд пробудил в ней кокетство, не слышала подруги, тем паче что все заглушал гомон толпы за окнами.
Там только что объявили, что карета господина Лоу, выехавшая из Ангулемского дворца, находится недалеко от фонтана Круа-дю-Трауар.
— Едет! Едет! — кричали со всех сторон. Волнение и шум толпы усилились десятикратно.
— Мадемуазель, — произнес Плюмаж, изображая почтительный поклон, который пропал впустую по причине отсутствия света, — позвольте мне предложить вам руку, прах меня побери!
Донья Крус была уже на другом конце комнаты. Там ее встретила другая пара рук, не таких волосатых, но зато липких, принадлежавших брату Амаблю Галунье. На сей раз ей удалось издать громкий крик.
— Вот он! Вот он! — заревела в этот миг толпа.
Крик несчастной доньи Крус пропал втуне, так же как поклон Плюмажа. Она вырвалась и из этих объятий, но ее тут же схватил Плюмаж. Он и Галунье старались отрезать ей дорогу, чтобы у нее остался один-единственный выход — дверь на крыльцо. Когда донья Крус подбежала к ней, обе створки распахнулись, и свет фонарей упал на ее лицо. Взглянув на него, Плюмаж не смог сдержать жест изумления. Какой-то человек, стоявший наготове за дверью, набросил донье Крус на голову накидку. Полубезумную от ужаса, ее схватили, затолкали в портшез и, и дверца его тотчас же захлопнулась.
— В парковый дом за площадью Сен-Маглуар! — приказал Плюмаж.
Портшез унесли. Галунье вошел в залу, дрожа мелкой дрожью. Он прикоснулся к шелкам! Плюмаж пребывал в задумчивости.
— Она прелестна! Прелестна! Прелестна! — твердил нормандец. — О, Гонзаго!
— Ризы Господни! — воскликнул Плюмаж с видом человека, пытающегося отогнать назойливую мысль. — Надеюсь, это дело мы ловко провернули!
— Какая атласная ручка! — простонал Галунье.
— Полсотни пистолей наши!
Плюмаж огляделся вокруг, словно был не вполне уверен, что заработал эти деньги.
— А талия! — не унимался Галунье. — Я не завидую ни титулам, ни золоту Гонзаго, но…
— Пошли отсюда! — прервал его Плюмаж.
— Ах, она надолго лишила меня сна!
Плюмаж схватил Галунье за шиворот и поволок за собой, но вдруг, вспомнив, заявил:
— Милосердие велит нам освободить старуху и мальчонку.
— А ты не находишь, что старуха неплохо сохранилась? — спросил его брат Галунье.
Ответом ему был сильнейший удар кулаком по спине. Плюмаж повернул ключ в скважине. Но дверь он не успел открыть: со стороны лестницы раздался голос горбуна, о котором они оба, можно сказать, забыли:
— Я доволен вами, храбрецы, но наши труды еще не закончены. Останьтесь!
— Ишь, как он приказывает, этот скрюченный обсосок! — пробурчал Плюмаж.
— Сейчас, когда ничего не видно, — заметил Галунье, — голос его производит на меня странное впечатление. Так и кажется, что где-то когда-то я его уже слышал.
Повторяющиеся резкие звуки свидетельствовали о том, что горбун бьет кресалом о кремень, высекая огонь. Зажглась лампа.
— Прошу прощения, но что же нам еще осталось сделать, господин Эзоп? — осведомился Плюмаж. — Мне кажется, вас так прозывают?
— Да, Эзопом, Ионой и еще многими именами, — ответил горбун. — А теперь внимательно слушайте, что я вам прикажу.
— Поклонись его сеньорству, Галунье! Он сейчас прикажет, разрази его гром!
Плюмаж поднес руку к шляпе. Галунье повторил его жест и издевательским тоном добавил:
— Ждем повелений вашего превосходительства!
— И правильно делаете! — сухо бросил горбун.
Оба носителя шпаг переглянулись. Галунье утратил насмешливый вид и пробормотал:
— А все-таки я уже слышал этот голос.
Горбун вытащил из-под лестницы два фонаря на длинных палках, какие по ночам несут перед каретой, и зажег их.
— Возьмите их, — сказал он.
— Вот те на! — угрюмо пробурчал Плюмаж. — Уж не думаете ли вы, что мы можем догнать носилки?
— Если носильщики продолжают так же бежать, они уже далеко, — подтвердил Галунье.
— Берите!
Горбун был упрям. Наши храбрецы взяли каждый по фонарю.
Горбун показал пальцем на дверь, откуда несколько минут назад вышла донья Крус, и сообщил:
— Там есть еще одна девушка.
— Еще! — в один голос ахнули Плюмаж и Галунье. И Галунье вслух подумал:
— Так вот почему вторые носилки!
— Эта вторая девушка, — продолжал горбун, — завершает туалет. Она, как и первая, выйдет из этой двери.
Плюмаж указал глазами на лампу и заметил:
— Она увидит нас.
— Увидит.
— А что же нам тогда делать? — осведомился гасконец.
— Сейчас скажу. Вы, не прячась, почтительно подойдете к ней и сообщите: «Мы здесь, чтобы проводить вас на бал во дворец».
— Но в наших инструкциях об этом ни слова, — удивился Галунье.
А Плюмаж спросил:
— А девушка нам поверит?
— Поверит, если вы назовете имя того, кто вас прислал.
— Господин Гонзаго?
— Нет! И тем паче поверит, если вы скажете, что ваш господин будет ждать ее, когда пробьет полночь, — хорошенько запомните это! — в дворцовом парке на поляне Дианы.
— Так что же, у нас, черт меня раздери, сейчас два господина? — возмутился Плюмаж.
— Нет, — ответил горбун, — только один, но он зовется не Гонзаго.
Говоря это, горбун подошел к винтовой лестнице и поставил ногу на первую ступеньку.
— И как же зовется наш господин? — поинтересовался Плюмаж, тщетно старавшийся сохранить на лице заносчивую улыбку. — Надо думать, Эзоп Второй?
— Или Иона? — подбавил Галунье.
Горбун взглянул на них, и оба опустили глаза. Медленно горбун произнес:
— Ваш господин зовется Анри де Лагардер!
Оба вздрогнули и, казалось, даже как-то сжались. Внезапно охрипнув, оба тихо повторили:
— Лагардер.
Горбун поднимался по лестнице. С верхней площадки он взглянул, как они смиренно, покорно стоят, и произнес одно-единственное слово:
— Исполняйте!
После этого он скрылся.
Дверь наверху захлопнулась, и Галунье тихо ойкнул.
— Витый туз! — буркнул Плюмаж. — Мы видели дьявола. — Ну что ж, мой доблестный друг, будем исполнять.
— Ризы Господни! Придется быть послушными, как детишки» и исполнять, — согласился гасконец. — Да, представь себе, я, кажется, узнал…
— Маленького Парижанина?
— Да нет, в этой девушке, что мы запихнули в портшез, я узнал миленькую цыганочку, которую видел в Испании с Лагардером.
Галунье вскрикнул: дверь комнаты Авроры отворилась.
— Что с тобой? — вздрогнув, спросил гасконец. Теперь все здесь нагоняло на него страх.
— Девушка, которую я видел с Лагардером во Фландрии, — заикаясь, пробормотал Галунье.
На пороге стояла Аврора.
— Флор! — позвала она. — Где ты?
Плюмаж и Галунье, держа каждый по фонарю, приблизились к ней, отвешивая поклоны. Решение «исполнять» с каждой минутой все больше упрочивалось в них. Надо сказать, что со своими заржавленными шпагами они являли пару самых великолепных лакеев, каких только можно представить. Не всякий церковный привратник мог бы соперничать с ними по части выправки и умения держать себя. Аврора в придворном наряде была столь прелестна, столь хороша, что они застыли на месте и восхищенно воззрились на нее.
— Где же Флор? Неужели эта сумасшедшая уехала без меня?
— Без вас, — словно эхо, произнес гасконец.
— Без вас, — повторил нормандец.
Аврора подала веер Галунье, а букет Плюмажу. Право, глядя на нее, вы бы решили, что она всю жизнь пользовалась услугами лакеев.
— Я готова, — объявила она, — едем! Подобно эху, прозвучало:
— Едем!
— Едем!
Усаживаясь в портшез, Аврора спросила:
— Да, а где я встречусь с ним?
— На поляне Дианы, — прямо-таки тенорком пропел Плюмаж.
— В полночь, — добавил Галунье.
Все это они сообщили, склонясь в самом смиренном поклоне.
Носилки тронулись. Напоследок Плюмаж-младший и брат Галунье, держа в руках фонари, обменялись поверх крыши портшеза взглядами. И во взглядах этих читалось: «Исполняем!»
Несколькими секундами позже можно было наблюдать, как из калитки, что вела к покоям мэтра Луи, -вышел маленький человечек в черном и потрусил по Певческой улице.
Через улицу Сент-Оноре он перешел, когда карета благодетельнейшего господина Лоу уже проехала, и поэтому толпа всласть поиздевалась над его горбом. Однако насмешки, похоже, не произвели на горбуна никакого впечатления. Он обогнул Пале-Рояль и вошел в Фонтанный двор.
На улице Валуа была маленькая дверца, ведшая в часть здания, которая именовалась «личные покои Месье». Именно там у Филиппа Орлеанского, регента Франции, находился рабочий кабинет. Горбун уверенно постучался. Ему тотчас же открыли, и из глубины темного коридора раздался грубый голос:
— А, это ты, Рике-хохолок81! Поднимайся быстрей, тебя ждут!
Триумф Гонзаго, занимающего высокое положение при дворе, всемогущего, богатого, имеющего противником всего-навсего бедного изгнанника, казалось, был предрешен. Но Тарпейская скала82 находится рядом с Капитолием, и невозможно утверждать, что чаша будет выпита, до той поры, пока ее нет.
При всей безнадежности своего положения Анри де Лагардер, чья месть надвигалась неумолимо, непреклонно, как судьба, решил, наконец, явиться перед убийцей де Невера. Благодаря хитрости столь же гениальной, сколь и дерзкой он вскоре вынесет приговор Гонзаго с помощью самого Гонзаго, призвав в свидетели жертву, дабы указать убийцу…
4. ПАЛЕ-РОЯЛЬ
1. В ШАТРЕ
У камней свои судьбы. Каменные стены живут долго и видят, как сменяются поколения. Сколько историй они знают! Воспоминания какого-нибудь тесаного куба из туфа или известняка, песчаника или гранита были бы безумно интересны. Сколько вокруг драм, комедий и трагедий! Сколько великих и малых событий! Сколько веселья! Сколько слез!
Своим возникновением Пале-Рояль обязан трагедии. Арман дю Плесси кардинал де Ришелье83, величайший государственный деятель и никудышный поэт, купил у сеньора Дюфрена старинный дворец Рамбуйе, а у маркиза д'Эстре большой особняк де Меркеров и приказал архитектору Лемрсье вместо этих двух аристократических резиденций возвести дом, достойный его высокой судьбы. Четыре других владения были приобретены, чтобы на их месте разбить сады. Наконец, чтобы открыть фасад, на котором красовался герб Ришелье, украшенный кардинальской шапкой, был куплен особняк де Сийери и пробита широкая улица, дабы его высокопреосвященство мог беспрепятственно проехать в карете на свои фермы в Гранж-Бательер. Улица сохранила имя Ришелье; название фермы, на территории которой ныне находится самый великолепным квартал Парижа, надолго пристало к району за Оперой; один лишь дворец не сохранил памяти о своем первом владельце. Только-только построенный, он сменил свой кардинальский титул на куда более высокий. Не успел Ришелье упокоиться в могиле, как его дом стал называться Пале-Рояль84.
Этот грозный священнослужитель любил театр; можно было даже сказать, что он построил себе дворец, чтобы устроить там театры. Их было три, хотя, в сущности, достаточно было всего одного, чтобы поставить в нем трагедию «Мирам», обожаемую дочь его собственной музы. Сказать по правде, рука, отрубившая голову коннетаблю де Монморанси85, была слишком тяжела, чтобы писать блистательные стихи. «Мирам» была представлена перед тремя тысячами потомков крестоносцев, у которых достало снисходительности рукоплескать ей. На другой день сотня од, столько же дифирамбов, двукратно больше мадригалов пролились на город нечистым дождем, дабы воспеть и прославить сомнительного поэта, но скоро эта непристойная шумиха смолкла. Втихомолку стали поговаривать о неком молодом человеке, который тоже писал трагедии, но не был кардиналом и звался Корнель86.
Театр на двести зрителей, театр на пятьсот зрителей, театр на три тысячи зрителей — на меньшее Ришелье не соглашался. Следуя своеобразной политике Тарквиния87, последовательно рубя головы тем, кто имел наглость возвышаться над общим уровнем, он занимался декорациями и костюмами, словно заботливый директор, каковым, в сущности, он был. Говорят, это он придумал бурное море, которое, волнуясь на поворотном круге, ныне так восхищает стольких отцов семейств, подвижные рампы и использование в спектаклях не бутафории. И еще он изобрел пружину, которая катила камень Сизифа88, сына Эола в пьесе Демаре89. Прибавим, что он куда больше дорожил своими разнообразными талантами, включая и талант к танцу, нежели славой политика. И это правило. Нерон90 отнюдь не был бессмертным, несмотря на успех, который имел, играя на флейте.
Ришелье умер. Анна Австрийская с сыном Людовиком XIV переселилась в Пале-Кардиналь. Франция подняла крик у этих недавно выстроенных стен. Мазарини91, который не сочинял трагедий в стихах, не раз, исподтишка посмеиваясь и одновременно дрожа, слышал рев народа, собравшегося под его окнами. Убежище Мазарини помещалось в покоях, которые впоследствии занимал Филипп Орлеанский, регент Франции. Они находились в восточном крыле здания, примыкающем к нынешней Ростральной галерее у Фонтанного двора. Мазарини \прятался там весной 1648 г., когда фрондеры ворвались во дворец, чтобы самолично убедиться, что малолетнего короля не вывезли из Парижа92. Одна из картин галереи Пале-Рояля представляет это событие и изображает, как Анна Австрийская, стоя перед народом, приподнимает одеяла, укрывающие младенца Людовика XIV.
По этому поводу сообщают остроту одного из правнуков регента, короля Франции Луи Филиппа. Эта острота вполне соответствует духу Пале-Рояля, здания скептического, чарующего, холодного, лишенного предрассудков, вольнодумца из камня, который однажды нацепил зеленую кокарду Камилл Демулена93, а потом ублажал казаков; соответствует эта острота и потомкам воспитанника Дюбуа, потомкам самого умного принца, который когда-либо тратил время и золото государства на устройство оргий.
Казимир Делавинь94, рассматривая картину, принадлежащую кисти Мозеса95, удивился, что не видит рядом с королевой, стоящей посреди толпы, охраны. Герцог Орлеанский, впоследствии король Луи Филипп, усмехнулся и ответил:
— Охрана есть, но ее не видно.
В феврале 1672 г. Месье96, брат короля, родоначальник Орлеанского дома, получил Пале-Рояль в собственность. Именно 21 числа этого месяца Людовик XIV передал ему дворец в наследственное владение. У Генриетты Анны Английской, герцогини Орлеанской, был там блистательный двор. Герцог Лартрский, сын Месье и будущий регент, в конце 1692 г. сочетался тут браком с мадемуазель Блуа, младшей побочной дочерью Людовика XIV от госпожи де Монтеспан97.
В эпоху Регентства интерес к трагедиям упал. Грустная тень Мирам, должно быть, закрывала лицо, чтобы не видеть дружеских ужинов, которые герцог Орлеанский устраивал, как писал Сен-Симон98, в «весьма странном обществе», однако театры продолжали действовать, поскольку в ту пору была мода на девиц из Оперы.
Красавица герцогиня Беррийская, дочь регента, вечно пребывавшая под хмельком, большая любительница нюхать испанский табак, составляла часть этого общества, куда входили, по свидетельству того же Сен-Симона, лишь «дамы сомнительной добродетели и люди ничтожные, но прославившиеся умом и распутством».
Но Сен-Симон, в сущности говоря, не любил регента, несмотря на дружеские отношения с ним. И если история не способна скрыть достойные сожаления слабости этого правителя, то в любом случае она являет нам его высокие качества, которые даже склонность к разврату не способна преуменьшить. Своими пороками он обязан бесчестному наставнику. Зато своими добродетелями он обязан только сам себе, тем паче, что прилагалась масса усилий, чтобы подавить их в нем. Его оргии — а такое случается крайне редко — не имели кровавой изнанки. Он был человечен и добр. Возможно, он стал бы даже великим, если бы не примеры и советы, какими отравляли его юность.
Парк Пале-Рояля в ту пору был куда обширней, нежели сейчас. С одной стороны он граничил с домами на улице Ришелье, с другой — с домами на улице Гуляк. В глубину, в направлении Ротонды, он простирался до улицы Нев-де-Пти-Шан. Много позже, лишь в царствование Людовика XIV, Луи Филипп Жозеф, герцог Орлеанский99 построил то, что называют каменной галереей, дабы оградить и украсить парк.
Своим возникновением Пале-Рояль обязан трагедии. Арман дю Плесси кардинал де Ришелье83, величайший государственный деятель и никудышный поэт, купил у сеньора Дюфрена старинный дворец Рамбуйе, а у маркиза д'Эстре большой особняк де Меркеров и приказал архитектору Лемрсье вместо этих двух аристократических резиденций возвести дом, достойный его высокой судьбы. Четыре других владения были приобретены, чтобы на их месте разбить сады. Наконец, чтобы открыть фасад, на котором красовался герб Ришелье, украшенный кардинальской шапкой, был куплен особняк де Сийери и пробита широкая улица, дабы его высокопреосвященство мог беспрепятственно проехать в карете на свои фермы в Гранж-Бательер. Улица сохранила имя Ришелье; название фермы, на территории которой ныне находится самый великолепным квартал Парижа, надолго пристало к району за Оперой; один лишь дворец не сохранил памяти о своем первом владельце. Только-только построенный, он сменил свой кардинальский титул на куда более высокий. Не успел Ришелье упокоиться в могиле, как его дом стал называться Пале-Рояль84.
Этот грозный священнослужитель любил театр; можно было даже сказать, что он построил себе дворец, чтобы устроить там театры. Их было три, хотя, в сущности, достаточно было всего одного, чтобы поставить в нем трагедию «Мирам», обожаемую дочь его собственной музы. Сказать по правде, рука, отрубившая голову коннетаблю де Монморанси85, была слишком тяжела, чтобы писать блистательные стихи. «Мирам» была представлена перед тремя тысячами потомков крестоносцев, у которых достало снисходительности рукоплескать ей. На другой день сотня од, столько же дифирамбов, двукратно больше мадригалов пролились на город нечистым дождем, дабы воспеть и прославить сомнительного поэта, но скоро эта непристойная шумиха смолкла. Втихомолку стали поговаривать о неком молодом человеке, который тоже писал трагедии, но не был кардиналом и звался Корнель86.
Театр на двести зрителей, театр на пятьсот зрителей, театр на три тысячи зрителей — на меньшее Ришелье не соглашался. Следуя своеобразной политике Тарквиния87, последовательно рубя головы тем, кто имел наглость возвышаться над общим уровнем, он занимался декорациями и костюмами, словно заботливый директор, каковым, в сущности, он был. Говорят, это он придумал бурное море, которое, волнуясь на поворотном круге, ныне так восхищает стольких отцов семейств, подвижные рампы и использование в спектаклях не бутафории. И еще он изобрел пружину, которая катила камень Сизифа88, сына Эола в пьесе Демаре89. Прибавим, что он куда больше дорожил своими разнообразными талантами, включая и талант к танцу, нежели славой политика. И это правило. Нерон90 отнюдь не был бессмертным, несмотря на успех, который имел, играя на флейте.
Ришелье умер. Анна Австрийская с сыном Людовиком XIV переселилась в Пале-Кардиналь. Франция подняла крик у этих недавно выстроенных стен. Мазарини91, который не сочинял трагедий в стихах, не раз, исподтишка посмеиваясь и одновременно дрожа, слышал рев народа, собравшегося под его окнами. Убежище Мазарини помещалось в покоях, которые впоследствии занимал Филипп Орлеанский, регент Франции. Они находились в восточном крыле здания, примыкающем к нынешней Ростральной галерее у Фонтанного двора. Мазарини \прятался там весной 1648 г., когда фрондеры ворвались во дворец, чтобы самолично убедиться, что малолетнего короля не вывезли из Парижа92. Одна из картин галереи Пале-Рояля представляет это событие и изображает, как Анна Австрийская, стоя перед народом, приподнимает одеяла, укрывающие младенца Людовика XIV.
По этому поводу сообщают остроту одного из правнуков регента, короля Франции Луи Филиппа. Эта острота вполне соответствует духу Пале-Рояля, здания скептического, чарующего, холодного, лишенного предрассудков, вольнодумца из камня, который однажды нацепил зеленую кокарду Камилл Демулена93, а потом ублажал казаков; соответствует эта острота и потомкам воспитанника Дюбуа, потомкам самого умного принца, который когда-либо тратил время и золото государства на устройство оргий.
Казимир Делавинь94, рассматривая картину, принадлежащую кисти Мозеса95, удивился, что не видит рядом с королевой, стоящей посреди толпы, охраны. Герцог Орлеанский, впоследствии король Луи Филипп, усмехнулся и ответил:
— Охрана есть, но ее не видно.
В феврале 1672 г. Месье96, брат короля, родоначальник Орлеанского дома, получил Пале-Рояль в собственность. Именно 21 числа этого месяца Людовик XIV передал ему дворец в наследственное владение. У Генриетты Анны Английской, герцогини Орлеанской, был там блистательный двор. Герцог Лартрский, сын Месье и будущий регент, в конце 1692 г. сочетался тут браком с мадемуазель Блуа, младшей побочной дочерью Людовика XIV от госпожи де Монтеспан97.
В эпоху Регентства интерес к трагедиям упал. Грустная тень Мирам, должно быть, закрывала лицо, чтобы не видеть дружеских ужинов, которые герцог Орлеанский устраивал, как писал Сен-Симон98, в «весьма странном обществе», однако театры продолжали действовать, поскольку в ту пору была мода на девиц из Оперы.
Красавица герцогиня Беррийская, дочь регента, вечно пребывавшая под хмельком, большая любительница нюхать испанский табак, составляла часть этого общества, куда входили, по свидетельству того же Сен-Симона, лишь «дамы сомнительной добродетели и люди ничтожные, но прославившиеся умом и распутством».
Но Сен-Симон, в сущности говоря, не любил регента, несмотря на дружеские отношения с ним. И если история не способна скрыть достойные сожаления слабости этого правителя, то в любом случае она являет нам его высокие качества, которые даже склонность к разврату не способна преуменьшить. Своими пороками он обязан бесчестному наставнику. Зато своими добродетелями он обязан только сам себе, тем паче, что прилагалась масса усилий, чтобы подавить их в нем. Его оргии — а такое случается крайне редко — не имели кровавой изнанки. Он был человечен и добр. Возможно, он стал бы даже великим, если бы не примеры и советы, какими отравляли его юность.
Парк Пале-Рояля в ту пору был куда обширней, нежели сейчас. С одной стороны он граничил с домами на улице Ришелье, с другой — с домами на улице Гуляк. В глубину, в направлении Ротонды, он простирался до улицы Нев-де-Пти-Шан. Много позже, лишь в царствование Людовика XIV, Луи Филипп Жозеф, герцог Орлеанский99 построил то, что называют каменной галереей, дабы оградить и украсить парк.