Гладков Федор. Повесть о детстве

   Но иногда его охватывала бурная страсть с раннего утра до ночи возиться по хозяйству. Он и навоз чистил на дворе, и отвозил его на усадьбу, он и соху и борону чинил, постукивая топором и молотком, он и за водой на реку ездил, он и на поле чуть свет выезжал и работал там, хозяйственно покрикивая на отца. И отец подчинялся ему.
   Однажды, когда я пришел к ним в избу, Кузярь заботливо хлопотал над матерью, которая лежала на самодельной кровати. Он был неузнаваемо серьезен и встретил меня равнодушно, как взрослый мужик. Груня стонала и плакала:
   - Смертыныса моя пришла... Ванюшка, дорогое инка моя, мочи моей нет... Сгорело у меня все нутре. Ванюшка...
   А он накладывал ей на живот горячее мокрое тряпье и строго успокаивал ее:
   - А ты не кричи - всех касаток распугаешь. Маленькая ты, что ли? Я и без бабки Лущонки вылечу тебя. Впервой.
   что ли? Вот прогрею брюхо-то - всю болезнь потом выгоню. У меня рука легкая.
   - Ванюшка, - стонала Груня, - дорогонюшка мой!..
   Чего бы я без тебя делала-то?.. Ангель ты мой хранитель!.
   Он засмеялся, но как-то неслыханно нежно.
   - Ну, сказала!.. Лежи и молчи. Вот шубы навалю на тебя - сразу отудобишь. Заснешь - и как рукой снимет.
   Он положил на мать две шубы и войлок и приказал:
   - Лежи и не шевелись. Спи и потей. Смотри не вставай... Слушайся! А то ругаться буду...
   Через улицу он шел впереди меня и за амбарами вдруг обернулся.
   - Уйди! Я не хочу играть... Зачем сейчас ко мне пришел? Мне сейчас все опостылело.
   Его худое личико с выщелкнутыми скулами и подбородком дрожало от боли. Из глаз его текли крупные слезы.
   Потом он уткнулся лицом в старую стену амбара и всхлипнул.
   - Умрет она скоро... я знаю!.. У нее все нутре сгорело...
   Я не мог вынести его слез и обнял его.
   - Ты не плачь, - прошептал я сквозь слезы. - У меня тоже мамка больная... Мне тоже ее жалко...
   Он обхватил мою шею рукой, и так долго простояли мы в обнимку, впервые связанные общей печалью...
   С барского двора, приглушенный далью, донесся собачий разнолай. Лай этот свирепел все больше и больше и превратился в рычанье.
   Бабушка вздыхала и горестно причитала:
   - Изгрызут их собачищи-то... На барском дворе всегда они были злые, как волки. На моей памяти барин-то двоих затравил: мужика и дурочку. Мужика-то за то, что приказчику-немцу все нутре отбил. А избил-то за жену: приказчикто изнасильничал ее. А дурочка-то бродила, бродила, да в барские хоромы и повадилась. Притащится да сдуру там и пляшет и воет... Ну, баркн-то грозный был. Вытолкали ее на двор, а он кричит истошно: "Собаками ее затравить!
   Свору собак на нее!" Собак-то выпустили, а она - бежать.
   А бежать-то от собак не надо. Ну, в клочья и разорвали. На моих глазах было. С тех пор я до смерти их боюсь... сердце закатывается...
   Катя с веселым возмущением набросилась на бабушку - Ну уж, мамка, начнешь рассказывать, что при прадедах было! Тебе все чудится, что мы еще в крепости Теперьча не то время и люди не те. Пускай только управляющий собаками попробует потравить людей - мужики ему не спустят.
   - Нет уж... - безнадежно вздохнула бабушка, - так уж от века положено: бедный да слабый всегда виноват Катя озлилась и махнула рукой.
   - Да ну вас к шайтану! И слушать-то гошно. Я хочу век прожить поменьше тужить. Свое-то дорогое я никому не отдам.
   Она сердито отвернулась и пошла домой. Широкая костью, здоровая, рослая, с ясными, смелыми глазами, она знала себе цену и жила своей жизнью, отдельно от всех, и никто не знал, что у нее на уме. Ее никто не обижал, и она казалась сильнее всех. Она как будто совсем не замечала ни братьев, ни дедушки, и у нее не было подруг, а к моей матери она относилась, как к беспомощной и беззащитной девочке, которую надо иногда утешать и оберегать от обид.
   Мы долго стояли втроем у прясла и беспокойно смотрели на далекий барский дом с мезонином, который одиноко и величаво красовался на высоком взлете крутого обрыва.
   Собаки не переставали лаять, и мне чудилось, что кричат мужики.
   - Не кончится добром... чую, беда будет... - тосковала бабушка. Дедушка-то наш из-за земли себя не помнит. То уж больно расчетливый, а го из узды рвется, ежели чует, что земля под барами зыблется.
   Мать и бабушка не дождались возвращения мужиков и, очень встревоженные, неохотно пошли домой. Мать робким голосом отпросилась к бабушке Наталье.
   - И я с тобой пойду, невестка, - встрепенулась бабушка. - Навестить надо сваху-то Наталью... Может, и не приведет бог увидеться... Поколь нет мужиков-то, сходить надо... Ведь я ее давно не видала... Тут рукой подать, а из избы домовой не пускает...
   Мы спустились к ветлам и мимо колодца прошли к переходу через речку. Мне было скучно идти с ними: бабушка шагала тяжело и медленно, а мать часто поддерживала ее под руку. Я пустился бегом прямо по воде и несколько раз перекувырнулся через голову на снежно-белом песке на том берегу. Песок был горячий и мягкий, как мука, и всюду был прошит красными нитями ползучей травы в крылатых листочках.
   Кузница была заперта. Вероятно, Потап тоже ушел с мужиками. Перед избой сидел Петька с ребенком на коленях и играл в камешки. Игра эта и меня увлекала. Нужно было четыре камешка схватить в тот момент, когда пятый камешек подбрасывался кверху.
   Петька встретил меня с серьезным лицом и как-то даже с неудовольствием.
   - Домовничаю, - сообщил он сердито. - Тятька на барский двор со сходом поплелся, а мамка рубашки стирает.
   Тут работы в кузнице невпроворот, а он потащился прямо в фартуке, как пугало, да еще с клещами. А толк-то какой?
   Все одно барин прогонит. Он дешевле уступит землю Митрию: Митрий-то деньги ему сразу из кармана выложит, а мы, мужики, в десять годов не выплатим.
   Он рассуждал, как взрослый, и не одобрял похода мужиков на барский двор. Но увидел ли он, что я мало понимаю в мирских делах, или ему самому было скучно слушать самого себя, - он снисходительно усмехнулся:
   - Ну что, кулугур? Моленную-то прихлопнули, теперь и петь тебе негде? Кто это у вас так ловко иконы-то да книги украл? Богу молитесь, а черта тешите.
   - Я не крал и черта не тешу, - обиделся я и хотел пойти дальше.
   Но он схватил меня за рубашку и засмеялся:
   -Як тебе хотел уж бежать: баушку-то Наталью ты совсем забыл и со мной не водишься. А ей Архип Уколов уж гроб сделал - в сенях стоит. Я и то дивуюсь: больно уж долго она не умирает...
   Пока мы разговаривали, он играл в "подкидыши": бросал камешек вверх, хватал горстью кучку голышей и ловил подкидыш. Выходило это у него ловко, без промаха.
   Он был этим доволен, и глаза его радостно блестели.
   Мать и бабушка прошли мимо нас, но нас как будто не заметили. Ребенок вдруг заорал благим матом, но Петька посадил его, голенькох о, на мягкий песок, вынул из кармана соску из тряпки с нажеванным хлебом и сунул ему в рот.
   Ребенок начал жадно сосать жвачку и замолчал.
   Я сел около Петьки, взял у него камешки и стал подкидывать. Он следил за моей рукой, потнимая и опуская голову, и лицо его, закопченное и огрубевшее, сразу стало простым, ребячьим, живым. Глаза его заиграли веселым увлечением. Когда я не мог схватить камешки подряд пять раз, он звонко засмеялся и крикнул:
   - Эх, ты, сухорукий! Я двадцать раз схвачу..
   Так мы, забыв обо всем, соревновались с ним, пока опять не заорал ребенок, упав на песок. Петька подхватил его на руки, нашел соску, вытер ее пальцами и сунул ее опять в рот ребенку.
   - Вон! Идут!.. - крикнул он и вскочил на ноги. - Вещь я сказал тятьке: "Куда идешь? Чего тебе там надо-то? Аль работа-то у тебя запьянствовала?.." А он одно долнотит:
   "Куда мир? туда и я: от мира нельзя отказываться".
   С горы кучками шли мужики и по тропочкам сворачивали к речке. Одни шагали торопливо, обгоняя передних, другие кричали все вместе, спорили, размахивали руками и останавливались, оглядываясь назад.
   Я побежал в гору, навстречу мужикам. Старики шли тихо, степенно, опираясь на палки, парни смеялись, передразнивали Измайлова, а мальчишки делали свое дело - сбегали с горы вперегонку. Когда я, запыхавшись, подбежал к пряслу, которое отгораживало барское угодье от села, навстречу мне вылетел Кузярь. По дороге от барского двора тянулась длинная гряда мужиков, и оттуда долетал смутный говор и злые выкрики. Кузярь остановился передо мной как вкопанный и заржал жеребенком.
   - Я все видел, а ты проморгал. Чего ты торчишь у прясла-то, как с ярмонки нас встречаешь? Ох, что только было там!..
   Мужики шли в открытые ворота прясла густой чередой, и говор их переходил в крик здесь, у ворот, а позади голоса глухо галдели, как на сходе. Желтая пыль дымилась над головами этой длинной вереницы людей. Проходила тесно сбитая куча мужиков и парней. Одни - в сапогах, другие босиком, и ноги их были бурые от пыли. Все были возбуждены, кричали, не слушая друг друга. Шагали степенно старики, опираясь на палки, и с озабоченными лицами разговаривали рассудительно, как подобает старикам. Вот прошли дядя Ларивон и кузнец Потап с клещами в руках, в черном кожаном фартуке, а с ними еще несколько мужиков.
   - Барыня бает: золотые нам Митрий высыпал! - с негодованием кричал Ларивон. - За золотые и Христа продали. А кто на ней, на земле-то, горбы гнул? Она с дедов-прадедов наша! Нынче же делить будем и запахивать.
   - Чего легче! - согласился Потап. - А разделишь, вспашешь да посеешь все отойдет чужому дяде. Митрий-то только спасибо скажет.
   - С кольями пойдем, - кричал Ларивон, мотая бородой. - Всем селом караулить будем.
   - Тебя в остроге караулить будут.
   Старики, степенно опираясь на палки и уткнув бороды в грудь, рассуждали умственно:
   - Зря Микитушка-то... Богатый на правде верхом ездит, а кривдой погоняет.
   - Что и баять! Видал, как барыня-то его объехала?
   Ежели, говорит, правдой народ держится, так незачем ему за чужую землю хвататься да богатым завидовать.
   - Какая там правда! -сердито крикнул высокий и лысый старик и ударил длинной палкой о землю. - Пахать надо... Держи топор в руке - вот тебе и правда...
   Подошла большая толпа мужиков. Все были взволнованы и кричали каждый свое:
   - Как она улещала-то: "Мужички, мужички! Опамятуйтесь! Беду на себя накличете... Мне вас жалко..."
   - Пожалел волк кобылу - оставил хвост да гриву.
   - А Петруху-то здорово поддела: "Ты в остроге сидел...
   Мстишь брату-то... Тебя в Сибирь надо..."
   - А чего он лезет не в свои сани?.. Одного поля ягода.
   Стодневы всегда из народа жилы тянули...
   - Ну, чего вы языки чешете? - рассердился кто-то. - Аль забыли, как Митрий-то Петруху обездолил? В обиде человек.
   - Выезжаем, что ли, мужики? Чур, все, как один. Делить надо.
   Ванька Юлёнков вертелся среди мужиков.
   - Я на корове выеду пахать. Зубами в землю-то вгрызусь. Никакой объездчик меня из бороны не выковырнет
   - Колья захватывай, робя!.. топоры!..
   Кузярь ткнул меня в бок и, задыхаясь, крикнул:
   - Бежим! Я тоже с топором. Ноги буду рубить объездчиковой лошади.
   И юркнул в толпу мужиков. Таким взбудораженным я еще никогда его не видел. Черные глаза его горели и жадно впивались в проходящих мужиков. Он снимал костлявые кулачишки, вслушивался и хватал каждое слово, каждый выкрик, и острые скулы его краснели сквозь пыльный загар.
   Густая толпа втиснулась в ворота и, толкаясь плечамч, путаясь бородами и лохматыми головами, оглушила меня своими криками. Лица у всех были решительные. В середине толпы увидел я Микитушку, который шел, подняв голову, встряхивая бородой. Суровое лицо его с горбатым носом улыбалось недоброй улыбкой убежденного, сильного духом человека. Он показался мне выше всех ростом. Рядом с ним шел Петруша Стоднев с печальной усмешкой в глазах. Он молчал и думал о чем-то своем. Двое мужиков кричали ему что-то, но он как будто ке слышал их. Дедушки уже не было с ними. Отец шагал, переваливаясь с боку на бок, вместе с Сыгыеем и Филаретом-чеботарем. Сыгней рассказывал им что-то с обычными вывертами: рукк у него делали какие-то запутанные узлы. Отец снисходительно усмехался, скосив голову набок, а сутулый Филарет, уткнув бороду в грудь, испуганно глядел в землю. Микитушка остановился, поднял обе руки и крикнул глухим, внушительным голосом:
   - Мужики! На барском дворе с нами разговаривать не стали. Сам Митрий Митрич ускакал в город. И Стоднев туда же уехал. Они нас обошли. Настоятель-то наш, богословто, как волк, разинул на нас свою пасть. Мы эту землю еще при крепости пользовали, а нынче исполу пахали. Митрий и клочка нам не даст: сам хлеб на продажу сеять будет.
   Чего же мы делать-то будем?
   Его голос погас в шуме толпы.
   И опять поднялись вверх обе руки Микитушки.
   - Ну, мужики, ваше слово свято, а я выеду с сохой впереди всех. Собирайтесь у меня на околице. Правда в огне не горит, в воде не тонет. Всем миром стоять надо... Земля наша, мирская... Кровью, потом полита... а ее у нас при волето... похитили вот...
   К пряслу быстро подошел Петруша, весь в поту, с неузнаваемым лицом серым, страдальческим, но с бурей в глазах. Он легко вскочил на среднюю слегу и, обхватив рукой верею ворот, крикнул голосом разгневанного и оскорбленного человека:
   - Мужики, вот вам моя душа!.. - Он вцепился другой рукой в всрот пунцовой рубашки и рванул так, что разодрал ее до пояса. - Я человек покинутый. Мне никто не верит: ни барин, ни шабер, а брат готов меня со свету сжить.
   Вы сами видите, как я живу. Брату я ке делал зла, а от него пострадал. Перед вами тоже не грешен. А вот слышу, как некие чернят меня здесь: он. мол, с брательником-то заодно, брательннк-то его подослал к нам. Другие меня в лицо бесславят: ты, дескать, Петруха, мстишь Митрию-то и на нашем горбе хочешь выехать. И выходит, что перед всем народом я подлец, прохвост и изменщик. Пошел я с вами с чистой душой. Мне тоже ничего не надо, как и Мнките By колычу. Из деревни я ухожу и все хозяйство продаю - это вы все знаете. И вот, чтобы не было вам со мной греха, я отстаю от вас: делайте сами что хотите. А мое дело сто рона будет. Помяните мое слово: дело ваше правое и серд це мое скипелось с вами. Я молю бога, чтобы вам удача была. Ну, только знайте: брат все жилы из вас божьим ело вом вымотает.
   Он соскочил с прясла, махнул рукой, и у него затряслись губы. Мужики молча проводили его глазами, когда он торопливо зашагал мимо избы Архипа Уколова по улице верхнего порядка.
   Микитушка вышел из толпы и замахал ему рукой
   - Петя, Петруша!.. Вернись!.. Не обижайся на народ!.
   Не все дураки, Петя... А лжу надо обличать. Правда-то в народе живет, а кривда - у неверных. Ну-ка, воротись, Петя! Дай-ка слово тебе скажу!
   Петруша остановился и горестно вскрикнул:
   - Я - Стоднев, Микита Вуколыч: мне верить нельзя Мужики правильно выражают...
   Он пошел навстречу Микитушке.
   Мужики хмуро смотрели в сторону Петруши, а кое-кго посмеивался:
   - Ишь какой праведник заявился! "Я, бат, с чистым сердцем..." Ежели ему ничего не надо, зачем в драку лезет..
   - А Микитушка-то, голова? Он вон тоже заодно с ним"Мне, бат, тоже ничего не нужно".
   - Ну, сказал! Микитушка-то о душе думает... За мир горой стоит... Видал, как он неправду обличает? А Митриято как распинает!.. Он ничего не боится...
   - А чего ему бояться-то? Он неимущий.
   Ларивон тоже побежал вслед за Микитушкой, взволнованно размахивая своей бородой, похожей на конский хвост Он обогнал Микитушку и облапил Петрушу.
   - Петя, парнишка мой дорогой! Никуда ты не уйдешь от нас: некуда тебе убежать. До гумна добежишь - ноги подкосятся.
   И потащил его обратно.
   - Петенька! День-то какой! В кои-то секи... всем миром... Мы с тобой впереди всех, - первые...
   Петруша горько улыбался, и улыбка его была такая славная, что мне хотелось тоже побежать к нему и схватить его за руку.
   Микитушка подошел к нему твердым, совсем не стариковским шагом и, пристально глядя в его лицо, сказал чтото строго, как судья.
   - Хорошо, Микита Вуколыч, - громко, с веселым звоном в голосе ответил Петруша. - Я пойду - не отступлюсь... Только, Микита Вуколыч, я на тебя надеюсь... Мне ведь нечего добиваться... Пускай народ сам видит и судит.
   А Ларивон засмеялся от радости, схватил его голову и ткнул ее в свою бороду.
   XXXVI
   Дедушка с отцом и Сыгнеем запрягли нашего облезлого мерина в телегу, а к телеге привязали соху на костылях вверх сошниками и поехали через луку, мимо дранки, на другую сторону, к концу верхнего порядка, где жил Микитушка. Я тоже забрался на телегу и был счастлив, что меня не прогнали. Дед даже сказал бабушке с необычным добродушием:
   - Пущай едет: за водой с кувшином в родник будет бегать...
   Мать звала меня с испугом в лице:
   - Останься, не езди!.. Сердце у меня не на месте... Как бы чего там не было...
   Но я упрямо сидел в телеге.
   - Да чего он, маленький, что ли?.. - прикрикнул на мать отец. - Чай, не к бирюкам едем... Картошку варить будет...
   По дороге через луку лошади тащили сохи на костылях, а на лошадях боком сидели мужики и парни. Ехало несколько телег с притороченными сохами, как у нас. Отец сидел впереди с вожжами в руках, а дед рядом с ним, Сыгней на другом боку. И как только мерин затрусил по дороге, дедушка фистулой запел: "Приндите, возрадуемся господеви, сокрушившему смерти державу и просветившему человеческий род..." Это значило, что дедушка был в хорошем настроении.
   День был жаркий, ослепительный, и воздух в золотых далях дрожал от марева зеркальными вспышками. Небо было мягкое и тоже горячее. Трава на луке ядрено и сочно кудрявилась густой зеленью и пахла мятой и молодой полынью. Солнце горело всюду, и я ощутил его даже в себе, потому что у меня в душе было ярко и радостно. По луке и мимо нас низко летели касатки с белыми грудками и щебетали передо мною, точно дразнили, играя. Я неудержимо смеялся им в ответ и ловил их обеими руками, а они молнией скользили перед моими пальцами, и мне казалось, что и они смеялись вместе со мною и манили меня полетать с ними.
   Когда мы проезжали за дранкой мимо амбаров дальнего порядка, я увидел около каменной кладовой с соломенной крышей, похожей на копну, тетю Машу. Она стояла у открытой двери в деревенском сарафане, в белом платке, низко опущенном на глаза. Я вскочил на колени и помахал ей рукой. Она радостно взмахнула обеими руками, растерянно улыбнулась и хотела побежать к нам, но сразу же остановилась, оглянулась назад и поднесла фартук к лицу.
   Мы спустились с горы, переехали речку, которая играла в голышах, пронзительно сверкая искрами. Пахло тиной и пескарями. Под крутым взлетом горы густой рощицей толпились старые ветлы, и лохматая их зелень клубилась тугими копнами и четко отражалась в зеркале болотца с кружевами зеленой ряски по краям. На бережке болотца белыми комьями стояли красноногие гуси, а в речке плескались голые ребятишки. На пологом подъеме, слева от дороги, за пряслом, прохладно зеленел яблоневый сад в зарослях малины и ежевики, которая охапками оплетала прясло Сквозь заросли видны были высокие пчелиные пеньки, над которыми вихрями роились пчелы. Этот сад принадлежал старосте Пантелею. На околице уже большим табором стояли телеги, сохи, лошади, которые отмахивались хвостами от мух и слепней. Мужики, босые, в рубахах без пояса, в картузах и без картузов, толпились поодаль и кричали, как на сходе. По улице и за нами лениво шагали лошади.
   Дедушка легко соскочил с телеги, дождался, пока мы проехали, и быстро зашаркал сбитыми сапогами к толпе мужиков. Отец съехал с дороги на траву, остановил лошадь рядом с сохой Кузи-Мази. На остром хребте худущей кобыленки сидел боком Кузярь и смотрел на меня с гордостью самосильного работника. Он не удостоил меня даже улыбкой.
   - А ты чего, курносый, увязался?
   - А вот поглядеть, как котенок на холке кобыленки мяукает.
   - Я пахать еду: тятька один не справится.
   - А ты крепче за холку держись: попадешь под сошник - и грач не выклюнет.
   В эту минуту я увидел Шустенка, который терся у прясла и прислушивался к крику мужиков.
   За пряслом тоже толпились ребятишки, а некоторые залезлч даже на слеги. Шустенок, крадучись, шаг за шагом приближался к мужикам.
   - Гляди, - осадил я Кузяря, - Ванька Шустов здесь.
   Кузярь соскочил с лошади и махнул мне рукой. Мы быстро подбежали к Ваньке и схватили его за руки. Он замер or испуга, даже присел на корточки.
   - Ты что, Ваня, в ноги-то кланяешься? - с притворным участием спросил его Кузярь. Глаза его смеялись, но в ласковой улыбочке было так много зловещего, что даже мне стало не по себе. - Может, Ваня, ты к нам хочешь пристать? Ты скажи, мы тебя к кобыльему хвосту привяжем.
   Глаза у Шустенка забегали, как у воришки. Он рванулся, попятился и о г страха начал задыхаться.
   - Пустите! Чего схватили? Я вам мешаю? Вы - сторонские, а я - на своем порядке.
   - А ты забыл, Ваня, как я тебя тузил за пожарнойто? - с ехидной лаской спросил Кузярь. - Не подглядывай, не ябедничай!..
   Шустенок неожиданно вздернул голову и, вырывая руки, с угрозой крикнул:
   - Ты берегись, Кузярь: я тебе это попомню! И ему вот не спушу!
   - Не грози, елёшка-вошка! - спокойно, с насмешливым презрением отразил его наскок Кузярь. - Вспомни, как мне в залог пятак сулил.
   - Он и у меня в долгу, - подтвердил я. - Я ему еще за баушку Наталью не отплатил. Он грозил в жигулевку меня посадить.
   - И посажу!.. Вы едете барское поле пахать, а тятька уж поскакал к становому верхом. Нагрянет становой с полицией - всех измолотит. И вам обоим заодно достанется.
   А я вот гляжу, кто из мужиков больше охальничает. Микитушку-то да Петруху Стоднева первых в солости пороть будут.
   Все это он выпалил, задыхаясь и торопясь, чтобы ошеломи гь и опрокинуть нас. Эта новость действительно поразила Кузяря: ок растерялся и взглянул на меня с паническим испугом в глазах. Шустенок осмелел и стал рваться из наших рук. Кузярь так ослабел, оглушенный словами Шустенка, что молча выпустил его руку.
   - Ага, ошалели! - торжествующе зашипел Ванька. - Теперь я вам житья не дам: что хошь на вас тятьке навру...
   Кузярь опять схватил его за руку и приказал:
   - Держи его крепче! Это наш черкес, кавказский пленник. Мы его к мужикам отведем.
   Находчивость Кузяря мне очень понравилась: мы накрыли шпиона, тащим его на суд к мужикам - прямо к Микитушке и Петруше - и требуем допросить его: кто писал бу- магу и когда Елёха-воха поскакал к становому? Мужики сразу увидят, какие мы молодцы, и похвалят нас. Они скажут: "Ну и ловкачи вы, ребятишки! Во всяком деле поспели, а без вас - как без глаз". Эту складную поговорку любил повторять колченогий Архип Уколов парнишкам, которые толкались около него, когда он сидел на своем - крыльце и резал игрушки.
   Мужиков съехалось много - телеги, лошади, сохи загромоздили всю площадку за пряслом по обе стороны дороги, как на ярмарке. Но мужики толпились вокруг высокого Микитушки встревоженно и озабоченно. Все спорили о чем-то и оглядывались назад, на ворота прясла: не то они поджидали кого-то, не то не решались ехать в поле. Я только заметил, что толпа здесь не такая большая, какая была на сходе. Подъехало еще несколько запряжек, но на улице и на - дороге к речке уже никого не было. Да и сама толпа как-то расползалась: мужики разбивались кучками и спорили о своем. Видно было, что люди опасаются чего-то, что им чего-то недостает, что стоят они здесь табором зря и тяготятся своим бездельем. На улице, недалеко от прясла, тоже стояла пестрая толпа - бабы и девки. Они тоже спорили.
   Одни пристально глядели на табор с хмурыми лицами, другие смеялись, иные со злым весельем махали мужикам: поезжайте, мол, чего время теряете!
   Мы притащили Шустенка, который упирался и рвался из наших рук, к Микитушке и, перебивая друг друга, выпалили:
   - Вот он... подглядывал да подслушивал... считал, кто собирался...
   - Это еще ничего, а ты спроси у него, дедушка Микита, куда Елёха-воха ускакал. К становому... верхом... с бумагой...
   Мужики обступили нас и, переглядываясь, бормотали:
   - Вот так выродок! Ну и крысенок! Выходит, сотскийто плодит нам полицейский выводок. У него еще двое псят.
   Микитушка молча и строго посмотрел на Шустенка, потом улыбнулся, и морщинки около глаз добродушно зашевелились. Он погладил своей широкой и волосатой рукой ершистые волосы Ваньки и сказал ласково:
   - Ничего, ничего, паренек... Иди домой! Ты еще мал годами, чтобы зло в уме держать. А спроть людей, шабров и сродников, грех недоброе умышлять.
   Кузярь запротестовал. Лицо его стало багровым от негодования.
   - Как это без ничего отпускать? Ты, дедушка Микита, только погляди на него: он на всех наврет, только и ловит, на кого бы наклепать. Он сейчас сказал, что тебя да дядю Петрушу Елёха-воха в волость отправит и там будут вас пороть.
   А Микитушка улыбался и поглаживал Шустенка по волосам.
   - Ничего, ничего! Он еще маленький. Это отец у него июда и пес. Грех-то надо осилить умом и многими страстями. Пустите его, ребятки.
   Шустенок трусливо озирался.
   Петруша усмехнулся и искоса взглянул на него.
   - Мал кутенок, а уж норовит портки рвать. Как ни говори, а добра от него не будет. Не все дети, Микита Вуколыч, безгрешны: по какой тропке пойдут. Этого бесенка я знаю: он, Микита Вуколыч, и тебя вокруг пальца обведет...
   Мужики опять закричали и заспорили.
   - Ехать так ехать, Микита Вуколыч! Чего время-то зря терять?
   - А ты погоди, голова! С дурной башки и пыль не собьешь.
   - Нет, а вы слыхали, шабры, чего сотник-то отчубучил?
   К становому ускакал.
   - А чего сотник? И у сотника башка не гвоздями пришита.
   Микитушка пошептался с Петрушей и снял картуз.
   - Ну, с богом! Поехали, мужики!
   И пошли вместе к табору.
   Мужики вразброд расходились к своим лошадям. Они уже не кричали, а говорили меж собой вполголоса и шагали неохотно, останавливались, озирались, и в глазах их застывала тревога. Дедушка с отцом и Сыгнеем тоже пошли к телеге, и отец сердито махнул мне рукой.