Феваль Поль. Горбун, Или Маленький Парижанин

   — Нет, сударыня, не откажусь. Я проделал четыреста лье и рисковал головой именно затем, чтобы отдать ее вам. Но я заранее определил, что и как следует делать. Я защищаю вашу дочь уже восемнадцать лет, ее жизнь принадлежит мне десять раз, потому что я десять раз ее спасал.
   — Сударь, сударь, — воскликнула несчастная мать, — что мне делать: обожать вас или ненавидеть? Я стремлюсь к вам всем сердцем, но вы меня отталкиваете. Вы спасли жизнь моего ребенка, вы защищали ее…
   — И буду продолжать защищать, — холодно прервал принцессу Анри.
   — Даже против ее матери? — проговорила принцесса, гордо выпрямившись.
   — Возможно, — согласился Анри, — все зависит от матери ". — В глазах госпожи Гонзаго вспыхнули злые огоньки.
   — Вы играете на моей беде, — процедила она. — Извольте объясниться, я вас не понимаю.
   — Для этого я сюда и пришел, сударыня, и хочу покончить с объяснениями как можно скорее. Благоволите же внимательно выслушать меня. Я не знаю, каково ваше мнение обо мне, но полагаю, что оно не из лучших. Конечно, можно сделать скидку на ваш гнев, на вашу вынужденную признательность. Но мне уступки не нужны, сударыня. Я следую по заранее начертанному пути, невзирая ни на какие препятствия. Со мною нужно еще считаться вот почему. Я имею право называться опекуном вашей дочери.
   — Опекуном? — воскликнула принцесса.
   — А как еще назовете вы того, кто выполняя волю умершего, сломал всю свою жизнь ради другого человека? Тут звания опекуна даже недостаточно, не правда ли, сударыня? Но вы, ослепленная своим несчастьем, протестуете против него и не желаете понять, что моя клятва, которую я свято выполнял, эти восемнадцать лет неусыпных забот дают мне власть, равную вашей.
   — Равную? — опять возмутилась госпожа Гонзаго.
   — И даже большую, чем ваша, — повысив голос, добавил Лагардер. — Ведь власть, торжественно врученная мне умирающим отцом, можно сравнить с вашей материнской властью, а к ней следует прибавить и ту, за которую я заплатил третьей частью собственной жизни. Все это, сударыня, дает мне одно право: как можно более заботливо, нежно и преданно печься о сироте. И я не отдам это право даже собственной матери.
   — Выходит, вы мне не доверяете? — прошептала принцесса.
   — Сегодня утром, сударыня, вы сказали — я затесался в толпу и все слышал — так вот, вы сказали: «Если моя дочь могла хоть на секунду забыть о гордости, свойственной ее роду, я закрою себе лицо и скажу: „Вот теперь Невер умер окончательно“.
   — Значит, мне следует опасаться… — нахмурив брови, начала было принцесса.
   — Вам нечего опасаться, сударыня. Дочь Невера останется под моей защитой чистой как ангел.
   — Что ж, сударь, в таком случае…
   — Вот именно, сударыня, если вам опасаться нечего, то я-то должен бояться.
   Принцесса закусила губу. Было заметно, что она уже недолго сможет сдерживать свой гнев. А Лагардер продолжал:
   — Я прибыл сюда полный доверия, счастья, надежд. Но эти ваши слова оледенили мое сердце, сударыня. Если бы не они, ваша дочь была бы уже с вами. КакР— с прежней пылкостью воскликнул шевалье. — Эта мысль пришла вам в голову первой? Вы еще не видели своей дочери, своего единственного ребенка, а гордыня уже заговорила в вас громче, чем любовь! Знатная дама продемонстрировала мне свой герб, когда я ждал, что заговорит материнское сердце! Говорю вам, сударыня, мне стало страшно, потому что я не женщина и материнскую любовь понимаю иначе, потому что если бы мне сказали: «Ваша дочь здесь, ваша дочь, единственное дитя человека, которого вы обожали, хочет прижаться к вашей груди, и ваши слезы радости скоро смешаются…» — если бы мне сказали такое, сударыня, у меня возникла бы одна-единствен-ная мысль, безумная, пьянящая — обнять, обнять свое дитя!
   Принцесса готова была разрыдаться, но гордость не позволила ей дать волю слезам.
   — Вы меня не знаете, — выдавила она, — а уже судите.
   — Да, сударыня, сужу, по одному вашему слову. Если бы речь шла обо мне, я подождал бы, но речь идет о ней, и тут ждать мне некогда. Что подстерегает вашу дочь в доме, где вы не хозяйка? Чем вы можете поручиться, что она будет защищена от вашего второго мужа и от вас самой? Я задаю вам вопросы, отвечайте. Какую новую жизнь вы ей уготовили? Какое новое счастье взамен того, которое она утратит? Она будет знатна, богата — да? У нее будет больше почестей, хотя и меньше радости? Больше спеси, хотя и меньше смиренной добродетели? Сударыня, мы приехали сюда не за этим. Мы готовы отдать всю знатность мира, все богатства и почести за слово, идущее из самой души, и мы еще ждем его, этого слова. Где ваша любовь? Я ее не вижу. Ваша гордыня трепещет, но ваше сердце молчит. Я боюсь, — слышите вы? — боюсь, но не столько Гонзаго, сколько вас, ее матери! Опасность кроется именно здесь, я ее угадываю, чувствую, и если я не защищу от нее дочь де Невера, как защищал от всех других, значит я ничего не сделал, нарушил клятву, данную мной умирающему другу!
   Лагардер замолк и перевел дух. Принцесса хранила молчание.
   — Сударыня, — с трудом успокоившись немного, снова заговорил он, — простите меня, но мой долг заставляет меня, прежде всего ставить свои условия. Я хочу, чтобы Аврора была счастлива. Я хочу, чтобы она была свободна, и, чем видеть ее рабой…
   — Договаривайте же, сударь! — сказала принцесса слегка вызывающе.
   Лагардер остановился.
   — Нет, сударыня, — ответил он, — из уважения к вам договаривать я не стану.
   Госпожа Гонзаго горько улыбнулась и, внезапно подняв голову и глядя ошеломленному Анри в лицо, отчеканила:
   — Мадемуазель де Невер — самая богатая наследница во Франции. Когда у тебя в руках такая добыча, отчего ж не подраться? Я поняла вас, сударь, и гораздо лучше, чем вы думаете.

8. ЕЩЕ ОДИН РАЗГОВОР НАЕДИНЕ

   Они дошли до конца аллеи, упиравшейся в крыло Мансара¹²⁰. Приближалась ночь. Веселый звон бокалов становился все громче, но иллюминация потихоньку бледнела, уже начали раздаваться хриплые голоса захмелевших, возвещающие о том, что праздник подходит к концу.
   Сад совершенно опустел. Ничто не мешало разговору между Лагардером и принцессой Гонзаго.
   Судя по всему, они вряд ли могли прийти к согласию. Аврора де Келюс, чья гордость была уязвлена, только что нанесла собеседнику страшный удар и в душе рукоплескала себе. Лагардер стоял с поникшей головой.
   — Если вы видели, как я была холодна, — с еще большим высокомерием продолжала принцесса, — если вы не слышали от меня радостных криков, о которых вы столь выспренне говорили, то лишь потому, что я обо всем уже догадалась. Я знала, что битва не кончена и трубить победу еще рано. Едва я увидела вас, внутри у меня все похолодело. Вы хороши собой, молоды, у вас нет семьи, все ваше наследство — это приключения, в которых вы участвовали, поэтому вам вполне могло прийти в голову разом сделаться богатым.
   — Сударыня, — прижав руку к сердцу, воскликнул Лагардер, — Всевышний все видит и отомстит вам за это оскорбление!
   — А осмелитесь ли вы сказать, — резко возразила принцесса Гонзаго, — что у вас не было этих безумных мечтаний?
   Воцарилось долгое молчание. Принцесса с вызовом смотрела на Анри. Тот то бледнел, то багровел. Наконец он заговорил глубоким, низким голосом.
   — Я всего лишь бедный дворянин. Да и дворянин ли я? У меня нет громкого имени, мое имя происходит от полуразрушенных стен, в которых я провел свое одинокое детство, еще вчера я был изгнанником. И все же вы были правы, сударыня: у меня была эта мечта, но только не безумная, а лучезарная и божественная. То, в чем я сегодня признаюсь вам, сударыня, еще вчера было тайной для меня самого. Я и понятия не имел…
   Принцесса насмешливо улыбнулась.
   — Клянусь вам, сударыня, — продолжал Лагардер, — клянусь моей любовью и честью!
   Анри сделал ударение на слове «любовь». Принцесса бросила на него ненавидящий взгляд.
   — Еще вчера, — продолжал он, — Бог тому свидетель, у меня была лишь одна мысль: возвратить вдове Невера порученное моим заботам священное сокровище. Я говорю правду, сударыня, и пусть даже вы мне не верите — это не имеет значения, поскольку я — хозяин положения и только я решаю судьбу вашей дочери. А в долгие дни усталости и борьбы разве у меня было время спросить собственную душу? Я был счастлив одними своими трудами, моя преданность была сама по себе мне награда. Аврора была моей дочерью. Когда я выехал сюда из Мадрида, на сердце у меня не было и тени печали. Мне казалось, что мать Авроры, увидев меня, откроет свои объятия и прижмет меня, всего в дорожной пыли, к своему сердцу, опьяненному радостью. Но в дороге, по мере того, как близился час расставания, в душе моей открывалась рана, которая становилась все глубже и ныла все сильней. Губы мои еще произносили: «Моя дочь!», но они лгали: Аврора уже не была ею. Я смотрел на нее, и слезы наворачивались мне на глаза. Она невольно улыбалась мне, сударыня, — увы! святая простота! — уже не так, как дочь улыбается отцу.
   Веер затрепетал в руке принцессы, и она процедила сквозь зубы:
   — Вы хотите сказать, что она вас любит?
   — Без этой надежды, — пылко вскричал Анри, — мне лучше было бы сразу умереть!
   Госпожа Гонзаго упала на одну из скамей, стоявших по сторонам аллеи. Грудь ее вздрагивала от волнения. Она уже не слышала слов убеждения. Ее переполняли гнев и злоба. Лагардер хочет отнять у нее дочь!
   Ярость ее только усиливалась от того, что она не могла дать ей волю. Этих нищих забияк не следует раздражать, даже когда бросаешь им кошелек. Но Лагардер, хоть и авантюрист, похоже, за золото не продастся.
   Принцесса осведомилась:
   — Аврора знает, из какой она семьи родом?
   — Она считает себя бедным, брошенным ребенком, которого я подобрал, — не задумываясь, ответил Анри.
   Принцесса невольно подняла голову, и он добавил:
   — Это дает вам надежду, сударыня, вам теперь будет легко дышать. Когда ей станет известно, какое расстояние нас разделяет…
   — Вот только станет ли? — недоверчиво перебила его госпожа Гонзаго.
   — Станет, сударыня. Если я хочу, чтобы она была свободна от вас, то неужели, по-вашему, лишь для того, чтобы приковать ее к себе? Скажите, но только положа руку на сердце: «Клянусь памятью Невера, моя дочь будет жить со мною в полной свободе и безопасности», — и я тут же возвращу ее вам.
   Такого поворота принцесса не ожидала, однако он ее не обескуражил. Она подумала, что это какая-то новая военная хитрость, и решила ответить тем же. Ее дочь была покамест во власти этого человека.
   Нужно было во что бы то ни стало отнять ее!
   — Я жду! — видя, что она колеблется, проговорил Лагардер.
   Внезапно принцесса протянула ему руку. Он в удивлении попятился.
   — Примите мою руку, — заговорила она, — и простите несчастную женщину, вокруг которой всю жизнь были одни враги да развратники. Если я ошиблась, господин де Лагардер, то готова на коленях просить у вас прощения.
   — Сударыня…
   — Да, я многим вам обязана. Не так мы с вами встретились, как надо, господин де Лагардер, совсем не так. Быть может, вам не следовало говорить со мной таким образом, быть может, я не сумела обуздать свою гордыню. Мне нужно сразу было сказать вам, что произнесенные мной на семейном совете слова предназначались для господина Гонзаго и были вызваны одним видом девушки, которую хотели выдать За мадемуазель де Невер. Я слишком быстро раздражаюсь, но ведь страдания ожесточают человека, вы это знаете, а я так много страдала.
   Лагардер стоял перед принцессой, склонившись в почтительном полупоклоне.
   — И потом, — с печальной улыбкой продолжала она, — все женщины — невероятные комедиантки, а я ведь к вам ревную, разве вы не догадались? А от ревности недалеко и до гнева. Я ревную, потому что вы отняли у меня все: нежность моей дочери, ее детский лепет, ее первые слезы и первую улыбку. Да, да, я ревную! Я лишилась восемнадцати лет жизни рядом с нею, а вы еще не хотите ее отдавать. Послушайте, неужто вы меня не простите?
   — Я весьма рад, что вы заговорили иначе, сударыня.
   — Неужто вы думаете, что у меня каменное сердце? Ах, только бы мне ее увидеть! Я перед вами в долгу, господин де Лагардер! Я — ваш друг и никогда об этом не забуду.
   — Дело не во мне, сударыня, я тут ничего не значу.
   — Моя дочь! — вставая, воскликнула принцесса. — Отдайте мне мою дочь! Я обещаю все, о чем вы меня просили, клянусь своей честью и именем де Невера!
   На лице Лагардера отразилась печаль.
   — Раз вы обещаете, сударыня, — сказал он, — ваша дочь принадлежит вам! Я только прошу дать мне время подготовить и предупредить ее. У нее нежная душа, слишком сильные переживания могут надломить ее.
   — Вам нужно много времени, чтобы предупредить мою дочь?
   — Я прошу только час.
   — Значит, она где-то неподалеку?
   — Она в надежном месте, сударыня.
   — А вы не могли бы сказать, где именно?
   — Открыть вам свое убежище? К чему? Через час Авроры де Невер уже там не будет.
   — Ну, поступайте, как считаете нужным, — не стала настаивать принцесса. — До свидания, господин де Лагардер. Итак, мы расстаемся друзьями?
   — А я всегда был вашим другом, сударыня.
   — Кажется, я вас полюблю. До свидания, и не теряйте надежды.
   Лагардер пылко поцеловал протянутую руку.
   — Я ваш, сударыня, — проговорил он, — ваш, душой и телом.
   — Где мы встретимся? — спросила принцесса.
   — На поляне Дианы, через час.
   Принцесса пошла прочь. Но едва она дошла до конца аллеи, как улыбка слетела с ее губ. Женщина пустилась бегом по саду, повторяя, как безумная:
   Я верну свою дочь! Она будет со мной! Никогда, никогда в жизни она не увидит больше этого человека!
   Принцесса бежала в сторону флигеля, занимаемого регентом.
   Лагардер был тоже, как безумный, — но от радости, признательности и нежности.
   — Не теряйте надежды! — бормотал он. — Я прекрасно слышал, она так и сказала: «Не теряйте надежды!» О, как я ошибся в этой праведнице! Не теряйте надежды! Да разве я просил у нее так много? А я еще пытался торговать ее счастьем, не доверял ей, считая, что она недостаточно сильно любит свою дочь! О, как я буду ее лелеять! Как я буду счастлив вернуть ей дочь!
   Лагардер быстрым шагом пошел по аллее и вскоре очутился возле пруда; там было темно и пустынно. Несмотря на охватившее его радостное возбуждение, он не преминул убедиться в том, что за ним никто не следит. Сворачивая несколько раз на боковые тропинки и возвращаясь бегом, шевалье добрался наконец до окруженного деревьями жилища мэтра Лебреана.
   Прежде чем войти, Лагардер внимательно огляделся по сторонам. За ним никто, похоже, не шел. В саду вокруг домика никого не было. Он лишь услышал чьи-то торопливые шаги возле индейского вигвама, находившегося неподалеку. Но вскоре затихли и они. Момент был подходящий. Лагардер вставил ключ в скважину, открыл дверь и вошел.
   Сначала он не заметил мадемуазель де Невер, позвал, но никто ему не ответил. Однако вскоре, в свете стоявшего неподалеку от него канделябра, он увидел Аврору, которая приникла к окну и, казалось, к чему-то прислушивалась. Он снова позвал ее. Аврора оторвалась от окна и бросилась к нему.
   — Кто эта женщина? — воскликнула она.
   — Какая женщина? — удивился Лагардер. — Которая только что была с вами.
   — Откуда вы знаете, Аврора?
   — Эта женщина — ваш враг, правда, Анри? Ваш смертельный враг!
   Лагардер улыбнулся.
   — Почему вы думаете, Аврора, что она мой враг? — спросил он.
   — Вы улыбаетесь, Анри? Значит, я ошиблась, вот и хорошо. Оставим это. Лучше скажите мне поскорее, почему среди веселого праздника я сидела здесь, словно в тюрьме? Вы меня стыдитесь? Я недостаточно хороша собой?
   Девушка кокетливо откинула капюшон домино и открыла свое очаровательное личико.
   — Недостаточно хороша? — вскричал Лагардер. — Вы, Аврора?
   В его голосе слышалось восхищение, однако, следует признать, несколько рассеянное.
   — Как вы это сказали! — печально прошептала девушка. — Анри, вы что-то от меня скрываете, вы чем-то опечалены, озабочены. Вчера вы пообещали мне, что сегодня я все узнаю, но пока я осведомлена не больше вчерашнего.
   Лагардер, глубоко задумавшись, смотрел ей в лицо.
   — Но я не жалуюсь, — с улыбкой продолжала Аврора. — Вы здесь, и я уже забыла о долгих часах ожидания, я снова счастлива. Наконец-то вы покажете мне бал…
   — Бал уже закончился, — промолвил Лагардер.
   — И верно: уже не слышно веселых аккордов, которые доносились сюда и дразнили бедную затворницу. Мимо домика уже давно никто не проходил, не считая этой женщины.
   — Аврора, — озабоченным тоном прервал ее Лагардер, — скажите, прошу вас, почему вы решили, что эта женщина — мой враг?
   — Вы меня пугаете! — воскликнула девушка. — Так это правда?
   — Отвечайте, Аврора! Она проходила здесь одна?
   — Нет, она разговаривала с каким-то вельможей в богатом и ярком наряде. У него еще крест-накрест на груди была голубая лента.
   — Она называла его по имени?
   — Она назвала ваше имя. Поэтому я и спросила, не с ней ли, случаем, вы только что расстались.
   — Скажите, Аврора, вы слышали, что она говорила, проходя под окнами?
   — Лишь несколько слов. Она сердилась и была похожа на сумасшедшую. «Ваше высочество», — говорила она…
   — Ваше высочество? — переспросил Лагардер.
   — «Если Ваше королевское высочество мне не поможет…»
   — Выходит, это был регент! — вздрогнув, проговорил Лагардер.
   Аврора захлопала в свои крошечные ладошки, словно ребенок.
   — Регент! — воскликнула она. — Я видела регента!
   — «Если ваше королевское высочество мне не поможет…» — повторил Лагардер. — А дальше?
   — Дальше? Дальше я не расслышала.
   — А мое имя она произнесла после этого?
   — Нет, раньше. Я стояла у окна, и мне почудилось, что я услышала ваше имя, Анри. Она была еще далеко. А когда подошла поближе, то сказала: «Сила! Чтобы совладать с его неукротимой волей, нужна только сила!»
   — Ах, вот как? — произнес Лагардер, и руки его бессильно повисли. — Значит, она так сказала?
   — Да, именно так.
   — Вы хорошо расслышали?
   — Хорошо. Но почему вы так побледнели, Анри, почему так засверкали ваши глаза?
   И верно: Лагардер стал бледен как мел, глаза его метали молнии.
   Ему словно приставили острие кинжала прямо к сердцу; боль была нестерпимой.
   Вдруг краска залила его лицо.
   — Насилие! — едва сдерживаясь, проговорил он. — Хитрость, а теперь насилие! Какой эгоизм! Какая извращенная душа! Воздавать добром за зло — так поступают святые и ангелы. Злом за зло и добром за добро — это человеческая справедливость. Не воздавай злом за доброе, это — клянусь Иисусом! — позор и гнусность! Такая мысль могла родиться лишь в преисподней! Она меня обманула! Теперь я понимаю, меня хотят победить числом, разлучить нас…
   — Разлучить нас? — переспросила Аврора, подскочив, как молодая львица. — Кто? Эта гадкая женщина?
   — Аврора, — положив руку на плечо девушке, проговорил Лагардер, — говорить дурно об этой женщине нельзя.
   У шевалье было такое странное выражение лица, что Аврора в испуге попятилась.
   — Господи Боже мой! — вскричала она. — Да что с вами?
   Она вновь подошла к Анри, который стоял, обхватив голову руками, и хотела броситься ему на шею. Но он с каким-то испугом оттолкнул девушку.
   — Оставьте! Оставьте меня! — вскричал он. — Это ужасно! Над нами и вокруг нас тяготеет проклятье!
   На глазах у Авроры выступили слезы.
   — Вы меня больше не любите, Анри, — пролепетала она. Лагардер взглянул на нее. В этот миг он походил на сумасшедшего. Ломая руки, он горько рассмеялся.
   — Ах, теперь я ничего не знаю! — вымолвил шевалье, пошатываясь как пьяный; его разум и воля были сломлены. — Клянусь честью, я ничего не знаю! Что там, у меня в сердце? Ночь? Пустота? Любовь и долг — что я должен выбрать, скажи мне, моя совесть!
   Он рухнул на стул и забормотал тоном слабоумного:
   — Совесть, совесть, скажи: долг или любовь? Смерть или жизнь? Есть у этой женщины право или нет? А у меня оно есть?
   Аврора не слушала бессвязные слова своего друга. Но она видела его отчаяние, и сердце ее разрывалось.
   — Анри, Анри, — принялась она успокаивать Лагардера, опустившись перед ним на колени.
   — Им не удастся купить мое священное право, — продолжал Лагардер, лихорадочное возбуждение которого сменил упадок сил. — Не купят, даже ценою жизни. А я отдал свою жизнь, это так. Что мне должны за это? Да ничего.
   — Ради Бога, Анри, мой Анри, успокойтесь, объясните, в чем дело!
   — Ничего! Я сделал это не для того, чтобы кто-то оказывался у меня в долгу! Что стоит моя преданность! Безумство!
   Аврора схватила Лагардера за руки.
   — Безумство! — яростно повторил он. — Я строил на песке, и порыв ветра разрушил хрупкое здание моей надежды, моя мечта канула в вечность!
   Он не чувствовал ни нежного прикосновения пальцев Авроры, ни ее горячих слез, катившихся у него по руке.
   — Я приехал сюда, — бормотал Анри, утирая лоб, — зачем? Разве я здесь кому-нибудь нужен? Кто я такой? Разве эта женщина не права? Я говорил громко, словно безумный… Кто мне сказал, что вы будете со мною счастливы?.. Вы плачете?
   — Я плачу, потому что вы не в себе, Анри, — пролепетала бедняжка.
   — Если вы заплачете потом, я умру.
   — Но почему я потом должна заплакать?
   — Откуда мне знать? Аврора, разве можно узнать женское сердце? Разве я сам знаю, любите вы меня или нет?
   — Люблю ли я вас? — горячо и порывисто воскликнула девушка.
   Анри жадно смотрел на нее.
   — И вы спрашиваете, люблю ли я вас? — повторила девушка. — Вы, Анри, спрашиваете?
   Лагардер закрыл ладонью ей рот. Она поцеловала его пальцы, и он отдернул руку, словно обжегся.
   — Простите меня, — проговорил Лагардер, — я потрясен. И тем не менее мне следует знать. Вы не знаете себя, Аврора, а я вот должен. Послушайте меня и подумайте хорошенько: речь идет о счастье и горе всей нашей жизни. Умоляю, отвечайте, как велит вам совесть и сердце.
   — Я отвечу вам, как ответила бы отцу, — сказала Аврора. Лагардер сделался мертвенно-бледен и закрыл глаза.
   — Не называйте меня так, — пробормотал он так тихо, что Аврора его едва расслышала. — Никогда не называйте! Боже, — продолжал он, подняв повлажневшие глаза, — это единственное слово, которым я приучил ее себя называть. Да и кого она видит во мне, если не отца?
   — О, Анри… — начала Аврора, которую неожиданный румянец сделал еще прелестнее.
   — Когда я был ребенком, — размышлял вслух Лагардер, — тридцатилетние мужчины казались мне стариками.
   Мягким и чуть дрожащим голосом он спросил:
   — Сколько, по-вашему, мне лет, Аврора?
   — Какая мне разница, сколько вам лет, Анри!
   — Но я хочу знать, что вы обо мне думаете. Так сколько же?
   В эти секунды Лагардер был похож на обвиняемого, который ждет приговора.
   У любви, этой грозной и могучей страсти, бывает порой странный оттенок ребячества. Аврора опустила взор, грудь ее вздымалась.
   Впервые в жизни Лагардер увидел, как в девушке пробудилась стыдливость, и перед ним словно открылись ворота в рай.
   — Я не знаю, сколько вам лет, Анри, — ответила она, — но слово, которым я вас только что назвала, слово «отец», я всегда произношу с улыбкой.
   — Почему же с улыбкой, дитя мое? Я вполне мог бы стать вашим отцом.
   — Но я не могу быть вашей дочерью, Анри.
   Амброзия, опьянявшая бессмертных богов, по сравнению с чарами этого голоса показалась бы уксусом и желчью. Но Лагардер не сдавался, желая выпить свое счастье до последней капли.
   — Когда вы появились на свет, Аврора, я был старше, чем вы сейчас. Я был уже мужчиной.
   — Это верно, — отозвалась девушка, — потому что вы могли держать в одной руке меня, а в другой — шпагу.
   — Аврора, дитя мое милое, не смотрите на меня сквозь призму своей благодарности, вы должны видеть меня таким, какой я есть.
   Она положила свои хорошенькие дрожащие ручки на плечи шевалье и долго в него всматривалась.
   — Я не знаю никого, — проговорила девушка наконец, Улыбнувшись и опустив ресницы, — лучше, благороднее и красивее вас!

9. ЗАВЕРШЕНИЕ ПРАЗДНИКА

   Это было правдой, особенно в этот миг, когда счастье как бы украсило чело Лагардера сияющей короной. Он выглядел ровесником Авроры и таким же прекрасным, как она.
   Если бы вы видели эту влюбленную юную деву, прячущую свой пылкий взгляд за бахромой длинных ресниц, ее вздымающуюся грудь, смущенную улыбку на ее губах — если б вы только видели! Любовь, огромная и чистая, святая нежность, соединяющая два существа в одно, накрепко связывающая друг с другом две души; любовь, этот гимн, который Господь в неизреченной милости своей подарил земле, эта манна, эта роса небесная; любовь, которая даже урода делает прекрасным, а красоте придает небесный ореол, — эта любовь сияла на преобразившемся нежном лице девушки. Лагардер прижал к сердцу свою трепещущую невесту. Воцарилось долгое молчание. Губы влюбленных так и не соприкоснулись.
   — Благодарю! Благодарю! — шептал Анри. Взоры их были красноречивее всяких слов.
   — Скажи, — нарушил молчание Лагардер, — скажи, Аврора, ты всегда была со мною счастлива?
   — Да, очень, — отвечала девушка.
   — А между тем, ты сегодня плакала.
   — Откуда вы знаете, Анри?
   — Я все о тебе знаю. Так почему ты плакала?