Феваль Поль. Горбун, Или Маленький Парижанин

   Окончив читать, письмоводитель скрылся за спинами солдат.
   — Вы удовлетворены, сударыня? — осведомился у принцессы регент.
   Принцесса вскочила столь резко, что Гонзаго невольно последовал ее примеру. Он походил на человека, который приготовился принять сильнейший удар.
   — Говорите, Лагардер! — в порыве неописуемого возбуждения воскликнула принцесса. — Говори, сын мой!
   Вся зала была словно заряжена электричеством. Каждый ждал, что вот-вот случится нечто из ряда вон выходящее, неслыханное. Регент встал. К лицу его прихлынула кровь.
   — Никак, ты дрожишь, Филипп? — спросил он, пристально глядя на Гонзаго.
   — Нимало, клянусь Господом! — ответил принц, дерзко развалясь на кресле. — Сейчас не дрожу и потом не стану!
   Регент повернулся к Лагардеру и сказал:
   — Говорите, сударь!
   — Ваше высочество, — звучным ровным голосом начал тот, — мой приговор обжалованию не подлежит. Даже у вас нет права помиловать меня, мне этого и не нужно. Но ваш долг — добиваться справедливости, и я требую справедливости!
   На лицах почтенных старцев каким-то чудесным образом мгновенно изобразилось жадное внимание, их напудренные парики задрожали. Президент де Ламуаньон невольно пришел в волнение, видя перед собою два столь непохожих лица, Лагардера и Гонзаго, и по какому-то удивительному наитию, сам того не желая, произнес:
   — Чтобы отменить приговор Огненной палаты, требуется признание виновного.
   — У нас будет признание виновного, — ответил Лагардер.
   — Тогда поспеши, друг мой, — проговорил регент, — я тороплюсь.
   Лагардер отозвался:
   — Я тоже, ваше высочество. Позвольте, однако, сказать вам следующее: я всегда выполняю данные мною обещания. Я поклялся своим честным именем, что верну принцессе Гонзаго ее дитя, которое она доверила мне, поставив тем самым под угрозу мою жизнь, и я сделал это.
   — И будь тысячу раз благословен за это! — тихо сказала Аврора де Келюс.
   — Я поклялся, — продолжал Лагардер, — предстать перед вашим правосудием через сутки, в назначенный час, и я отдал свою шпагу.
   — Это верно, — заметил регент, — и с тех пор я приглядывал за вами — и за другими тоже.
   Гонзаго заскрипел зубами и подумал: «В заговоре участвует сам регент!»
   — И в-третьих, — снова заговорил Лагардер, — я обещал публично доказать свою невиновность и разоблачить истинного преступника. И вот я здесь — свое последнее слово я тоже сдержал.
   Гонзаго не выпускал из рук документ с тремя печатями из красного воска, похищенный им из комнаты на Певческой улице. Сейчас этот лист бумаги был его щитом и шпагой.
   — Ваше высочество, — резко заметил он, — по-моему, комедия затянулась.
   — А по-моему, — возразил регент, — вас еще никто ни в чем не обвинил.
   — Вы говорите об обвинении из уст этого безумца? — с деланным презрением воскликнул Гонзаго.
   — Этот безумец скоро умрет, — ответил регент, — а слова умирающего священны.
   — Если вы до сих пор не поняли, чего стоят его слова, ваше высочество, — вскричал итальянец, — тогда я умолкаю. Но поверьте, что все мы — знатные, благородные вельможи, принцы, короли можем ступить на весьма зыбкую почву. Сегодня ваше королевское высочество показывает прискорбный пример очень опасного времяпрепровождения. Сносить, чтобы какой— то несчастный…
   Лагардер медленно повернулся к принцу.
   — Сносить, чтобы какой-то несчастный, — продолжал Гонзаго, — выступал против меня, владетельного принца, без свидетелей и доказательств…
   Лагардер сделал шаг в его сторону и проговорил:
   — У меня есть и свидетели, и доказательства.
   — Где же они, ваши свидетели? — вскричал Гонзаго, обводя взглядом залу.
   — Не ищите, — ответил приговоренный, — их двое. И первый из них — это вы!
   Гонзаго попытался снисходительно улыбнуться, но лицо его исказилось страшной гримасой.
   — Второй свидетель, — продолжал Лагардер, чей пристальный ледяной взгляд опутывал принца, словно сеть, — второй свидетель лежит в могиле.
   — Те, кто лежит в могиле, не говорят, — возразил Гонзаго.
   — Говорят, если угодно Господу! — ответил Лагардер. От наступившей в зале мертвой тишины сжимались сердца и кровь стыла в жилах. Заставить замолчать всех этих скептических и насмешливых людей было не так-то просто. В любом другом случае девять из десяти присутствующих встретили бы презрительным смехом подобную защиту, до такой степени выходящую за рамки общепринятого. Эпоха пребывала в неверии: оно царило везде, то приобретало фривольные манеры, задавая тон в салонных беседах, то облекалось в мантию ученого, добираясь до высот философского мировоззрения. Мстительные призраки, открывшиеся могилы, окровавленные саваны, заставлявшие прошлый век трепетать, теперь возбуждали лишь дикий хохот. Но на сей раз говорил Лагардер. Ведь драму делает актер. И внушительный тон шевалье доходил до самой глубины мертвых или просто оцепеневших сердец. Строгая, благородная красота его бледного лица леденила любую готовую сорваться с губ насмешку. Его глубокий взгляд, под действием которого зачарованный Гонзаго крутился, как уж, вселял страх.
   Он мог позволить себе бросить с высоты своей страсти вызов миру язвительности, он мог в восемнадцатом веке, веке неверия, поднимать призраков из могил перед лицом самого регента. В зале не было ни единого человека, кто не поддался бы ужасу этой грозной борьбы. Все сидели, разинув рты и напряженно внимая; когда Лагардер умолкал, в наступившей тишине слышно было, как люди переводят дух.
   — Вот мои свидетели, — снова начал Лагардер, — и мертвый заговорит, клянусь; порукой в том — моя голова. Что же касается доказательств, то они здесь, у вас в руках, господин Гонзаго. Моя невиновность покоится в этом конверте с тремя печатями. Вы сами извлекли на свет Божий этот документ, и он вас погубит. Теперь уже вы не можете его спрятать, он принадлежит правосудию, которое наступает на вас со всех сторон. Чтобы достать это оружие, которое вас же и сразит, вы проникли ко мне в дом, словно ночной воришка, сломали замок моей двери и разбили мою шкатулку — вы, принц Гонзаго!
   — Ваше высочество, — взмолился принц, глаза которого налились кровью, — велите этому несчастному замолчать!
   — Защищайтесь, принц, — во весь голос вскричал Лагардер, — и не просите, чтобы мне заткнули рот! Нам обоим — и вам и мне — будет разрешено говорить, потому что между нами стоит смерть, а его королевское высочество сам изволил сказать, что слова умирающего священны!
   Лагардер стоял, высоко подняв голову. Гонзаго машинально взял в руки конверт, который положил было на стол.
   — Вот доказательство! — воскликнул Лагардер. — Время настало — сломайте печати. Ломайте, говорю вам! Чего вы боитесь? В конверте лежит всего один лист — свидетельство о рождении мадемуазель де Невер.
   Скрюченные руки Гонзаго дрожали. То ли намеренно, то ли случайно Бонниве с двумя гвардейцами подошел к принцу. Они встали между столом и судьями, лицом к регенту, словно ожидая его распоряжений. Гонзаго медлил: печати оставались пока нетронутыми. Лагардер сделал еще один шаг в сторону стола. В глазах его блестела сталь.
   — Принц, вы наверное догадываетесь, что там есть что-то еще? — тихо проговорил он, и собравшиеся вытянули шеи, чтобы лучше слышать. — Я скажу вам — что. На обороте свидетельства есть три строчки — три строчки, написанные кровью. Так говорят те, кто лежит в могиле!
   Гонзаго уже дрожал с головы до ног. В уголках его рта выступила пена. Регент наклонился над головой де Виллеруа, упираясь рукой в стол, за которым сидел президент. В напряженной тишине вновь зазвенел голос Лагардера:
   — Господу было угодно, чтобы эта тайна была покрыта мраком в течение двадцати лет. Господь не хотел, чтобы голос мстителя раздался в пустоте. Теперь Господь собрал здесь первых вельмож королевства под началом главы государства — теперь пора. В ночь своей гибели Невер был рядом со мной. Это случилось за несколько минут до схватки. Он уже видел, как блестят в ночи шпаги убийц, сгрудившихся на дальнем конце моста. Он помолился, а затем пальцем, смоченным в собственной крови, написал на обороте этого листка три строчки, в которых сообщил о готовящемся преступлении и назвал имя убийцы.
   Гонзаго застучал зубами. Он попятился к столу; казалось, его скрюченные пальцы вот-вот сотрут в порошок ненавистный конверт. Оказавшись рядом с одним из канделябров, он, не ог^ лядываясь, трижды поднял и опустил его. Это был условный сигнал для его клевретов.
   — Смотрите! — шепнул кардинал де Бисси на ухо господину Мортемару. — Он совсем обезумел!
   Остальные молчали, затаив дыхание.
   — Имя здесь! — продолжал Лагардер, указывая связанными руками на конверт. — Подлинное^ имя убийцы, красным по белому. Вскройте конверт, и мертвый заговорит!
   Гонзаго, потеряв голову от ужаса и обливаясь потом, бросил затравленный взгляд в сторону судей. Их отгораживали от него Бонниве и гвардейцы. Тогда он повернулся спиною к подсвечнику и дрожащей рукой, в которой был зажат конверт, поднес его к пламени. Конверт занялся. Лагардер видел все это, но вместо того, чтобы тут же уличить врага, воскликнул:
   — Читайте! Читайте вслух! Пусть все знают, кто убийца — я или вы!
   — Он сжигает конверт! — вскричал Виллеруа, услышав, как трещит в огне бумага.
   Бонниве и гвардейцы обернулись и закричали что есть сил:
   — Он сжег конверт, в котором было имя убийцы! Регент резко подался вперед.
   Лагардер, указывая на остатки документа, догоравшие на полу, сказал:
   — Мертвый заговорил!
   — Что там было написано? — спросил регент, чье волнение достигло предела.
   — Ничего, — ответил Лагардер.
   Затем, среди всеобщего ошеломления, он громогласно повторил:
   — Ничего! Ничего — понимаете вы это, господин Гонзаго? Я пошел на хитрость, и ваша нечистая совесть толкнула вас в ловушку. Вы сожгли документ, в котором, по моим словам, содержалось свидетельство против вас. Вашего имени там не было, но сейчас вы сами расписались под убийством. Это голос мертвого — он заговорил!
   — Мертвый заговорил, — глухо повторил кто-то из присутствующих.
   — Пытаясь уничтожить доказательство, — проговорил господин Виллеруа, — убийца тем самым себя выдал.
   — Это признание виновного! — как бы нехотя произнес президент де Ламуаньон. — Приговор Огненной палаты может быть отменен.
   До этих пор регент, у которого от негодования перехватило горло, молчал. И тут он вдруг воскликнул:
   — Убийца! Убийца! Арестовать его!
   В мгновение ока Гонзаго обнажил шпагу. Одним прыжком он пролетел мимо регента и яростно ударил Лагардера в грудь. Тот вскрикнул и покачнулся. Принцесса поддержала его.
   — Тебе не придется насладиться победой! — проскрипел Гонзаго, дрожа от возбуждения, словно разъяренный бык.
   Затем он сбил с ног Бонниве и мгновенно повернулся лицом к бросившимся на него гвардейцам. Сдерживая натиск десятерых, он медленно пятился. Гвардейцы продолжали наступать. Им уже казалось, что они прижали его к стене, но Гонзаго внезапно скрылся за шторой, словно провалившись в какой-то люк. За потайной дверью послышался стук засова.
   Первым на дверь бросился Лагардер. Он знал о ее существовании еще с первого заседания семейного совета. Руки у Лагардера уже были свободны. Гонзаго своим предательским ударом рассек веревку, которой были связаны руки шевалье, и лишь слегка его оцарапал. Но дверь была заперта на совесть. Едва регент успел отдать приказ о преследовании беглеца, как в глубине залы послышался истошный крик:
   — Помогите! На помощь!
   Донья Крус, растрепанная и в измятом платье, бросилась к ногам принцессы.
   — Дочь! — вскричала та. — С моей дочерью несчастье!
   — Люди… там, на кладбище… — тяжело дыша, проговорила цыганка. — Они ломают двери церкви! Они ее похитят!
   В зале поднялся страшный гам, но вдруг чей-то голос, ясный как звук трубы, перекрыл его. Это вскричал Лагардер:
   — Шпагу мне! Ради Бога, шпагу!
   Регент выхватил свою шпагу из ножен и протянул ему.
   — Благодарю, ваше высочество, — сказал Анри. — А теперь крикните в окно своим людям, чтобы они не пытались меня задержать. Убийца уже далеко, и горе тому, кто встанет у меня на пути.
   Он поцеловал шпагу, взмахнул ею над головой и с быстротою молнии исчез.

10. ПУБЛИЧНОЕ ПОКАЯНИЕ

   Ночные экзекуции, производившиеся в стенах Бастилии, совершенно не обязательно были тайными. Впрочем, не были они и публичными. Не считая тех, которые история полагает произведенными без суда и следствия, только по приказу короля, все остальные имели место после суда по принятой форме. Двор Бастилии был законным местом казни, как прежде Грев-ская площадь. Право рубить головы имел только палач.
   Разумеется, к Бастилии питали злобу, причем вполне обоснованную, однако парижский плебс был в особенности недоволен тем, что она лишила его удовольствия лицезреть эшафот. Любой, кто в наши дни в ночь казни проходил через заставу Рокетт, может сказать, излечился ли парижский люд от варварского пристрастия к столь мрачным переживаниям. В этот вечер Бастилии предстояло укрыть агонию убийцы де Невера, приговоренного к смертной казни Огненной палатой в Шатле, однако для парижан еще не все было потеряно: публичное покаяние у могилы жертвы и отсечение палачом руки тоже что-нибудь да значит. На это, по крайней мере, можно было посмотреть.
   Колокол Сент-Шапель привел в движение все кварталы города. Новости, правда, распространялись в то время по тем же каналам, что и сегодня, но народ тогда был более жаден до сплетен и зрелищ. В мгновение ока окрестности Шатле и дворца были запружены толпой. Когда процессия появилась у заставы Коссон, прямо перед улицей Сен-Дени, по обеим ее сторонам уже стояло тысяч десять зевак. Никто в этой толпе не знал шевалье де Лагардера. Обычно среди любопытствующих всегда найдется кто-то, кто знает о приговоренном все, но здесь не было даже таких. Однако неведение отнюдь не мешает говорить, и даже напротив, открывает простор для предположений. Никому не известного человека можно обозвать как угодно. Через несколько минут все политические и прочие преступления свалились на голову честного солдата, который шел со связанными руками подле исповедника-доминиканца и в окружении четырех стражников из Шатле со шпагами наголо. Доминиканец с изможденным лицом и пылающим взором непрестанно указывал преступнику на небо своим бронзовым распятием, которым он размахивал точно мечом. Спереди и сзади ехала верхом превотальная стража. То здесь, то там в толпе слышалось:
   — Он приехал из Испании, Альберони отсчитал ему тысячу четвертных пистолей, чтобы составить заговор во Франции.
   — Глядите-ка он, кажется, внимательно слушает монаха!
   — Смотрите, госпожа Дюдуа, какой чудный парик вышел бы из его белокурой шевелюры!
   — Говорят, — ораторствовал кто-то в другой группке, — что герцогиня Мэнская пригласила его в Со на должность личного секретаря. Он должен был похитить юного короля в ночь, когда господин регент давал бал в Пале-Рояле.
   — И что он стал бы делать с молодым королем?
   — Увез бы его в Бретань, потом засадил бы его королевское высочество в Бастилию и объявил бы Нант столицей королевства.
   Чуть дальше слышалось иное:
   — Он поджидал на Фонтанном дворе господина Лоу и хотел ударить его ножом, когда тот садился в карету.
   — Какое было бы несчастье, если бы ему это удалось! Париж сразу умер бы от нищеты!
   Когда процессия проходила мимо улицы Ферроннери, в толпе послышались громкие женские возгласы. Дело в том, что улица Ферроннери является продолжением улицы Сент-Оноре, поэтому госпожам Балао, Дюран, Гишар и прочим кумушкам с Певческой улицы достаточно было лишь немного пройти, чтобы увидеть приговоренного. Они тут же все как одна узнали таинственного чеканщика, хозяина госпожи Франсуазы и маленького Жана Мари Берришонов.
   — Ну, — воскликнула госпожа Балао, — разве я не твердила, что он плохо кончит?
   — Нужно было сразу донести на него, — подхватила госпожа Гишар, — ведь никто не знал, что там у него творилось.
   — Но до чего ж у него нахальный вид, Господи Боже мой! — заметила госпожа Дюран.
   Другие принялись обсуждать маленького горбуна и красивую девушку, любившую напевать у окна. Общее мнение этих искренних и добросердечных дам свелось к следующему:
   — Ну, и поделом ему!
   Толпа не могла намного опередить процессию, поскольку никто не знал, куда она направляется. Стражники были немы как рыбы. Во все времена этим весьма полезным должностным лицам доставляло несказанное удовольствие доводить людей до отчаяния своим важным видом и крайней таинственностью. Пока процессия не миновала рынок, самые сообразительные полагали, что она направляется на кладбище Вифлеемских младенцев, где находился позорный столб. Но процессия миновала и рынок.
   Двигаясь по улице Сен-Дени, она свернула лишь тогда, когда достигла маленькой улочки Сен-Маглуар. Шедшие в толпе в передних рядах увидели два факела у входа на кладбище, что дало новую пищу для предположений. Однако и предположения вскоре прекратились вследствие происшествия, уже известного читателю: регент потребовал привести осужденного в залу особняка де Невера.
   Процессия полностью вошла во двор. Толпа заняла позиции на улице Сен-Маглуар и стала ждать.
   Церковь Сен-Маглуар, бывшая часовня монастыря того же названия, монахи из которого были изгнаны в Сен-Жак-дю-О-Па, а впоследствии превращенная в исправительный дом, стала приходской полтора столетия назад. В 1630 году она была отстроена заново, причем первый камень заложил Месье, брат Людовика XIII. Церковь была невелика по размерам, но находилась посреди самого большого парижского кладбища.
   В располагавшейся несколько восточнее больнице тоже была открытая для всех часовня, в результате чего извилистый проход, соединявший улицы Сен-Маглуар и Медвежью, получил название улицы Двух церквей.
   В стене, огораживавшей кладбище, было три входа: главный с улицы Сен-Маглуар, другой с улицы Двух церквей и третий — из тупичка без названия, который за церковью выходил на улицу Сен-Маглуар и на который смотрел увеселительный особняк Гонзаго. Кроме того, в стене был проем, служивший для ежегодного выноса мощей святого Гервасия.
   Двери церкви — бедной и обычно пустынной (ее можно было видеть еще в начале нашего века) — располагались со стороны улицы Сен-Дени, в том месте, где теперь помещается дом под номером 166. Две другие двери выходили на кладбище. К описываемому нами времени рядом с церковью уже несколько лет никого не хоронили. Община мертвых переселилась за пределы Парижа. И только у нескольких знатных семейств на кладбище Сен-Маглуар сохранились места для погребения, и в их числе — склеп семейства де Неверов, участок под который был отдан им в ленное владение.
   Мы уже говорили, что склеп этот располагался на известном расстоянии от церкви. Он был окружен высокими деревьями, и пройти к нему было ближе всего с улицы Сен-Маглуар.
   Прошло уже минут двадцать с того момента, как процессия вошла во двор особняка, rla кладбище царила кромешная тьма, лишь ярко светились окна залы де Неверов да в окошке церкви мерцал слабый огонек. Время от времени сюда долетал шум собравшейся на улице толпы.
   Справа от склепа находился пустырь, засаженный погребальными деревьями, которые уже выросли и образовали целую рощицу. Она более всего походила на заброшенный сад, который через несколько лет грозил превратиться в девственный лес. Там поджидали своего предводителя клевреты Гонзаго. В тупике, выходящем на улицу Двух церквей, ждали оседланные лошади. Навайль, обхватив голову руками, расхаживал взад и вперед, Носе и Шуази стояли, прислонившись к кипарису. Ориоль, сидя на траве, испускал тяжкие вздохи, Пероль, Монтобер и Таранн тихонько переговаривались. Эти три проклятых души были преданны принцу не более других, однако их легче прочих можно было склонить на уступки.
   Никого не удивит, если мы скажем, что друзей господина I онзаго с тех пор, как они пришли сюда, весьма волновал вопрос относительно возможности дезертирства. Все они до единого в глубине души уже разорвали узы, приковывавшие их к принцу, однако все еще рассчитывали на его поддержку и боялись мести с его стороны. Они понимали, что с ними Гонзаго будет безжалостен. Кроме того, они до такой степени верили в прочность положения принца, что его поведение в течение последнего часа считали комедией.
   По всеобщему мнению, Гонзаго просто выдумал опасность, чтобы получше взнуздать их. А быть может, и чтобы испытать.
   Ясно одно: если б они поняли, что Гонзаго погиб, долго они его дожидаться не стали бы. Барон де Батц, прошедший вдоль стены до самого особняка, принес известие, что процессия остановилась, а улица запружена толпой. Что это могло значить? Не было ли публичное покаяние у надгробия де Невера очередной выдумкой Гонзаго? Время шло: часы на церкви Сен-Маглуар уже несколько минут назад пробили три четверти девятого. В девять вечера голова Лагардера должна покатиться по двору Бастилии. Пероль, Монтобер и Таранн не спускали глаз с окон залы и особенно с одного из них, где горел яркий свет, на фоне которого вырисовывалась высокая фигура принца.
   В нескольких шагах от них, за северными дверьми церкви Сен-Маглуар находилась другая группа людей. У алтаря стоял исповедник принцессы Гонзаго. Все еще коленопреклоненная Аврора напоминала статую печального ангела из тех, что ставят в изголовьях надгробных плит. Плюмаж и Галунье молча застыли по обе стороны двери с обнаженными шпагами в руках, Шаверни и донья Крус тихо беседовали о чем-то.
   Раз или два Плюмажу и Галунье послышались подозрительные звуки, долетевшие со стороны кладбища. Оба они не жаловались на зрение, однако ничего не могли разглядеть через зарешеченное окошечко в дверях. Склеп заслонял от них засаду. Лампадка, горевшая перед надгробием последнего герцога де Невера, освещала свод склепа, отчего все вокруг казалось погруженным в еще более густой мрак.
   Внезапно наши смельчаки вздрогнули, а Шаверни и донья Крус прервали разговор.
   — Матерь Божья, — отчетливо проговорила Аврора, — смилуйся над ним!
   Все находившиеся в церкви насторожились: где-то совсем рядом послышался шум непонятного происхождения. Это в леске задвигались сидевшие в засаде. Пероль, пристально глядя на одно из окон залы, произнес:
   — Внимание, господа!
   Все увидели, как источник света трижды поднялся и опустился.
   Это был сигнал к атаке на церковные двери.
   На сей счет не могло быть никаких сомнений, и тем не менее верные соратники принца медлили.
   Они не верили в возможность краха, о котором должен был возвестить сигнал. Когда же он был дан, они не верили, что им так уж необходимо действовать.
   Гонзаго явно вел с ними какую-то игру, желая окончательно поработить их.
   И это мнение, которое еще более возвеличивало Гонзаго в их глазах, заставило их набраться смелости даже в минуту его падения.
   — В конце концов, — решительно проговорил Навайль, — это всего лишь похищение.
   — А лошади в двух шагах, — добавил Носе.
   — Из-за какой-то стычки, — рассудил Шуази, — еще никто не терял своего положения.
   — Вперед! — вскричал Тарани. — Нужно все успеть до прихода его светлости!
   Монтобер и Таранн держали в руках по массивному железному лому. Войско принца бросилось на приступ — Навайль впереди, Ориоль позади всех. После первых же ударов лома мирная дверь вылетела. Но за ней ждало другое препятствие: три обнаженные шпаги. В этот миг со стороны особняка донесся оглушительный гул, словно какой-то неожиданный удар потряс сгрудившуюся на улице толпу. Только один раз сверкнула шпага… Навайль ранил Шаверни, который неосторожно шагнул вперед. Молодой маркиз припал на одно колено, прижимая руку к груди. Узнав его, Навайль попятился и отбросил шпагу.
   — Ну-ка, ну-ка, — воскликнул не ожидавший этого Плюмаж, — где там ваши шпаги?
   Но ответить на вызов гасконца никто не успел. По кладбищенской траве прошелестели чьи-то поспешные шаги, и вслед за этим словно вихрь пронесся по церковной паперти, которая мгновенно опустела. Пероль рухнул на землю, издавая предсмертные вопли, Монтобер захрипел, Таранн взмахнул руками, выпустил шпагу и повалился навзничь. Но сделал это всего один человек с обнаженными руками и головой и вооруженный всего лишь одной шпагой.
   В наступившей тишине прогремел его голос:
   — Те, кто не заодно с убийцей Филиппом Гонзаго, могут уйти.
   Смутные тени растаяли в ночи. Никто не ответил, и лишь на улице Двух церквей послышался стук копыт пущенных в галоп лошадей. Лагардер, а это был он, взбежал на паперть и увидел распростертого там Шаверни.
   — Он убит? — вскричал Анри.
   — Нет, с вашего позволения, — отозвался маленький маркиз. — Проклятье, шевалье! Я никогда раньше не видел, как разит молния. Меня прошибает озноб, как подумаю, что тогда, на мадридской улице… Вы и впрямь дьявол, а не человек!
   Лагардер отсалютовал ему шпагой и пожал руки двум своим бывшим учителям. Секунду спустя Аврора уже была у него в объятиях.
   — В особняк! — вскричал Лагардер. — Еще не все закончено… Факелы… скоро пробьет час, которого я ждал двадцать лет… Слушай, Невер, и смотри на мстителя!