Страница:
— Ах, надеялись?
— Человеку свойственно ошибаться.
Регент бросил взгляд на Трема и Машо, которые о чем-то совещались.
— Ваше высочество! — ломая руки, воскликнула принцесса. — Разве вы не видите, что он похитил у меня мое дитя? Дочь у него, я готова поклясться! Он где-то ее спрятал. Я помню, в ночь убийства я отдала ее ему. Это так, честное слово!
— Слышите, сударь? — осведомился регент.
На висках у Лагардера едва заметно вздулись жилы. На его волосах блестели капельки пота, но он ответил все с тем же несокрушимым спокойствием:
— Госпожа принцесса ошибается.
— Да неужто его нельзя припереть к стенке? — в неистовстве вскричала принцесса.
— Один свидетель, и… — начал регент.
Он тут же смолк: Анри выпрямился во весь рост и вызывающе посмотрел на Гонзаго, который только что показался в дверях. Появление Гонзаго вызвало в зале небольшую сенсацию. Поклонившись издали своей супруге и Филиппу Орлеанскому, он остался у двери.
Взгляд его скрестился со взглядом Анри, который с вызовом произнес:
— Пусть же выйдет свидетель и попробует меня узнать! Гонзаго часто замигал, словно был не в силах выдержать взгляд обвиняемого. Все присутствующие увидели это очень отчетливо. Но Гонзаго все же удалось изобразить на лице улыбку, и у всех пронеслась в голове одна и та же мысль:
«Должно быть, он сжалился».
В зале царила тишина. У двери кто-то зашевелился: это Гонзаго сделал шаг к порогу, где показалось желтоватое лицо Пероля.
— Мы ее сцапали, — шепотом сообщил он.
— Вместе с бумагами?
— Вместе с бумагами.
От радости Гонзаго даже зарумянился.
— Клянусь смертью Господней! — тихонько воскликнул он. — Разве я не говорил тебе, что этот горбун — просто клад?
— Правда, — ответил фактотум, — признаюсь, я его недооценил. Он здорово нам помог.
— Вот видите, никто не отозвался, ваше высочество, — говорил между тем Лагардер. — Как судья вы должны быть справедливы. Кто стоит перед вами? Бедный дворянин, обманутый, как и вы, в своих надеждах. Я полагал, что могу рассчитывать на чувство, которое обычно считается самым чистым и горячим, и дал обещание с отвагой человека, рассчитывающего на награду…
Он помедлил и с усилием закончил:
— Потому что думал, что имею право на награду. Взгляд его невольно опустился, горло стиснула судорога.
— Что это все-таки за человек? — спросил старик Виллеруа у Вуайе д'Аржансона.
Вице-канцлер ответил:
— Или воплощенное благородство или самый мерзкий из негодяев.
Лагардер сделал над собою усилие и продолжал:
— Судьба насмеялась надо мной, ваше высочество, вот и все мое преступление. То, что я надеялся удержать, ускользнуло от меня. Я сам себя казню и готов вернуться в изгнание.
— Вот это было бы нам на руку, — заметил Навайль. Машо что-то шептал регенту.
— Припадаю к вашим стопам, ваше высочество… — начала принцесса.
— Оставьте это, сударыня! — прервал ее Филипп Орлеанский.
Повелительным жестом он потребовал восстановить в зале тишину; все замолчали. Затем регент обратился к Лагардеру:
— Сударь, вы — дворянин, по крайней мере, утверждаете это. Поступок ваш недостоин дворянина, поэтому вы заплатите за него собственной честью. Вашу шпагу, сударь!
Лагардер утер струившийся по лбу пот. Когда он снял шпагу с перевязью, на глаза его навернулись слезы.
— Боже милостивый! — проворчал Шаверни, который, сам не зная — почему, впал в лихорадочное возбуждение. — По мне, так лучше бы они его убили.
Лагардер передал шпагу маркизу де Бонниве, и Шаверни отвел глаза.
— Мы живем уже не в те времена, когда рыцарей, обвиненных в вероломстве, лишали их рыцарского достоинства. Но дворянство, слава Богу, еще существует, и самое жестокое для солдата наказание — это разжалование. Сударь, отныне вы лишаетесь права носить шпагу. Расступитесь, господа, позвольте ему пройти. Этот человек больше не достоин дышать одним воздухом с вами.
Несколько секунд казалось, что Лагардер обрушит колонны, поддерживающие потолок залы, и, словно Самсон, погребет под обломками филистимлян. На лице его появилось выражение такого страшного гнева, что стоящие рядом расступились скорее от испуга, нежели повинуясь приказанию регента. Но гнев вскоре уступил место тоске, а тоска в свою очередь — холодной решимости, которая была написана на лице Лагардера с самого начала.
— Ваше высочество, — с поклоном заявил он, — я согласен с вашим решением и протестовать против него не буду.
Изгнание и любовь Авроры — вот какая картина промелькнула у него перед глазами. Разве не стоит пострадать ради этого? Среди всеобщего молчания Анри направился к двери. Регент сказал принцессе вполголоса:
— Не беспокойтесь, за ним будут следить.
В центре залы путь Лагардеру преградил принц Гонзаго, только что расставшийся с Перолем.
— Ваше высочество, — обратился принц к герцогу Орлеанскому, — я не пропущу этого человека.
Шаверни пребывал в необычайном волнении. Казалось, его так и подмывает броситься на Гонзаго.
— Ах, если бы у Лагардера была шпага! — прошептал он.
Таранн толкнул локтем Ориоля.
— Маленький маркиз сходит с ума, — вполголоса заметил он.
— Почему вы не хотите пропустить этого человека? — осведомился регент.
— Потому что вы ошиблись, ваше высочество, — ответил Гонзаго. — Лишение дворянства — не наказание для убийц!
Зал заволновался, и регент поднялся с места.
— Этот человек — убийца! — объявил Гонзаго и коснулся своей обнаженной шпагой плеча Лагардера.
И — видит Бог! — шпагу он держал в руке крепко.
Но Лагардер и не пытался его обезоружить.
Среди всеобщей суматохи, когда сторонники Гонзаго принялись что-то кричать и даже делать вид, что хотят броситься на Лагардера, тот вдруг неестественно расхохотался. Отодвинув рукою клинок, он с такою силой стиснул пальцами кисть Гонзаго, что шпага упала на пол. Затем Лагардер подвел, или вернее, подтащил врага к столу и, указывая пальцем на глубокий шрам, видневшийся на разжавшейся от боли кисти, воскликнул:
— Моя отметина! Я узнаю свою отметину! Взгляд регента помрачнел. Все затаили дыхание.
— Гонзаго пропал! — прошептал Шаверни.
Но принц продемонстрировал великолепную дерзость.
— Ваше высочество, — проговорил он, — я ждал этого восемнадцать лет. Филипп, наш брат, скоро будет отомщен. Эту рану я получил, защищая жизнь де Невера.
Пальцы Лагардера разжались, и рука его безвольно упала. Он был сражен. А в зале тем временем поднялся крик:
— Убийца де Невера! Убийца де Невера!
Навайль, Носе, Шуази и прочие переглянулись:
— Этот чертов горбун так нам и сказал!
Принцесса в ужасе закрыла лицо руками и замерла. Она потеряла сознание. Когда по знаку регента стража во главе с Бонниве окружила Лагардера, он, казалось, пришел в себя.
— Подлец! — зарычал он, как лев. — Подлец!
Затем, отбросив шагов на десять Бонниве, который попытался.
— Прочь! Я убью всякого, кто ко мне притронется! И, повернувшись к Филиппу Орлеанскому, он добавил:
— У меня есть охранная грамота вашего королевского высочества.
С этими словами он выхватил из кармана полукафтана документ и развернул его.
— Я свободен при любых обстоятельствах, — громко провозгласил он, — вы сами написали и скрепили подписью.
— Вот это новость! — вырвалось у Гонзаго.
— Но раз был совершен обман… — начали было господа де Трем и де Машо.
Регент жестом велел им замолчать.
— Вы хотите, чтобы правы оказались те, кто утверждает, будто Филипп Орлеанский не держит слова? — вскричал он. — Это написано и скреплено подписью, значит, этот человек свободен. У него есть двое суток, чтобы пересечь границу.
Лагардер не шелохнулся.
— Вы слышали, сударь? — твердо проговорил регент. — Ступайте.
Лагардер медленно разорвал охранную грамоту и швырнул клочки к ногам регента.
— Ваше высочество, — проговорил он, — вы меня не знаете, и я возвращаю вам ваше слово. Из дарованной вами свободы, которая принадлежит мне по праву, я воспользуюсь лишь двадцатью четырьмя часами — их мне хватит, чтобы разоблачить злодея и позволить восторжествовать справедливости. Довольно с меня унижений! Я поднимаю голову и клянусь своим именем — слышите, господа, я клянусь честью Анри де Лагардера, которая нимало не ниже вашей — что завтра в этот же час госпожа Гонзаго получит свою дочь, а Невер будет отмщен. В противном случае я отдамся в руки вашего высочества, и вы сможете созвать суд.
Поклонившись регенту, Лагардер раздвинул в стороны окружавших его гвардейцев и сказал:
— Расступитесь, господа, я хочу воспользоваться своим правом.
Но Гонзаго опередил его и уже куда-то исчез.
— Расступитесь, господа, — повторил Филипп Орлеанский. — А вы, сударь, завтра в этот же час предстанете перед судом, и, клянусь Господом, справедливость восторжествует.
Приспешники Гонзаго потянулись к дверям: их роль здесь была окончена. Регент задумался и, подперев подбородок ладонью, проговорил:
— Очень странное дело, господа.
— Но каков наглец! — пробормотал начальник полиции Машо.
— Или паладин былых времен, — подумал вслух регент. — Завтра увидим.
Безоружный Лагардер спустился в одиночестве по широкой лестнице флигеля на первый этаж. В передней он увидел Пероля, Таранна, Монтобера, Жиронна и прочих приспешников Гонзаго, которые при его появлении прервали разговор на полуслове. Вход в коридор, ведший к Лебреану, сторожили трое гайдуков. Посередине передней стоял Гонзаго с обнаженной шпагой в руке. Двери в сад были отворены. Вся обстановка явственно попахивала западней. Но Лагардер не обратил на это внимание. Его отвага порой оборачивалась плохой стороной: он считал себя неуязвимым. Анри направился прямо к Гонзаго, но тот обнаженной шпагой преградил ему путь.
— Не нужно так спешить, господин де Лагардер, — проговорил он. — Нам нужно поговорить. Все выходы заперты, нас никто не услышит, кроме этих преданных друзей, моих вторых «я». Так что, черт возьми, мы можем побеседовать откровенно.
Он едко и злобно расхохотался. Лагардер остановился и скрестил руки на груди.
— Регент выпустил вас, а вот я не выпущу. Я, как и регент, был другом де Невера и тоже имею право мстить за его гибель. Не называйте меня бесчестным, это напрасный труд: мы оба знаем, что проигрывающий всегда невоздержан на язык. Господин де Лагардер, хотите, я скажу вам одну вещь, которая облегчит вашу совесть? Вы считаете, что непростительно солгали, когда заявили, что Авроры у вас нет…
Лицо Анри исказилось.
— Так вот, — продолжал Гонзаго, испытывая жестокое наслаждение от своего триумфа, — оказывается, вы допустили лишь небольшую неточность — так, пустячок. Если бы вы добавили слово «больше», если сказали бы: «Авроры больше у меня нет…»
— Если бы тебе можно было верить… — сжав кулаки, заговорил де Лагардер. — Но я знаю тебя, ты лжешь!
— Если бы вы сказали именно так, — спокойно продолжал Гонзаго, — это было бы чистой правдой.
Лагардер весь напрягся, словно намереваясь броситься на врага, но Гонзаго приставил кончик шпаги ему между глаз и тихо сказал:
— Эй, вы, там! Внимание!
Затем все так же насмешливо продолжал:
— Ей-богу, вы выиграли неплохую партию. Аврора уже у нас…
— Аврора! — сдавленным голосом вскричал Лагардер.
— И Аврора, и кое-какие документы.
При этих словах Лагардер вздрогнул и кинулся на Гонзаго: тот рухнул навзничь. Одним прыжком Анри перескочил через него и скрылся в саду. Гонзаго с улыбкой встал на ноги.
— Все выходы перекрыты? — осведомился он у стоявшего на пороге Пероля.
— Все.
— А сколько там людей?
— Пятеро, — к чему-то прислушиваясь, ответил Пероль.
— Ладно, этого достаточно, ведь шпаги у него нет.
Они вышли наружу, чтобы лучше слышать. Приспешники Гонзаго, бледные, с каплями пота на лице, стоя в передней тоже навострили уши. Длинный же путь они проделали со вчерашнего дня! До сих пор их руки были выпачканы лишь золотом, теперь же Гонзаго хотел приучить их к запаху крови. Все они уже покатились по этой скользкой дорожке. Внизу, у крыльца, Гонзаго и Пероль остановились.
— Что-то их долго не слышно, — пробормотал Гонзаго.
— Это только так кажется, — ответил Пероль. — Они там, за вигвамом.
В саду было темно, словно в печной трубе. Было слышно лишь, как ветер полощет брезент палаток.
— Где вы схватили девушку? — спросил Гонзаго, желая отвлечься за разговором.
— На Певческой улице, у дверей ее дома.
— Ее защищали?
— Два каких-то разбойника, которые тут же пустились наутек, когда мы сказали им, что Лагардер убит на месте.
— Вы их лица не видели?
— Нет, они до конца так и не сняли маски.
— А где были бумаги?
Ответить Пероль не успел: за вигвамом, в той стороне, где находился домик мэтра Лебреана, послышался крик мучительной боли. Волосы на голове у Гонзаго встали дыбом.
— Кажется, это один из наших, — дрожа, пролепетал Пероль.
— Нет, — ответил принц, — я знаю, чей это голос.
В тот же миг на поляне Дианы появились пять темных силуэтов.
— Кто у них старший? — спросил Гонзаго.
— Жандри, — ответил фактотум.
Жандри был рослый молодец, капрал гвардейцев.
— Все кончено, — доложил он. — Нужны носилки и два человека, его следует оттуда убрать.
Эти слова были услышаны в передней. Мужеством наши игроки в ландскнехт, эти ничтожные повесы, отнюдь не отличались. Ориоль на удивление громко застучал зубами.
— Ориоль! Монтобер! — позвал Гонзаго. Оба тут же подошли.
А поскольку храбрецы заколебались, он добавил:
— Мы пошли на убийство, поскольку оно выгодно всем.
Нужно было спешить, пока регент никого не увидел. Правда, он обычно пользовался главными дверьми, расположенными по другую сторону коридора и выходившими на Фонтанный двор, но кому-нибудь из завсегдатаев дворца могло прийти в голову отправиться в сторону Двора улыбок.
Ориоль, сердце которого едва билось, и возмущенный Монтобер взяли носилки. Жандри повел их в глубь сада.
— Тьфу, пропасть! — воскликнул капрал, когда они зашли за вигвам. — Ведь негодяй был мертв, это точно!
Ориоль и Монтобер готовы были каждую секунду пуститься наутек: Монтобер, жеманник, способный на всякие мелкие гадости, даже подумать не мог о преступлении, а Ориоль, кроткая заячья душонка и пай-мальчик, приходил в ужас от вида крови. И тем не менее они оба были здесь, а остальные их поджидали — Таранн, Альбре, Шуази, Жиронн. Гонзаго хотел таким образом обеспечить себе их молчание. Они были всецело в его власти и существовали только благодаря ему. Отступиться в эту минуту означало все потерять и, кроме того, возбудить гнев человека, который не останавливается ни перед чем.
Если бы с самого начала кто-нибудь сказал им, что они дойдут до такого, никто из них не ступил бы на эту дорожку. Но теперь первый шаг был сделан, второй тоже. В те времена не один буржуа, не один дворянин на собственном примере доказали, насколько легко перейти от безнравственности к преступлению. Но теперь идти на попятный было уже поздно — банальная и страшная отговорка. Гонзаго заявил им: «Кто не со мной, тот против меня». Плохо было то, что у них не осталось больше той самой обычной порядочности, когда человек больше опасается собственной совести, нежели другого человека. Распутство убивает совесть. Конечно, они сами не пошли бы на убийство, но у них не осталось душевных сил поднять голос против преступления, совершенного другим.
Готье Жандри пробормотал:
— Может, это было чуть дальше?
Он встал на четвереньки и принялся искать на ощупь. Таким манером он обошел весь домик, дверь которого была закрыта. Оказавшись шагах в двадцати пяти от него, он остановился и воскликнул:
— Вот он!
Подбежали Ориоль и Монтобер с носилками.
— Если разобраться как следует, — заметил Монтобер, — удар уже нанесен. А мы ничего плохого не делаем.
У Ориоля от ужаса отнялся язык. Они оба помогли Жандре положить на носилки распростертый среди деревьев труп.
— Еще теплый, — заметил старый капрал гвардейцев. — Пошли.
Ориоль и Монтобер пустились в путь и потащили свою ношу во флигель. Гонзаго тем временем отпустил большую часть своих соратников.
По дороге носильщикам пришлось испугаться еще раз. Проходя мимо сельского домика мэтра Лебреана, они услышали шорох опавших листьев. Они готовы были поклясться, что, начиная с этого места, за ними следовали чьи-то осторожные, быстрые шаги. И верно: когда они поднялись на крыльцо, вслед за ними появился горбун. Он был необычайно бледен и едва держался на ногах, что, впрочем, не мешало ему хихикать своим пронзительным, скрипучим смешком. Не будь рядом Гонзаго, уродцу явно не поздоровилось бы. Он обратился к принцу, который не обратил внимания, что голос горбуна звучит несколько по-другому:
— Ну-ну, стало быть, он все же пришел?
С этими словами горбун указал скрюченным пальцем на труп, который Жандри укрыл плащом. Гонзаго похлопал горбуна по плечу, тот покачнулся и чуть не упал.
— Да он пьян! — сказал Жиронн.
Все прошли в коридор. Мэтр Лебреан не стал интересоваться именем дворянина, которого выносили на руках, поскольку за ужином он позволил себе лишнего. Люди в Пале-Рояле отличались терпимостью и отсутствием любопытства.
Было около четырех утра. Погашенные плошки дымили. Компания повес рассеялась буквально на глазах. Вместе с Перолем Гонзаго добрался до своего дома. Ориолю, Монтоберу и Жандри было поручено бросить труп в Сену. Они двинулись по улице Пьера Леско. Там оба наши гуляки совсем потеряли присутствие духа. Получив от каждого по пистолю, капрал гвардейцев позволил положить труп на кучу мусора. Там он забрал свой плащ, гуляки оттащили носилки чуть дальше, и все отправились спать.
Вот почему господин де Барбаншуа, понятия не имевший о том, что с ним произошло, проснулся на следующее утро в сточной канаве на улице Пьера Леско в состоянии, описывать которое нет нужды. Именно этот труп несли Ориоль и Мон-тобер на носилках.
Хвастать своим ночным приключением барон не стал, но его ненависть к регентству только усилилась. Во времена покойного короля он раз двадцать оказывался под пиршественным столом, но ничего подобного с ним не случалось. Ковыляя домой к госпоже баронессе, очень о нем тревожившейся, он бормотал себе под нос:
— Ну и нравы! Сыграть подобную шутку с таким человеком, как я. Куда мы идем, я вас спрашиваю?
Последним через дверь в комнате Лебреана вышел горбун. Он очень долго пересекал Двор улыбок, который вовсе не был широк. Выйдя из Фонтанного двора на улицу Сент-Оноре, он не раз присаживался на каменные тумбы, стоящие подле домов. Когда он вставал, из его груди всякий раз вырывался стон. В передней регента произошла ошибка: горбун вовсе не был пьян. Не будь у принца Гонзаго столько других забот, он непременно бы заметил, что в эту ночь зубоскальство горбуна было не самой высшей пробы.
От угла дворца до дома на Певческой улице, где жил де Лагардер, было не более десяти шагов. Чтобы преодолеть это расстояние, горбуну потребовалось десять минут. У него не осталось больше сил. По лестнице, ведущей в комнату Луи, он взбирался на четвереньках. По пути он заметил, что дверь на улицу взломана и распахнута настежь. Дверь в комнату Луи тоже была взломана и распахнута. Горбун вошел в первую комнату. Дверь во вторую комнату, куда никто не смел заходить, была сорвана с петель и валялась на полу. Горбун оперся об косяк и захрипел. Он попытался позвать Франсуазу и Жана Мари, но не смог. Упав на колени, он дополз до сундука, в котором хранился пакет с тремя печатями, описанный нами уже не раз. Сундук был расколот с помощью топора, пакет исчез. Горбун рухнул на пол, словно мученик, ожидающий спасительного последнего удара.
На луврской часовне пробило пять. Начало светать. Медленно, очень медленно горбун, опираясь на руки, сел. Ему удалось расстегнуть черный шерстяной плащ, снять его и стащить оказавшийся под ним белый атласный полукафтан, весь пропитанный кровью. Этот роскошный, но страшно измятый полукафтан в сущности приостановил кровь, сочившуюся из глубокой раны.
С кряхтеньем и стонами горбун дополз до шкафа, где было свежее белье и кувшин с водой.
Теперь он мог хотя бы промыть рану, кровью из которой был пропитан полукафтан.
Полукафтан принадлежал Лагардеру, но рана кровоточила на плече у горбуна.
Он, как сумел, перевязал ее и глотнул воды. Затем присел на корточки: ему немного полегчало.
— Вот так! — прошептал он. — Теперь я один. У меня отняли все — и оружие, и сердце!
Отяжелевшая голова упала на руки. Через несколько мгновений он приподнял ее и проговорил:
— Господи, не оставляй меня! За двадцать четыре часа я должен вновь сделать то, чему посвятил восемнадцать лет!
5. БРАЧНЫЙ КОНТРАКТ
1. И СНОВА ЗОЛОТОЙ ДОМ
— Человеку свойственно ошибаться.
Регент бросил взгляд на Трема и Машо, которые о чем-то совещались.
— Ваше высочество! — ломая руки, воскликнула принцесса. — Разве вы не видите, что он похитил у меня мое дитя? Дочь у него, я готова поклясться! Он где-то ее спрятал. Я помню, в ночь убийства я отдала ее ему. Это так, честное слово!
— Слышите, сударь? — осведомился регент.
На висках у Лагардера едва заметно вздулись жилы. На его волосах блестели капельки пота, но он ответил все с тем же несокрушимым спокойствием:
— Госпожа принцесса ошибается.
— Да неужто его нельзя припереть к стенке? — в неистовстве вскричала принцесса.
— Один свидетель, и… — начал регент.
Он тут же смолк: Анри выпрямился во весь рост и вызывающе посмотрел на Гонзаго, который только что показался в дверях. Появление Гонзаго вызвало в зале небольшую сенсацию. Поклонившись издали своей супруге и Филиппу Орлеанскому, он остался у двери.
Взгляд его скрестился со взглядом Анри, который с вызовом произнес:
— Пусть же выйдет свидетель и попробует меня узнать! Гонзаго часто замигал, словно был не в силах выдержать взгляд обвиняемого. Все присутствующие увидели это очень отчетливо. Но Гонзаго все же удалось изобразить на лице улыбку, и у всех пронеслась в голове одна и та же мысль:
«Должно быть, он сжалился».
В зале царила тишина. У двери кто-то зашевелился: это Гонзаго сделал шаг к порогу, где показалось желтоватое лицо Пероля.
— Мы ее сцапали, — шепотом сообщил он.
— Вместе с бумагами?
— Вместе с бумагами.
От радости Гонзаго даже зарумянился.
— Клянусь смертью Господней! — тихонько воскликнул он. — Разве я не говорил тебе, что этот горбун — просто клад?
— Правда, — ответил фактотум, — признаюсь, я его недооценил. Он здорово нам помог.
— Вот видите, никто не отозвался, ваше высочество, — говорил между тем Лагардер. — Как судья вы должны быть справедливы. Кто стоит перед вами? Бедный дворянин, обманутый, как и вы, в своих надеждах. Я полагал, что могу рассчитывать на чувство, которое обычно считается самым чистым и горячим, и дал обещание с отвагой человека, рассчитывающего на награду…
Он помедлил и с усилием закончил:
— Потому что думал, что имею право на награду. Взгляд его невольно опустился, горло стиснула судорога.
— Что это все-таки за человек? — спросил старик Виллеруа у Вуайе д'Аржансона.
Вице-канцлер ответил:
— Или воплощенное благородство или самый мерзкий из негодяев.
Лагардер сделал над собою усилие и продолжал:
— Судьба насмеялась надо мной, ваше высочество, вот и все мое преступление. То, что я надеялся удержать, ускользнуло от меня. Я сам себя казню и готов вернуться в изгнание.
— Вот это было бы нам на руку, — заметил Навайль. Машо что-то шептал регенту.
— Припадаю к вашим стопам, ваше высочество… — начала принцесса.
— Оставьте это, сударыня! — прервал ее Филипп Орлеанский.
Повелительным жестом он потребовал восстановить в зале тишину; все замолчали. Затем регент обратился к Лагардеру:
— Сударь, вы — дворянин, по крайней мере, утверждаете это. Поступок ваш недостоин дворянина, поэтому вы заплатите за него собственной честью. Вашу шпагу, сударь!
Лагардер утер струившийся по лбу пот. Когда он снял шпагу с перевязью, на глаза его навернулись слезы.
— Боже милостивый! — проворчал Шаверни, который, сам не зная — почему, впал в лихорадочное возбуждение. — По мне, так лучше бы они его убили.
Лагардер передал шпагу маркизу де Бонниве, и Шаверни отвел глаза.
— Мы живем уже не в те времена, когда рыцарей, обвиненных в вероломстве, лишали их рыцарского достоинства. Но дворянство, слава Богу, еще существует, и самое жестокое для солдата наказание — это разжалование. Сударь, отныне вы лишаетесь права носить шпагу. Расступитесь, господа, позвольте ему пройти. Этот человек больше не достоин дышать одним воздухом с вами.
Несколько секунд казалось, что Лагардер обрушит колонны, поддерживающие потолок залы, и, словно Самсон, погребет под обломками филистимлян. На лице его появилось выражение такого страшного гнева, что стоящие рядом расступились скорее от испуга, нежели повинуясь приказанию регента. Но гнев вскоре уступил место тоске, а тоска в свою очередь — холодной решимости, которая была написана на лице Лагардера с самого начала.
— Ваше высочество, — с поклоном заявил он, — я согласен с вашим решением и протестовать против него не буду.
Изгнание и любовь Авроры — вот какая картина промелькнула у него перед глазами. Разве не стоит пострадать ради этого? Среди всеобщего молчания Анри направился к двери. Регент сказал принцессе вполголоса:
— Не беспокойтесь, за ним будут следить.
В центре залы путь Лагардеру преградил принц Гонзаго, только что расставшийся с Перолем.
— Ваше высочество, — обратился принц к герцогу Орлеанскому, — я не пропущу этого человека.
Шаверни пребывал в необычайном волнении. Казалось, его так и подмывает броситься на Гонзаго.
— Ах, если бы у Лагардера была шпага! — прошептал он.
Таранн толкнул локтем Ориоля.
— Маленький маркиз сходит с ума, — вполголоса заметил он.
— Почему вы не хотите пропустить этого человека? — осведомился регент.
— Потому что вы ошиблись, ваше высочество, — ответил Гонзаго. — Лишение дворянства — не наказание для убийц!
Зал заволновался, и регент поднялся с места.
— Этот человек — убийца! — объявил Гонзаго и коснулся своей обнаженной шпагой плеча Лагардера.
И — видит Бог! — шпагу он держал в руке крепко.
Но Лагардер и не пытался его обезоружить.
Среди всеобщей суматохи, когда сторонники Гонзаго принялись что-то кричать и даже делать вид, что хотят броситься на Лагардера, тот вдруг неестественно расхохотался. Отодвинув рукою клинок, он с такою силой стиснул пальцами кисть Гонзаго, что шпага упала на пол. Затем Лагардер подвел, или вернее, подтащил врага к столу и, указывая пальцем на глубокий шрам, видневшийся на разжавшейся от боли кисти, воскликнул:
— Моя отметина! Я узнаю свою отметину! Взгляд регента помрачнел. Все затаили дыхание.
— Гонзаго пропал! — прошептал Шаверни.
Но принц продемонстрировал великолепную дерзость.
— Ваше высочество, — проговорил он, — я ждал этого восемнадцать лет. Филипп, наш брат, скоро будет отомщен. Эту рану я получил, защищая жизнь де Невера.
Пальцы Лагардера разжались, и рука его безвольно упала. Он был сражен. А в зале тем временем поднялся крик:
— Убийца де Невера! Убийца де Невера!
Навайль, Носе, Шуази и прочие переглянулись:
— Этот чертов горбун так нам и сказал!
Принцесса в ужасе закрыла лицо руками и замерла. Она потеряла сознание. Когда по знаку регента стража во главе с Бонниве окружила Лагардера, он, казалось, пришел в себя.
— Подлец! — зарычал он, как лев. — Подлец!
Затем, отбросив шагов на десять Бонниве, который попытался.
— Прочь! Я убью всякого, кто ко мне притронется! И, повернувшись к Филиппу Орлеанскому, он добавил:
— У меня есть охранная грамота вашего королевского высочества.
С этими словами он выхватил из кармана полукафтана документ и развернул его.
— Я свободен при любых обстоятельствах, — громко провозгласил он, — вы сами написали и скрепили подписью.
— Вот это новость! — вырвалось у Гонзаго.
— Но раз был совершен обман… — начали было господа де Трем и де Машо.
Регент жестом велел им замолчать.
— Вы хотите, чтобы правы оказались те, кто утверждает, будто Филипп Орлеанский не держит слова? — вскричал он. — Это написано и скреплено подписью, значит, этот человек свободен. У него есть двое суток, чтобы пересечь границу.
Лагардер не шелохнулся.
— Вы слышали, сударь? — твердо проговорил регент. — Ступайте.
Лагардер медленно разорвал охранную грамоту и швырнул клочки к ногам регента.
— Ваше высочество, — проговорил он, — вы меня не знаете, и я возвращаю вам ваше слово. Из дарованной вами свободы, которая принадлежит мне по праву, я воспользуюсь лишь двадцатью четырьмя часами — их мне хватит, чтобы разоблачить злодея и позволить восторжествовать справедливости. Довольно с меня унижений! Я поднимаю голову и клянусь своим именем — слышите, господа, я клянусь честью Анри де Лагардера, которая нимало не ниже вашей — что завтра в этот же час госпожа Гонзаго получит свою дочь, а Невер будет отмщен. В противном случае я отдамся в руки вашего высочества, и вы сможете созвать суд.
Поклонившись регенту, Лагардер раздвинул в стороны окружавших его гвардейцев и сказал:
— Расступитесь, господа, я хочу воспользоваться своим правом.
Но Гонзаго опередил его и уже куда-то исчез.
— Расступитесь, господа, — повторил Филипп Орлеанский. — А вы, сударь, завтра в этот же час предстанете перед судом, и, клянусь Господом, справедливость восторжествует.
Приспешники Гонзаго потянулись к дверям: их роль здесь была окончена. Регент задумался и, подперев подбородок ладонью, проговорил:
— Очень странное дело, господа.
— Но каков наглец! — пробормотал начальник полиции Машо.
— Или паладин былых времен, — подумал вслух регент. — Завтра увидим.
Безоружный Лагардер спустился в одиночестве по широкой лестнице флигеля на первый этаж. В передней он увидел Пероля, Таранна, Монтобера, Жиронна и прочих приспешников Гонзаго, которые при его появлении прервали разговор на полуслове. Вход в коридор, ведший к Лебреану, сторожили трое гайдуков. Посередине передней стоял Гонзаго с обнаженной шпагой в руке. Двери в сад были отворены. Вся обстановка явственно попахивала западней. Но Лагардер не обратил на это внимание. Его отвага порой оборачивалась плохой стороной: он считал себя неуязвимым. Анри направился прямо к Гонзаго, но тот обнаженной шпагой преградил ему путь.
— Не нужно так спешить, господин де Лагардер, — проговорил он. — Нам нужно поговорить. Все выходы заперты, нас никто не услышит, кроме этих преданных друзей, моих вторых «я». Так что, черт возьми, мы можем побеседовать откровенно.
Он едко и злобно расхохотался. Лагардер остановился и скрестил руки на груди.
— Регент выпустил вас, а вот я не выпущу. Я, как и регент, был другом де Невера и тоже имею право мстить за его гибель. Не называйте меня бесчестным, это напрасный труд: мы оба знаем, что проигрывающий всегда невоздержан на язык. Господин де Лагардер, хотите, я скажу вам одну вещь, которая облегчит вашу совесть? Вы считаете, что непростительно солгали, когда заявили, что Авроры у вас нет…
Лицо Анри исказилось.
— Так вот, — продолжал Гонзаго, испытывая жестокое наслаждение от своего триумфа, — оказывается, вы допустили лишь небольшую неточность — так, пустячок. Если бы вы добавили слово «больше», если сказали бы: «Авроры больше у меня нет…»
— Если бы тебе можно было верить… — сжав кулаки, заговорил де Лагардер. — Но я знаю тебя, ты лжешь!
— Если бы вы сказали именно так, — спокойно продолжал Гонзаго, — это было бы чистой правдой.
Лагардер весь напрягся, словно намереваясь броситься на врага, но Гонзаго приставил кончик шпаги ему между глаз и тихо сказал:
— Эй, вы, там! Внимание!
Затем все так же насмешливо продолжал:
— Ей-богу, вы выиграли неплохую партию. Аврора уже у нас…
— Аврора! — сдавленным голосом вскричал Лагардер.
— И Аврора, и кое-какие документы.
При этих словах Лагардер вздрогнул и кинулся на Гонзаго: тот рухнул навзничь. Одним прыжком Анри перескочил через него и скрылся в саду. Гонзаго с улыбкой встал на ноги.
— Все выходы перекрыты? — осведомился он у стоявшего на пороге Пероля.
— Все.
— А сколько там людей?
— Пятеро, — к чему-то прислушиваясь, ответил Пероль.
— Ладно, этого достаточно, ведь шпаги у него нет.
Они вышли наружу, чтобы лучше слышать. Приспешники Гонзаго, бледные, с каплями пота на лице, стоя в передней тоже навострили уши. Длинный же путь они проделали со вчерашнего дня! До сих пор их руки были выпачканы лишь золотом, теперь же Гонзаго хотел приучить их к запаху крови. Все они уже покатились по этой скользкой дорожке. Внизу, у крыльца, Гонзаго и Пероль остановились.
— Что-то их долго не слышно, — пробормотал Гонзаго.
— Это только так кажется, — ответил Пероль. — Они там, за вигвамом.
В саду было темно, словно в печной трубе. Было слышно лишь, как ветер полощет брезент палаток.
— Где вы схватили девушку? — спросил Гонзаго, желая отвлечься за разговором.
— На Певческой улице, у дверей ее дома.
— Ее защищали?
— Два каких-то разбойника, которые тут же пустились наутек, когда мы сказали им, что Лагардер убит на месте.
— Вы их лица не видели?
— Нет, они до конца так и не сняли маски.
— А где были бумаги?
Ответить Пероль не успел: за вигвамом, в той стороне, где находился домик мэтра Лебреана, послышался крик мучительной боли. Волосы на голове у Гонзаго встали дыбом.
— Кажется, это один из наших, — дрожа, пролепетал Пероль.
— Нет, — ответил принц, — я знаю, чей это голос.
В тот же миг на поляне Дианы появились пять темных силуэтов.
— Кто у них старший? — спросил Гонзаго.
— Жандри, — ответил фактотум.
Жандри был рослый молодец, капрал гвардейцев.
— Все кончено, — доложил он. — Нужны носилки и два человека, его следует оттуда убрать.
Эти слова были услышаны в передней. Мужеством наши игроки в ландскнехт, эти ничтожные повесы, отнюдь не отличались. Ориоль на удивление громко застучал зубами.
— Ориоль! Монтобер! — позвал Гонзаго. Оба тут же подошли.
А поскольку храбрецы заколебались, он добавил:
— Мы пошли на убийство, поскольку оно выгодно всем.
Нужно было спешить, пока регент никого не увидел. Правда, он обычно пользовался главными дверьми, расположенными по другую сторону коридора и выходившими на Фонтанный двор, но кому-нибудь из завсегдатаев дворца могло прийти в голову отправиться в сторону Двора улыбок.
Ориоль, сердце которого едва билось, и возмущенный Монтобер взяли носилки. Жандри повел их в глубь сада.
— Тьфу, пропасть! — воскликнул капрал, когда они зашли за вигвам. — Ведь негодяй был мертв, это точно!
Ориоль и Монтобер готовы были каждую секунду пуститься наутек: Монтобер, жеманник, способный на всякие мелкие гадости, даже подумать не мог о преступлении, а Ориоль, кроткая заячья душонка и пай-мальчик, приходил в ужас от вида крови. И тем не менее они оба были здесь, а остальные их поджидали — Таранн, Альбре, Шуази, Жиронн. Гонзаго хотел таким образом обеспечить себе их молчание. Они были всецело в его власти и существовали только благодаря ему. Отступиться в эту минуту означало все потерять и, кроме того, возбудить гнев человека, который не останавливается ни перед чем.
Если бы с самого начала кто-нибудь сказал им, что они дойдут до такого, никто из них не ступил бы на эту дорожку. Но теперь первый шаг был сделан, второй тоже. В те времена не один буржуа, не один дворянин на собственном примере доказали, насколько легко перейти от безнравственности к преступлению. Но теперь идти на попятный было уже поздно — банальная и страшная отговорка. Гонзаго заявил им: «Кто не со мной, тот против меня». Плохо было то, что у них не осталось больше той самой обычной порядочности, когда человек больше опасается собственной совести, нежели другого человека. Распутство убивает совесть. Конечно, они сами не пошли бы на убийство, но у них не осталось душевных сил поднять голос против преступления, совершенного другим.
Готье Жандри пробормотал:
— Может, это было чуть дальше?
Он встал на четвереньки и принялся искать на ощупь. Таким манером он обошел весь домик, дверь которого была закрыта. Оказавшись шагах в двадцати пяти от него, он остановился и воскликнул:
— Вот он!
Подбежали Ориоль и Монтобер с носилками.
— Если разобраться как следует, — заметил Монтобер, — удар уже нанесен. А мы ничего плохого не делаем.
У Ориоля от ужаса отнялся язык. Они оба помогли Жандре положить на носилки распростертый среди деревьев труп.
— Еще теплый, — заметил старый капрал гвардейцев. — Пошли.
Ориоль и Монтобер пустились в путь и потащили свою ношу во флигель. Гонзаго тем временем отпустил большую часть своих соратников.
По дороге носильщикам пришлось испугаться еще раз. Проходя мимо сельского домика мэтра Лебреана, они услышали шорох опавших листьев. Они готовы были поклясться, что, начиная с этого места, за ними следовали чьи-то осторожные, быстрые шаги. И верно: когда они поднялись на крыльцо, вслед за ними появился горбун. Он был необычайно бледен и едва держался на ногах, что, впрочем, не мешало ему хихикать своим пронзительным, скрипучим смешком. Не будь рядом Гонзаго, уродцу явно не поздоровилось бы. Он обратился к принцу, который не обратил внимания, что голос горбуна звучит несколько по-другому:
— Ну-ну, стало быть, он все же пришел?
С этими словами горбун указал скрюченным пальцем на труп, который Жандри укрыл плащом. Гонзаго похлопал горбуна по плечу, тот покачнулся и чуть не упал.
— Да он пьян! — сказал Жиронн.
Все прошли в коридор. Мэтр Лебреан не стал интересоваться именем дворянина, которого выносили на руках, поскольку за ужином он позволил себе лишнего. Люди в Пале-Рояле отличались терпимостью и отсутствием любопытства.
Было около четырех утра. Погашенные плошки дымили. Компания повес рассеялась буквально на глазах. Вместе с Перолем Гонзаго добрался до своего дома. Ориолю, Монтоберу и Жандри было поручено бросить труп в Сену. Они двинулись по улице Пьера Леско. Там оба наши гуляки совсем потеряли присутствие духа. Получив от каждого по пистолю, капрал гвардейцев позволил положить труп на кучу мусора. Там он забрал свой плащ, гуляки оттащили носилки чуть дальше, и все отправились спать.
Вот почему господин де Барбаншуа, понятия не имевший о том, что с ним произошло, проснулся на следующее утро в сточной канаве на улице Пьера Леско в состоянии, описывать которое нет нужды. Именно этот труп несли Ориоль и Мон-тобер на носилках.
Хвастать своим ночным приключением барон не стал, но его ненависть к регентству только усилилась. Во времена покойного короля он раз двадцать оказывался под пиршественным столом, но ничего подобного с ним не случалось. Ковыляя домой к госпоже баронессе, очень о нем тревожившейся, он бормотал себе под нос:
— Ну и нравы! Сыграть подобную шутку с таким человеком, как я. Куда мы идем, я вас спрашиваю?
Последним через дверь в комнате Лебреана вышел горбун. Он очень долго пересекал Двор улыбок, который вовсе не был широк. Выйдя из Фонтанного двора на улицу Сент-Оноре, он не раз присаживался на каменные тумбы, стоящие подле домов. Когда он вставал, из его груди всякий раз вырывался стон. В передней регента произошла ошибка: горбун вовсе не был пьян. Не будь у принца Гонзаго столько других забот, он непременно бы заметил, что в эту ночь зубоскальство горбуна было не самой высшей пробы.
От угла дворца до дома на Певческой улице, где жил де Лагардер, было не более десяти шагов. Чтобы преодолеть это расстояние, горбуну потребовалось десять минут. У него не осталось больше сил. По лестнице, ведущей в комнату Луи, он взбирался на четвереньках. По пути он заметил, что дверь на улицу взломана и распахнута настежь. Дверь в комнату Луи тоже была взломана и распахнута. Горбун вошел в первую комнату. Дверь во вторую комнату, куда никто не смел заходить, была сорвана с петель и валялась на полу. Горбун оперся об косяк и захрипел. Он попытался позвать Франсуазу и Жана Мари, но не смог. Упав на колени, он дополз до сундука, в котором хранился пакет с тремя печатями, описанный нами уже не раз. Сундук был расколот с помощью топора, пакет исчез. Горбун рухнул на пол, словно мученик, ожидающий спасительного последнего удара.
На луврской часовне пробило пять. Начало светать. Медленно, очень медленно горбун, опираясь на руки, сел. Ему удалось расстегнуть черный шерстяной плащ, снять его и стащить оказавшийся под ним белый атласный полукафтан, весь пропитанный кровью. Этот роскошный, но страшно измятый полукафтан в сущности приостановил кровь, сочившуюся из глубокой раны.
С кряхтеньем и стонами горбун дополз до шкафа, где было свежее белье и кувшин с водой.
Теперь он мог хотя бы промыть рану, кровью из которой был пропитан полукафтан.
Полукафтан принадлежал Лагардеру, но рана кровоточила на плече у горбуна.
Он, как сумел, перевязал ее и глотнул воды. Затем присел на корточки: ему немного полегчало.
— Вот так! — прошептал он. — Теперь я один. У меня отняли все — и оружие, и сердце!
Отяжелевшая голова упала на руки. Через несколько мгновений он приподнял ее и проговорил:
— Господи, не оставляй меня! За двадцать четыре часа я должен вновь сделать то, чему посвятил восемнадцать лет!
5. БРАЧНЫЙ КОНТРАКТ
1. И СНОВА ЗОЛОТОЙ ДОМ
В особняке Гонзаго работа не прекращалась всю ночь. Все клетушки были закончены. Наутро явились купцы, чтобы обставить свои четыре квадратных фута. Большая зала тоже была поделена на каморки, в ней стоял острый запах свежестроганых еловых досок. В саду тоже все было переделано. От роскошных аллей не осталось и следа. Лишь тут и там торчало несколько изуродованных деревьев, да на углах улочек, возникших между рядами лачуг, которые появились на месте цветников, кое-где виднелись статуи.
В центре небольшой площади, неподалеку от бывшей конуры Медора и прямо напротив крыльца, виднелась статуя Целомудрия на мраморном пьедестале. Случай — большой насмешник. Кто знает, не появится ли в грядущие века на месте нашей нынешней биржи какой-нибудь незамысловатый памятник?
К рассвету все было готово. Появились и маклеры. Искусство биржевой игры находилось еще в зародыше, но это уже было искусство. Люди волновались, метались, продавали, покупали, жульничали, крали — короче, проворачивали дела.
Окна принцессы Гонзаго, выходившие в сад, были закрыты толстыми ставнями. На окнах же принца были шелковые, шитые золотом занавески. Ни принц, ни принцесса еще не выходили. Господин де Пероль, покои которого были на самом верху, лежал в постели, но не спал. Он только что подсчитал барыш за прошлый день и присовокупил его к содержимому весьма почтенного вида шкатулки, стоявшей у его изголовья. Он был богат, этот преданный господин Пероль, он был скуп или, вернее, жаден, поскольку страстно любил деньги именно за то, что с их помощью можно добыть столько приятных вещей.
Нет нужды говорить, что он был начисто лишен предрассудков. Он загребал обеими руками и рассчитывал к старости сделаться очень важным вельможей. Это был своего рода аббат Дюбуа, но принадлежащий Гонзаго. Аббат Дюбуа, принадлежавший регенту, хотел стать кардиналом. Мы не знаем в точности, до каких пределов простиралось честолюбие немногословного господина де Пероля, однако к тому времени в Англии уже был изобретен новый титул: «Milord Million». 122 Скорее всего, Пероль хотел стать «его светлостью Миллионом».
В этот утренний час к нему с докладом явился Жандри.
Он рассказал, как два эти несчастные новичка, Ориоль и Монтобер, донесли труп Лагардера до моста Марион и там бросили в реку. Половину денег, отпущенных его хозяином для расплаты с негодяями, Пероль присвоил себе. Он рассчитался с Жандри и отправил его прочь, но тот перед уходом проговорил:
— Нынче добрых молодцов найти не так-то легко. А у вас под окном стоит бывший солдат моей роты, на которого можно при случае положиться.
— Как его зовут?
— Его все называют Китом. Он силен и глуп, как бык.
— Найми его, — велел Пероль. — Это на всякий случай, я надеюсь, что с насилием мы покончили.
— Надеюсь, что нет, — ответил Жандри. — Так я его лучше найму.
Он спустился в сад, где Кит, стоя на своем посту, тщетно пытался бороться со своим счастливым и все больше входившим в моду соперником Эзопом II, или Ионой.
Пероль встал и отправился к хозяину. Там он с удивлением обнаружил, что его опередили. Принц Гонзаго давал аудиенцию нашим друзьям, Плюмажу-младшему и брату Галунье; несмотря на ранний час, оба, вычищенные и свеженькие, уже явились на службу.
— Послушайте, ребята, — завидев их, осведомился Пероль, — чем вы занимались вчера во время праздника?
Галунье пожал плечами, а Плюмаж отвернулся.
— Насколько для нас почетно и радостно служить его светлости, — проговорил Плюмаж, — настолько противно иметь дело с вами, сударь. Не так ли, сокровище мое?
— Друг мой, — ответил Галунье, — ты читаешь в моем сердце.
— Вы меня слышали, — заговорил Гонзаго, который выглядел усталым. — Сегодня же утром вы должны внести в это дело ясность, добыть осязаемые доказательства. Я хочу знать, жив он или мертв.
Плюмаж и Галунье поклонились на учтивый и изысканный манер, благодаря которому они снискали славу самых изысканных головорезов Европы. Они быстро прошли мимо Пероля и удалились.
— Позвольте вас спросить, ваше высочество, — промолвил побледневший Пероль. — О ком это вы изволили говорить — жив или мертв?
— О шевалье де Лагардере, — ответил Гонзаго; его гудевшая голова упала на подушку.
— Но почему вы сомневаетесь? — спросил изумленный Пероль. — Я же только что расплатился с Жандри.
— Жандри порядочный жулик, а ты начинаешь стареть, Пероль. Нам служат скверно. Пока ты спал, я все утро работал. Видел Ориоля и Монтобера. Почему наши люди не сопровождали их до самой Сены?
В центре небольшой площади, неподалеку от бывшей конуры Медора и прямо напротив крыльца, виднелась статуя Целомудрия на мраморном пьедестале. Случай — большой насмешник. Кто знает, не появится ли в грядущие века на месте нашей нынешней биржи какой-нибудь незамысловатый памятник?
К рассвету все было готово. Появились и маклеры. Искусство биржевой игры находилось еще в зародыше, но это уже было искусство. Люди волновались, метались, продавали, покупали, жульничали, крали — короче, проворачивали дела.
Окна принцессы Гонзаго, выходившие в сад, были закрыты толстыми ставнями. На окнах же принца были шелковые, шитые золотом занавески. Ни принц, ни принцесса еще не выходили. Господин де Пероль, покои которого были на самом верху, лежал в постели, но не спал. Он только что подсчитал барыш за прошлый день и присовокупил его к содержимому весьма почтенного вида шкатулки, стоявшей у его изголовья. Он был богат, этот преданный господин Пероль, он был скуп или, вернее, жаден, поскольку страстно любил деньги именно за то, что с их помощью можно добыть столько приятных вещей.
Нет нужды говорить, что он был начисто лишен предрассудков. Он загребал обеими руками и рассчитывал к старости сделаться очень важным вельможей. Это был своего рода аббат Дюбуа, но принадлежащий Гонзаго. Аббат Дюбуа, принадлежавший регенту, хотел стать кардиналом. Мы не знаем в точности, до каких пределов простиралось честолюбие немногословного господина де Пероля, однако к тому времени в Англии уже был изобретен новый титул: «Milord Million». 122 Скорее всего, Пероль хотел стать «его светлостью Миллионом».
В этот утренний час к нему с докладом явился Жандри.
Он рассказал, как два эти несчастные новичка, Ориоль и Монтобер, донесли труп Лагардера до моста Марион и там бросили в реку. Половину денег, отпущенных его хозяином для расплаты с негодяями, Пероль присвоил себе. Он рассчитался с Жандри и отправил его прочь, но тот перед уходом проговорил:
— Нынче добрых молодцов найти не так-то легко. А у вас под окном стоит бывший солдат моей роты, на которого можно при случае положиться.
— Как его зовут?
— Его все называют Китом. Он силен и глуп, как бык.
— Найми его, — велел Пероль. — Это на всякий случай, я надеюсь, что с насилием мы покончили.
— Надеюсь, что нет, — ответил Жандри. — Так я его лучше найму.
Он спустился в сад, где Кит, стоя на своем посту, тщетно пытался бороться со своим счастливым и все больше входившим в моду соперником Эзопом II, или Ионой.
Пероль встал и отправился к хозяину. Там он с удивлением обнаружил, что его опередили. Принц Гонзаго давал аудиенцию нашим друзьям, Плюмажу-младшему и брату Галунье; несмотря на ранний час, оба, вычищенные и свеженькие, уже явились на службу.
— Послушайте, ребята, — завидев их, осведомился Пероль, — чем вы занимались вчера во время праздника?
Галунье пожал плечами, а Плюмаж отвернулся.
— Насколько для нас почетно и радостно служить его светлости, — проговорил Плюмаж, — настолько противно иметь дело с вами, сударь. Не так ли, сокровище мое?
— Друг мой, — ответил Галунье, — ты читаешь в моем сердце.
— Вы меня слышали, — заговорил Гонзаго, который выглядел усталым. — Сегодня же утром вы должны внести в это дело ясность, добыть осязаемые доказательства. Я хочу знать, жив он или мертв.
Плюмаж и Галунье поклонились на учтивый и изысканный манер, благодаря которому они снискали славу самых изысканных головорезов Европы. Они быстро прошли мимо Пероля и удалились.
— Позвольте вас спросить, ваше высочество, — промолвил побледневший Пероль. — О ком это вы изволили говорить — жив или мертв?
— О шевалье де Лагардере, — ответил Гонзаго; его гудевшая голова упала на подушку.
— Но почему вы сомневаетесь? — спросил изумленный Пероль. — Я же только что расплатился с Жандри.
— Жандри порядочный жулик, а ты начинаешь стареть, Пероль. Нам служат скверно. Пока ты спал, я все утро работал. Видел Ориоля и Монтобера. Почему наши люди не сопровождали их до самой Сены?