Страница:
— В тебе, должно быть, много ненависти, мой друг, — тихо проговорил Гонзаго.
— Что ж, это верно, ваша светлость. Порой мне приходится слышать, как счастливчики сожалеют о прекрасных юных годах, но у меня, когда я был совсем дитя, в сердце копился только гнев. Знаете, чему я завидовал? Радости других детей. Другие были хороши собой, у них были отец и мать. Разве они хотя -бы жалели того, кто был одинок и несчастен? Нет. Тем лучше! А закалили мою душу, сделали ее стойкой насмешка и презрение. Иногда они убивают, но я выжил. Злоба придавала мне силы. А став сильным, был ли я злым? Тех, кто враждовал со мною, больше нет, господа хорошие, так что ответить на это некому.
Эти слова прозвучали столь странно и неожиданно, что никто не проронил ни звука. Захваченные врасплох озорники быстро позабыли свои язвительные улыбки. Гонзаго внимательно слушал и удивлялся. Речи горбуна отдавали холодком угрозы со стороны невидимого врага.
— Став сильным, — продолжал горбун, — я захотел еще одного: богатства. Лет десять, а то и больше, я трудился, слыша вокруг лишь смех и улюлюканье. Труднее всего достается первый денье, второй добывается уже легче, третий спешит ко второму, из двенадцати денье получается су, из двадцати су — ливр. Я изошел кровавым потом, прежде чем скопил свой первый луидор, он хранится у меня до сих пор. Когда меня охватывают уныние и усталость, я рассматриваю его, и моя гордость оживает, а гордость — это сила человека. Я копил — су к су, ливр к ливру. Я никогда не ел досыта, но зато пил вволю — за воду в фонтанах платить не надо. Я ходил в отрепьях, спал без матраса. Но сокровищница моя неуклонно пополнялась, я копил, копил, копил!
— Значит, ты скуп? — поспешно спросил Гонзаго, словно очень хотел доставить себе удовольствие найти слабую сторону У этого странного существа.
Горбун пожал плечами.
— Дай Господи мне когда-нибудь стать скупцом, ваша светлость! — ответил он. — Если бы только я умел любить эти несчастные экю, как мужчина любит свою возлюбленную! Это была бы страсть! Я посвятил бы жизнь ее утолению! Что такое счастье, если не цель в жизни, если не предлог для того, чтобы выбиваться из сил, чтобы жить? Но по своему хотению скупым не станешь. Я долго надеялся, что мне это удастся, но стать скупцом так и не смог.
Горбун тяжело вздохнул и скрестил руки на груди.
— У меня был радостный день, — опять заговорил он, — всего один. Я пересчитал накопленное и долго раздумывал, что сделаю с деньгами: их оказалось вдвое, даже втрое больше, чем я рассчитывал. Я был как пьяный и все твердил: «Я богат! Богат! Я куплю себе счастье!» Оглянусь вокруг — никого. Я взял в руки зеркало. Морщины и седина в волосах. Уже! Как скоро! Разве не вчера еще я был мальчишкой и получал отовсюду тумаки? «Зеркало лжет», — решил я и разбил его. Какой-то голос внутри меня воскликнул: «Ты правильно сделал! Так и надо поступать с наглецами, которые осмеливаются говорить здесь правду!» И снова звучал этот голос: «Золото прекрасно! Золото юно! Сей золото, горбун, старик, сей золото, и ты пожнешь молодость и красоту!» Что это был за голос, ваша светлость! Я понял, что схожу с ума, и вышел из дому. Я брел наудачу по улицам, ища благосклонного взгляда, доброй улыбки. «Горбун! Горбун!» — кричали мужчины, которым я протягивал руку. «Горбун! Горбун!» — вторили им женщины, к которым я устремлялся всем своим бедным и чистым сердцем. «Горбун! Горбун! Горбун!» И они смеялись. Лгут те, кто утверждает, что золото правит миром.
— Так нужно было им показать это твое золото! — воскликнул Навайль.
Гонзаго задумчиво молчал.
— Я показывал, — ответил Эзоп II, он же Иона. — И люди протягивали руки, но не за тем, чтобы ответить мне рукопожатием, а чтобы пошарить у меня в карманах. Я хотел с помощью золота купить себе друзей, любовницу, но лишь привлек воров. Вы улыбаетесь, а я плакал, плакал кровавыми слезами. Но проплакал я всего одну ночь. Дружба, любовь — глупости все это. Нужно искать удовольствий, всего того, что может купить любой!
— Дорогой мой, — перебил Гонзаго холодно и надменно, — узнаю я наконец, чего вы от меня хотите?
— Я подхожу к этому, ваше высочество, — изменившимся в очередной раз тоном ответил горбун. — Я снова вышел из своего убежища, еще робкий, но уже снедаемый желаниями. Во мне возгорелась жажда наслаждений, я становился философом. Я ходил, блуждал, и наконец взял след. На каждом углу я принюхивался, стараясь уловить, откуда тянет неведомыми мне наслаждениями.
— И что же? — осведомился Гонзаго.
— Принц, — поклонившись, ответил горбун, — ветер дул с вашей стороны.
4. ГАСКОНЕЦ И НОРМАНДЕЦ
5. ПРИГЛАШЕНИЕ
— Что ж, это верно, ваша светлость. Порой мне приходится слышать, как счастливчики сожалеют о прекрасных юных годах, но у меня, когда я был совсем дитя, в сердце копился только гнев. Знаете, чему я завидовал? Радости других детей. Другие были хороши собой, у них были отец и мать. Разве они хотя -бы жалели того, кто был одинок и несчастен? Нет. Тем лучше! А закалили мою душу, сделали ее стойкой насмешка и презрение. Иногда они убивают, но я выжил. Злоба придавала мне силы. А став сильным, был ли я злым? Тех, кто враждовал со мною, больше нет, господа хорошие, так что ответить на это некому.
Эти слова прозвучали столь странно и неожиданно, что никто не проронил ни звука. Захваченные врасплох озорники быстро позабыли свои язвительные улыбки. Гонзаго внимательно слушал и удивлялся. Речи горбуна отдавали холодком угрозы со стороны невидимого врага.
— Став сильным, — продолжал горбун, — я захотел еще одного: богатства. Лет десять, а то и больше, я трудился, слыша вокруг лишь смех и улюлюканье. Труднее всего достается первый денье, второй добывается уже легче, третий спешит ко второму, из двенадцати денье получается су, из двадцати су — ливр. Я изошел кровавым потом, прежде чем скопил свой первый луидор, он хранится у меня до сих пор. Когда меня охватывают уныние и усталость, я рассматриваю его, и моя гордость оживает, а гордость — это сила человека. Я копил — су к су, ливр к ливру. Я никогда не ел досыта, но зато пил вволю — за воду в фонтанах платить не надо. Я ходил в отрепьях, спал без матраса. Но сокровищница моя неуклонно пополнялась, я копил, копил, копил!
— Значит, ты скуп? — поспешно спросил Гонзаго, словно очень хотел доставить себе удовольствие найти слабую сторону У этого странного существа.
Горбун пожал плечами.
— Дай Господи мне когда-нибудь стать скупцом, ваша светлость! — ответил он. — Если бы только я умел любить эти несчастные экю, как мужчина любит свою возлюбленную! Это была бы страсть! Я посвятил бы жизнь ее утолению! Что такое счастье, если не цель в жизни, если не предлог для того, чтобы выбиваться из сил, чтобы жить? Но по своему хотению скупым не станешь. Я долго надеялся, что мне это удастся, но стать скупцом так и не смог.
Горбун тяжело вздохнул и скрестил руки на груди.
— У меня был радостный день, — опять заговорил он, — всего один. Я пересчитал накопленное и долго раздумывал, что сделаю с деньгами: их оказалось вдвое, даже втрое больше, чем я рассчитывал. Я был как пьяный и все твердил: «Я богат! Богат! Я куплю себе счастье!» Оглянусь вокруг — никого. Я взял в руки зеркало. Морщины и седина в волосах. Уже! Как скоро! Разве не вчера еще я был мальчишкой и получал отовсюду тумаки? «Зеркало лжет», — решил я и разбил его. Какой-то голос внутри меня воскликнул: «Ты правильно сделал! Так и надо поступать с наглецами, которые осмеливаются говорить здесь правду!» И снова звучал этот голос: «Золото прекрасно! Золото юно! Сей золото, горбун, старик, сей золото, и ты пожнешь молодость и красоту!» Что это был за голос, ваша светлость! Я понял, что схожу с ума, и вышел из дому. Я брел наудачу по улицам, ища благосклонного взгляда, доброй улыбки. «Горбун! Горбун!» — кричали мужчины, которым я протягивал руку. «Горбун! Горбун!» — вторили им женщины, к которым я устремлялся всем своим бедным и чистым сердцем. «Горбун! Горбун! Горбун!» И они смеялись. Лгут те, кто утверждает, что золото правит миром.
— Так нужно было им показать это твое золото! — воскликнул Навайль.
Гонзаго задумчиво молчал.
— Я показывал, — ответил Эзоп II, он же Иона. — И люди протягивали руки, но не за тем, чтобы ответить мне рукопожатием, а чтобы пошарить у меня в карманах. Я хотел с помощью золота купить себе друзей, любовницу, но лишь привлек воров. Вы улыбаетесь, а я плакал, плакал кровавыми слезами. Но проплакал я всего одну ночь. Дружба, любовь — глупости все это. Нужно искать удовольствий, всего того, что может купить любой!
— Дорогой мой, — перебил Гонзаго холодно и надменно, — узнаю я наконец, чего вы от меня хотите?
— Я подхожу к этому, ваше высочество, — изменившимся в очередной раз тоном ответил горбун. — Я снова вышел из своего убежища, еще робкий, но уже снедаемый желаниями. Во мне возгорелась жажда наслаждений, я становился философом. Я ходил, блуждал, и наконец взял след. На каждом углу я принюхивался, стараясь уловить, откуда тянет неведомыми мне наслаждениями.
— И что же? — осведомился Гонзаго.
— Принц, — поклонившись, ответил горбун, — ветер дул с вашей стороны.
4. ГАСКОНЕЦ И НОРМАНДЕЦ
Это было сказано жизнерадостно и весело. Этот дьявольский горбун, казалось, умел управлять всеобщим настроением. Гонзаго и окружавшие его повесы, только что крайне серьезные, разразились смехом.
— Ах, значит, ветер дул с Моей стороны? — воскликнул принц.
— Да, ваша светлость. Я поспешил к вам и с порога почувствовал, что угадал верно. Не знаю, что за аромат проник мне в мозг, — наверное, это был аромат благородных и разнообразных удовольствий. Я остановился и решил попробовать. Он меня опьяняет, ваше высочество, мне это нравится.
— А у господина Эзопа губа не дура! — воскликнул Навайль.
— Большой знаток! — заметил Ориоль. Горбун посмотрел ему прямо в лицо.
— Вам приходится носить кое-что по ночам, — тихо проговорил он, — так что уж вы-то понимаете, что ради исполнения своего желания человек способен на все.
Ориоль побледнел. Монтобер воскликнул:
— Что он хочет сказать?
— Поясните, мой друг, — велел Гонзаго.
— Ваша светлость, — простосердечно сказал горбун, — чего уж тут долго объяснять. Вам известно, что вчера я имел честь покинуть Пале-Рояль в одно время с вами. Я видел, как два благородных господина несли носилки, а поскольку это дело необычное, решил, что им хорошо заплатили.
— Неужто он знает?.. — ошеломленно начал Ориоль.
— Кто лежал на носилках? — перебил его горбун. — Разумеется. Пожилой господин под мухой, которому позже я помог добраться до дому.
Гонзаго опустил взгляд, лицо его то бледнело, то багровело. Все были крайне изумлены.
— Быть может, вы знаете также, что стало с господином Де Лагардером? — тихо спросил Гонзаго.
— Что ж, у Готье Жандри твердая рука и верный глаз, — ответил горбун, — я был рядом с ним, когда он нанес удар, право слово, весьма неплохой удар. Те, кого вы послали на поиски, расскажут вам остальное.
— Они сильно опаздывают.
— Дело не такое быстрое. Мэтр Плюмаж и брат Галунье…
— Так вы их знаете? — снова удивился Гонзаго.
— Я знаю всех понемножку, ваша светлость.
— Тьфу, дьявол! Послушайте, мой друг: а известно ли вам, что мне не нравятся люди, которые слишком много знают?
— Согласен, это может быть опасным, — мирно признал горбун, — но может и принести пользу. Давайте по справедливости. Не знай я господина де Лагардера…
— Черт бы меня побрал, если я стану пользоваться услугами этого человека! — прошептал Навайль, стоявший позади Гонзаго.
Он полагал, что горбун не услышит, но тот ответил:
— И зря.
Впрочем, вся остальная компания придерживалась мнения Навайля.
Гонзаго медлил. Горбун продолжал, словно хотел сыграть на его нерешительности:
— Если бы меня не перебивали, я уже рассеял бы ваши подозрения. Когда я остановился на пороге дома вашей светлости, я тоже колебался и пребывал в сомнениях. Это был столь желанный мне рай, но не тот, что сулит наша церковь, а магометанский со всеми его утехами: прелестными женщинами и отборными винами, нимфами в венках из цветов и пенящимся нектаром. Готов ли я на все ради того, чтобы заслужить этот сладостный рай, чтобы мне, ничтожному, обрести убежище под вашей мантией принца? Вот о чем я спросил себя, прежде чем войти, и я вошел, ваша светлость.
— Потому что ты чувствовал, что готов на все! — прервал его принц.
— Да, на все! — решительно ответил горбун.
— Боже милостивый, что за аппетит к наслаждениям и благородству!
— Я мечтаю об этом уже сорок лет, эту поседевшую голову распирает от желании.
— Послушай-ка, — проговорил принц, — благородство можно купить — спроси у Ориоля!
— Мне не нужно благородства, которое покупается.
— Спроси у Ориоля, как может тяготить имя.
Эзоп II комическим жестом указал на свой горб и заметил:
— Неужто сильнее, чем это? Затем, уже серьезно, продолжал:
— Имя и горб — две эти ноши могут раздавить лишь слабого духом. Я слишком незначительный человек, чтобы сравнить меня со столь выдающимся финансистом, как господин Ориоль. Если его гнетет имя, тем хуже для него, меня мой горб не смущает. Маршал Люксембург был богат — разве он показал спину врагу в битве при Неервиндене?129 У героя неаполитанских комедий, непобедимого Пульчинеллы горб спереди и сзади. Тиртей был хром и горбат, таким же был Вулкан, ковавший молнии. Воплощение мудрости Эзоп, чьим прославленным именем вы меня наградили, тоже имел горб. Горбом титана Атласа был небесный свод130. Ни в коей мере не сравнивая свой горб с этими прославленными наростами, я хочу напомнить, что мой стоит сегодня пятнадцать тысяч экю ренты. Что я был бы без него? Я с ним не расстанусь, он ведь воистину золотой.
— Видимо, в твоем горбе заключен ум, друг мой, — заметил Гонзаго. — Обещаю, ты будешь дворянином.
— Благодарю, ваша светлость. И когда же?
— Тьфу, черт! Что за спешка? — послышалось вокруг.
— Это делается не так быстро, — сказал Гонзаго.
— Они правы, — отозвался горбун, — я спешу. Простите меня, ваша светлость, но вы только что сказали, что не любите получать услуги бесплатно, поэтому я беру на себя смелость просить у вас вознаграждения немедленно.
— Немедленно? — воскликнул принц. — Но это невозможно!
— Позвольте, я вам объясню; речь не идет более о дворянстве.
Горбун подошел поближе и вкрадчиво проговорил:
— Совершено не обязательно быть дворянином, чтобы сесть рядом, скажем, с господином Ориолем сегодня вечером за ужином.
Все расхохотались, за исключением Ориоля и принца.
— Как? Ты и это знаешь? — спросил Гонзаго и нахмурился.
— Случайно услышал несколько слов, — смиренно пролепетал горбун.
В компании раздались возгласы:
— Ужин? Значит, мы сегодня ужинаем вместе?
— Ах, принц, — проникновенно заговорил горбун, — что за танталовы муки я испытываю? Мне так и видится маленький домик с потайными дверьми, тенистый сад вокруг, будуары, куда сквозь плотные занавески проникает приглушенный свет дня. Потолки расписаны нимфами и амурами, мотыльками и розами. А какая перед моими глазами встает раззолоченная гостиная! Гостиная для роскошных празднеств, где цветут улыбки! Я вижу ослепительные канделябры…
Горбун даже прикрыл глаза ладонью.
— Вижу цветы, чувствую их благоуханье, а рядом стоят кубки с отборными винами, сидит множество прелестниц…
— Его еще не пригласили, а он уже пьян, — заметил Навайль.
— Это правда, — сверкая глазами, отозвался горбун, — я |и вправду уже пьян.
— Если желаете, ваша светлость, — шепнул Ориоль на ухо Гонзаго, — я предупрежу мадемуазель Нивель.
— Она уже предупреждена, — ответил принц.
Затем, словно желая подчеркнуть всю необычность причуды горбуна, добавил:
— Господа, сегодняшний ужин будет не такой, как всегда.
— А в чем же отличие ?^У нас будет царь?
— А вот угадайте.
— Комедия? Господин Лоу? Обезьяны с ярмарки Сен-Жермен?
— Гораздо лучше, господа. Ну что, сдаетесь?
— Сдаемся! — в один голос вскричали повесы.
— У нас будет свадьба, — объявил Гонзаго.
Горбун вздрогнул, но все решили, что это от предвкушения.
— Свадьба? — переспросил он, всплеснув руками и закатив глаза. — Свадьба в конце небольшого ужина?
— Настоящая свадьба, — подтвердил Гонзаго, — с полной церемонией бракосочетания.
— А кого мы поженим? — поинтересовались весельчаки. Горбун затаил дыхание. Только Гонзаго собрался было ответить, как на крыльце появился Пероль и воскликнул:
— Ура! Вот наконец и наши молодцы!
За ним шли Плюмаж и Галунье с выражением той невозмутимой гордости на лицах, что так идет людям, сознающим свою полезность.
— Друг мой, — обратился Гонзаго к горбуну, — мы с вами еще не закончили. Далеко не уходите.
— К услугам вашей светлости, — ответил Эзоп II и направился к своей будке.
Он лихорадочно размышлял. Едва дверь конуры за ним закрылась, как он тут же рухнул на матрас.
— Свадьба! — бормотал он. — Да это скандал! Но речь не может идти о каком-нибудь дурацком представлении, этот человек ничего не делает просто так. Что же кроется за этим спектаклем? Никак не соображу, в чем тут дело, а время идет.
Он крепко обхватил голову руками.
— Хочет он этого или нет, — продолжал Эзоп II со странной решимостью в голосе, — а я, клянусь Господом, буду на ужине!
— Как дела? Что новенького? — с любопытством восклицали между тем придворные Гонзаго.
Они уже начали принимать близко к сердцу все, что касалось Лагардера.
— Эти удальцы желают говорить только с вашей светлостью, — сообщил Пероль.
Плюмаж и Галунье, проспав большую часть дня за столом в трактире «Венеция», были свежи словно розы. Они гордо проследовали сквозь толпу повес низшего ранга, подошли к Гонзаго и поклонились с игривым достоинством истинных фехтмейстеров.
— Ну, рассказывайте скорее, — велел принц. Плюмаж и Галунье переглянулись.
— Давай ты, мой благородный друг, — сказал нормандец.
— У меня не получится, голубчик, — отвечал гасконец, — лучше ты.
— Дьявол вас раздери! — вскричал Гонзаго. — Долго еще вы будете испытывать наше терпение?!
Тогда оба громко затараторили разом:
— Ваша светлость, дабы оправдать высокое доверие…
— Тише! — вскричал оглушенный принц. — Говорите по очереди.
После нового ряда взаимных любезностей заговорил Галунье:
— Будучи человеком более молодым и не столь заслуженным, я повинуюсь моему благородному другу и приступаю к рассказу. Начну с того, что мне повезло больше. Если я и оказался удачливее, чем мой благородный друг, то это вовсе не моя заслуга.
Плюмаж гордо заулыбался, поглаживая свои чудовищных размеров усы. Напомним читателю, что эти два милых плута условились посоревноваться друг с другом во вранье.
Прежде чем они начнут состязаться в красноречии подобно вергилиевым обитателям Аркадии131 мы должны сказать, что наши друзья испытывали известную тревогу. Покинув трактир «Венеция», они еще раз зашли в дом на Певческой улице. Никаких новостей о Лагардере не было. Что с ним стряслось? Плюмаж и Галунье понятия об этом не имели.
— Только короче, — велел Гонзаго.
— Ясно и четко, — добавил Навайль.
— В двух словах дело обстоит следующим образом, — начал брат Галунье. — Объяснить истину всегда недолго, а те, кто любит разводить турусы на колесах, просто сбивают людей с пути истинного, я так считаю. Таково мое мнение, и я имею причины думать так. Эх, жизненный опыт… Но не станем отвлекаться. Итак, утром я ушел отсюда с приказом вашей светлости. Мы с моим благородным другом сказали себе: «Два шанса лучше, чем один, поэтому пусть каждый пойдет по избранному им следу». У рынка Вифлеемских младенцев мы разделились. Что делал мой благородный друг, мне неизвестно, а я отправился в Пале-Рояль, который работники уже приводили) в порядок после праздника. Там только и было разговоров/ что об одном. Примерно на полпути между индейским вигвамом и домиком садовника и привратника мэтра Лебреана была обнаружена лужа крови. Чудно: я сразу смекнул, что здесь нанесли удар шпагой. Я пошел взглянуть на эту лужу, мне показалось это разумным, а потом двинулся по следу — о, это было не так-то просто! — тянувшемуся от вигвама через переднюю покоев регента на улицу Сент-Оноре. Слуги меня спросили: «Приятель, ты что тут потерял?» — «Портрет своей любовницы», — ответил я. Они засмеялись, как остолопы, а они остолопы и есть. Ежели бы я заказывал портреты всех своих любовниц, то провалиться мне на этом месте, если бы мне не пришлось платить ого-го сколько за дом, где бы они все поместились!
— Короче, — велел Гонзаго.
— Да что вы, ваша светлость, я и так стараюсь, как могу! По улице Сент-Оноре ездит столько верховых и карет, что след совсем затоптали. Я двинулся прямо к реке…
— Каким путем? — осведомился принц.
— По улице Ораторианцев, — ответил Галунье. Гонзаго и его сообщники переглянулись. Если бы Галунье назвал улицу Пьера Леско, то теперь, когда они знали о похождениях Ориоля и Монтобера, нормандец сразу потерял бы всякое доверие. Но по улице Ораторианцев Лагардер вполне мог спуститься к реке. Тем временем брат Галунье преспокойно продолжал:
— Я говорю вам все как на духу, прославленный принц. На улице Ораторианцев я снова вышел на след и дошел по нему до самого берега. Там опять ничего. Неподалеку болтали какие-то матросы, я подошел. Один, говоривший с пикардийским акцентом, рассказывал: «Их было трое. У раненного дворянина срезали кошелек, а потом сбросили его с откоса у Лувра. Я спросил: „А самого дворянина-то вы разглядели, господа хорошие?“ Сначала они не хотели отвечать — думали, что я из шпионов господина начальника полиции. Но я добавил: «Я служу у этого дворянина, его зовут господин де Сен-Сорен, он
Родом из Бри и всегда был добрым христианином». — «Упокой, Господи, его душу! — сказали они тогда. — Мы его хорошо рассмотрели». — «А как он был одет, друзья мои?» — «На лице черная маска, а сам в белом атласном полукафтане».
По кучке слушателей пробежал шепоток, они стали обмениваться знаками. Гонзаго одобрительно кивнул. И только на лице у мэтра Плюмажа-младшего играла скептическая улыбка. Он думал про себя: «Вот хитрющий нормандец, раны Христовы! Но погоди, мое сокровище, мой черед еще не пришел, битый туз!»
— Ну, стало быть, так, — продолжал Галунье, ободренный успехом своей побасенки. — Может, я изъясняюсь не как литератор, но ведь моя работа — держать шпагу, да и присутствие вашей светлости меня смущает, при моем чистосердечии этого не скроешь. Но в конце концов правда есть правда. Исполняй свои долг, и плевать на то, что о тебе будут говорить! Я прошел вдоль Лувра, потом между рекой и Тюильри до самой заставы Конферанс. Затем двинулся по Бур-ла-Рен, потом трактом на Бийи и бечевником на Пасси, миновал Пуэн-дю-Жур и Севр. У меня была одна мысль, сейчас увидите. Наконец, я добрался до моста Сен-Клу.
— Сети! — прошептал Ориоль.
— Вот именно, сети, — подмигнув, согласился Галунье, — вы попали в самую точку.
«Неплохо, весьма неплохо, — подумал мэтр Плюмаж. — Этак я и впрямь сделаю из этого плута Галунье что-нибудь путное».
— И что же ты обнаружил в сетях? — недоверчиво нахмурившись, осведомился Гонзаго.
Брат Галунье расстегнул свой полукафтан. Плюмаж вытаращил глаза. Этого он никак не ожидал. Предмет, который Галунье достал из-за пазухи, был найден им вовсе не в сетях у моста Сен-Клу. Этих сетей он в глаза не видел. В те времена, так же как и сегодня, сети у моста Сен-Клу были скорее всего широко распространенным мифом. То, что брат Галунье извлек из-за пазухи, он нашел в покоях Лагардера этим утром, во время первого их посещения. Он взял это без каких-либо определенных целей, просто потому, что не любил, чтобы что-нибудь валялось без дела. А Плюмаж тогда ничего не заметил. Это был ни много ни мало белый атласный полукафтан, в котором Лагардер явился на бал к регенту. Галунье предусмотрительно окунул его в трактире «Венеция» в ведро с водой. Он протянул полукафтан Гонзаго, и тот в ужасе отпрянул. Все вокруг испытали то же чувство: это был вне всякого сомнения наряд погибшего Лагардера.
— Ваша светлость, — скромно проговорил Галунье, — труп слишком тяжел, и я сумел принести только это.
«Ризы Господни! — подумал Плюмаж. — Мне придется Держать ухо востро, этот плут — малый не промах!»
— А ты видел труп? — осведомился Пероль.
— Позвольте, — приосанившись, заметил брат Галунье. — Разве мы с вами вместе пасли гусей? Я вам не тыкаю. Оставьте свои непристойные фамильярности, его светлость ничего такого вам не позволял.
— Отвечай на вопрос, — потребовал Гонзаго.
— Вода там глубокая и мутная, — ответил Галунье. — Сохрани меня Бог что-нибудь утверждать, когда я не уверен.
— Вот так-то! — вскричал Плюмаж. — Именно этого я от него и ждал! Раны Христовы! Да если б мой кузен соврал, я перестал бы с ним знаться!
Подойдя к нормандцу, он отсалютовал ему шпагой и добавил:
— Но ты не соврал, золотце мое, Господь тому свидетель! Да и как мог труп оказаться в сетях в Сен-Клу, если я видел его в нескольких добрых милях оттуда, в сырой земле!
Галунье опустил глаза. Все взгляды обратились на Плюмажа.
— Миленький мой, — снова заговорил тот, обращаясь к приятелю, — с позволения его светлости, я готов дать блистательное подтверждение твоей искренности. Ты — редкий человек, и я горжусь, что ты — мой брат по оружию.
— Оставьте, — перебил его Гонзаго, — я хочу задать этому молодцу один вопрос.
И он указал на Галунье, который стоял перед ним с самым невинным и чистосердечным видом.
— А как насчет тех двух удальцов, что охраняли молодую женщину в розовом домино? — проговорил принц. — О них вы можете что-нибудь сообщить?
— Должен признаться, ваше высочество, — отвечал Галунье, — что я занимался только другим делом.
— Битый туз! — вмешался Плюмаж, чуть заметно пожимая плечами. — Не надо предъявлять к мальчонке чрезмерных требований. Мой друг Галунье сделал, что смог. Слышишь, Галунье, я считаю, что ты достоин всяческих похвал. Я доволен тобой, сокровище мое, но все же тебе со мною не тягаться. Куда там, тебе до меня далеко.
— Значит, вы добились большего? — с оттенком недоверия поинтересовался Гонзаго.
— Oun per рос132, ваше высочество, как говорят во Флоренции. Раны Христовы! Уж коли Плюмаж берется искать, он находит не тряпки в воде, а кое-что посущественней.
— Посмотрим, что вам удалось сделать.
— Прежде всего, принц, я поговорил с двумя мошенниками — ну, точно так же, как сейчас имею честь беседовать с вами. Secundo, то бишь, во-вторых, я видел тело…
— Ты в этом уверен? — вырвалось у Гонзаго.
— В самом деле? Говорите же! Рассказывайте! — посыпалось вокруг.
Плюмаж подбоченился и начал:
— Ну что ж, начнем по порядку. Я себя уважаю, а тот, кто полагает, что первый встречный может меня перещеголять — безмозглый тупица. Есть, конечно, люди не без способностей, как вот, к примеру, мой кузен Галунье, но им до меня далеко. Для этого всего нужны и природные данные, и умение, и особые познания, не говоря уж про интуицию, прах меня побери, верный глаз, нюх, острый слух, твердые руки и ноги, крепкое сердце. И у нас все это есть, клянусь головой! Расставшись со своим другом на рынке Вифлеемских младенцев, я сказал себе: «Ну, голубчик Плюмаж, пораскинь-ка мозгами: где могут быть эти забияки?» И пошел я эдак от двери к двери, заглядывая во все углы. Знаете «Черную голову» на улице Сен-Тома? Всяких рубак там пруд пруди. И вот около двух два этих мошенника выходят из «Черной головы». «Привет, земляки!» — говорю я им. «А, Плюмаж, привет!» — А я знаю их обоих как облупленных. — «Ну-ка, пойдемте со мной, голубки». И веду их на другой берег, напротив Сен-Жермен-л'Осер-Руа, в ров подле бывшего аббатства. Ну, мы и поговорили un per рос в терцию и кварту. Спаси, Господи, их души, они уже никогда не будут никого охранять, ни днем, ни ночью.
— Так вы вывели их из игры? — уточнил Гонзаго, который не совсем понял.
Плюмаж нагнулся и сделал вид, что снимает с кого-то сапоги, причем дважды. Затем, снова приняв серьезный и гордый вид, нагло заявил:
— Да что там, их же было только двое, а я и не таких уделывал!
— Ах, значит, ветер дул с Моей стороны? — воскликнул принц.
— Да, ваша светлость. Я поспешил к вам и с порога почувствовал, что угадал верно. Не знаю, что за аромат проник мне в мозг, — наверное, это был аромат благородных и разнообразных удовольствий. Я остановился и решил попробовать. Он меня опьяняет, ваше высочество, мне это нравится.
— А у господина Эзопа губа не дура! — воскликнул Навайль.
— Большой знаток! — заметил Ориоль. Горбун посмотрел ему прямо в лицо.
— Вам приходится носить кое-что по ночам, — тихо проговорил он, — так что уж вы-то понимаете, что ради исполнения своего желания человек способен на все.
Ориоль побледнел. Монтобер воскликнул:
— Что он хочет сказать?
— Поясните, мой друг, — велел Гонзаго.
— Ваша светлость, — простосердечно сказал горбун, — чего уж тут долго объяснять. Вам известно, что вчера я имел честь покинуть Пале-Рояль в одно время с вами. Я видел, как два благородных господина несли носилки, а поскольку это дело необычное, решил, что им хорошо заплатили.
— Неужто он знает?.. — ошеломленно начал Ориоль.
— Кто лежал на носилках? — перебил его горбун. — Разумеется. Пожилой господин под мухой, которому позже я помог добраться до дому.
Гонзаго опустил взгляд, лицо его то бледнело, то багровело. Все были крайне изумлены.
— Быть может, вы знаете также, что стало с господином Де Лагардером? — тихо спросил Гонзаго.
— Что ж, у Готье Жандри твердая рука и верный глаз, — ответил горбун, — я был рядом с ним, когда он нанес удар, право слово, весьма неплохой удар. Те, кого вы послали на поиски, расскажут вам остальное.
— Они сильно опаздывают.
— Дело не такое быстрое. Мэтр Плюмаж и брат Галунье…
— Так вы их знаете? — снова удивился Гонзаго.
— Я знаю всех понемножку, ваша светлость.
— Тьфу, дьявол! Послушайте, мой друг: а известно ли вам, что мне не нравятся люди, которые слишком много знают?
— Согласен, это может быть опасным, — мирно признал горбун, — но может и принести пользу. Давайте по справедливости. Не знай я господина де Лагардера…
— Черт бы меня побрал, если я стану пользоваться услугами этого человека! — прошептал Навайль, стоявший позади Гонзаго.
Он полагал, что горбун не услышит, но тот ответил:
— И зря.
Впрочем, вся остальная компания придерживалась мнения Навайля.
Гонзаго медлил. Горбун продолжал, словно хотел сыграть на его нерешительности:
— Если бы меня не перебивали, я уже рассеял бы ваши подозрения. Когда я остановился на пороге дома вашей светлости, я тоже колебался и пребывал в сомнениях. Это был столь желанный мне рай, но не тот, что сулит наша церковь, а магометанский со всеми его утехами: прелестными женщинами и отборными винами, нимфами в венках из цветов и пенящимся нектаром. Готов ли я на все ради того, чтобы заслужить этот сладостный рай, чтобы мне, ничтожному, обрести убежище под вашей мантией принца? Вот о чем я спросил себя, прежде чем войти, и я вошел, ваша светлость.
— Потому что ты чувствовал, что готов на все! — прервал его принц.
— Да, на все! — решительно ответил горбун.
— Боже милостивый, что за аппетит к наслаждениям и благородству!
— Я мечтаю об этом уже сорок лет, эту поседевшую голову распирает от желании.
— Послушай-ка, — проговорил принц, — благородство можно купить — спроси у Ориоля!
— Мне не нужно благородства, которое покупается.
— Спроси у Ориоля, как может тяготить имя.
Эзоп II комическим жестом указал на свой горб и заметил:
— Неужто сильнее, чем это? Затем, уже серьезно, продолжал:
— Имя и горб — две эти ноши могут раздавить лишь слабого духом. Я слишком незначительный человек, чтобы сравнить меня со столь выдающимся финансистом, как господин Ориоль. Если его гнетет имя, тем хуже для него, меня мой горб не смущает. Маршал Люксембург был богат — разве он показал спину врагу в битве при Неервиндене?129 У героя неаполитанских комедий, непобедимого Пульчинеллы горб спереди и сзади. Тиртей был хром и горбат, таким же был Вулкан, ковавший молнии. Воплощение мудрости Эзоп, чьим прославленным именем вы меня наградили, тоже имел горб. Горбом титана Атласа был небесный свод130. Ни в коей мере не сравнивая свой горб с этими прославленными наростами, я хочу напомнить, что мой стоит сегодня пятнадцать тысяч экю ренты. Что я был бы без него? Я с ним не расстанусь, он ведь воистину золотой.
— Видимо, в твоем горбе заключен ум, друг мой, — заметил Гонзаго. — Обещаю, ты будешь дворянином.
— Благодарю, ваша светлость. И когда же?
— Тьфу, черт! Что за спешка? — послышалось вокруг.
— Это делается не так быстро, — сказал Гонзаго.
— Они правы, — отозвался горбун, — я спешу. Простите меня, ваша светлость, но вы только что сказали, что не любите получать услуги бесплатно, поэтому я беру на себя смелость просить у вас вознаграждения немедленно.
— Немедленно? — воскликнул принц. — Но это невозможно!
— Позвольте, я вам объясню; речь не идет более о дворянстве.
Горбун подошел поближе и вкрадчиво проговорил:
— Совершено не обязательно быть дворянином, чтобы сесть рядом, скажем, с господином Ориолем сегодня вечером за ужином.
Все расхохотались, за исключением Ориоля и принца.
— Как? Ты и это знаешь? — спросил Гонзаго и нахмурился.
— Случайно услышал несколько слов, — смиренно пролепетал горбун.
В компании раздались возгласы:
— Ужин? Значит, мы сегодня ужинаем вместе?
— Ах, принц, — проникновенно заговорил горбун, — что за танталовы муки я испытываю? Мне так и видится маленький домик с потайными дверьми, тенистый сад вокруг, будуары, куда сквозь плотные занавески проникает приглушенный свет дня. Потолки расписаны нимфами и амурами, мотыльками и розами. А какая перед моими глазами встает раззолоченная гостиная! Гостиная для роскошных празднеств, где цветут улыбки! Я вижу ослепительные канделябры…
Горбун даже прикрыл глаза ладонью.
— Вижу цветы, чувствую их благоуханье, а рядом стоят кубки с отборными винами, сидит множество прелестниц…
— Его еще не пригласили, а он уже пьян, — заметил Навайль.
— Это правда, — сверкая глазами, отозвался горбун, — я |и вправду уже пьян.
— Если желаете, ваша светлость, — шепнул Ориоль на ухо Гонзаго, — я предупрежу мадемуазель Нивель.
— Она уже предупреждена, — ответил принц.
Затем, словно желая подчеркнуть всю необычность причуды горбуна, добавил:
— Господа, сегодняшний ужин будет не такой, как всегда.
— А в чем же отличие ?^У нас будет царь?
— А вот угадайте.
— Комедия? Господин Лоу? Обезьяны с ярмарки Сен-Жермен?
— Гораздо лучше, господа. Ну что, сдаетесь?
— Сдаемся! — в один голос вскричали повесы.
— У нас будет свадьба, — объявил Гонзаго.
Горбун вздрогнул, но все решили, что это от предвкушения.
— Свадьба? — переспросил он, всплеснув руками и закатив глаза. — Свадьба в конце небольшого ужина?
— Настоящая свадьба, — подтвердил Гонзаго, — с полной церемонией бракосочетания.
— А кого мы поженим? — поинтересовались весельчаки. Горбун затаил дыхание. Только Гонзаго собрался было ответить, как на крыльце появился Пероль и воскликнул:
— Ура! Вот наконец и наши молодцы!
За ним шли Плюмаж и Галунье с выражением той невозмутимой гордости на лицах, что так идет людям, сознающим свою полезность.
— Друг мой, — обратился Гонзаго к горбуну, — мы с вами еще не закончили. Далеко не уходите.
— К услугам вашей светлости, — ответил Эзоп II и направился к своей будке.
Он лихорадочно размышлял. Едва дверь конуры за ним закрылась, как он тут же рухнул на матрас.
— Свадьба! — бормотал он. — Да это скандал! Но речь не может идти о каком-нибудь дурацком представлении, этот человек ничего не делает просто так. Что же кроется за этим спектаклем? Никак не соображу, в чем тут дело, а время идет.
Он крепко обхватил голову руками.
— Хочет он этого или нет, — продолжал Эзоп II со странной решимостью в голосе, — а я, клянусь Господом, буду на ужине!
— Как дела? Что новенького? — с любопытством восклицали между тем придворные Гонзаго.
Они уже начали принимать близко к сердцу все, что касалось Лагардера.
— Эти удальцы желают говорить только с вашей светлостью, — сообщил Пероль.
Плюмаж и Галунье, проспав большую часть дня за столом в трактире «Венеция», были свежи словно розы. Они гордо проследовали сквозь толпу повес низшего ранга, подошли к Гонзаго и поклонились с игривым достоинством истинных фехтмейстеров.
— Ну, рассказывайте скорее, — велел принц. Плюмаж и Галунье переглянулись.
— Давай ты, мой благородный друг, — сказал нормандец.
— У меня не получится, голубчик, — отвечал гасконец, — лучше ты.
— Дьявол вас раздери! — вскричал Гонзаго. — Долго еще вы будете испытывать наше терпение?!
Тогда оба громко затараторили разом:
— Ваша светлость, дабы оправдать высокое доверие…
— Тише! — вскричал оглушенный принц. — Говорите по очереди.
После нового ряда взаимных любезностей заговорил Галунье:
— Будучи человеком более молодым и не столь заслуженным, я повинуюсь моему благородному другу и приступаю к рассказу. Начну с того, что мне повезло больше. Если я и оказался удачливее, чем мой благородный друг, то это вовсе не моя заслуга.
Плюмаж гордо заулыбался, поглаживая свои чудовищных размеров усы. Напомним читателю, что эти два милых плута условились посоревноваться друг с другом во вранье.
Прежде чем они начнут состязаться в красноречии подобно вергилиевым обитателям Аркадии131 мы должны сказать, что наши друзья испытывали известную тревогу. Покинув трактир «Венеция», они еще раз зашли в дом на Певческой улице. Никаких новостей о Лагардере не было. Что с ним стряслось? Плюмаж и Галунье понятия об этом не имели.
— Только короче, — велел Гонзаго.
— Ясно и четко, — добавил Навайль.
— В двух словах дело обстоит следующим образом, — начал брат Галунье. — Объяснить истину всегда недолго, а те, кто любит разводить турусы на колесах, просто сбивают людей с пути истинного, я так считаю. Таково мое мнение, и я имею причины думать так. Эх, жизненный опыт… Но не станем отвлекаться. Итак, утром я ушел отсюда с приказом вашей светлости. Мы с моим благородным другом сказали себе: «Два шанса лучше, чем один, поэтому пусть каждый пойдет по избранному им следу». У рынка Вифлеемских младенцев мы разделились. Что делал мой благородный друг, мне неизвестно, а я отправился в Пале-Рояль, который работники уже приводили) в порядок после праздника. Там только и было разговоров/ что об одном. Примерно на полпути между индейским вигвамом и домиком садовника и привратника мэтра Лебреана была обнаружена лужа крови. Чудно: я сразу смекнул, что здесь нанесли удар шпагой. Я пошел взглянуть на эту лужу, мне показалось это разумным, а потом двинулся по следу — о, это было не так-то просто! — тянувшемуся от вигвама через переднюю покоев регента на улицу Сент-Оноре. Слуги меня спросили: «Приятель, ты что тут потерял?» — «Портрет своей любовницы», — ответил я. Они засмеялись, как остолопы, а они остолопы и есть. Ежели бы я заказывал портреты всех своих любовниц, то провалиться мне на этом месте, если бы мне не пришлось платить ого-го сколько за дом, где бы они все поместились!
— Короче, — велел Гонзаго.
— Да что вы, ваша светлость, я и так стараюсь, как могу! По улице Сент-Оноре ездит столько верховых и карет, что след совсем затоптали. Я двинулся прямо к реке…
— Каким путем? — осведомился принц.
— По улице Ораторианцев, — ответил Галунье. Гонзаго и его сообщники переглянулись. Если бы Галунье назвал улицу Пьера Леско, то теперь, когда они знали о похождениях Ориоля и Монтобера, нормандец сразу потерял бы всякое доверие. Но по улице Ораторианцев Лагардер вполне мог спуститься к реке. Тем временем брат Галунье преспокойно продолжал:
— Я говорю вам все как на духу, прославленный принц. На улице Ораторианцев я снова вышел на след и дошел по нему до самого берега. Там опять ничего. Неподалеку болтали какие-то матросы, я подошел. Один, говоривший с пикардийским акцентом, рассказывал: «Их было трое. У раненного дворянина срезали кошелек, а потом сбросили его с откоса у Лувра. Я спросил: „А самого дворянина-то вы разглядели, господа хорошие?“ Сначала они не хотели отвечать — думали, что я из шпионов господина начальника полиции. Но я добавил: «Я служу у этого дворянина, его зовут господин де Сен-Сорен, он
Родом из Бри и всегда был добрым христианином». — «Упокой, Господи, его душу! — сказали они тогда. — Мы его хорошо рассмотрели». — «А как он был одет, друзья мои?» — «На лице черная маска, а сам в белом атласном полукафтане».
По кучке слушателей пробежал шепоток, они стали обмениваться знаками. Гонзаго одобрительно кивнул. И только на лице у мэтра Плюмажа-младшего играла скептическая улыбка. Он думал про себя: «Вот хитрющий нормандец, раны Христовы! Но погоди, мое сокровище, мой черед еще не пришел, битый туз!»
— Ну, стало быть, так, — продолжал Галунье, ободренный успехом своей побасенки. — Может, я изъясняюсь не как литератор, но ведь моя работа — держать шпагу, да и присутствие вашей светлости меня смущает, при моем чистосердечии этого не скроешь. Но в конце концов правда есть правда. Исполняй свои долг, и плевать на то, что о тебе будут говорить! Я прошел вдоль Лувра, потом между рекой и Тюильри до самой заставы Конферанс. Затем двинулся по Бур-ла-Рен, потом трактом на Бийи и бечевником на Пасси, миновал Пуэн-дю-Жур и Севр. У меня была одна мысль, сейчас увидите. Наконец, я добрался до моста Сен-Клу.
— Сети! — прошептал Ориоль.
— Вот именно, сети, — подмигнув, согласился Галунье, — вы попали в самую точку.
«Неплохо, весьма неплохо, — подумал мэтр Плюмаж. — Этак я и впрямь сделаю из этого плута Галунье что-нибудь путное».
— И что же ты обнаружил в сетях? — недоверчиво нахмурившись, осведомился Гонзаго.
Брат Галунье расстегнул свой полукафтан. Плюмаж вытаращил глаза. Этого он никак не ожидал. Предмет, который Галунье достал из-за пазухи, был найден им вовсе не в сетях у моста Сен-Клу. Этих сетей он в глаза не видел. В те времена, так же как и сегодня, сети у моста Сен-Клу были скорее всего широко распространенным мифом. То, что брат Галунье извлек из-за пазухи, он нашел в покоях Лагардера этим утром, во время первого их посещения. Он взял это без каких-либо определенных целей, просто потому, что не любил, чтобы что-нибудь валялось без дела. А Плюмаж тогда ничего не заметил. Это был ни много ни мало белый атласный полукафтан, в котором Лагардер явился на бал к регенту. Галунье предусмотрительно окунул его в трактире «Венеция» в ведро с водой. Он протянул полукафтан Гонзаго, и тот в ужасе отпрянул. Все вокруг испытали то же чувство: это был вне всякого сомнения наряд погибшего Лагардера.
— Ваша светлость, — скромно проговорил Галунье, — труп слишком тяжел, и я сумел принести только это.
«Ризы Господни! — подумал Плюмаж. — Мне придется Держать ухо востро, этот плут — малый не промах!»
— А ты видел труп? — осведомился Пероль.
— Позвольте, — приосанившись, заметил брат Галунье. — Разве мы с вами вместе пасли гусей? Я вам не тыкаю. Оставьте свои непристойные фамильярности, его светлость ничего такого вам не позволял.
— Отвечай на вопрос, — потребовал Гонзаго.
— Вода там глубокая и мутная, — ответил Галунье. — Сохрани меня Бог что-нибудь утверждать, когда я не уверен.
— Вот так-то! — вскричал Плюмаж. — Именно этого я от него и ждал! Раны Христовы! Да если б мой кузен соврал, я перестал бы с ним знаться!
Подойдя к нормандцу, он отсалютовал ему шпагой и добавил:
— Но ты не соврал, золотце мое, Господь тому свидетель! Да и как мог труп оказаться в сетях в Сен-Клу, если я видел его в нескольких добрых милях оттуда, в сырой земле!
Галунье опустил глаза. Все взгляды обратились на Плюмажа.
— Миленький мой, — снова заговорил тот, обращаясь к приятелю, — с позволения его светлости, я готов дать блистательное подтверждение твоей искренности. Ты — редкий человек, и я горжусь, что ты — мой брат по оружию.
— Оставьте, — перебил его Гонзаго, — я хочу задать этому молодцу один вопрос.
И он указал на Галунье, который стоял перед ним с самым невинным и чистосердечным видом.
— А как насчет тех двух удальцов, что охраняли молодую женщину в розовом домино? — проговорил принц. — О них вы можете что-нибудь сообщить?
— Должен признаться, ваше высочество, — отвечал Галунье, — что я занимался только другим делом.
— Битый туз! — вмешался Плюмаж, чуть заметно пожимая плечами. — Не надо предъявлять к мальчонке чрезмерных требований. Мой друг Галунье сделал, что смог. Слышишь, Галунье, я считаю, что ты достоин всяческих похвал. Я доволен тобой, сокровище мое, но все же тебе со мною не тягаться. Куда там, тебе до меня далеко.
— Значит, вы добились большего? — с оттенком недоверия поинтересовался Гонзаго.
— Oun per рос132, ваше высочество, как говорят во Флоренции. Раны Христовы! Уж коли Плюмаж берется искать, он находит не тряпки в воде, а кое-что посущественней.
— Посмотрим, что вам удалось сделать.
— Прежде всего, принц, я поговорил с двумя мошенниками — ну, точно так же, как сейчас имею честь беседовать с вами. Secundo, то бишь, во-вторых, я видел тело…
— Ты в этом уверен? — вырвалось у Гонзаго.
— В самом деле? Говорите же! Рассказывайте! — посыпалось вокруг.
Плюмаж подбоченился и начал:
— Ну что ж, начнем по порядку. Я себя уважаю, а тот, кто полагает, что первый встречный может меня перещеголять — безмозглый тупица. Есть, конечно, люди не без способностей, как вот, к примеру, мой кузен Галунье, но им до меня далеко. Для этого всего нужны и природные данные, и умение, и особые познания, не говоря уж про интуицию, прах меня побери, верный глаз, нюх, острый слух, твердые руки и ноги, крепкое сердце. И у нас все это есть, клянусь головой! Расставшись со своим другом на рынке Вифлеемских младенцев, я сказал себе: «Ну, голубчик Плюмаж, пораскинь-ка мозгами: где могут быть эти забияки?» И пошел я эдак от двери к двери, заглядывая во все углы. Знаете «Черную голову» на улице Сен-Тома? Всяких рубак там пруд пруди. И вот около двух два этих мошенника выходят из «Черной головы». «Привет, земляки!» — говорю я им. «А, Плюмаж, привет!» — А я знаю их обоих как облупленных. — «Ну-ка, пойдемте со мной, голубки». И веду их на другой берег, напротив Сен-Жермен-л'Осер-Руа, в ров подле бывшего аббатства. Ну, мы и поговорили un per рос в терцию и кварту. Спаси, Господи, их души, они уже никогда не будут никого охранять, ни днем, ни ночью.
— Так вы вывели их из игры? — уточнил Гонзаго, который не совсем понял.
Плюмаж нагнулся и сделал вид, что снимает с кого-то сапоги, причем дважды. Затем, снова приняв серьезный и гордый вид, нагло заявил:
— Да что там, их же было только двое, а я и не таких уделывал!
5. ПРИГЛАШЕНИЕ
Галунье смотрел на своего благородного друга с восхищением и нежностью. Едва Плюмаж приступил к своему вранью, Галунье уже искренне признал себя побежденным. Его мягкая и добрая натура, равно как скромная, незлобивая душа были сами по себе достойны уважения не меньше, чем Плюмаж-младший со всеми его блистательными достоинствами.