Страница:
— Почему плачут девушки? — попыталась Аврора уйти от ответа.
— Ты не такая, как все, когда ты плачешь… Так почему ты плакала, Аврора, скажи?
— Потому что вас не было, Анри. Я вижу вас так редко, и еще эти мысли…
Девушка умолкла и отвела глаза.
— Какие мысли? — настаивал Лагардер.
— Д наверное, дурочка, Анри, — смущенно пролепетала девушка. — Я просто подумала, что в Париже много красивых женщин, и все они хотели бы вам понравиться, и, может быть…
— Что — может быть? — повторил Лагардер, вновь припадая к чаше с нектаром.
— Может быть, вы любите не меня, а другую.
И она спрятала вспыхнувшее лицо у него на груди.
— Неужто Господь даровал мне это блаженство? — в восторге прошептал Анри. — Неужто я могу верить?..
— Поверь, я люблю тебя! — проговорила Аврора, не отрывая лица от груди возлюбленного и пытаясь таким образом приглушить испугавшие ее самое слова.
— Ты меня любишь, Аврора? Слышишь, как стучит мое сердце? О, неужели это правда? Но уверена ли ты в этом сама, моя милая Аврора? Так ли говорит твое сердце?
— Оно говорит, я слушаю.
— Еще вчера ты была ребенком.
— А сегодня я уже женщина, Анри. Я люблю тебя! Лагардер прижал ладони девушки к своей груди.
— А ты? — спросила Аврора.
На его глаза навернулись слезы, голос задрожал, и он лишь пробормотал:
— О, как я счастлив! Как счастлив!
Внезапно лицо Лагардера помрачнело. Заметив это, девушка строптиво топнула каблучком и осведомилась:
— Это еще что такое?
— Ты когда-нибудь сожалела о чем-либо? — поцеловав Аврору в волосы, тихо спросил Анри.
— О чем мне сожалеть, раз ты со мной?
— Послушай-ка. Сегодня вечером мне хотелось приподнять перед тобою уголок завесы, скрывающей великолепие света. Ты видела двор, его пышность и блеск, слышала звуки праздника. Что ты думаешь о дворе?
— Он красив, — ответила Аврора, — но я ведь видела далеко не все?
— Ты, похоже, чувствуешь, что создана для этой жизни? Глаза у тебя блестят, ты, наверное, могла бы полюбить светскую жизнь.
— Если с тобою — да.
— А без меня?
— Без тебя не полюблю ничего.
Лагардер прижал ее сложенные ладони к губам.
— Ты видела, — продолжал он, — проходивших мимо улыбающихся женщин?
— Мне показалось, что они счастливы, — проговорила Аврора, — и очень хороши собой.
— Они и впрямь счастливы, у них есть дворцы и замки…
— Когда ты дома, Анри, мне не нужно никаких дворцов.
— У них есть друзья.
— А у меня есть ты.
— У них есть семья.
— Моя семья — это ты.
Аврора отвечала не раздумывая, с ясной улыбкой на губах. Это говорило ее сердце. Но Лагардер хотел убедиться во всем окончательно. Призвав на помощь все свое мужество, он чуть помедлил и сказал: У каждой из них есть мать.
Аврора побледнела, улыбка исчезла с ее губ. Из-под полуприкрытых век выступили слезы. Лагардер выпустил руки девушки, и они сами сложились у нее на груди.
— Мать, — возведя глаза к небу, проговорила она. — Я никогда не забываю о своей матери. Я чаще всего думаю о ней, не считая вас, Анри.
В глазах Авроры светилась жаркая мольба.
— Ах, если бы она была здесь, рядом с вами, Анри, и я слышала, как она называет вас своим сыном! Это было бы поистине райское блаженство! Но если бы мне, — продолжала она, немного помолчав, — пришлось выбирать между нею и вами…
Грудь девушки задрожала, на лице появилась невыразимая печаль. Вне себя от тревоги, затаив дыхание, Лагардер ждал.
— Наверное, то, что я скажу, дурно, — с усилием проговорила Аврора, — но я говорю то, что думаю. Если бы мне пришлось выбирать между матерью и вами…
Не договорив, совершенно сломленная Аврора бросилась в объятия Анри и, захлебываясь от рыданий, вскричала:
— Я люблю тебя! О, как я тебя люблю!
Лагардер расправил плечи. Поддерживая одной рукой ослабевшую девушку, другую он воздел к небесам, как бы призывая их в свидетели:
— Ты, Господи, который нас видит, — в исступлении воскликнул он, — который нас слышит и рассудит, — ты вручил ее мне! Я беру ее у тебя и клянусь, что она будет счастлива!
Аврора приоткрыла глаза и слегка улыбнулась, блеснув белыми зубами.
— Благодарю тебя, благодарю! — продолжал Лагардер, прижимаясь губами ко лбу девушки. — Видишь, какое счастье ты мне даровала! Я смеюсь, я плачу, я пьян, я вне себя от радости! Наконец-то ты принадлежишь мне, Аврора, мне одному!.. Но что я такое недавно тут наговорил? Не верь этому, Аврора. Я молод! Я был неправ, я чувствую, как меня переполняют юность, силы, жизнь! Давай будем счастливы, счастливы долго-долго. Послушай, любимая, другие люди моего возраста гораздо старше меня. И знаешь, почему? Сейчас объясню. Они поступают так, как делал я, пока не встретил тебя на своем пути — любят, пьют, играют и всякое такое, и когда у них много того, что было у меня — пыла и отваги, они безрассудно расточают сокровища молодости. Но появилась ты, Аврора, и я сразу же стал скупцом. Дарованный провидением инстинкт велел мне прекратить это мотовство. И я стал копить, чтобы сохранить для тебя всю свою душу. Я спрятал в сундук жар моих лучших лет. Я перестал любить, перестал желать. Моя страсть, погруженная в сон, словно Спящая Красавица, проснулась только теперь, чистая и сильная. Моему сердцу всего двадцать лет. Ты слушаешь меня и улыбаешься, тебе кажется, что я сошел с ума. Я и впрямь обезумел от радости, но говорю я вполне разумно. Что я делал все эти годы? Я все время следил, как ты взрослеешь и расцветаешь, я подстерегал миг пробуждения твоей души, я искал свое счастье в твоей улыбке. Клянусь Господом, ты права: теперь я в самом возрасте для счастья и любви. Ты моя! Мы станем жить друг для этом мире нет. Мы отправимся в какое-нибудь уединенное убежище, далеко-далеко отсюда. Я скажу тебе, что будет в нашей жизни: любовь полною чашей, любовь, всегда любовь. Но скажи же что-нибудь, Аврора, не молчи! Девушка восхищенно слушала Анри.
— Любовь! — повторила она, словно радостную песню. — Всегда любовь!
— Ну, битый туз! — проговорил Плюмаж, державший за ноги барона де Барбаншуа. — Дедуля весит будь здоров, вот что я тебе скажу, мое сокровище!
Галунье держал за плечи того же барона де Барбаншуа — человека крайне недовольного и испытывающего глубокое отвращение к оргиям Регентства, который тем не менее в настоящий момент был пьян, как сразу несколько царей, путешествующих по Франции.
Господин барон де ла Юноде нанял за небольшую сумму Плюмажа и Галунье, чтобы те отнесли барона де Барбаншуа домой. Они шли по темному опустевшему саду.
— Эй! — воскликнул гасконец шагах в ста от палатки, где они ужинали. — Может, передохнем немного, миленький, а?
— Повинуюсь, — согласился Галунье. — Старик тяжел, а вознаграждение легковесно.
Когда они положили барона де Барбаншуа на траву, тот, немного придя в себя от ночной прохлады, тут же принялся за любимый припев:
— Куда мы идем? Куда?
— Клянусь преисподней, — заметил Плюмаж, — этот старый выпивоха — парень любопытный, не правда ли, голубчик мой?
— Мы идем на собственные похороны, — смиренно вздохнул Галунье.
Приятели уселись на скамью. Галунье достал из кармана трубку и принялся спокойненько ее набивать.
— Если это наш последний ужин, — промолвил он, — то он был неплох.
— Неплох, — подтвердил Плюмаж, высекая огонь. — Ризы Господни! Я, например, съел полторы пулярки.
— А какая крошка сидела со мной рядом! — отозвался Галунье. — Волосы белокурые, напудренные, а ножка такая, что уместится в горсти.
— Славненькая, ей-Богу! — воскликнул Плюмаж. — А какими она была обложена артишоками, гром и молния!
— Ее можно обхватить за талию четырьмя пальцами, ты заметил?
— Моя мне понравилась больше, — степенно возразил Плюмаж.
— Вот еще! — не согласился с товарищем Галунье. — Твоя была сухая и косоглазая.
Он имел в виду соседку Плюмажа за ужином. Тот схватил приятеля за загривок и поднял со скамьи.
— Сокровище мое, — сказал он. — Я не потерплю, чтобы ты оскорблял мой ужин. Извинись, прах тебя побери, а не то я раскрою тебе башку!
Заливая свое горе вином, каждый из приятелей выпил вдвое больше, нежели суровый барон де Барбаншуа. Галунье, которому надоела тирания приятеля, извиниться отказался. Пьянчуги схватились, молотя шпагами по воздуху, потом вцепились друг другу в волосы и в конце концов рухнули прямо на барона де Барбаншуа, который снова очнулся и провозгласил:
— Боже, куда мы идем? Куда?
— Вот черт! Я совсем позабыл про эту старую перечницу! — воскликнул Плюмаж.
— Понесли дальше, — резюмировал Галунье.
Однако прежде чем взяться за свою ношу, друзья пылко обнялись, обливаясь слезами.
Нужно совершенно не знать двух приятелей, чтобы подумать, что они позабыли наполнить в буфете свои фляги. Основательно глотнув из них, они вложили шпаги в ножны и снова взялись за барона де Барбаншуа. А тому снилось, что он присутствует на празднике в замке Во, устроенном генеральным контролером финансов Фуке121 в честь молодого короля Людовика XIV, и то он после ужина свалился под стол. «Иные времена, иные нравы», — как гласит назидательная пословица.
— А ты ее больше не видел? — поинтересовался Плюмаж.
— Кого это? Ту, что сидела рядом со мной?
— Да нет, маленькую плутовку в розовом домино.
— Нигде. Я обшарил все палатки.
— А я — битый туз! — я дошел до самого дворца; ну, там все и пялились на меня, скажу я тебе. Розовых домино там было сколько угодно, но все не наши. Я хотел было заговорить с одной из них, но она щелкнула меня по носу и обозвала огородным пугалом. «Вот дьявол! — ответил я. — Ну ты и наглая бабенка! Кого только не встретишь у моего прославленного друга регента!»
— А его самого ты не видел? — осведомился Галунье. Плюмаж перешел на шепот и проговорил:
— Нет, но слышал разговоры о нем. Регент не был на ужине. Он больше часа провел один на один с Гонзаго. А вся эта шайка, которую мы видели утром у него в доме, воет и грозится. Раны Христовы! Да ежели бы у них было отваги хоть вполовину меньше, чем пустозвонства, нашему бедному Маленькому Парижанину не поздоровилось бы!
— Боюсь я, — вздохнул брат Галунье, — как бы они нам его не укокошили.
Шедший впереди Плюмаж остановился, и барон де Барбаншуа застонал.
— Голуба, — проговорил Плюмаж, — уж будь уверен: негодник выйдет сухим из воды, он попадал и не в такие переделки!
— Повадился кувшин по воду ходить… — пробормотал Галунье.
Но закончить пословицу ему не удалось. Со стороны пруда послышались чьи-то шаги. Наши смельчаки бросились в кусты — разумеется, просто по привычке. Куда-нибудь спрятаться всегда было их первым порывом.
Шаги приближались. Это был отряд вооруженных людей во главе со знаменитым забиякой Бонниве, конюшим герцогини Беррийской. По мере следования патруля по аллее огни гасли один за другим. Вскоре Плюмаж и Галунье уже слышали, о чем шел разговор в отряде.
— Он в саду! — уверял сержант гвардейцев. — Я расспросил на всех постах и часовых у ворот. Костюм его узнать легко, но никто не видел, чтобы он выходил.
— Ну и ну! — откликнулся кто-то из солдат. — Этот парень не промах! Я видел, как он тряс господина Гонзаго, словно грушу!
— Должно быть, земляк, — прошептал Галунье, умиленный этой нормандской метафорой.
— Будьте внимательны, ребята, — предостерег Бонниве, — сами знаете, какой это опасный тип.
Патруль удалился.
Другой отряд прочесывал сад в окрестностях замка, еще один двигался по аллее, окаймлявшей дома на улице Нев-де-Пти-Шан. И повсюду при их появлении гасли огни. Можно было подумать, что в этом прибежище суетных наслаждений готовится какая-то мрачная экзекуция.
— Сокровище мое, — заметил Плюмаж, — они ведь ищут его.
— Ясное дело, — согласился Галунье.
— Я слышал во дворце, что наш негодник нехорошо обошелся с господином Гонзаго. Точно, они хотят его схватить.
— И для этого гасят свет?
— Да, чтобы было легче с ним справиться.
— Вот дьявол! — воскликнул Галунье. — Несколько десятков человек на одного. Если они и на этот раз окажутся ни с чем…
— Окажутся, дружок, окажутся, — заверил гасконец. — Этот негодник настоящий дьявол во плоти. Положись на меня: мы должны его отыскать и осчастливить своей компанией.
Галунье был человек осмотрительный. Он поморщился и проговорил:
— Сейчас не время.
— Ах, битый туз! Так ты еще со мной спорить? — вскричал возмущенный Плюмаж. — Теперь или никогда! Ведь будь мы ему не нужны, он встретил бы нас выпадом де Невера. Мы виноваты перед ним.
— Верно, — признал Галунье, — виноваты. Но дело это чертовски скверное!
Разговор друзей кончился тем, что эту ночь барон де Барбаншуа провел не в своей постели.
Поспешно брошенный на землю, он продолжал спать. Продолжение его истории мы расскажем, когда он проснется.
Плюмаж и Галунье бросились на поиски Лагардера.
Ночь выдалась темной. Все плошки в саду были уже потушены, кроме тех, что еще горели подле вигвама.
В окнах второго этажа занимаемого регентом флигеля вспыхнул свет.
Вслед за этим распахнулось окно.
На балконе появился регент собственной персоной и обратился к своим невидимым слугам:
— Господа, вы отвечаете головой, он должен быть взят живым!
— Благодарение Господу, — проворчал Бонниве, находившийся со своим отрядом рядом с поляной Дианы. — Если мерзавец это слышал, он нам наделает хлопот!
Мы вынуждены признать, что гвардейцы играли в эту игру отнюдь не с легким сердцем. У господина Лагардера была столь адская репутация, что каждый солдат с готовностью составил бы прежде завещание. Даже бретер Бонниве предпочел бы вступить в схватку с дюжиной захудалых провинциальных дворян, служащих в солдатах, — «дроздов», как их презрительно называли за игрою в карты, на дуэлях, чем выполнять подобное поручение.
Лагардер и Аврора решили наконец потихоньку улизнуть.
Лагардер понятия не имел о том, что происходит в саду. Он надеялся пройти вместе со своею спутницей через ворота, охраняемые мэтром Лебреаном. Анри снова облачился в черное домино, Аврора надела маску. Они вышли из домика. Снаружи стояли на коленях двое.
— Мы сделали, что могли, сударь, — в один голос сказали Плюмаж и Галунье, которые для храбрости осушили свои фляги, — простите нас!
— Это ваше проклятое розовое домино — какой-то блуждающий огонек, да и только! — добавил Плюмаж.
— Всемилостивейший Господь, да вот и оно! — добавил Галунье.
Плюмаж принялся протирать глаза.
— Встаньте! — скомандовал Лагардер.
Но, увидев в конце аллеи мушкеты гвардейцев, он удивился:
— Что все это значит?
— Это значит, что вы окружены, мое бедное дитя, — объяснил Галунье.
Некоторую развязность речи он почерпнул из своей фляги. Лагардер не потребовал никаких объяснений. Он все понял. Причины его опасений были в том, что праздник уже закончился. Часы пролетели словно минуты, он потерял чувство времени, а теперь было уже поздно. Его бегству могла помочь только праздничная сутолока.
— Вы готовы честно быть со мной до конца? — спросил Анри.
— До последнего издыхания! — прижав руку к сердцу, ответили храбрецы.
Они не лгали. Сам вид этого чертового Маленького Парижанина пришел на помощь содержимому их фляг и опьянил их окончательно. Аврора дрожала, боясь за Лагардера, о себе она не думала.
— Стража у ворот еще стоит? — осведомился Анри.
— Даже усиленная, — ответил Плюмаж. — Придется действовать осторожно, раны Христовы!
Лагардер задумался и вдруг спросил:
— Вы случаем не знаете мэтра Лебреана, привратника двора Улыбок?
— Да как свои пять пальцев! — в один голос ответили Плюмаж и Галунье.
— Тогда он вам ворота не отопрет! — с досадой проговорил Лагардер.
Храбрецы согласились со справедливостью столь логического заключения. Открыть им ворота могли лишь те, кто их не знал.
Внезапно вокруг них в листве послышался шорох. Казалось, что со всех сторон к ним подкрадываются. Но Лагардер и его спутники ничего не могли разглядеть. Они стояли в месте, освещенном не лучше, чем соседние аллеи. А среди деревьев было везде темно хоть глаз выколи.
— Послушайте, — проговорил Лагардер, — придется поставить на карту все. Не занимайтесь мною, я знаю, как мне выпутаться: я попробую изменить внешность и обмануть врагов. Вам нужно будет вывести отсюда эту девушку. Вы пройдете с нею в прихожую регента, повернете налево. Дверь Лебреана находится в конце первого коридора. Вы наденете маски, постучитесь и скажете, что пришли от имени того, кто находится в саду, в его домике. Он выпустит вас на улицу, и вы будете ждать меня за Луврской часовней.
— Все ясно! — заявил Плюмаж.
— Еще несколько слов. Вы готовы пожертвовать жизнью
ради этой девушки?
— Да мы, битый туз, отметем все, что будет у нас на пути! — пообещал гасконец.
— Уж я им покажу! — с несвойственной ему заносчивостью присовокупил Галунье.
И в заключение оба воскликнули:
— На сей раз вы останетесь нами довольны. Лагардер поцеловал Авроре руку и сказал:
— Мужайся, это наше последнее испытание.
Девушка в сопровождении своих телохранителей двинулась в путь. Им нужно было пересечь поляну Дианы.
— Ого! — воскликнул какой-то солдат. — Эта что-то домой не торопится!
— Это, мой милый, — сообщил ему Плюмаж, — дама из кордебалета.
Недолго думая, он отодвинул рукою гвардейцев, стоявших на его пути, и бесстыдно добавил:
— Нас ждет его королевское высочество! Солдаты рассмеялись и пропустили беглецов.
В тени нескольких померанцевых деревьев в кадках, у самого угла флигеля, стояли два человека, которые, казалось, кого-то подстерегали. Это были Гонзаго и его фактотум господин де Пероль. Они ждали Лагардера, который должен был появиться здесь с минуты на минуту. Гонзаго что-то прошептал на ухо Перолю. Тот в свою очередь отдал какое-то приказание полудюжине бездельников с длинными шпагами, стоявшими в засаде за деревьями, и они устремились за нашими храбрецами, которые вслед за розовым домино уже поднялись на крыльцо.
Господин Лебреан, как и предполагал Лагардер, отпер дверь, ведущую во Двор улыбок. Но ему пришлось сделать это дважды: первый раз он выпустил Аврору и ее сопровождающих, во второй — господина де Пероля и его спутников. Лагардер дошел до конца тропинки, чтобы убедиться, что его невеста беспрепятственно добралась до флигеля регента. Но когда он захотел вернуться в домик, путь ему преградил пикет гвардейцев.
— Эй, господин шевалье, — окликнул его старший несколько охрипшим от волнения голосом, — прошу вас, не сопротивляйтесь, вы окружены со всех сторон.
Это была сущая правда. Повсюду под деревьями слышался стук мушкетных прикладов о землю.
— Что вам от меня нужно? — осведомился Лагардер, который даже не обнажил шпагу.
Тут подкравшийся сзади на цыпочках доблестный Бонниве схватил Анри поперек туловища. Не пытаясь высвободиться, Лагардер спросил во второй раз:
— Что вам от меня нужно?
— Скоро узнаете, приятель, черт вас побери! — ответствовал маркиз де Бонниве.
Затем он крикнул своим солдатам:
— Вперед, господа, во дворец! Надеюсь, вы будете свидетелями, что я один поймал эту важную птицу.
Солдат было человек шестьдесят. Они обступили Анри и скорее отнесли его на руках, чем отвели в покои Филиппа Орлеанского. Затем двери в переднюю были заперты, и в саду не осталось ни одной живой души, если не считать славного господина де Барбаншуа, спавшего сном праведника на влажной от росы траве.
10. ЗАПАДНЯ
— Ты не такая, как все, когда ты плачешь… Так почему ты плакала, Аврора, скажи?
— Потому что вас не было, Анри. Я вижу вас так редко, и еще эти мысли…
Девушка умолкла и отвела глаза.
— Какие мысли? — настаивал Лагардер.
— Д наверное, дурочка, Анри, — смущенно пролепетала девушка. — Я просто подумала, что в Париже много красивых женщин, и все они хотели бы вам понравиться, и, может быть…
— Что — может быть? — повторил Лагардер, вновь припадая к чаше с нектаром.
— Может быть, вы любите не меня, а другую.
И она спрятала вспыхнувшее лицо у него на груди.
— Неужто Господь даровал мне это блаженство? — в восторге прошептал Анри. — Неужто я могу верить?..
— Поверь, я люблю тебя! — проговорила Аврора, не отрывая лица от груди возлюбленного и пытаясь таким образом приглушить испугавшие ее самое слова.
— Ты меня любишь, Аврора? Слышишь, как стучит мое сердце? О, неужели это правда? Но уверена ли ты в этом сама, моя милая Аврора? Так ли говорит твое сердце?
— Оно говорит, я слушаю.
— Еще вчера ты была ребенком.
— А сегодня я уже женщина, Анри. Я люблю тебя! Лагардер прижал ладони девушки к своей груди.
— А ты? — спросила Аврора.
На его глаза навернулись слезы, голос задрожал, и он лишь пробормотал:
— О, как я счастлив! Как счастлив!
Внезапно лицо Лагардера помрачнело. Заметив это, девушка строптиво топнула каблучком и осведомилась:
— Это еще что такое?
— Ты когда-нибудь сожалела о чем-либо? — поцеловав Аврору в волосы, тихо спросил Анри.
— О чем мне сожалеть, раз ты со мной?
— Послушай-ка. Сегодня вечером мне хотелось приподнять перед тобою уголок завесы, скрывающей великолепие света. Ты видела двор, его пышность и блеск, слышала звуки праздника. Что ты думаешь о дворе?
— Он красив, — ответила Аврора, — но я ведь видела далеко не все?
— Ты, похоже, чувствуешь, что создана для этой жизни? Глаза у тебя блестят, ты, наверное, могла бы полюбить светскую жизнь.
— Если с тобою — да.
— А без меня?
— Без тебя не полюблю ничего.
Лагардер прижал ее сложенные ладони к губам.
— Ты видела, — продолжал он, — проходивших мимо улыбающихся женщин?
— Мне показалось, что они счастливы, — проговорила Аврора, — и очень хороши собой.
— Они и впрямь счастливы, у них есть дворцы и замки…
— Когда ты дома, Анри, мне не нужно никаких дворцов.
— У них есть друзья.
— А у меня есть ты.
— У них есть семья.
— Моя семья — это ты.
Аврора отвечала не раздумывая, с ясной улыбкой на губах. Это говорило ее сердце. Но Лагардер хотел убедиться во всем окончательно. Призвав на помощь все свое мужество, он чуть помедлил и сказал: У каждой из них есть мать.
Аврора побледнела, улыбка исчезла с ее губ. Из-под полуприкрытых век выступили слезы. Лагардер выпустил руки девушки, и они сами сложились у нее на груди.
— Мать, — возведя глаза к небу, проговорила она. — Я никогда не забываю о своей матери. Я чаще всего думаю о ней, не считая вас, Анри.
В глазах Авроры светилась жаркая мольба.
— Ах, если бы она была здесь, рядом с вами, Анри, и я слышала, как она называет вас своим сыном! Это было бы поистине райское блаженство! Но если бы мне, — продолжала она, немного помолчав, — пришлось выбирать между нею и вами…
Грудь девушки задрожала, на лице появилась невыразимая печаль. Вне себя от тревоги, затаив дыхание, Лагардер ждал.
— Наверное, то, что я скажу, дурно, — с усилием проговорила Аврора, — но я говорю то, что думаю. Если бы мне пришлось выбирать между матерью и вами…
Не договорив, совершенно сломленная Аврора бросилась в объятия Анри и, захлебываясь от рыданий, вскричала:
— Я люблю тебя! О, как я тебя люблю!
Лагардер расправил плечи. Поддерживая одной рукой ослабевшую девушку, другую он воздел к небесам, как бы призывая их в свидетели:
— Ты, Господи, который нас видит, — в исступлении воскликнул он, — который нас слышит и рассудит, — ты вручил ее мне! Я беру ее у тебя и клянусь, что она будет счастлива!
Аврора приоткрыла глаза и слегка улыбнулась, блеснув белыми зубами.
— Благодарю тебя, благодарю! — продолжал Лагардер, прижимаясь губами ко лбу девушки. — Видишь, какое счастье ты мне даровала! Я смеюсь, я плачу, я пьян, я вне себя от радости! Наконец-то ты принадлежишь мне, Аврора, мне одному!.. Но что я такое недавно тут наговорил? Не верь этому, Аврора. Я молод! Я был неправ, я чувствую, как меня переполняют юность, силы, жизнь! Давай будем счастливы, счастливы долго-долго. Послушай, любимая, другие люди моего возраста гораздо старше меня. И знаешь, почему? Сейчас объясню. Они поступают так, как делал я, пока не встретил тебя на своем пути — любят, пьют, играют и всякое такое, и когда у них много того, что было у меня — пыла и отваги, они безрассудно расточают сокровища молодости. Но появилась ты, Аврора, и я сразу же стал скупцом. Дарованный провидением инстинкт велел мне прекратить это мотовство. И я стал копить, чтобы сохранить для тебя всю свою душу. Я спрятал в сундук жар моих лучших лет. Я перестал любить, перестал желать. Моя страсть, погруженная в сон, словно Спящая Красавица, проснулась только теперь, чистая и сильная. Моему сердцу всего двадцать лет. Ты слушаешь меня и улыбаешься, тебе кажется, что я сошел с ума. Я и впрямь обезумел от радости, но говорю я вполне разумно. Что я делал все эти годы? Я все время следил, как ты взрослеешь и расцветаешь, я подстерегал миг пробуждения твоей души, я искал свое счастье в твоей улыбке. Клянусь Господом, ты права: теперь я в самом возрасте для счастья и любви. Ты моя! Мы станем жить друг для этом мире нет. Мы отправимся в какое-нибудь уединенное убежище, далеко-далеко отсюда. Я скажу тебе, что будет в нашей жизни: любовь полною чашей, любовь, всегда любовь. Но скажи же что-нибудь, Аврора, не молчи! Девушка восхищенно слушала Анри.
— Любовь! — повторила она, словно радостную песню. — Всегда любовь!
— Ну, битый туз! — проговорил Плюмаж, державший за ноги барона де Барбаншуа. — Дедуля весит будь здоров, вот что я тебе скажу, мое сокровище!
Галунье держал за плечи того же барона де Барбаншуа — человека крайне недовольного и испытывающего глубокое отвращение к оргиям Регентства, который тем не менее в настоящий момент был пьян, как сразу несколько царей, путешествующих по Франции.
Господин барон де ла Юноде нанял за небольшую сумму Плюмажа и Галунье, чтобы те отнесли барона де Барбаншуа домой. Они шли по темному опустевшему саду.
— Эй! — воскликнул гасконец шагах в ста от палатки, где они ужинали. — Может, передохнем немного, миленький, а?
— Повинуюсь, — согласился Галунье. — Старик тяжел, а вознаграждение легковесно.
Когда они положили барона де Барбаншуа на траву, тот, немного придя в себя от ночной прохлады, тут же принялся за любимый припев:
— Куда мы идем? Куда?
— Клянусь преисподней, — заметил Плюмаж, — этот старый выпивоха — парень любопытный, не правда ли, голубчик мой?
— Мы идем на собственные похороны, — смиренно вздохнул Галунье.
Приятели уселись на скамью. Галунье достал из кармана трубку и принялся спокойненько ее набивать.
— Если это наш последний ужин, — промолвил он, — то он был неплох.
— Неплох, — подтвердил Плюмаж, высекая огонь. — Ризы Господни! Я, например, съел полторы пулярки.
— А какая крошка сидела со мной рядом! — отозвался Галунье. — Волосы белокурые, напудренные, а ножка такая, что уместится в горсти.
— Славненькая, ей-Богу! — воскликнул Плюмаж. — А какими она была обложена артишоками, гром и молния!
— Ее можно обхватить за талию четырьмя пальцами, ты заметил?
— Моя мне понравилась больше, — степенно возразил Плюмаж.
— Вот еще! — не согласился с товарищем Галунье. — Твоя была сухая и косоглазая.
Он имел в виду соседку Плюмажа за ужином. Тот схватил приятеля за загривок и поднял со скамьи.
— Сокровище мое, — сказал он. — Я не потерплю, чтобы ты оскорблял мой ужин. Извинись, прах тебя побери, а не то я раскрою тебе башку!
Заливая свое горе вином, каждый из приятелей выпил вдвое больше, нежели суровый барон де Барбаншуа. Галунье, которому надоела тирания приятеля, извиниться отказался. Пьянчуги схватились, молотя шпагами по воздуху, потом вцепились друг другу в волосы и в конце концов рухнули прямо на барона де Барбаншуа, который снова очнулся и провозгласил:
— Боже, куда мы идем? Куда?
— Вот черт! Я совсем позабыл про эту старую перечницу! — воскликнул Плюмаж.
— Понесли дальше, — резюмировал Галунье.
Однако прежде чем взяться за свою ношу, друзья пылко обнялись, обливаясь слезами.
Нужно совершенно не знать двух приятелей, чтобы подумать, что они позабыли наполнить в буфете свои фляги. Основательно глотнув из них, они вложили шпаги в ножны и снова взялись за барона де Барбаншуа. А тому снилось, что он присутствует на празднике в замке Во, устроенном генеральным контролером финансов Фуке121 в честь молодого короля Людовика XIV, и то он после ужина свалился под стол. «Иные времена, иные нравы», — как гласит назидательная пословица.
— А ты ее больше не видел? — поинтересовался Плюмаж.
— Кого это? Ту, что сидела рядом со мной?
— Да нет, маленькую плутовку в розовом домино.
— Нигде. Я обшарил все палатки.
— А я — битый туз! — я дошел до самого дворца; ну, там все и пялились на меня, скажу я тебе. Розовых домино там было сколько угодно, но все не наши. Я хотел было заговорить с одной из них, но она щелкнула меня по носу и обозвала огородным пугалом. «Вот дьявол! — ответил я. — Ну ты и наглая бабенка! Кого только не встретишь у моего прославленного друга регента!»
— А его самого ты не видел? — осведомился Галунье. Плюмаж перешел на шепот и проговорил:
— Нет, но слышал разговоры о нем. Регент не был на ужине. Он больше часа провел один на один с Гонзаго. А вся эта шайка, которую мы видели утром у него в доме, воет и грозится. Раны Христовы! Да ежели бы у них было отваги хоть вполовину меньше, чем пустозвонства, нашему бедному Маленькому Парижанину не поздоровилось бы!
— Боюсь я, — вздохнул брат Галунье, — как бы они нам его не укокошили.
Шедший впереди Плюмаж остановился, и барон де Барбаншуа застонал.
— Голуба, — проговорил Плюмаж, — уж будь уверен: негодник выйдет сухим из воды, он попадал и не в такие переделки!
— Повадился кувшин по воду ходить… — пробормотал Галунье.
Но закончить пословицу ему не удалось. Со стороны пруда послышались чьи-то шаги. Наши смельчаки бросились в кусты — разумеется, просто по привычке. Куда-нибудь спрятаться всегда было их первым порывом.
Шаги приближались. Это был отряд вооруженных людей во главе со знаменитым забиякой Бонниве, конюшим герцогини Беррийской. По мере следования патруля по аллее огни гасли один за другим. Вскоре Плюмаж и Галунье уже слышали, о чем шел разговор в отряде.
— Он в саду! — уверял сержант гвардейцев. — Я расспросил на всех постах и часовых у ворот. Костюм его узнать легко, но никто не видел, чтобы он выходил.
— Ну и ну! — откликнулся кто-то из солдат. — Этот парень не промах! Я видел, как он тряс господина Гонзаго, словно грушу!
— Должно быть, земляк, — прошептал Галунье, умиленный этой нормандской метафорой.
— Будьте внимательны, ребята, — предостерег Бонниве, — сами знаете, какой это опасный тип.
Патруль удалился.
Другой отряд прочесывал сад в окрестностях замка, еще один двигался по аллее, окаймлявшей дома на улице Нев-де-Пти-Шан. И повсюду при их появлении гасли огни. Можно было подумать, что в этом прибежище суетных наслаждений готовится какая-то мрачная экзекуция.
— Сокровище мое, — заметил Плюмаж, — они ведь ищут его.
— Ясное дело, — согласился Галунье.
— Я слышал во дворце, что наш негодник нехорошо обошелся с господином Гонзаго. Точно, они хотят его схватить.
— И для этого гасят свет?
— Да, чтобы было легче с ним справиться.
— Вот дьявол! — воскликнул Галунье. — Несколько десятков человек на одного. Если они и на этот раз окажутся ни с чем…
— Окажутся, дружок, окажутся, — заверил гасконец. — Этот негодник настоящий дьявол во плоти. Положись на меня: мы должны его отыскать и осчастливить своей компанией.
Галунье был человек осмотрительный. Он поморщился и проговорил:
— Сейчас не время.
— Ах, битый туз! Так ты еще со мной спорить? — вскричал возмущенный Плюмаж. — Теперь или никогда! Ведь будь мы ему не нужны, он встретил бы нас выпадом де Невера. Мы виноваты перед ним.
— Верно, — признал Галунье, — виноваты. Но дело это чертовски скверное!
Разговор друзей кончился тем, что эту ночь барон де Барбаншуа провел не в своей постели.
Поспешно брошенный на землю, он продолжал спать. Продолжение его истории мы расскажем, когда он проснется.
Плюмаж и Галунье бросились на поиски Лагардера.
Ночь выдалась темной. Все плошки в саду были уже потушены, кроме тех, что еще горели подле вигвама.
В окнах второго этажа занимаемого регентом флигеля вспыхнул свет.
Вслед за этим распахнулось окно.
На балконе появился регент собственной персоной и обратился к своим невидимым слугам:
— Господа, вы отвечаете головой, он должен быть взят живым!
— Благодарение Господу, — проворчал Бонниве, находившийся со своим отрядом рядом с поляной Дианы. — Если мерзавец это слышал, он нам наделает хлопот!
Мы вынуждены признать, что гвардейцы играли в эту игру отнюдь не с легким сердцем. У господина Лагардера была столь адская репутация, что каждый солдат с готовностью составил бы прежде завещание. Даже бретер Бонниве предпочел бы вступить в схватку с дюжиной захудалых провинциальных дворян, служащих в солдатах, — «дроздов», как их презрительно называли за игрою в карты, на дуэлях, чем выполнять подобное поручение.
Лагардер и Аврора решили наконец потихоньку улизнуть.
Лагардер понятия не имел о том, что происходит в саду. Он надеялся пройти вместе со своею спутницей через ворота, охраняемые мэтром Лебреаном. Анри снова облачился в черное домино, Аврора надела маску. Они вышли из домика. Снаружи стояли на коленях двое.
— Мы сделали, что могли, сударь, — в один голос сказали Плюмаж и Галунье, которые для храбрости осушили свои фляги, — простите нас!
— Это ваше проклятое розовое домино — какой-то блуждающий огонек, да и только! — добавил Плюмаж.
— Всемилостивейший Господь, да вот и оно! — добавил Галунье.
Плюмаж принялся протирать глаза.
— Встаньте! — скомандовал Лагардер.
Но, увидев в конце аллеи мушкеты гвардейцев, он удивился:
— Что все это значит?
— Это значит, что вы окружены, мое бедное дитя, — объяснил Галунье.
Некоторую развязность речи он почерпнул из своей фляги. Лагардер не потребовал никаких объяснений. Он все понял. Причины его опасений были в том, что праздник уже закончился. Часы пролетели словно минуты, он потерял чувство времени, а теперь было уже поздно. Его бегству могла помочь только праздничная сутолока.
— Вы готовы честно быть со мной до конца? — спросил Анри.
— До последнего издыхания! — прижав руку к сердцу, ответили храбрецы.
Они не лгали. Сам вид этого чертового Маленького Парижанина пришел на помощь содержимому их фляг и опьянил их окончательно. Аврора дрожала, боясь за Лагардера, о себе она не думала.
— Стража у ворот еще стоит? — осведомился Анри.
— Даже усиленная, — ответил Плюмаж. — Придется действовать осторожно, раны Христовы!
Лагардер задумался и вдруг спросил:
— Вы случаем не знаете мэтра Лебреана, привратника двора Улыбок?
— Да как свои пять пальцев! — в один голос ответили Плюмаж и Галунье.
— Тогда он вам ворота не отопрет! — с досадой проговорил Лагардер.
Храбрецы согласились со справедливостью столь логического заключения. Открыть им ворота могли лишь те, кто их не знал.
Внезапно вокруг них в листве послышался шорох. Казалось, что со всех сторон к ним подкрадываются. Но Лагардер и его спутники ничего не могли разглядеть. Они стояли в месте, освещенном не лучше, чем соседние аллеи. А среди деревьев было везде темно хоть глаз выколи.
— Послушайте, — проговорил Лагардер, — придется поставить на карту все. Не занимайтесь мною, я знаю, как мне выпутаться: я попробую изменить внешность и обмануть врагов. Вам нужно будет вывести отсюда эту девушку. Вы пройдете с нею в прихожую регента, повернете налево. Дверь Лебреана находится в конце первого коридора. Вы наденете маски, постучитесь и скажете, что пришли от имени того, кто находится в саду, в его домике. Он выпустит вас на улицу, и вы будете ждать меня за Луврской часовней.
— Все ясно! — заявил Плюмаж.
— Еще несколько слов. Вы готовы пожертвовать жизнью
ради этой девушки?
— Да мы, битый туз, отметем все, что будет у нас на пути! — пообещал гасконец.
— Уж я им покажу! — с несвойственной ему заносчивостью присовокупил Галунье.
И в заключение оба воскликнули:
— На сей раз вы останетесь нами довольны. Лагардер поцеловал Авроре руку и сказал:
— Мужайся, это наше последнее испытание.
Девушка в сопровождении своих телохранителей двинулась в путь. Им нужно было пересечь поляну Дианы.
— Ого! — воскликнул какой-то солдат. — Эта что-то домой не торопится!
— Это, мой милый, — сообщил ему Плюмаж, — дама из кордебалета.
Недолго думая, он отодвинул рукою гвардейцев, стоявших на его пути, и бесстыдно добавил:
— Нас ждет его королевское высочество! Солдаты рассмеялись и пропустили беглецов.
В тени нескольких померанцевых деревьев в кадках, у самого угла флигеля, стояли два человека, которые, казалось, кого-то подстерегали. Это были Гонзаго и его фактотум господин де Пероль. Они ждали Лагардера, который должен был появиться здесь с минуты на минуту. Гонзаго что-то прошептал на ухо Перолю. Тот в свою очередь отдал какое-то приказание полудюжине бездельников с длинными шпагами, стоявшими в засаде за деревьями, и они устремились за нашими храбрецами, которые вслед за розовым домино уже поднялись на крыльцо.
Господин Лебреан, как и предполагал Лагардер, отпер дверь, ведущую во Двор улыбок. Но ему пришлось сделать это дважды: первый раз он выпустил Аврору и ее сопровождающих, во второй — господина де Пероля и его спутников. Лагардер дошел до конца тропинки, чтобы убедиться, что его невеста беспрепятственно добралась до флигеля регента. Но когда он захотел вернуться в домик, путь ему преградил пикет гвардейцев.
— Эй, господин шевалье, — окликнул его старший несколько охрипшим от волнения голосом, — прошу вас, не сопротивляйтесь, вы окружены со всех сторон.
Это была сущая правда. Повсюду под деревьями слышался стук мушкетных прикладов о землю.
— Что вам от меня нужно? — осведомился Лагардер, который даже не обнажил шпагу.
Тут подкравшийся сзади на цыпочках доблестный Бонниве схватил Анри поперек туловища. Не пытаясь высвободиться, Лагардер спросил во второй раз:
— Что вам от меня нужно?
— Скоро узнаете, приятель, черт вас побери! — ответствовал маркиз де Бонниве.
Затем он крикнул своим солдатам:
— Вперед, господа, во дворец! Надеюсь, вы будете свидетелями, что я один поймал эту важную птицу.
Солдат было человек шестьдесят. Они обступили Анри и скорее отнесли его на руках, чем отвели в покои Филиппа Орлеанского. Затем двери в переднюю были заперты, и в саду не осталось ни одной живой души, если не считать славного господина де Барбаншуа, спавшего сном праведника на влажной от росы траве.
10. ЗАПАДНЯ
Помещение, называвшееся большим, или, вернее, главным кабинетом регента, представляло собою довольно просторную залу, где он обычно принимал министров и регентский совет. Посредине стоял круглый стол, покрытый шелковой камчатной скатертью, а также кресло герцога Орлеанского, кресло герцога Бурбонского, стулья для остальных титулованных членов совета и складные табуреты для статс-секретарей. Над главным входом висел герб Франции со связкой Орлеанского дома. Здесь ежедневно вершились государственные дела, причем если после обеда, то несколько вкривь и вкось. Обедал регент поздно, представления в опере начинались довольно рано, так что было просто не успеть.
Когда Лагардер вошел, в зале было полно народу; все это очень смахивало на трибунал. Господа де Ламуаньон, де Трем и де Машо стояли подле сидевшего в кресле регента. У камина расположились герцоги де Сен-Симон, Люксембург и д'Аркур. У дверей стояли гвардейцы, а триумфатор Бонниве утирал перед зеркалом лоб.
— Нам-таки досталось, — говорил он вполголоса, — но наконец-то мы его схватили. Сущий дьявол, а не человек!
— Он сильно сопротивлялся? — осведомился начальник
полиции Машо.
— Не будь там меня, — ответил Бонниве, — одни Господь
знает, как бы все обошлось.
В оконных нишах читатель мог бы узнать старика Виллеруа, кардинала де Бисси, Вуайе д'Аржансона, Леблана и других. Был там и кое-кто из приближенных Гонзаго: Навайль, Шуази, Носе, Жиронн и толстяк Ориоль, которого полностью заслонял его собрат Таранн. Шаверни беседовал с де Бриссаком, спавшим на ходу после трех ночей беспробудного пьянства. Более десятка вооруженных до зубов гвардейцев стояли позади Лагардера. Единственной женщиной в комнате была принцесса Гонзаго, сидевшая по правую руку от регента.
— Сударь, — едва завидев Лагардера, резко заговорил Филипп Орлеанский, — в условиях вашего возвращения в страну не было сказано ни слова о том, что вам позволено нарушать наш праздник и оскорблять в нашем собственном доме одного из самых знатных вельмож королевства. Кроме того, вы обвиняетесь в том, что обнажили шпагу в пределах Пале-Рояля. Все это заставляет нас слишком быстро раскаяться в проявленном по отношению к вам мягкосердечии.
После ареста лицо Лагардера сделалось словно каменное. Холодным и почтительным тоном он ответил:
— Ваше высочество, я не боюсь повторить то, что было сказано между господином Гонзаго и мною. Что же касается второго обвинения, то я действительно обнажил шпагу, но сделал это, чтобы защитить даму. Многие из присутствующих здесь могут это засвидетельствовать.
Таких в зале было с полдюжины. Подал голос один Шаверни:
— Сударь, вы сказали правду.
Анри с удивлением посмотрел на него и заметил, что товарищи что-то ему выговаривают. Однако регент, который утомился и хотел спать, не стал останавливаться на таких пустяках.
— Сударь, — снова заговорил он, — все это можно вам простить, но одного простить никак нельзя, так что берегитесь. Вы обещали вернуть дочь госпоже Гонзаго. Это так?
— Да, ваше высочество, обещал.
— Вы отправили ко мне человека, который от вашего имени пообещал мне то же. Это вы признаете?
— Да, ваше высочество.
— Я думаю, вы догадываетесь, что находитесь перед трибуналом. Обычный суд не должен знать того, в чем вас обвиняют. Но клянусь, сударь, что с вами поступят по справедливости, если вы того заслужите. Где мадемуазель де Невер?
— Этого я не знаю, — ответил Лагардер.
— Лжет! — порывисто воскликнула принцесса.
— Нет, сударыня. Я просто не смог выполнить обещание, вот и все.
Собравшиеся неодобрительно зашептались. Подняв голову и окинув присутствующих взглядом, Анри добавил:
— Я не знаком с мадемуазель де Невер.
— Какая наглость! — воскликнул губернатор Парижа герцог де Трем.
Приближенные Гонзаго подхватили:
— Это наглость!
Воспитанный в добрых полицейских традициях господин де Машо немедленно предложил применить к нахалу допрос с пристрастием. К чему попусту ломать себе голову?
Регент сурово взглянул на Лагардера.
— Сударь, — сказал он, — поразмыслите хорошенько над своими словами.
— Ваше высочество, размышления ничего к правде не прибавят и ничего от нее не убавят, а я сказал правду.
— Как только вы это терпите, господа? — едва сдерживаясь, проговорила принцесса. — Клянусь моей честью, моим спасением, он лжет! Он знает, где моя дочь, — он сам недавно сказал мне об этом в десяти шагах отсюда, в саду.
— Отвечайте! — приказал регент.
— Я говорю правду, — ответил Лагардер, — потому что надеялся выполнить обещание.
— А теперь? — с трудом выдавила принцесса.
— А теперь больше не надеюсь.
Госпожа де Гонзаго без сил упала в кресло.
Находившиеся в зале важные сановники — министры, члены парламента, герцоги — с любопытством рассматривали необычного человека, имя которого так часто приходилось им слышать в молодости; красавчик Лагардер, Лагардер-забияка. Но это умное и спокойное лицо никак не соответствовало репутации обычного драчуна.
Однако более пытливые из присутствующих пытались понять, что скрывается за внешним спокойствием Лагардера. Казалось, он принял горькое, но хорошо обдуманное решение. Люди Гонзаго чувствовали себя слишком незначительными, чтобы подымать шум. Их впустили сюда по милости предводителя, стороны заинтересованной, но он что-то все не шел. Между тем регент продолжал:
— И вы, основываясь лишь на смутных надеждах, написали регенту Франции? Вы же заявили сами: «Дочь вашего друга будет возвращена»…
— Я надеялся, что так оно и будет.
Когда Лагардер вошел, в зале было полно народу; все это очень смахивало на трибунал. Господа де Ламуаньон, де Трем и де Машо стояли подле сидевшего в кресле регента. У камина расположились герцоги де Сен-Симон, Люксембург и д'Аркур. У дверей стояли гвардейцы, а триумфатор Бонниве утирал перед зеркалом лоб.
— Нам-таки досталось, — говорил он вполголоса, — но наконец-то мы его схватили. Сущий дьявол, а не человек!
— Он сильно сопротивлялся? — осведомился начальник
полиции Машо.
— Не будь там меня, — ответил Бонниве, — одни Господь
знает, как бы все обошлось.
В оконных нишах читатель мог бы узнать старика Виллеруа, кардинала де Бисси, Вуайе д'Аржансона, Леблана и других. Был там и кое-кто из приближенных Гонзаго: Навайль, Шуази, Носе, Жиронн и толстяк Ориоль, которого полностью заслонял его собрат Таранн. Шаверни беседовал с де Бриссаком, спавшим на ходу после трех ночей беспробудного пьянства. Более десятка вооруженных до зубов гвардейцев стояли позади Лагардера. Единственной женщиной в комнате была принцесса Гонзаго, сидевшая по правую руку от регента.
— Сударь, — едва завидев Лагардера, резко заговорил Филипп Орлеанский, — в условиях вашего возвращения в страну не было сказано ни слова о том, что вам позволено нарушать наш праздник и оскорблять в нашем собственном доме одного из самых знатных вельмож королевства. Кроме того, вы обвиняетесь в том, что обнажили шпагу в пределах Пале-Рояля. Все это заставляет нас слишком быстро раскаяться в проявленном по отношению к вам мягкосердечии.
После ареста лицо Лагардера сделалось словно каменное. Холодным и почтительным тоном он ответил:
— Ваше высочество, я не боюсь повторить то, что было сказано между господином Гонзаго и мною. Что же касается второго обвинения, то я действительно обнажил шпагу, но сделал это, чтобы защитить даму. Многие из присутствующих здесь могут это засвидетельствовать.
Таких в зале было с полдюжины. Подал голос один Шаверни:
— Сударь, вы сказали правду.
Анри с удивлением посмотрел на него и заметил, что товарищи что-то ему выговаривают. Однако регент, который утомился и хотел спать, не стал останавливаться на таких пустяках.
— Сударь, — снова заговорил он, — все это можно вам простить, но одного простить никак нельзя, так что берегитесь. Вы обещали вернуть дочь госпоже Гонзаго. Это так?
— Да, ваше высочество, обещал.
— Вы отправили ко мне человека, который от вашего имени пообещал мне то же. Это вы признаете?
— Да, ваше высочество.
— Я думаю, вы догадываетесь, что находитесь перед трибуналом. Обычный суд не должен знать того, в чем вас обвиняют. Но клянусь, сударь, что с вами поступят по справедливости, если вы того заслужите. Где мадемуазель де Невер?
— Этого я не знаю, — ответил Лагардер.
— Лжет! — порывисто воскликнула принцесса.
— Нет, сударыня. Я просто не смог выполнить обещание, вот и все.
Собравшиеся неодобрительно зашептались. Подняв голову и окинув присутствующих взглядом, Анри добавил:
— Я не знаком с мадемуазель де Невер.
— Какая наглость! — воскликнул губернатор Парижа герцог де Трем.
Приближенные Гонзаго подхватили:
— Это наглость!
Воспитанный в добрых полицейских традициях господин де Машо немедленно предложил применить к нахалу допрос с пристрастием. К чему попусту ломать себе голову?
Регент сурово взглянул на Лагардера.
— Сударь, — сказал он, — поразмыслите хорошенько над своими словами.
— Ваше высочество, размышления ничего к правде не прибавят и ничего от нее не убавят, а я сказал правду.
— Как только вы это терпите, господа? — едва сдерживаясь, проговорила принцесса. — Клянусь моей честью, моим спасением, он лжет! Он знает, где моя дочь, — он сам недавно сказал мне об этом в десяти шагах отсюда, в саду.
— Отвечайте! — приказал регент.
— Я говорю правду, — ответил Лагардер, — потому что надеялся выполнить обещание.
— А теперь? — с трудом выдавила принцесса.
— А теперь больше не надеюсь.
Госпожа де Гонзаго без сил упала в кресло.
Находившиеся в зале важные сановники — министры, члены парламента, герцоги — с любопытством рассматривали необычного человека, имя которого так часто приходилось им слышать в молодости; красавчик Лагардер, Лагардер-забияка. Но это умное и спокойное лицо никак не соответствовало репутации обычного драчуна.
Однако более пытливые из присутствующих пытались понять, что скрывается за внешним спокойствием Лагардера. Казалось, он принял горькое, но хорошо обдуманное решение. Люди Гонзаго чувствовали себя слишком незначительными, чтобы подымать шум. Их впустили сюда по милости предводителя, стороны заинтересованной, но он что-то все не шел. Между тем регент продолжал:
— И вы, основываясь лишь на смутных надеждах, написали регенту Франции? Вы же заявили сами: «Дочь вашего друга будет возвращена»…
— Я надеялся, что так оно и будет.