Страница:
И она рассмеялась так, словно рассудок ее помрачился.
— Но я ошибся, — продолжал Лагардер, — у меня нет этого утешения, вы отнимаете у меня эту радость. Выходит, я трудился двадцать лет лишь для того, чтобы в последний час весь мой труд пошел насмарку. Что ж, наше свидание длится уже достаточно долго. Прощайте, мадемуазель де Невер!
В этот миг принцесса, тихонько подойдя к заключенному, поступила по примеру Авроры: она поцеловала его связанные руки.
— И вы же меня защищаете? — прошептала она. Аврора покачнулась, и принцесса обняла дочь.
— Не сокрушайте ей душу! — взмолилась она. — Это все я, моя ревность, моя гордыня…
— Матушка, матушка! — вскричала Аврора. — Вы терзаете мне сердце!
Обе женщины, обессилев, опустились на софу. Лагардер остался стоять.
— Ваша мать ошибается, Аврора, — сказал он. — Сударыня, вы не правы. Ваша гордыня и ревность порождены любовью. Вы вдова де Невера, так кто же, как не я, на миг забыл об этом? Среди нас есть лишь один виноватый — это я!
На благородном лице Анри изобразилось крайнее волнение.
— Послушайте, что я скажу, Аврора, — проговорил он. — Мое преступление длилось всего секунду, и его можно извинить лишь безумной мечтой, мечтой ослепительной и желанной, которая открывала мне врата в рай. Но преступление мое оказалось достаточно серьезным, чтобы свести на нет мою двадцатилетнюю преданность вам. На какую-то секунду я пожелал отнять у матери дочь!
Принцесса потупилась. Аврора спрятала лицо у нее на груди.
— И Господь наказал меня! — вскричал Лагардер. — Он справедлив: я умру!
— Но неужели нет никакой надежды? — воскликнула принцесса, чувствуя, как дочь слабеет в ее объятиях.
— Я умру, — продолжал Лагардер, — в тот миг, когда моя нелегкая жизнь должна была распуститься, словно цветок. Я поступил дурно и понесу за это жестокую кару. Господь особенно гневается на тех, кто пятнает свое доброе дело — я понял это в тюрьме. Какое право имел я не доверять вам, сударыня? Я должен был ввести радостную и смеющуюся дочь через парадные двери вашего дома, я должен был позволить вам целовать ее сколько угодно. И только потом она бы призналась: «Он любит меня и любим мною!» Вот тогда я упал бы перед вами на колени — вот так!
Аврора последовала его примеру.
— И вы благословили бы нас, не так ли, сударыня? — заключил Лагардер.
Принцесса медлила — но дело было не в благословении: она просто не знала, что сказать.
— Вы сделали бы это, милая матушка, — очень тихо сказала Аврора, — и сделаете это теперь, в этот страшный час.
Молодые люди склонили головы. Принцесса, возведя к небу полные слез глаза, воскликнула:
— Господи, сотвори чудо!
Затем, сблизив головы дочери и Лагардера, она поцеловала их со словами:
— Дети мои!
Аврора встала и бросилась матери на шею.
— Мы теперь обручены дважды, Аврора, — сказал Лагардер. — Благодарю вас, сударыня, благодарю, матушка! Я даже не думал, что в таком месте можно плакать от радости! А теперь, — продолжал он, и лицо его сразу изменилось, — нам с вами пора расстаться, Аврора.
Лицо девушки покрылось смертельной бледностью. Она чуть не забыла о том, что привело ее сюда.
— Не навсегда, — с улыбкой добавил Лагардер, — мы увидимся по меньшей мере еще раз. Но я хочу, чтобы вы удалились, Аврора, мне нужно поговорить с вашей матерью.
Мадемуазель де Невер приложила руки Анри к своему сердцу, после чего направилась к оконной нише.
— Сударыня, — обратился осужденный к принцессе Гонзаго, когда Аврора отошла достаточно далеко, — эта дверь может отвориться в любую секунду, а мне нужно еще так много вам сказать. Я знаю, что вы со мною искренни, вы простили меня, но согласитесь ли вы внять мольбе приговоренного к смерти?
— Будете вы жить или погибнете, сударь, — отвечала принцесса, — я готова отдать за вашу жизнь всю свою кровь до последней капли, я клянусь вам честью, что не откажу вам ни в чем. Да, ни в чем, — повторила она после минутного раздумья. — Я попыталась мысленно отыскать хоть что-нибудь в мире, в чем я могла бы вам отказать, — такой вещи не существует.
— Выслушайте же меня, и да отблагодарит вас Бог любовью вашей милой дочери. Я приговорен к смерти — я знаю это, хотя приговор мне еще не прочитали. Не было еще случая, чтобы окончательный приговор Огненной палаты подлежал пересмотру. Хотя нет, один такой случай был: при покойном короле жизнь графа де Боссю, приговоренного за отравление курфюрста Гессенского156, была спасена, так как итальянец Гримальди, осужденный за другие преступления, написал госпоже де Ментенон письмо, в котором сознался и в этом отравлении. Но в нашем случае подлинный виновник такого признания не сделает. Впрочем, я собирался говорить с вами вовсе не об этом.
— Если бы оставалась хоть какая-то надежда… — начала госпожа Гонзаго.
— Надежды нет. Сейчас три часа дня, в семь уже стемнеет. В сумерки за мною придет конвой и отведет меня в Бастилию. В восемь вечера я уже буду во внутреннем дворе, где производятся казни.
— Я поняла вас! — вскричала принцесса. — По пути, если мы соберем друзей…
Покачав головой, Лагардер грустно улыбнулся.
— Нет, сударыня, — ответил он, — вы меня не поняла Буду выражаться яснее, я не намерен загадывать вам загадки. Так вот: между Шатле и двором Бастилии, конечной целью моего путешествия, будет одна остановка, и произойдет она на кладбище церкви Сен-Маглуар.
— На кладбище церкви Сен-Маглуар? — вздрогнув, повторила принцесса.
— А разве не следует, — с горькой улыбкой продолжал Лагардер, — чтобы убийца принял публичное покаяние перед могилой своей жертвы?
— Вы, Анри? — вскричала госпожа Гонзаго. — Вы — защитник де Невера, наш ангел-хранитель, наш спаситель?
— Не надо так громко, сударыня. Перед гробницей де Невера будет стоять плаха с топором. Там мне отрубят правую кисть.
Принцесса закрыла лицо ладонями. На другом конце залы Аврора стояла на коленях и, рыдая, молилась.
— Несправедливо, не правда ли, сударыня? Как бы ни было безвестно мое имя, вы поймете тоску моего последнего часа: оставить по себе позорную память!
— Но к чему эта бессмысленная жестокость? — спросила принцесса.
— Председатель де Сегре, — отвечал Лагардер, — сказал следующее: «Нельзя, чтобы пэра и герцога убивали, как первого встречного! Преступник должен быть примерно наказан».
— Господи, но это же не вы! Регент не допустит…
— Пока приговор не был произнесен, регент мог все, а теперь, если только истинный виновник не признается… Но умоляю вас, сударыня, оставим это. Вот моя последняя просьба: вы можете сделать так, чтобы моя гибель превратилась в благодарственный гимн мученика, вы можете оправдать меня перед всеми. Согласны вы на это?
— Согласна ли я? И вы еще спрашиваете! Что нужно сделать?
Лагардер заговорил еще тише. И несмотря на согласие принцессы, голос его дрожал:
— Церковная паперть будет от меня совсем близко. Если на пороге церкви будет стоять мадемуазель де Невер в подвенечном платье, если внутри будет священник в полном облачении, если вы, сударыня, тоже будете там, а подкупленный конвой даст мне несколько минут, чтобы преклонить колени перед алтарем…
Принцесса попятилась. Она едва стояла на ногах.
— Я напугал вас, сударыня, — начал было Лагардер.
— Говорите! Говорите! — прерывающимся голосом воскликнула принцесса.
— И если священник, — продолжал Лагардер, — с согласия госпожи Гонзаго благословит союз шевалье Анри де Лагардера и мадемуазель де Невер…
— Спасением своим клянусь, — прервала его Аврора де Келюс, которая, казалось, даже стала выше ростом, — так и будет!
Глаза Лагардера засияли. Он принялся ловить губами руку принцессы, но та не давала ее поцеловать. Услышав громкие голоса, Аврора обернулась и увидела, что мать обнимает осужденного. Увидели это и только что вошедшие в канцелярию пристав и стражники. Не обращая внимания на них, госпожа Гонзаго в каком-то радостном возбуждении продолжала:
— Кто посмеет сказать, что вдова де Невера, двадцать лет носившая по нему траур, приложила руку к союзу собственной дочери с убийцей ее мужа! Хорошо придумано, Анри, сын мой! И не говорите, что на сей раз я не угадала!
Глаза осужденного были полны слез.
— О да, угадали, — прошептал он, — и заставили меня горько сожалеть о своей близкой смерти. Я думал, что теряю одно сокровище…
— Кто посмеет сказать такое? — продолжала принцесса. — Священник будет, клянусь, я приведу туда своего исповедника. Конвой даст нам время, пусть даже мне придется для этого продать все драгоценности или заложить кольцо, надетое мне на палец в часовне замка Келюс! А когда союз будет благословлен, священник, мать и жена пойдут вслед за приговоренным по улицам Парижа. И я скажу…
— Ради Бога, молчите, сударыня! — перебил принцессу Лагардер. — Мы не одни.
С жезлом в руке подошел пристав и сказал:
— Сударь, я и так превысил свои полномочия, прошу вас следовать за мной.
Аврора бросилась к Анри, чтобы поцеловать его в последний раз. Между тем принцесса торопливо шептала на ухо осужденному:
— Можете на меня рассчитывать. Но нельзя ли попробовать что-либо еще?
Лагардер, погруженный в мысли, уже сделал шаг в сторону пристава.
— Послушайте, — опомнившись, зашептал он, — это совершенно ничтожный шанс, но семейный совет соберется сегодня в восемь. Я буду совсем рядом. Если удастся сделать так, чтобы я предстал на совете перед его королевским высочеством…
Принцесса молча пожала ему руку. Аврора отчаянным взглядом следила за своим другом Анри, которого уже окружили стражники и рядом с которым заняла место мрачная личность в рясе доминиканца. Вскоре все они скрылись за дверью, ведущей в Новую башню.
Принцесса схватила Аврору за руку и повлекла ее к выходу.
— Пойдем, дитя мое, — сказала она, — еще не все потеряно. Господь не допустит столь постыдной несправедливости!
Аврора, ни жива ни мертва, ничего не слышала. Усевшись в карету, принцесса крикнула кучеру:
— В Пале-Рояль! Галопом!
Едва карета графини двинулась вперед, как стоявший у ограды еще один экипаж тоже тронулся с места. Чей-то взволнованный голос сказал кучеру:
— Если не приедешь на Фонтанный двор раньше графини, я тебя выгоню.
В этом экипаже сидел господин де Пероль в платье с чужого плеча и с недвусмысленными признаками дурного настроения на лице. Он тоже только что побывал в канцелярии Шатле, где рвал и метал, поскольку две трети дня просидел в одиночке. В результате его карета на улице Трауар обогнала экипаж графини и первой прибыла на Фонтанный двор. Господин де Пероль выскочил и без лишнего шума прошел через привратницкую Лебреана.
Когда во дворце появилась госпожа Гонзаго и попросила, чтобы ее допустили к регенту, ей было отказано сухо и решительно. Тогда она подумала, что ей стоит подождать прихода или ухода его королевского высочества. Но время шло, и пора уже было выполнить данное Лагардеру обещание.
Принц Гонзаго сидел один в своем рабочем кабинете, где мы его уже видели, когда он впервые принимал у себя донью Крус. На заваленном бумагами столе лежала обнаженная шпага. Принц без помощи камердинера надевал легкую кольчугу, которую можно было носить под платьем. Поверх нее он собирался надеть парадный кафтан из черного бархата без каких-либо украшений. Орденская лента принца висела на ручке кресла.
Сейчас, когда принц был поглощен этим тяжким занятием, на лице его был явственно заметен груз лет, который он обычно так ловко скрывал. Черные волосы, еще не зачесанные искусным парикмахером на виски, открывали большие залысины и сеточку морщин у кончиков бровей. Его высокая фигура казалась огрузшей, словно у старика, руки, застегивающие кольчугу, дрожали.
— Он приговорен! — бормотал принц. — Регент все же согласился. Что это: необычайная леность сердца или мне удалось его убедить? А я похудел в груди, — заметил он, — кольчуга стала мне великовата. А в животе пополнел — там она стала тесна. Неужели это старость?.. Нет, все-таки странный человек, — улыбнувшись, вернулся принц к прежней теме, — своенравный, праздный, малодушный. Если он не возьмется за ум, то, видимо, я, хоть я и старше, останусь последним из трех Филиппов. Напрасно он поверил мне, ой, напрасно! Если ставишь ногу на голову поверженного врага, то убирать ее никак нельзя, особенно если этого врага зовут Филипп Мантуанский. Врага! — повторил он. — Да, все эти прекрасные дружбы тем и кончаются. Дамон и Пифий должны умирать в молодости, иначе они найдут из-за чего вцепиться друг другу в глотку, когда станут более рассудительными.
Наконец кольчуга была застегнута. Принц Гонзаго надел камзол, орденскую ленту и кафтан, после чего сам занялся своею прической, прежде чем надеть парик.
— А еще этот простофиля Пероль! — презрительно пожав плечами, проговорил он. — Этот предпочел бы оказаться в Мадриде или Милане. Тоже мне миллионер! Как хочется порой выдавить кровь из всех этих пиявок! Но это — на черный день.
В дверь кабинета троекратно постучали.
— Входи, — сказал Гонзаго, — я жду тебя целый час.
На пороге показался господин Пероль, который уже успел переодеться.
— Не утруждайте себя упреками, ваше высочество, — вскричал он, — случилось непредвиденное: я только что из тюрьмы Шатле. По счастью, два эти негодяя, которым удалось дать тягу, прекрасно справились с моей задачей: на суд они не явились, и давал показания я один. Дело сделано. Через час голова этого дьявольского отродья слетит с плеч долой. Этой ночью мы будем спать спокойно.
Поскольку Гонзаго ничего не понял, Пероль в двух словах рассказал ему о неприятности, случившейся с ним в Новой башне, и о побеге двух мастеров шпаги в компании с Шавер-ни. Услышав имя маркиза, принц нахмурился, однако заниматься подробностями ему было некогда. Затем Пероль рассказал о том, что повстречал в канцелярии Шатле принцессу Гонзаго и Аврору.
— Я приехал в Пале-Рояль на несколько секунд раньше них, но этого оказалось достаточно. Вы, ваше высочество, должны мне две акции, которые стоят по сегодняшнему курсу пять тысяч двести пятьдесят ливров, — я успел сунуть их в руку господину де Нанти, и он отказал нашим дамам в аудиенции.
— Это хорошо, — похвалил Гонзаго. — А как насчет остального?
— С остальным тоже все на мази. Почтовые лошади будут к восьми, перекладные готовы до Байонны.
— Это хорошо, — похвалил Гонзаго и достал из кармана какой-то документ.
— Что это? — поинтересовался фактотум.
— Моя грамота тайного королевского посла с подписью Вуайе д'Аржансона.
— И он сделал это сам? — изумился Пероль.
— Они все полагают, что сейчас я более чем когда-либо в фаворе, — ответил Гонзаго, — я об этом позаботился. И, клянусь небом, они не ошибаются! Мне нужно быть очень сильным, друг мой Пероль, чтобы регент мне все спустил. Очень сильным! Если голова Лагардера покатится с плеч, я поднимусь на такие вершины, что у всех у вас уже сейчас может закружиться голова. Регент не будет знать, как возместить мне ущерб, причиненный его сегодняшними подозрениями. Я возьму его в ежовые рукавицы, и если теперь, когда Лагардер, этот Дамоклов меч, уже не будет висеть у меня над головой, регент станет передо мною пыжиться, то — клянусь Господом! — у меня есть достаточно голубых, белых и желтых акций, чтобы пустить весь банк ко дну!
Пероль тут же согласился — таковы были его роль и долг.
— А правда, — осведомился он, — что его королевское высочество будет председательствовать на семейном совете?
— Я склонил его к этому, — нагло заявил Гонзаго.
Ему удавалось вводить в заблуждение даже проклятые души своих соратников.
— А вы можете рассчитывать на донью Крус?
— Более чем когда-либо. Она поклялась, что явится на совет.
Пероль посмотрел принцу прямо в глаза. Тот ответил насмешливой улыбкой.
— Если донья Крус вдруг исчезнет — что поделать? — ответил он. — У меня есть враги, которым это было бы на руку. Девочка ведь была — и этого достаточно, члены совета ее видели.
— Неужели?.. — начал фактотум.
— Сегодня вечером мы много чего увидим, друг мой Пероль, — ответил Гонзаго. — Госпожа принцесса могла бы дойти до регента и не причинила бы мне тем самым ни малейшего вреда. У меня есть должности, но главное — у меня есть свобода, и это несмотря на то, что меня обвинили, не впрямую, разумеется, в убийстве. Теперь я мог бы маневрировать целый день. Регент, сам того не ведая, превратил меня в гиганта. Черт возьми, как медленно тянется время! Мне не терпится покончить со всем этим.
— Стало быть, — смиренно осведомился Пероль, — вы, ваше высочество, уверены в успехе?
В ответ ГонзАго лишь гордо улыбнулся.
— Но в таком случае, — не унимался Пероль, — к чему это ополчение? Я видел у вас в гостиной всех наших людей в полной форме, и форма эта походная, черт возьми!
— Они собрались по моему приказу, — ответил Гонзаго.
— Значит, вы опасаетесь сражения?
— У нас в Италии, — небрежно проговорил Гонзаго, — даже самые крупные военачальники никогда не пренебрегают прочным тылом. Медаль всегда может лечь оборотной стороной. Эти господа — мой арьергард. И давно они ждут?
— Не знаю. Они видели, как я проходил, но не заговорили.
— Как они выглядят?
— Как побитые псы или наказанные школяры.
— Явились все?
— Все, кроме Шаверни.
— Друг мой Пероль, — проговорил Гонзаго, — пока ты там сидел в тюрьме, здесь кое-что произошло. Захоти я, и вы все могли бы иметь не очень приятные четверть часа.
— Если ваше высочество соизволит объяснить мне… — начал трепещущий фактотум.
— Держать речь дважды я не собираюсь, — ответил Гонзаго, — расскажу сразу всем.
— Тогда позвольте я предупрежу людей? — поспешно предложил Пероль.
Гонзаго исподлобья посмотрел на него.
— Разрази меня гром, — проворчал он, — если я введу тебя в искушение! Ты сбежишь.
Принц позвонил. Появился слуга.
— Впустить сюда господ, что ожидают в гостиной, — велел он.
Затем, повернувшись к Перолю, Гонзаго добавил:
— Кажется, это ты, мой друг, заявил однажды в припадке рвения: «Ваше высочество, если будет нужно, мы последуем за вами и в преисподнюю!» Ну, так вот: мы уже в дороге, так давайте проделаем ее весело!
8. БЫВШИЕ ДВОРЯНЕ
— Но я ошибся, — продолжал Лагардер, — у меня нет этого утешения, вы отнимаете у меня эту радость. Выходит, я трудился двадцать лет лишь для того, чтобы в последний час весь мой труд пошел насмарку. Что ж, наше свидание длится уже достаточно долго. Прощайте, мадемуазель де Невер!
В этот миг принцесса, тихонько подойдя к заключенному, поступила по примеру Авроры: она поцеловала его связанные руки.
— И вы же меня защищаете? — прошептала она. Аврора покачнулась, и принцесса обняла дочь.
— Не сокрушайте ей душу! — взмолилась она. — Это все я, моя ревность, моя гордыня…
— Матушка, матушка! — вскричала Аврора. — Вы терзаете мне сердце!
Обе женщины, обессилев, опустились на софу. Лагардер остался стоять.
— Ваша мать ошибается, Аврора, — сказал он. — Сударыня, вы не правы. Ваша гордыня и ревность порождены любовью. Вы вдова де Невера, так кто же, как не я, на миг забыл об этом? Среди нас есть лишь один виноватый — это я!
На благородном лице Анри изобразилось крайнее волнение.
— Послушайте, что я скажу, Аврора, — проговорил он. — Мое преступление длилось всего секунду, и его можно извинить лишь безумной мечтой, мечтой ослепительной и желанной, которая открывала мне врата в рай. Но преступление мое оказалось достаточно серьезным, чтобы свести на нет мою двадцатилетнюю преданность вам. На какую-то секунду я пожелал отнять у матери дочь!
Принцесса потупилась. Аврора спрятала лицо у нее на груди.
— И Господь наказал меня! — вскричал Лагардер. — Он справедлив: я умру!
— Но неужели нет никакой надежды? — воскликнула принцесса, чувствуя, как дочь слабеет в ее объятиях.
— Я умру, — продолжал Лагардер, — в тот миг, когда моя нелегкая жизнь должна была распуститься, словно цветок. Я поступил дурно и понесу за это жестокую кару. Господь особенно гневается на тех, кто пятнает свое доброе дело — я понял это в тюрьме. Какое право имел я не доверять вам, сударыня? Я должен был ввести радостную и смеющуюся дочь через парадные двери вашего дома, я должен был позволить вам целовать ее сколько угодно. И только потом она бы призналась: «Он любит меня и любим мною!» Вот тогда я упал бы перед вами на колени — вот так!
Аврора последовала его примеру.
— И вы благословили бы нас, не так ли, сударыня? — заключил Лагардер.
Принцесса медлила — но дело было не в благословении: она просто не знала, что сказать.
— Вы сделали бы это, милая матушка, — очень тихо сказала Аврора, — и сделаете это теперь, в этот страшный час.
Молодые люди склонили головы. Принцесса, возведя к небу полные слез глаза, воскликнула:
— Господи, сотвори чудо!
Затем, сблизив головы дочери и Лагардера, она поцеловала их со словами:
— Дети мои!
Аврора встала и бросилась матери на шею.
— Мы теперь обручены дважды, Аврора, — сказал Лагардер. — Благодарю вас, сударыня, благодарю, матушка! Я даже не думал, что в таком месте можно плакать от радости! А теперь, — продолжал он, и лицо его сразу изменилось, — нам с вами пора расстаться, Аврора.
Лицо девушки покрылось смертельной бледностью. Она чуть не забыла о том, что привело ее сюда.
— Не навсегда, — с улыбкой добавил Лагардер, — мы увидимся по меньшей мере еще раз. Но я хочу, чтобы вы удалились, Аврора, мне нужно поговорить с вашей матерью.
Мадемуазель де Невер приложила руки Анри к своему сердцу, после чего направилась к оконной нише.
— Сударыня, — обратился осужденный к принцессе Гонзаго, когда Аврора отошла достаточно далеко, — эта дверь может отвориться в любую секунду, а мне нужно еще так много вам сказать. Я знаю, что вы со мною искренни, вы простили меня, но согласитесь ли вы внять мольбе приговоренного к смерти?
— Будете вы жить или погибнете, сударь, — отвечала принцесса, — я готова отдать за вашу жизнь всю свою кровь до последней капли, я клянусь вам честью, что не откажу вам ни в чем. Да, ни в чем, — повторила она после минутного раздумья. — Я попыталась мысленно отыскать хоть что-нибудь в мире, в чем я могла бы вам отказать, — такой вещи не существует.
— Выслушайте же меня, и да отблагодарит вас Бог любовью вашей милой дочери. Я приговорен к смерти — я знаю это, хотя приговор мне еще не прочитали. Не было еще случая, чтобы окончательный приговор Огненной палаты подлежал пересмотру. Хотя нет, один такой случай был: при покойном короле жизнь графа де Боссю, приговоренного за отравление курфюрста Гессенского156, была спасена, так как итальянец Гримальди, осужденный за другие преступления, написал госпоже де Ментенон письмо, в котором сознался и в этом отравлении. Но в нашем случае подлинный виновник такого признания не сделает. Впрочем, я собирался говорить с вами вовсе не об этом.
— Если бы оставалась хоть какая-то надежда… — начала госпожа Гонзаго.
— Надежды нет. Сейчас три часа дня, в семь уже стемнеет. В сумерки за мною придет конвой и отведет меня в Бастилию. В восемь вечера я уже буду во внутреннем дворе, где производятся казни.
— Я поняла вас! — вскричала принцесса. — По пути, если мы соберем друзей…
Покачав головой, Лагардер грустно улыбнулся.
— Нет, сударыня, — ответил он, — вы меня не поняла Буду выражаться яснее, я не намерен загадывать вам загадки. Так вот: между Шатле и двором Бастилии, конечной целью моего путешествия, будет одна остановка, и произойдет она на кладбище церкви Сен-Маглуар.
— На кладбище церкви Сен-Маглуар? — вздрогнув, повторила принцесса.
— А разве не следует, — с горькой улыбкой продолжал Лагардер, — чтобы убийца принял публичное покаяние перед могилой своей жертвы?
— Вы, Анри? — вскричала госпожа Гонзаго. — Вы — защитник де Невера, наш ангел-хранитель, наш спаситель?
— Не надо так громко, сударыня. Перед гробницей де Невера будет стоять плаха с топором. Там мне отрубят правую кисть.
Принцесса закрыла лицо ладонями. На другом конце залы Аврора стояла на коленях и, рыдая, молилась.
— Несправедливо, не правда ли, сударыня? Как бы ни было безвестно мое имя, вы поймете тоску моего последнего часа: оставить по себе позорную память!
— Но к чему эта бессмысленная жестокость? — спросила принцесса.
— Председатель де Сегре, — отвечал Лагардер, — сказал следующее: «Нельзя, чтобы пэра и герцога убивали, как первого встречного! Преступник должен быть примерно наказан».
— Господи, но это же не вы! Регент не допустит…
— Пока приговор не был произнесен, регент мог все, а теперь, если только истинный виновник не признается… Но умоляю вас, сударыня, оставим это. Вот моя последняя просьба: вы можете сделать так, чтобы моя гибель превратилась в благодарственный гимн мученика, вы можете оправдать меня перед всеми. Согласны вы на это?
— Согласна ли я? И вы еще спрашиваете! Что нужно сделать?
Лагардер заговорил еще тише. И несмотря на согласие принцессы, голос его дрожал:
— Церковная паперть будет от меня совсем близко. Если на пороге церкви будет стоять мадемуазель де Невер в подвенечном платье, если внутри будет священник в полном облачении, если вы, сударыня, тоже будете там, а подкупленный конвой даст мне несколько минут, чтобы преклонить колени перед алтарем…
Принцесса попятилась. Она едва стояла на ногах.
— Я напугал вас, сударыня, — начал было Лагардер.
— Говорите! Говорите! — прерывающимся голосом воскликнула принцесса.
— И если священник, — продолжал Лагардер, — с согласия госпожи Гонзаго благословит союз шевалье Анри де Лагардера и мадемуазель де Невер…
— Спасением своим клянусь, — прервала его Аврора де Келюс, которая, казалось, даже стала выше ростом, — так и будет!
Глаза Лагардера засияли. Он принялся ловить губами руку принцессы, но та не давала ее поцеловать. Услышав громкие голоса, Аврора обернулась и увидела, что мать обнимает осужденного. Увидели это и только что вошедшие в канцелярию пристав и стражники. Не обращая внимания на них, госпожа Гонзаго в каком-то радостном возбуждении продолжала:
— Кто посмеет сказать, что вдова де Невера, двадцать лет носившая по нему траур, приложила руку к союзу собственной дочери с убийцей ее мужа! Хорошо придумано, Анри, сын мой! И не говорите, что на сей раз я не угадала!
Глаза осужденного были полны слез.
— О да, угадали, — прошептал он, — и заставили меня горько сожалеть о своей близкой смерти. Я думал, что теряю одно сокровище…
— Кто посмеет сказать такое? — продолжала принцесса. — Священник будет, клянусь, я приведу туда своего исповедника. Конвой даст нам время, пусть даже мне придется для этого продать все драгоценности или заложить кольцо, надетое мне на палец в часовне замка Келюс! А когда союз будет благословлен, священник, мать и жена пойдут вслед за приговоренным по улицам Парижа. И я скажу…
— Ради Бога, молчите, сударыня! — перебил принцессу Лагардер. — Мы не одни.
С жезлом в руке подошел пристав и сказал:
— Сударь, я и так превысил свои полномочия, прошу вас следовать за мной.
Аврора бросилась к Анри, чтобы поцеловать его в последний раз. Между тем принцесса торопливо шептала на ухо осужденному:
— Можете на меня рассчитывать. Но нельзя ли попробовать что-либо еще?
Лагардер, погруженный в мысли, уже сделал шаг в сторону пристава.
— Послушайте, — опомнившись, зашептал он, — это совершенно ничтожный шанс, но семейный совет соберется сегодня в восемь. Я буду совсем рядом. Если удастся сделать так, чтобы я предстал на совете перед его королевским высочеством…
Принцесса молча пожала ему руку. Аврора отчаянным взглядом следила за своим другом Анри, которого уже окружили стражники и рядом с которым заняла место мрачная личность в рясе доминиканца. Вскоре все они скрылись за дверью, ведущей в Новую башню.
Принцесса схватила Аврору за руку и повлекла ее к выходу.
— Пойдем, дитя мое, — сказала она, — еще не все потеряно. Господь не допустит столь постыдной несправедливости!
Аврора, ни жива ни мертва, ничего не слышала. Усевшись в карету, принцесса крикнула кучеру:
— В Пале-Рояль! Галопом!
Едва карета графини двинулась вперед, как стоявший у ограды еще один экипаж тоже тронулся с места. Чей-то взволнованный голос сказал кучеру:
— Если не приедешь на Фонтанный двор раньше графини, я тебя выгоню.
В этом экипаже сидел господин де Пероль в платье с чужого плеча и с недвусмысленными признаками дурного настроения на лице. Он тоже только что побывал в канцелярии Шатле, где рвал и метал, поскольку две трети дня просидел в одиночке. В результате его карета на улице Трауар обогнала экипаж графини и первой прибыла на Фонтанный двор. Господин де Пероль выскочил и без лишнего шума прошел через привратницкую Лебреана.
Когда во дворце появилась госпожа Гонзаго и попросила, чтобы ее допустили к регенту, ей было отказано сухо и решительно. Тогда она подумала, что ей стоит подождать прихода или ухода его королевского высочества. Но время шло, и пора уже было выполнить данное Лагардеру обещание.
Принц Гонзаго сидел один в своем рабочем кабинете, где мы его уже видели, когда он впервые принимал у себя донью Крус. На заваленном бумагами столе лежала обнаженная шпага. Принц без помощи камердинера надевал легкую кольчугу, которую можно было носить под платьем. Поверх нее он собирался надеть парадный кафтан из черного бархата без каких-либо украшений. Орденская лента принца висела на ручке кресла.
Сейчас, когда принц был поглощен этим тяжким занятием, на лице его был явственно заметен груз лет, который он обычно так ловко скрывал. Черные волосы, еще не зачесанные искусным парикмахером на виски, открывали большие залысины и сеточку морщин у кончиков бровей. Его высокая фигура казалась огрузшей, словно у старика, руки, застегивающие кольчугу, дрожали.
— Он приговорен! — бормотал принц. — Регент все же согласился. Что это: необычайная леность сердца или мне удалось его убедить? А я похудел в груди, — заметил он, — кольчуга стала мне великовата. А в животе пополнел — там она стала тесна. Неужели это старость?.. Нет, все-таки странный человек, — улыбнувшись, вернулся принц к прежней теме, — своенравный, праздный, малодушный. Если он не возьмется за ум, то, видимо, я, хоть я и старше, останусь последним из трех Филиппов. Напрасно он поверил мне, ой, напрасно! Если ставишь ногу на голову поверженного врага, то убирать ее никак нельзя, особенно если этого врага зовут Филипп Мантуанский. Врага! — повторил он. — Да, все эти прекрасные дружбы тем и кончаются. Дамон и Пифий должны умирать в молодости, иначе они найдут из-за чего вцепиться друг другу в глотку, когда станут более рассудительными.
Наконец кольчуга была застегнута. Принц Гонзаго надел камзол, орденскую ленту и кафтан, после чего сам занялся своею прической, прежде чем надеть парик.
— А еще этот простофиля Пероль! — презрительно пожав плечами, проговорил он. — Этот предпочел бы оказаться в Мадриде или Милане. Тоже мне миллионер! Как хочется порой выдавить кровь из всех этих пиявок! Но это — на черный день.
В дверь кабинета троекратно постучали.
— Входи, — сказал Гонзаго, — я жду тебя целый час.
На пороге показался господин Пероль, который уже успел переодеться.
— Не утруждайте себя упреками, ваше высочество, — вскричал он, — случилось непредвиденное: я только что из тюрьмы Шатле. По счастью, два эти негодяя, которым удалось дать тягу, прекрасно справились с моей задачей: на суд они не явились, и давал показания я один. Дело сделано. Через час голова этого дьявольского отродья слетит с плеч долой. Этой ночью мы будем спать спокойно.
Поскольку Гонзаго ничего не понял, Пероль в двух словах рассказал ему о неприятности, случившейся с ним в Новой башне, и о побеге двух мастеров шпаги в компании с Шавер-ни. Услышав имя маркиза, принц нахмурился, однако заниматься подробностями ему было некогда. Затем Пероль рассказал о том, что повстречал в канцелярии Шатле принцессу Гонзаго и Аврору.
— Я приехал в Пале-Рояль на несколько секунд раньше них, но этого оказалось достаточно. Вы, ваше высочество, должны мне две акции, которые стоят по сегодняшнему курсу пять тысяч двести пятьдесят ливров, — я успел сунуть их в руку господину де Нанти, и он отказал нашим дамам в аудиенции.
— Это хорошо, — похвалил Гонзаго. — А как насчет остального?
— С остальным тоже все на мази. Почтовые лошади будут к восьми, перекладные готовы до Байонны.
— Это хорошо, — похвалил Гонзаго и достал из кармана какой-то документ.
— Что это? — поинтересовался фактотум.
— Моя грамота тайного королевского посла с подписью Вуайе д'Аржансона.
— И он сделал это сам? — изумился Пероль.
— Они все полагают, что сейчас я более чем когда-либо в фаворе, — ответил Гонзаго, — я об этом позаботился. И, клянусь небом, они не ошибаются! Мне нужно быть очень сильным, друг мой Пероль, чтобы регент мне все спустил. Очень сильным! Если голова Лагардера покатится с плеч, я поднимусь на такие вершины, что у всех у вас уже сейчас может закружиться голова. Регент не будет знать, как возместить мне ущерб, причиненный его сегодняшними подозрениями. Я возьму его в ежовые рукавицы, и если теперь, когда Лагардер, этот Дамоклов меч, уже не будет висеть у меня над головой, регент станет передо мною пыжиться, то — клянусь Господом! — у меня есть достаточно голубых, белых и желтых акций, чтобы пустить весь банк ко дну!
Пероль тут же согласился — таковы были его роль и долг.
— А правда, — осведомился он, — что его королевское высочество будет председательствовать на семейном совете?
— Я склонил его к этому, — нагло заявил Гонзаго.
Ему удавалось вводить в заблуждение даже проклятые души своих соратников.
— А вы можете рассчитывать на донью Крус?
— Более чем когда-либо. Она поклялась, что явится на совет.
Пероль посмотрел принцу прямо в глаза. Тот ответил насмешливой улыбкой.
— Если донья Крус вдруг исчезнет — что поделать? — ответил он. — У меня есть враги, которым это было бы на руку. Девочка ведь была — и этого достаточно, члены совета ее видели.
— Неужели?.. — начал фактотум.
— Сегодня вечером мы много чего увидим, друг мой Пероль, — ответил Гонзаго. — Госпожа принцесса могла бы дойти до регента и не причинила бы мне тем самым ни малейшего вреда. У меня есть должности, но главное — у меня есть свобода, и это несмотря на то, что меня обвинили, не впрямую, разумеется, в убийстве. Теперь я мог бы маневрировать целый день. Регент, сам того не ведая, превратил меня в гиганта. Черт возьми, как медленно тянется время! Мне не терпится покончить со всем этим.
— Стало быть, — смиренно осведомился Пероль, — вы, ваше высочество, уверены в успехе?
В ответ ГонзАго лишь гордо улыбнулся.
— Но в таком случае, — не унимался Пероль, — к чему это ополчение? Я видел у вас в гостиной всех наших людей в полной форме, и форма эта походная, черт возьми!
— Они собрались по моему приказу, — ответил Гонзаго.
— Значит, вы опасаетесь сражения?
— У нас в Италии, — небрежно проговорил Гонзаго, — даже самые крупные военачальники никогда не пренебрегают прочным тылом. Медаль всегда может лечь оборотной стороной. Эти господа — мой арьергард. И давно они ждут?
— Не знаю. Они видели, как я проходил, но не заговорили.
— Как они выглядят?
— Как побитые псы или наказанные школяры.
— Явились все?
— Все, кроме Шаверни.
— Друг мой Пероль, — проговорил Гонзаго, — пока ты там сидел в тюрьме, здесь кое-что произошло. Захоти я, и вы все могли бы иметь не очень приятные четверть часа.
— Если ваше высочество соизволит объяснить мне… — начал трепещущий фактотум.
— Держать речь дважды я не собираюсь, — ответил Гонзаго, — расскажу сразу всем.
— Тогда позвольте я предупрежу людей? — поспешно предложил Пероль.
Гонзаго исподлобья посмотрел на него.
— Разрази меня гром, — проворчал он, — если я введу тебя в искушение! Ты сбежишь.
Принц позвонил. Появился слуга.
— Впустить сюда господ, что ожидают в гостиной, — велел он.
Затем, повернувшись к Перолю, Гонзаго добавил:
— Кажется, это ты, мой друг, заявил однажды в припадке рвения: «Ваше высочество, если будет нужно, мы последуем за вами и в преисподнюю!» Ну, так вот: мы уже в дороге, так давайте проделаем ее весело!
8. БЫВШИЕ ДВОРЯНЕ
Особым разнообразием взглядов приверженцы принца Гонзаго не отличались. Шаверни был среди них белой вороной: маркиз питал хоть капельку подлинной преданности принцу.
Теперь, когда Шаверни был побежден, оставались Навайль, не слишком-то ослепленный блестящими сторонами Гонзаго, а также Шаузи и Носе — дворяне по повадкам и привычкам; остальные же примкнули к принцу лишь из выгоды и честолюбия. Толстенький откупщик Ориоль, Таранн, барон де Батц и прочие охотно продали бы Гонзаго даже не за тридцать сребреников, а дешевле. Однако и эти последние вовсе не были злодеями; собственно говоря, в окружении принца таковые вообще отсутствовали. Их всех можно было назвать сбившимися с пути игроками. Гонзаго принимал их такими, какими они и была Все они пошли за ним — сначала добровольно, потом по принуждению. Зло их не привлекало, а опасность чаще всего охлаждала их порывы. Гонзаго прекрасно знал все это и не желал менять своих приверженцев на каких-нибудь отъявленных злодеев. Эти его вполне устраивали.
Приближенные принца вошли все вместе. Еще на пороге их удивила печальная мина фактотума и надменность в лице их предводителя. За тот час, что они прождали в гостиной, было высказано великое множество самых различных предположений. Ситуация Гонзаго была исследована тщательнейшим образом. Кое-кто являлся с мыслями о бунте, поскольку прошлая ночь оставила во многих умах крайне неприятный осадок. Однако при дворе только и говорили о том, что благорасположение к принцу достигло апогея. Поворачиваться спиною к солнцу было не время.
Ходили, правда, и другие слухи. Сегодня на улице Кен-кампуа и в Золотом доме к особе принца Гонзаго был проявлен особый интерес. Говорили, что на стол его королевского величества легли некие доклады и что на протяжении всей этой оргии, завершившейся кровопролитием, стены увеселительного домика были достаточно прозрачны. Но главное было вот что: Огненная палата не стала его арестовывать, а шевалье Анри де Лагардер приговорен к смертной казни. Каждый из приближенных Гонзаго знал кое-что о делах минувших дней. Выходило, что принц весьма могуществен!
Шаузи принес странную новость. Этим утром Шаверни был арестован у себя дома и посажен в карету приставом и стражниками: обычно такого рода путешествия с помощью документа, называемого приказом об аресте, заканчивались в Бастилии. Впрочем, о Шаверни говорили немного: каждого здесь интересовала собственная персона. К тому же всякий опасался своего соседа. Короче говоря, всеобщие чувства сводились к усталости, унынию и отвращению. Всем хотелось остановить свое скольжение по наклонной плоскости. Среди приверженцев Гонзаго в этот вечер не было никого, кто не пришел бы сюда с задней мыслью разорвать заключенный союз.
Пероль сказал правду: все действительно были одеты по-походному: в сапогах, при шпорах и боевых шпагах, в дорожных куртках. Созывая приспешников, Гонзаго потребовал, чтобы они оделись именно так, и это тоже вносило немалую лепту во всеобщую тревогу и опасения.
— Кузен, — проговорил вошедший первым Навайль, — мы снова к вашим услугам.
Гонзаго, покровительственно улыбнувшись^кивнул. Пришедшие по обыкновению учтиво поклонились. Сесть Гонзаго не предложил никому. Взгляд его перебегал с одного лица на другое.
— Ладно, — едва шевеля губами, процедил он, — я вижу, что явились все.
— Нет, не хватает Альбре, Жиронна и Шаверни, — возразил Носе.
Воцарилось молчание: все ждали, что скажет предводитель.
— Господа де Жиронн и Альбре исполнили свой долг, — сухо отрезал он.
— Проклятье! — воскликнул Навайль, — Вы изволите выражаться слишком мрачно и коротко. Мы ведь не ваши подданные, а короля.
— Что же до господина де Шаверни, — продолжал принц, — то он от вина стал слишком совестлив, и я лишил его доверия.
— Благоволите пояснить, ваше высочество, — попросил Навайль, — что это значит: «лишил его доверия»? Нам что-то говорили о Бастилии.
— Бастилия обширна, — проговорил принц, и в его улыбке появилась жестокость, — места хватит и для других.
В этот миг Ориоль был готов отдать свое только что полученное и милое сердцу дворянство, половину всех своих акций и любовь мадемуазель Нивель в придачу, только бы очнуться от этого кошмара. Господин де Пероль стоял в уголке у камина — недвижный, печальный, бессловесный. Навайль взглядом просил совета у своих приятелей.
— Господа, — уже другим тоном вновь заговорил Гонзаго, — я прощу вас не заниматься господином де Шаверни или еще кем-то. Вам скоро предстоит действовать. Поразмыслите хорошенько, доверяете вы мне или нет.
Он окинул собравшихся тяжелым взглядом, заставившим всех опустить глаза.
— Кузен, — тихо проговорил Навайль, — в каждом из ваших слов звучит угроза.
— Кузен, — отозвался Гонзаго, — слова мои очень просты. Угрожаю не я, угрожает судьба.
— Да что же происходит? — послышались голоса.
— Ничего особенного. Партия подходит к концу, мне нужны все мои карты.
Люди невольно пододвинулись поближе, но Гонзаго, отстранив их королевским жестом, встал спиною к огню и принял позу оратора.
— Семейный совет соберется сегодня, — начал он, — и председательствовать на нем будет его королевское высочество.
— Нам это известно, принц, — заметил Таранн, — и мы тем более удивлены, что вы велели нам так одеться. Представать перед собранием подобного рода в такой одежде не принято.
— Это верно, — согласился Гонзаго, — но на совете вы мне не потребуетесь.
У всех одновременно вырвался удивленный возглас. Люди стали переглядываться, а Навайль сказал:
— Значит, речь идет о том, чтобы снова поработать шпагой?
— Возможно, — ответил Гонзаго.
— Ваша светлость, — решительно проговорил Навайль, — я могу говорить только за себя…
— Вам не следует говорить даже за себя, кузен! — прервал его Гонзаго. — Вы становитесь на скользкую дорожку. Предупреждаю, мне не нужно будет даже вас толкать, чтобы вы опрокинулись: достаточно будет перестать держать вас за руку. Но если вы все же хотите что-то сказать, Навайль, подождите, пока я не обрисую как следует нашу ситуацию в целом.
— Я и ждал объяснений от вашей светлости, — сказал молодой дворянин, — но я тоже предупреждаю: со вчерашнего дня мы передумали о многом.
Несколько мгновений Гонзаго смотрел на него с сожалением, после чего, казалось, взял себя в руки.
— На совете вы мне не потребуетесь, господа, — повторил он, — вы будете мне нужны в другом месте. Для предстоящего вам дела придворные наряды и парадные шпаги не годятся. Смертный приговор вынесен, но вы же знаете испанскую пословицу: «От кубка до рта, от топора до шеи…» Палач уже ждет.
— Господина де Лагардера, — перебил Носе.
— Или меня, — хладнокровно возразил Гонзаго.
— Вас, ваша светлость? Вас? — послышалось кругом. Испуганный Пероль выпрямился.
— Не стоит дрожать, — продолжал принц с еще более надменной улыбкой, — выбирать между нами будет не палач, но, имея в качестве противника такого дьявола как Лагардер, который сумел найти могущественных союзников даже в заточении, я буду чувствовать себя в безопасности лишь тогда, когда над его трупом лягут шесть футов земли. Пока он жив, пусть даже со связанными руками, пока ум его работает, губы могут двигаться, а язык говорить, каждому из нас придется держать руку на эфесе шпаги, ногу в стремени и получше беречь свою голову.
Теперь, когда Шаверни был побежден, оставались Навайль, не слишком-то ослепленный блестящими сторонами Гонзаго, а также Шаузи и Носе — дворяне по повадкам и привычкам; остальные же примкнули к принцу лишь из выгоды и честолюбия. Толстенький откупщик Ориоль, Таранн, барон де Батц и прочие охотно продали бы Гонзаго даже не за тридцать сребреников, а дешевле. Однако и эти последние вовсе не были злодеями; собственно говоря, в окружении принца таковые вообще отсутствовали. Их всех можно было назвать сбившимися с пути игроками. Гонзаго принимал их такими, какими они и была Все они пошли за ним — сначала добровольно, потом по принуждению. Зло их не привлекало, а опасность чаще всего охлаждала их порывы. Гонзаго прекрасно знал все это и не желал менять своих приверженцев на каких-нибудь отъявленных злодеев. Эти его вполне устраивали.
Приближенные принца вошли все вместе. Еще на пороге их удивила печальная мина фактотума и надменность в лице их предводителя. За тот час, что они прождали в гостиной, было высказано великое множество самых различных предположений. Ситуация Гонзаго была исследована тщательнейшим образом. Кое-кто являлся с мыслями о бунте, поскольку прошлая ночь оставила во многих умах крайне неприятный осадок. Однако при дворе только и говорили о том, что благорасположение к принцу достигло апогея. Поворачиваться спиною к солнцу было не время.
Ходили, правда, и другие слухи. Сегодня на улице Кен-кампуа и в Золотом доме к особе принца Гонзаго был проявлен особый интерес. Говорили, что на стол его королевского величества легли некие доклады и что на протяжении всей этой оргии, завершившейся кровопролитием, стены увеселительного домика были достаточно прозрачны. Но главное было вот что: Огненная палата не стала его арестовывать, а шевалье Анри де Лагардер приговорен к смертной казни. Каждый из приближенных Гонзаго знал кое-что о делах минувших дней. Выходило, что принц весьма могуществен!
Шаузи принес странную новость. Этим утром Шаверни был арестован у себя дома и посажен в карету приставом и стражниками: обычно такого рода путешествия с помощью документа, называемого приказом об аресте, заканчивались в Бастилии. Впрочем, о Шаверни говорили немного: каждого здесь интересовала собственная персона. К тому же всякий опасался своего соседа. Короче говоря, всеобщие чувства сводились к усталости, унынию и отвращению. Всем хотелось остановить свое скольжение по наклонной плоскости. Среди приверженцев Гонзаго в этот вечер не было никого, кто не пришел бы сюда с задней мыслью разорвать заключенный союз.
Пероль сказал правду: все действительно были одеты по-походному: в сапогах, при шпорах и боевых шпагах, в дорожных куртках. Созывая приспешников, Гонзаго потребовал, чтобы они оделись именно так, и это тоже вносило немалую лепту во всеобщую тревогу и опасения.
— Кузен, — проговорил вошедший первым Навайль, — мы снова к вашим услугам.
Гонзаго, покровительственно улыбнувшись^кивнул. Пришедшие по обыкновению учтиво поклонились. Сесть Гонзаго не предложил никому. Взгляд его перебегал с одного лица на другое.
— Ладно, — едва шевеля губами, процедил он, — я вижу, что явились все.
— Нет, не хватает Альбре, Жиронна и Шаверни, — возразил Носе.
Воцарилось молчание: все ждали, что скажет предводитель.
— Господа де Жиронн и Альбре исполнили свой долг, — сухо отрезал он.
— Проклятье! — воскликнул Навайль, — Вы изволите выражаться слишком мрачно и коротко. Мы ведь не ваши подданные, а короля.
— Что же до господина де Шаверни, — продолжал принц, — то он от вина стал слишком совестлив, и я лишил его доверия.
— Благоволите пояснить, ваше высочество, — попросил Навайль, — что это значит: «лишил его доверия»? Нам что-то говорили о Бастилии.
— Бастилия обширна, — проговорил принц, и в его улыбке появилась жестокость, — места хватит и для других.
В этот миг Ориоль был готов отдать свое только что полученное и милое сердцу дворянство, половину всех своих акций и любовь мадемуазель Нивель в придачу, только бы очнуться от этого кошмара. Господин де Пероль стоял в уголке у камина — недвижный, печальный, бессловесный. Навайль взглядом просил совета у своих приятелей.
— Господа, — уже другим тоном вновь заговорил Гонзаго, — я прощу вас не заниматься господином де Шаверни или еще кем-то. Вам скоро предстоит действовать. Поразмыслите хорошенько, доверяете вы мне или нет.
Он окинул собравшихся тяжелым взглядом, заставившим всех опустить глаза.
— Кузен, — тихо проговорил Навайль, — в каждом из ваших слов звучит угроза.
— Кузен, — отозвался Гонзаго, — слова мои очень просты. Угрожаю не я, угрожает судьба.
— Да что же происходит? — послышались голоса.
— Ничего особенного. Партия подходит к концу, мне нужны все мои карты.
Люди невольно пододвинулись поближе, но Гонзаго, отстранив их королевским жестом, встал спиною к огню и принял позу оратора.
— Семейный совет соберется сегодня, — начал он, — и председательствовать на нем будет его королевское высочество.
— Нам это известно, принц, — заметил Таранн, — и мы тем более удивлены, что вы велели нам так одеться. Представать перед собранием подобного рода в такой одежде не принято.
— Это верно, — согласился Гонзаго, — но на совете вы мне не потребуетесь.
У всех одновременно вырвался удивленный возглас. Люди стали переглядываться, а Навайль сказал:
— Значит, речь идет о том, чтобы снова поработать шпагой?
— Возможно, — ответил Гонзаго.
— Ваша светлость, — решительно проговорил Навайль, — я могу говорить только за себя…
— Вам не следует говорить даже за себя, кузен! — прервал его Гонзаго. — Вы становитесь на скользкую дорожку. Предупреждаю, мне не нужно будет даже вас толкать, чтобы вы опрокинулись: достаточно будет перестать держать вас за руку. Но если вы все же хотите что-то сказать, Навайль, подождите, пока я не обрисую как следует нашу ситуацию в целом.
— Я и ждал объяснений от вашей светлости, — сказал молодой дворянин, — но я тоже предупреждаю: со вчерашнего дня мы передумали о многом.
Несколько мгновений Гонзаго смотрел на него с сожалением, после чего, казалось, взял себя в руки.
— На совете вы мне не потребуетесь, господа, — повторил он, — вы будете мне нужны в другом месте. Для предстоящего вам дела придворные наряды и парадные шпаги не годятся. Смертный приговор вынесен, но вы же знаете испанскую пословицу: «От кубка до рта, от топора до шеи…» Палач уже ждет.
— Господина де Лагардера, — перебил Носе.
— Или меня, — хладнокровно возразил Гонзаго.
— Вас, ваша светлость? Вас? — послышалось кругом. Испуганный Пероль выпрямился.
— Не стоит дрожать, — продолжал принц с еще более надменной улыбкой, — выбирать между нами будет не палач, но, имея в качестве противника такого дьявола как Лагардер, который сумел найти могущественных союзников даже в заточении, я буду чувствовать себя в безопасности лишь тогда, когда над его трупом лягут шесть футов земли. Пока он жив, пусть даже со связанными руками, пока ум его работает, губы могут двигаться, а язык говорить, каждому из нас придется держать руку на эфесе шпаги, ногу в стремени и получше беречь свою голову.