Страница:
старшему лейтенанту Казакову объявить выговор, а лейтенанту Ромашкину...
Ромашкину... С этим я ограничиваюсь разговором.
Казаков и Василий вышли из командного блиндажа, минуту постояли, не
глядя друг другу в глаза, и вдруг рассмеялись. На душе было совсем не
горько. Ими до сих пор владела радость удачно проведенного налета, и была
она сильнее всех последующих неприятностей.
-- Идем ко мне ужинать, -- тихо предложил Ромашкин.
Но Казаков не согласился.
-- Лучше ко мне. Позвонить могут. Опять, скажут, ушел из роты.
После этого веселого происшествия у Ромашкина пошла полоса горьких
неудач. "Язык", которого они так лихо захватили втроем, оказался последним
на долгое время.
А из штаба дивизии, как и предвидел Колокольцев, ежедневно требовали
уточненных сведений о противнике. Высшее командование, до Ставки
включительно, стремилось вовремя уследить, когда и откуда противник
попытается снять часть своих сил для переброски на юг, к Сталинграду.
Приказы письменные и устные следовали один за другим. Войсковые разведчики
сбились с ног, каждую ночь они ползали в нейтральной зоне, но все
безрезультатно. Лишь раздразнили немцев так, что те по ночам стали держать в
окопах не только дежурных пулеметчиков, как делали это раньше, а оставляли
здесь целиком подразделения первого эшелона. Попробуй-ка сунься, возьми
"языка"!
Ромашкин устал, измучился.
Однажды его вызвал Гарбуз. "Будет ругать", -- с тоской решил Василий.
Но комиссар ругать не стал. Поглядел на его осунувшееся, несчастное лицо и
заговорил спокойно:
-- Мне кажется, надо менять тактику. Вы действуете шаблонно, поэтому и
неудача за неудачей. Противник вас ждет. Все ваши действия ему заранее
известны.
-- Что можно придумать нового в нашем деле? -- пожал плечами Ромашкин.
- Дождался темноты и ползи в чужие траншеи. Только будь осторожен. В том и
вся наша тактика.
-- Надо придумать что-то, -- не унимался Гарбуз. -- Подкоп, что ли,
какой-нибудь устроить? Или хитростью выманить фашистов в нейтральную зону?
Не знаю, что именно, но убежден: надо искать новые приемы. Иди, дорогой,
думай. Надумаешь -- приходи, посоветуемся. Если надо, я сам организую
обеспечение поиска.
Ромашкин ушел от комиссара, унося в душе благодарность за спокойный
разговор и веря, что если уж Гарбуз обещал поддержку, то все перевернет
вверх дном, заставит всех "ходить на цыпочках" перед разведчиками.
Так что же придумать?
Сколько ни ломал Василий голову, ничего путного не придумал. Саша
Пролеткин пожалел его, пытался утешить, как мог:
-- Не огорчайтесь, товарищ лейтенант. В нынешних условиях, будь у вас
хоть с бочку голова, все равно "языка" нам не добыть.
Ромашкин в ответ грустно улыбнулся и не очень уверенно стал размышлять:
"Если ночью немцы не спят, значит, спят днем, не могут же бодрствовать целые
подразделения сутки, и двое, и трое! Вот бы этим и воспользоваться?!" Но тут
же спасовал. В самом деле, что за бред? Если ночью не получается, днем тем
более ничего не выйдет.
Однако дерзкая мысль о захвате "языка" днем продолжала жить в нем,
постепенно обрастала деталями, и в конце концов он поделился ею со всем
взводом. Разведчики отнеслись к ней с большим сомнением. Затем начали
прикидывать, что тут выгодно и что невыгодно. А под конец решили: дело,
пожалуй, осуществимое.
Доложили свой план командованию. Он был одобрен. И в ближайшую же ночь
шесть разведчиков с плащ-палатками и малыми саперными лопатами направились в
нейтральную зону. Там, вблизи немецкой проволоки, была уже облюбована
заросшая кустарником высотка. На ней и стали рыть глубокие щели. Работали с
величайшей осторожностью: до вражеских траншей было не больше ста метров,
еле слышный стук мог погубить все задуманное. Землю ссыпали на плащ-палатки
и уносили в лощину, чтобы с рассветом не привлекла внимания немцев.
В щелях должны были засесть на весь день Ромашкин, Коноплев и Рогатин.
Они в подготовке укрытий не участвовали, набирались сил для выполнения
задания. Перед рассветом за ними прислали связного. Никто из троих, конечно,
не спал. Дело готовилось весьма рискованное, до сна ли тут!
Приползли к укрытиям, засели. Им спустили еду, воду, запас патронов и
гранат. Над головой каждого укрепили жердочки, сверху положили дерн и
оставили во тьме, в одиночестве, в полном неведении, что-то будет.
Страшно попасть в руки врага живым. За бессонные ночи и нервотрепку
фашисты на куски изрежут. Перед Ромашкиным явственно предстали все виденные
раньше истерзанные фашистами трупы пленных. Особенно запомнился один,
закоченевший в сарае каком-то. У него были отрублены топором пальцы на руках
и ногах. Ромашкин поежился и даже ощутил боль в кончиках собственных
пальцев.
Начали досаждать предположения: "Возможно, гитлеровцы слышали возню за
кустами и сейчас ползут сюда проверить: что здесь творилось? А может, они
уже разгадали наши намерения?.. Не исключено, что с рассветом начнут
наступление: это тоже грозит разведчикам гибелью".
Иногда, успокаивая человека, ему говорят: "Выхода нет только из
могилы". Ромашкин сам многократно говаривал так. И сейчас, вспомнив об этом,
подумал невесело: "А ведь я тут как в могиле. Но при всем том надеюсь на
благополучный исход: просижу так день, изучу режим жизни противника и смогу
завтра действовать наверняка..."
Приближался рассвет. Василию был виден клочок неба. Сначала он казался
черным, потом серым, наконец, синим, а когда взошло солнце, стал
нежно-голубым.
Осторожно Ромашкин поднял перископ. Это маленькое приспособление
прислали в полк недавно. Зеленая трубка не больше метра длиной, на одном
конце ее глазок, на другом -- окуляр в резиновой оправе. Прибор позволяет
наблюдать, не высовываясь из укрытия. Но едва Василий прильнул к окуляру,
как тут же в страхе дернулся назад и вниз. Сердце замерло, рука инстинктивно
схватилась за автомат. Все видимое пространство заслонила одутловатая рожа с
рыжей щетиной на рыхлых щеках. Вот-вот она заглянет в яму!
Стекла перископа, как и полагалось, приблизили врага вплотную, а в
действительности он находился метрах в шестидесяти. Ромашкин выругал себя за
несообразительность и вновь выставил перископ. Гитлеровец стоял на том же
месте, небритый, сонный, равнодушный. Рядом с ним на площадке был пулемет,
правее и левее в траншее -- еще двое солдат. Они разговаривали между собой,
не глядя в нейтральную зону. Ночь прошла, и противник, видимо, чувствовал
себя в безопасности.
Василий наблюдал за чужой траншейной жизнью с таким же напряженным
интересом, с каким в детстве смотрел приключенческие фильмы. Немцы
прохаживались, топтались на месте, и лица у них были усталыми.
Немного попривыкнув к жутковатому соседству, Ромашкин переключился на
изучение местности. Впереди через поле тянулось проволочное заграждение.
Проволока рыжая, ржавая. Вдоль нее траншея с бруствером, обложенным дерном.
От траншеи ответвлялись в лощину несколько ходов сообщения. По лощине немцы
ходили в полный рост. Там же блиндаж. У входа в него умывались двое,
поливали друг другу на руки из чайника. За лощиной была высотка, и Ромашкин
уже не мог разглядеть, что там дальше.
К восьми часам у немцев почти прекратилось движение, все ушли в блиндаж
и, наверное, завалились спать. Перед Василием остался только рыжий у
пулемета. Он слонялся взад-вперед, хмурясь и шевеля губами, должно быть, о
чем-то размышлял. Справа и слева от него на значительном расстоянии маячили
такие же одинокие фигуры. Тактически это объяснялось просто: обозримый из
щели участок обороняется взводом пехоты и сейчас здесь оставлены три
наблюдателя -- по одному от каждого отделения.
Часа через два рыжего сменил белобрысый. Этот оказался более
деятельным. Он то и дело поглядывал в нашу сторону, иногда брался за
пулемет, тщательно прицеливался, выжидал и вдруг давал очередь...
Часам к двенадцати обстановка прояснилась окончательно. А впереди еще
долгий-долгий день. Ромашкин не спеша поел хлеба, колбасы, запил водой из
фляжки. Очень хотелось курить. Но курева он не взял, чтобы избежать
соблазна. От неподвижного сидения затекли руки и ноги, ломило спину.
Поворочался, изгибаясь, насколько позволяла щель. Горло иногда перехватывал
кашель, и тогда приходилось накрывать голову телогрейкой, чтобы заглушить
его.
В течение дня Василий стал различать по лицам и повадкам каждого из
неприятельских солдат, ютившихся в блиндаже. Они стояли на посту поочередно,
и всех он успел разглядеть до мельчайших подробностей. В голове вдруг
мелькнуло: "Если бы тут оказался кто-нибудь из мучителей Тани, я бы
непременно узнал его по фотографии".
Едва стало смеркаться, в траншею бодро вышли все обитатели блиндажа.
Ромашкин усмехнулся, когда они встали перед ним. "Как в театре после
концерта: выступали по одному, а на прощание высыпали все".
Немцы готовились к ночи: укрепляли оружие на деревянных подставках,
пристреливали его по определенным целям.
Когда совсем стемнело, Ромашкин почувствовал себя как рыба в воде. Он
не стал дожидаться подмоги, сам разобрал "крышу" над головой и пополз к
Рогатину. Тот бесшумно выскользнул из своей норы, двинулся за лейтенантом.
Затем они забрали Коноплева и отправились восвояси.
Ромашкин рассчитывал встретить своих на подходе и действительно
обнаружил их в середине нейтральной зоны, когда сошлись уже метров на
двадцать. Его наметанный глаз, привыкший различать предметы и улавливать
даже легкое движение во мраке, заметил разведчиков с трудом. "Неплохо
работают", -- подумал Василий, любуясь, как стелются они по земле, словно
тени.
Самостоятельный выход наблюдателей планом не предусматривался. Чтобы их
не приняли за немцев, Ромашкин вполголоса окликнул:
-- Саша! Пролеткин!
Это было надежнее всякого пароля. Тени на миг замерли, потом метнулись
к ним:
-- Ну, как? Нормально?
-- Потом, потом... Скорей домой, -- шепнул в ответ Ромашкин.
"Дома" Ромашкина, Рогатина и Коноплева все разглядывали, как после
долгой разлуки. Заботливо подавали миски с горячим борщом, ломти хлеба,
густо заваренный чай. Не докучали расспросами, терпеливо ждали, когда сами
наблюдатели поведут рассказ о всем увиденном и пережитом за этот бесконечно
длинный день.
Ромашкин расстелил на столе лист бумаги, стал чертить схему обороны
немецкого взвода. Рогатин и Коноплев дополнили его чертеж своими деталями. И
все трое заявили: днем взять "языка" можно, надо только затемно подползти
еще ближе к проволоке, окопаться там, а когда немцы уйдут отдыхать,
проникнуть к ним в траншею. Если удастся -- схватить часового, если нет -
блокировать блиндаж и извлечь кого-нибудь оттуда.
Ну, а дальше? Разведчиков, конечно, обнаружат. Придется бежать через
нейтральную средь бела дня. Вслед им откроет огонь вся неприятельская
оборона. Возможно ли под таким огнем добраться до своих окопов?
Надо попробовать...
Ночью к проволочным заграждениям противника вышел весь разведвзвод.
Отрыли еще пять окопчиков и оставили здесь на день уже не троих, а восемь
человек.
Когда рассвело, Ромашкин, глянув в перископ, легко узнал своих
вчерашних знакомых.
Утро разгорелось, веселое, солнечное. Но на Василия этот яркий
солнечный свет действовал угнетающе. Он привык ходить на задания ночью.
Дневная вылазка казалась авантюрой, хотя немцы вели себя спокойно.
Как и вчера, на дневное дежурство у пулемета первым заступил рыжий.
Сегодня он был побрит. Скучая, походил по траншее и остановился поговорить с
соседом слева.
Разведчики не предполагали, что удобный момент наступит так скоро. Саша
Пролеткин первым выскользнул из окопчика, ужом подполз к проволоке.
Перевернулся на спину и торопливо стал выстригать проход. Все, затаив
дыхание, следили за ним. Немцев на всякий случай держали на мушке.
Саша быстро продвигался вперед между кольями заграждения. Вот он
безмолвно махнул рукой. Из щелей поползли к нему еще двое. И в ту же минуту
немец, стоявший лицом к разведчикам, закричал, показывая рыжему на ползущих.
Две короткие очереди из автоматов ударили одновременно. Немцы не то
упали, не то присели. Ромашкин кинулся к проходу, торопливо полез под
проволоку. Колючки рвали одежду, больно царапали тело. Разведчики,
назначенный в прикрытие, тоже спрыгнули в траншею и разбежались по двое
вправо и влево, стреляя из автоматов по наблюдателям.
Ромашкин кинулся к рыжему. Тот был мертв. Второй немец оказался живым,
только на плече у него расползалось кровавое пятно. Он угрожающе сжимал в
руке гранату. Рогатин вырвал ее, отбросил, схватил немца за ремень, выкинул
из траншеи и поволок к проволоке. Тот отчаянно сопротивлялся и визжал.
Из блиндажа на этот визг выбежали те, что отдыхали. Ромашкин оперся о
край траншеи и дал по ним несколько длинных очередей. Двое свалились,
остальные юркнули опять в блиндаж. Василий продолжал стрелять по входной
двери, а Рогатин уже тащил "языка" за проволокой.
Отстреливаясь на три стороны, стали отходить и другие разведчики. Саша
Пролеткин выбрался за проволоку последним, и Ромашкин тут же подал сигнал
своим артиллеристам. Ракета его еще не успела погаснуть, как дрогнула и
вскинулась черной стеной земля.
Пригнувшись, разведчики побежали к своим окопам в полный рост. Снаряды
гудели над самой головой. Сначала только свои, а потом и чужие -- немецкая
артиллерия открыла ответный огонь. Пришлось залечь.
В нейтральной зоне, между двух шквальных огней, было сейчас самое
безопасное место.
Пленному перевязали плечо, и он послушно лежал рядом с Рогатиным.
-- Гляди у меня, не шебуршись! -- погрозил ему пальцем Рогатин. -- Не
то по шее получишь.
Немец согласно закивал:
-- Яволь, яволь. Гитлер капут.
-- Понятливый, -- усмехнулся Рогатин...
Когда канонада стала чуть затихать, поползли опять к своим траншеям. И
доползли. Все, как один, невредимые.
Перед отправкой пленного в штаб дивизии его, как всегда, первым
допрашивал Люленков. Капитан расположился на бревне при входе в блиндаж. Все
штабники, когда нет обстрела, выбирались из-под земли на солнышко.
Ромашкин подсел к Люленкову.
-- Дивизия перед нами прежняя, -- сказал ему капитан и тут же задал
очередной вопрос немцу: -- Значит, вы рабочий?
-- Да, я токарь. Работал на заводе в Дрездене.
-- Почему же вы против нас воюете, у нас же государство рабочих и
крестьян?
-- Меня призвали в армию. Разве я мог не воевать?
Ромашкин еще раз оглядел пленного. Да, это был тот самый бледный,
светловолосый. Теперь прикидывается овечкой, а в траншее вел себя
по-другому. Василий, медленно подбирая слова, напомнил ему:
-- Ты много стрелял. Подкарауливал наших и стрелял.
-- Это моя обязанность, я солдат.
-- Другие солдаты днем не стреляли, только ты подкарауливал и стрелял.
-- Лейтенант все видел, -- уточнил Люленков. -- Два дня он лежал перед
вашей проволокой.
-- О, лейтенант очень храбрый человек! -- льстиво откликнулся пленный.
- Мы не ждали вас днем. Мы знали: вы приходите ночью.
Он явно хотел уйти от разговора о том, что стрелял больше других. И
Ромашкину почему-то подумалось, что рыжий, наверное, был лучше этого -
честнее и порядочней. Поинтересовался: кто же такой рыжий?
Люленков перевел вопрос.
-- Его звали Франтишек, он чех из Брно, до войны был маляром, -- охотно
ответил пленный.
-- У вас что, смешанная часть? -- заинтересовался капитан.
-- Да, теперь многие немецкие части и подразделения пополняются
солдатами других национальностей. Мы понесли большие потери.
-- А может быть, это потому, что другие национальности -- чехи, венгры,
румыны -- не хотят воевать против нас, а вы их заставляете?
-- Не знаю. Я маленький человек. Политика не мое дело.
Ромашкина все больше раздражал этот хитрец. "Маскируется под рабочего,
спасает шкуру, фашист проклятый". Брезгливо отодвинулся подальше от него.
А вернувшись в свой блиндаж, сказал Пролеткину:
-- Саша, ты был прав насчет той лошади... Перед нами стоит прежняя
дивизия.
Пролеткин просиял, взглянул на Рогатина победителем.
-- Слышал, что лейтенант сказал? Вот и подумай теперь, кто из нас
балаболка?
Рогатин только почесал в затылке.
Остаток дня Ромашкин вместе со всеми участвовал в пиршестве, которое
устроил старшина Жмаченко. Был весел, но неприятный холодок нет-нет да и
окатывал его. Все еще не верилось, что днем, на виду у врага они утащили
"языка" и вернулись без потерь!
А когда легли спать и в блиндаже погасили свет, его стала бить нервная
дрожь. "Тормоза не держат, -- с грустью подумал Василий. -- Да тут натяни
хоть стальную проволоку вместо нервов, и то не выдержит. Это ж надо, днем,
на виду у всех! И как мы решились? Если пошлют еще раз на такое задание, у
меня, наверное, не хватит сил. Впрочем, днем теперь и не пошлют, -- подумал
он с облегчением. -- Командование тоже понимает, что такое может получиться
только раз".
Все лето полк Караваева провел в обороне, а с сентября начались тяжелые
и на первый взгляд совсем безрезультатные наступательные бои. Велись они
почти беспрерывно.
В полном изнеможении Ромашкин снял изодранный, грязный маскировочный
костюм. Обессилевшие руки не поднимались. Его разведчики находились в таком
же состоянии.
Позвал старшину, приказал:
-- Тебе, Жмаченко, и всем, кто с тобой оставался, всю ночь дежурить
посменно. В первой траншее -- по одному бойцу на сто метров, и те, наверное,
уже спят. Как бы фрицы голыми руками всех вас не передушили.
-- Фрицы тоже вповалку лежат, вы крепко им поддали сегодня, -- ответил
Жмаченко. -- А охрану я выставлю, отдыхайте спокойно, товарищ лейтенант. -
Лейтенантом назвал по привычке -- со вчерашнего дня Ромашкин старший
лейтенант, однако он и сам еще не освоился с новым званием.
-- Поддали своими боками, -- заворчал Голощапов.
И Василий мысленно вновь увидел, как малочисленные роты поднимались
нынче в атаку. Больно смотреть.
"Куда там наступать! Если фашисты нанесут контрудар -- на своих
позициях не удержишься".
Не раздеваясь, Ромашкин повалился на жесткие нары и мигом заснул. Спал,
казалось, совсем недолго, а уже кто-то тянет за ногу.
-- Товарищ старший лейтенант, проснитесь!..
В блиндаже было темно, лишь алый бок железной печки светился в углу.
Усталость еще не прошла, в тепле она расплылась по телу вязкой тяжестью.
-- Вас до командира полка требуют, -- шептал старшина, опасаясь
разбудить других, и шепот его убаюкивал еще сильнее.
"Зачем понадобился? -- соображал в полусне Ромашкин... -- Неужто опять
за "языком" пошлют?"
Он встал на слабые еще ноги, нащупал автомат, привычно вскинул на плечо
и, не открывая полностью глаз, досыпая на ходу, направился к двери.
Колючий ночной мороз сразу прогнал сонливость, взбодрил. Ромашкин
втянул шею, сунул руки в карманы и хмурый зашагал по оврагу. Снег взвизгивал
под ногами, будто от боли.
У блиндажа командира полка какие-то люди усердно дымили самокрутками.
Подойдя вплотную, Василий рассмотрел: собрались командиры батальонов,
артиллеристы, политработники, тыловики.
Караваев и Гарбуз вышли, когда адъютант доложил, что все прибыли. Лицо
у командира полка тоже мрачное, в глазницах сплошная чернота. Гарбуз чуть
бодрее.
-- Товарищи командиры, -- негромко сказал Караваев, -- в блиндаже мы,
пожалуй, не поместимся, давайте поговорим здесь. Я не задержу вас. Мы вот с
комиссаром только что вернулись из дивизии. Нам опять поставлена задача
наступать!
Ромашкин не поверил своим ушам: "Не может быть!" Остальные отозвались
сдержанным, явно неодобрительным гулом. Командир первого батальона, худой и
длинный капитан Журавлев, спросил:
-- С кем же, товарищ подполковник, наступать? В ротах людей -- раз, два
и обчелся.
Караваев посмотрел на него сочувственно, но ответил твердо:
-- И все равно будем наступать. Немцы снимают войска с нашего фронта и
перебрасывают под Сталинград. Пленный, добытый вчера разведчиками,
подтвердил это: немецкий полк, с которым до сих пор имели дело только мы,
теперь обороняется на широком фронте против двух полков нашей дивизии,
потому что его сосед справа выведен в тыл.
Комбат Журавлев зло глянул на Ромашкина, будто он был виноват в том,
что немцы перегруппировывают свои силы.
-- Не одним нам тяжело, -- продолжал Караваев. -- Вся дивизия... да что
дивизия, несколько дивизий ведут наступление на пределе своих возможностей.
Но мы должны сорвать планы противника! Я уже распорядился о пополнении
стрелковых рот за счет тыловых подразделений. На передовую направляются
повара, писари, коноводы, ремонтники. Кто что получит и кто кого обязан
отдать, узнаете у начальника штаба. А теперь слушайте боевой приказ...
Караваев поставил задачи стрелковым батальонам, артиллерии, специальным
подразделениям. Разведвзвод он оставил в своем резерве. Приказал Ромашкину
быть рядом с полковым НП.
После командира говорил Гарбуз:
-- Товарищи, я знаю, как вы все устали. Но под Сталинградом решается
наша общая судьба. Разъясните это всем. Люди поймут. Коммунистам и
комсомольцам надо первыми вставать в атаку и вести других за собой...
Ромашкин еще затемно расположил свой взвод в указанном месте.
Разведчики подминали под себя мелкий кустарник и в ожидании, пока
потребуется резерв, устраивались "досыпать" на морозе.
Василий поднес к глазам бинокль. Утренний снег отливал синевой. В
нейтральной зоне чернели редкие кустики. Вчерашних убитых там не было: их
убрали ночью. Вражеские траншеи просматривались еще смутно, а в наших уже
можно было разглядеть даже лица солдат. Вон мелькнуло очень знакомое
чернобровое лицо. "Это же Гулиев! -- узнал Ромашкин. -- И своего ординарца
командир полка отправил в цепь".
В семь часов ударили пушки и зачакали минометы. Выбрасывая из-под снега
темную землю, разорвались первые снаряды в расположении фашистов. Огонь
нашей артиллерии был слабее обычного, залпы ее не образовали единого
слитного гула. Пыль и дым на позициях врага успевали оседать между нечастыми
всплесками взрывов.
На душе у Ромашкина было тоскливо. "Как же пехота пойдет в атаку после
такого чихания вместо настоящей артподготовки?" Но едва взлетела зеленая
ракета, люди выскочили из траншей и реденькими цепочками двинулись через
поле. Они не бежали, а шли почему-то шагом, стреляя на ходу.
Застучали, будто швейные машинки, немецкие пулеметы. С треском
разорвалось несколько мин. Это как бы подстегнуло нашу пехоту, бойцы
побежали вперед. И Ромашкин услышал, как кричит Караваев артиллеристам по
телефону:
-- Огневые точки давите! Не видите, что ли?!
Взрывы в расположении врага начали перемещаться, букетиками собирались
у площадок, с которых били пулеметы.
И вот уже первый батальон приблизился к фашистам, с ходу ворвался в их
траншею. "Ай да Журавлев! Ворчал, скрипел, а теперь вон как действует!" -
оживился Ромашкин, наблюдая, как наши солдаты разбегаются по траншее и
забрасывают блиндажи гранатами.
А подполковник Караваев все еще наседал на артиллеристов. Потом его
заглушил голос Гарбуза. Комиссар упрекал по телефону командира второго
батальона:
-- Спиридонов, почему вы топчетесь? Журавлев уже первую траншею
очистил, а вы все топчетесь. Да? Я вижу. Все прекрасно вижу. И вас и его...
Вопреки мрачным предположениям на этот раз наступление имело успех: к
середине дня полк овладел и второй траншеей. Караваев перешел на новый НП, а
с ним вместе двинулся и резерв. Подполковник теперь сам разговаривал с
ушедшим вперед вторым батальоном, подбадривал Спиридонова:
-- Вы же убедились, что перед нами слабый противник. Не снижайте темпа
наступления. Фланг открыт? Прикроем. Сейчас позвоню Журавлеву, он
подравняется и прикроет.
Но батальон Журавлева залег под плотным огнем пулеметов и хлесткими
выстрелами немецких штурмовых орудий.
-- Вернулись, сволочи! -- выругался Караваев.
-- Заставили вернуться, -- уточнил Гарбуз. -- Самоходок здесь дня три
уже не было.
-- Сейчас они дадут прикурить Журавлеву, -- продолжал Караваев с
жалостью. -- Почему он лежит? Раздолбают же его на ровном месте. -- И в
телефон: -- Журавлев! Броском вперед! Займи вторую траншею... Как не можешь?
Моги! Самому в траншее легче будет и соседу фланг прикроешь. Сейчас поддержу
огоньком.
Но и артогонь не помог Журавлеву. Красноармейцы расползлись по
воронкам, батальона будто и не было. А Спиридонов уже не говорил, а стонал в
телефон:
-- Прикройте же меня справа! Обходят! Сейчас выбьют из траншеи, а то и
вовсе отрежут!
-- Сейчас, сейчас, -- обещал Караваев и позвал: -- Ромашкин!
-- Я здесь.
-- Бегом со взводом в первый батальон. Поднять там людей и занять
траншею!
-- Есть!
Через минуту разведчики уже мчались напрямую к воронкам, в которых
залег первый батальон. На бегу Василий думал: "Уж лучше бы с самого начала
идти в атаку, чем включаться в нее в такой момент!"
Вражеские минометчики, заметив выдвижение резерва, ударили по нему. Но
разведчикам это не в диковинку. Уклоняясь от взрывов мин то вправо, то
влево, они с прежней стремительностью неслись вслед за Ромашкиным.
Вот наконец и черные воронки, в которых попрятались стрелки. Не зная,
где тут комбат или хотя бы кто из ротных. Ромашкин сам стал командовать:
-- А ну, славяне, вперед! В атаку, за мной! Ни один человек не внял его
призыву.
-- Что же вы, братцы? За мной! -- еще раз крикнул Ромашкин и приказал
Ромашкину... С этим я ограничиваюсь разговором.
Казаков и Василий вышли из командного блиндажа, минуту постояли, не
глядя друг другу в глаза, и вдруг рассмеялись. На душе было совсем не
горько. Ими до сих пор владела радость удачно проведенного налета, и была
она сильнее всех последующих неприятностей.
-- Идем ко мне ужинать, -- тихо предложил Ромашкин.
Но Казаков не согласился.
-- Лучше ко мне. Позвонить могут. Опять, скажут, ушел из роты.
После этого веселого происшествия у Ромашкина пошла полоса горьких
неудач. "Язык", которого они так лихо захватили втроем, оказался последним
на долгое время.
А из штаба дивизии, как и предвидел Колокольцев, ежедневно требовали
уточненных сведений о противнике. Высшее командование, до Ставки
включительно, стремилось вовремя уследить, когда и откуда противник
попытается снять часть своих сил для переброски на юг, к Сталинграду.
Приказы письменные и устные следовали один за другим. Войсковые разведчики
сбились с ног, каждую ночь они ползали в нейтральной зоне, но все
безрезультатно. Лишь раздразнили немцев так, что те по ночам стали держать в
окопах не только дежурных пулеметчиков, как делали это раньше, а оставляли
здесь целиком подразделения первого эшелона. Попробуй-ка сунься, возьми
"языка"!
Ромашкин устал, измучился.
Однажды его вызвал Гарбуз. "Будет ругать", -- с тоской решил Василий.
Но комиссар ругать не стал. Поглядел на его осунувшееся, несчастное лицо и
заговорил спокойно:
-- Мне кажется, надо менять тактику. Вы действуете шаблонно, поэтому и
неудача за неудачей. Противник вас ждет. Все ваши действия ему заранее
известны.
-- Что можно придумать нового в нашем деле? -- пожал плечами Ромашкин.
- Дождался темноты и ползи в чужие траншеи. Только будь осторожен. В том и
вся наша тактика.
-- Надо придумать что-то, -- не унимался Гарбуз. -- Подкоп, что ли,
какой-нибудь устроить? Или хитростью выманить фашистов в нейтральную зону?
Не знаю, что именно, но убежден: надо искать новые приемы. Иди, дорогой,
думай. Надумаешь -- приходи, посоветуемся. Если надо, я сам организую
обеспечение поиска.
Ромашкин ушел от комиссара, унося в душе благодарность за спокойный
разговор и веря, что если уж Гарбуз обещал поддержку, то все перевернет
вверх дном, заставит всех "ходить на цыпочках" перед разведчиками.
Так что же придумать?
Сколько ни ломал Василий голову, ничего путного не придумал. Саша
Пролеткин пожалел его, пытался утешить, как мог:
-- Не огорчайтесь, товарищ лейтенант. В нынешних условиях, будь у вас
хоть с бочку голова, все равно "языка" нам не добыть.
Ромашкин в ответ грустно улыбнулся и не очень уверенно стал размышлять:
"Если ночью немцы не спят, значит, спят днем, не могут же бодрствовать целые
подразделения сутки, и двое, и трое! Вот бы этим и воспользоваться?!" Но тут
же спасовал. В самом деле, что за бред? Если ночью не получается, днем тем
более ничего не выйдет.
Однако дерзкая мысль о захвате "языка" днем продолжала жить в нем,
постепенно обрастала деталями, и в конце концов он поделился ею со всем
взводом. Разведчики отнеслись к ней с большим сомнением. Затем начали
прикидывать, что тут выгодно и что невыгодно. А под конец решили: дело,
пожалуй, осуществимое.
Доложили свой план командованию. Он был одобрен. И в ближайшую же ночь
шесть разведчиков с плащ-палатками и малыми саперными лопатами направились в
нейтральную зону. Там, вблизи немецкой проволоки, была уже облюбована
заросшая кустарником высотка. На ней и стали рыть глубокие щели. Работали с
величайшей осторожностью: до вражеских траншей было не больше ста метров,
еле слышный стук мог погубить все задуманное. Землю ссыпали на плащ-палатки
и уносили в лощину, чтобы с рассветом не привлекла внимания немцев.
В щелях должны были засесть на весь день Ромашкин, Коноплев и Рогатин.
Они в подготовке укрытий не участвовали, набирались сил для выполнения
задания. Перед рассветом за ними прислали связного. Никто из троих, конечно,
не спал. Дело готовилось весьма рискованное, до сна ли тут!
Приползли к укрытиям, засели. Им спустили еду, воду, запас патронов и
гранат. Над головой каждого укрепили жердочки, сверху положили дерн и
оставили во тьме, в одиночестве, в полном неведении, что-то будет.
Страшно попасть в руки врага живым. За бессонные ночи и нервотрепку
фашисты на куски изрежут. Перед Ромашкиным явственно предстали все виденные
раньше истерзанные фашистами трупы пленных. Особенно запомнился один,
закоченевший в сарае каком-то. У него были отрублены топором пальцы на руках
и ногах. Ромашкин поежился и даже ощутил боль в кончиках собственных
пальцев.
Начали досаждать предположения: "Возможно, гитлеровцы слышали возню за
кустами и сейчас ползут сюда проверить: что здесь творилось? А может, они
уже разгадали наши намерения?.. Не исключено, что с рассветом начнут
наступление: это тоже грозит разведчикам гибелью".
Иногда, успокаивая человека, ему говорят: "Выхода нет только из
могилы". Ромашкин сам многократно говаривал так. И сейчас, вспомнив об этом,
подумал невесело: "А ведь я тут как в могиле. Но при всем том надеюсь на
благополучный исход: просижу так день, изучу режим жизни противника и смогу
завтра действовать наверняка..."
Приближался рассвет. Василию был виден клочок неба. Сначала он казался
черным, потом серым, наконец, синим, а когда взошло солнце, стал
нежно-голубым.
Осторожно Ромашкин поднял перископ. Это маленькое приспособление
прислали в полк недавно. Зеленая трубка не больше метра длиной, на одном
конце ее глазок, на другом -- окуляр в резиновой оправе. Прибор позволяет
наблюдать, не высовываясь из укрытия. Но едва Василий прильнул к окуляру,
как тут же в страхе дернулся назад и вниз. Сердце замерло, рука инстинктивно
схватилась за автомат. Все видимое пространство заслонила одутловатая рожа с
рыжей щетиной на рыхлых щеках. Вот-вот она заглянет в яму!
Стекла перископа, как и полагалось, приблизили врага вплотную, а в
действительности он находился метрах в шестидесяти. Ромашкин выругал себя за
несообразительность и вновь выставил перископ. Гитлеровец стоял на том же
месте, небритый, сонный, равнодушный. Рядом с ним на площадке был пулемет,
правее и левее в траншее -- еще двое солдат. Они разговаривали между собой,
не глядя в нейтральную зону. Ночь прошла, и противник, видимо, чувствовал
себя в безопасности.
Василий наблюдал за чужой траншейной жизнью с таким же напряженным
интересом, с каким в детстве смотрел приключенческие фильмы. Немцы
прохаживались, топтались на месте, и лица у них были усталыми.
Немного попривыкнув к жутковатому соседству, Ромашкин переключился на
изучение местности. Впереди через поле тянулось проволочное заграждение.
Проволока рыжая, ржавая. Вдоль нее траншея с бруствером, обложенным дерном.
От траншеи ответвлялись в лощину несколько ходов сообщения. По лощине немцы
ходили в полный рост. Там же блиндаж. У входа в него умывались двое,
поливали друг другу на руки из чайника. За лощиной была высотка, и Ромашкин
уже не мог разглядеть, что там дальше.
К восьми часам у немцев почти прекратилось движение, все ушли в блиндаж
и, наверное, завалились спать. Перед Василием остался только рыжий у
пулемета. Он слонялся взад-вперед, хмурясь и шевеля губами, должно быть, о
чем-то размышлял. Справа и слева от него на значительном расстоянии маячили
такие же одинокие фигуры. Тактически это объяснялось просто: обозримый из
щели участок обороняется взводом пехоты и сейчас здесь оставлены три
наблюдателя -- по одному от каждого отделения.
Часа через два рыжего сменил белобрысый. Этот оказался более
деятельным. Он то и дело поглядывал в нашу сторону, иногда брался за
пулемет, тщательно прицеливался, выжидал и вдруг давал очередь...
Часам к двенадцати обстановка прояснилась окончательно. А впереди еще
долгий-долгий день. Ромашкин не спеша поел хлеба, колбасы, запил водой из
фляжки. Очень хотелось курить. Но курева он не взял, чтобы избежать
соблазна. От неподвижного сидения затекли руки и ноги, ломило спину.
Поворочался, изгибаясь, насколько позволяла щель. Горло иногда перехватывал
кашель, и тогда приходилось накрывать голову телогрейкой, чтобы заглушить
его.
В течение дня Василий стал различать по лицам и повадкам каждого из
неприятельских солдат, ютившихся в блиндаже. Они стояли на посту поочередно,
и всех он успел разглядеть до мельчайших подробностей. В голове вдруг
мелькнуло: "Если бы тут оказался кто-нибудь из мучителей Тани, я бы
непременно узнал его по фотографии".
Едва стало смеркаться, в траншею бодро вышли все обитатели блиндажа.
Ромашкин усмехнулся, когда они встали перед ним. "Как в театре после
концерта: выступали по одному, а на прощание высыпали все".
Немцы готовились к ночи: укрепляли оружие на деревянных подставках,
пристреливали его по определенным целям.
Когда совсем стемнело, Ромашкин почувствовал себя как рыба в воде. Он
не стал дожидаться подмоги, сам разобрал "крышу" над головой и пополз к
Рогатину. Тот бесшумно выскользнул из своей норы, двинулся за лейтенантом.
Затем они забрали Коноплева и отправились восвояси.
Ромашкин рассчитывал встретить своих на подходе и действительно
обнаружил их в середине нейтральной зоны, когда сошлись уже метров на
двадцать. Его наметанный глаз, привыкший различать предметы и улавливать
даже легкое движение во мраке, заметил разведчиков с трудом. "Неплохо
работают", -- подумал Василий, любуясь, как стелются они по земле, словно
тени.
Самостоятельный выход наблюдателей планом не предусматривался. Чтобы их
не приняли за немцев, Ромашкин вполголоса окликнул:
-- Саша! Пролеткин!
Это было надежнее всякого пароля. Тени на миг замерли, потом метнулись
к ним:
-- Ну, как? Нормально?
-- Потом, потом... Скорей домой, -- шепнул в ответ Ромашкин.
"Дома" Ромашкина, Рогатина и Коноплева все разглядывали, как после
долгой разлуки. Заботливо подавали миски с горячим борщом, ломти хлеба,
густо заваренный чай. Не докучали расспросами, терпеливо ждали, когда сами
наблюдатели поведут рассказ о всем увиденном и пережитом за этот бесконечно
длинный день.
Ромашкин расстелил на столе лист бумаги, стал чертить схему обороны
немецкого взвода. Рогатин и Коноплев дополнили его чертеж своими деталями. И
все трое заявили: днем взять "языка" можно, надо только затемно подползти
еще ближе к проволоке, окопаться там, а когда немцы уйдут отдыхать,
проникнуть к ним в траншею. Если удастся -- схватить часового, если нет -
блокировать блиндаж и извлечь кого-нибудь оттуда.
Ну, а дальше? Разведчиков, конечно, обнаружат. Придется бежать через
нейтральную средь бела дня. Вслед им откроет огонь вся неприятельская
оборона. Возможно ли под таким огнем добраться до своих окопов?
Надо попробовать...
Ночью к проволочным заграждениям противника вышел весь разведвзвод.
Отрыли еще пять окопчиков и оставили здесь на день уже не троих, а восемь
человек.
Когда рассвело, Ромашкин, глянув в перископ, легко узнал своих
вчерашних знакомых.
Утро разгорелось, веселое, солнечное. Но на Василия этот яркий
солнечный свет действовал угнетающе. Он привык ходить на задания ночью.
Дневная вылазка казалась авантюрой, хотя немцы вели себя спокойно.
Как и вчера, на дневное дежурство у пулемета первым заступил рыжий.
Сегодня он был побрит. Скучая, походил по траншее и остановился поговорить с
соседом слева.
Разведчики не предполагали, что удобный момент наступит так скоро. Саша
Пролеткин первым выскользнул из окопчика, ужом подполз к проволоке.
Перевернулся на спину и торопливо стал выстригать проход. Все, затаив
дыхание, следили за ним. Немцев на всякий случай держали на мушке.
Саша быстро продвигался вперед между кольями заграждения. Вот он
безмолвно махнул рукой. Из щелей поползли к нему еще двое. И в ту же минуту
немец, стоявший лицом к разведчикам, закричал, показывая рыжему на ползущих.
Две короткие очереди из автоматов ударили одновременно. Немцы не то
упали, не то присели. Ромашкин кинулся к проходу, торопливо полез под
проволоку. Колючки рвали одежду, больно царапали тело. Разведчики,
назначенный в прикрытие, тоже спрыгнули в траншею и разбежались по двое
вправо и влево, стреляя из автоматов по наблюдателям.
Ромашкин кинулся к рыжему. Тот был мертв. Второй немец оказался живым,
только на плече у него расползалось кровавое пятно. Он угрожающе сжимал в
руке гранату. Рогатин вырвал ее, отбросил, схватил немца за ремень, выкинул
из траншеи и поволок к проволоке. Тот отчаянно сопротивлялся и визжал.
Из блиндажа на этот визг выбежали те, что отдыхали. Ромашкин оперся о
край траншеи и дал по ним несколько длинных очередей. Двое свалились,
остальные юркнули опять в блиндаж. Василий продолжал стрелять по входной
двери, а Рогатин уже тащил "языка" за проволокой.
Отстреливаясь на три стороны, стали отходить и другие разведчики. Саша
Пролеткин выбрался за проволоку последним, и Ромашкин тут же подал сигнал
своим артиллеристам. Ракета его еще не успела погаснуть, как дрогнула и
вскинулась черной стеной земля.
Пригнувшись, разведчики побежали к своим окопам в полный рост. Снаряды
гудели над самой головой. Сначала только свои, а потом и чужие -- немецкая
артиллерия открыла ответный огонь. Пришлось залечь.
В нейтральной зоне, между двух шквальных огней, было сейчас самое
безопасное место.
Пленному перевязали плечо, и он послушно лежал рядом с Рогатиным.
-- Гляди у меня, не шебуршись! -- погрозил ему пальцем Рогатин. -- Не
то по шее получишь.
Немец согласно закивал:
-- Яволь, яволь. Гитлер капут.
-- Понятливый, -- усмехнулся Рогатин...
Когда канонада стала чуть затихать, поползли опять к своим траншеям. И
доползли. Все, как один, невредимые.
Перед отправкой пленного в штаб дивизии его, как всегда, первым
допрашивал Люленков. Капитан расположился на бревне при входе в блиндаж. Все
штабники, когда нет обстрела, выбирались из-под земли на солнышко.
Ромашкин подсел к Люленкову.
-- Дивизия перед нами прежняя, -- сказал ему капитан и тут же задал
очередной вопрос немцу: -- Значит, вы рабочий?
-- Да, я токарь. Работал на заводе в Дрездене.
-- Почему же вы против нас воюете, у нас же государство рабочих и
крестьян?
-- Меня призвали в армию. Разве я мог не воевать?
Ромашкин еще раз оглядел пленного. Да, это был тот самый бледный,
светловолосый. Теперь прикидывается овечкой, а в траншее вел себя
по-другому. Василий, медленно подбирая слова, напомнил ему:
-- Ты много стрелял. Подкарауливал наших и стрелял.
-- Это моя обязанность, я солдат.
-- Другие солдаты днем не стреляли, только ты подкарауливал и стрелял.
-- Лейтенант все видел, -- уточнил Люленков. -- Два дня он лежал перед
вашей проволокой.
-- О, лейтенант очень храбрый человек! -- льстиво откликнулся пленный.
- Мы не ждали вас днем. Мы знали: вы приходите ночью.
Он явно хотел уйти от разговора о том, что стрелял больше других. И
Ромашкину почему-то подумалось, что рыжий, наверное, был лучше этого -
честнее и порядочней. Поинтересовался: кто же такой рыжий?
Люленков перевел вопрос.
-- Его звали Франтишек, он чех из Брно, до войны был маляром, -- охотно
ответил пленный.
-- У вас что, смешанная часть? -- заинтересовался капитан.
-- Да, теперь многие немецкие части и подразделения пополняются
солдатами других национальностей. Мы понесли большие потери.
-- А может быть, это потому, что другие национальности -- чехи, венгры,
румыны -- не хотят воевать против нас, а вы их заставляете?
-- Не знаю. Я маленький человек. Политика не мое дело.
Ромашкина все больше раздражал этот хитрец. "Маскируется под рабочего,
спасает шкуру, фашист проклятый". Брезгливо отодвинулся подальше от него.
А вернувшись в свой блиндаж, сказал Пролеткину:
-- Саша, ты был прав насчет той лошади... Перед нами стоит прежняя
дивизия.
Пролеткин просиял, взглянул на Рогатина победителем.
-- Слышал, что лейтенант сказал? Вот и подумай теперь, кто из нас
балаболка?
Рогатин только почесал в затылке.
Остаток дня Ромашкин вместе со всеми участвовал в пиршестве, которое
устроил старшина Жмаченко. Был весел, но неприятный холодок нет-нет да и
окатывал его. Все еще не верилось, что днем, на виду у врага они утащили
"языка" и вернулись без потерь!
А когда легли спать и в блиндаже погасили свет, его стала бить нервная
дрожь. "Тормоза не держат, -- с грустью подумал Василий. -- Да тут натяни
хоть стальную проволоку вместо нервов, и то не выдержит. Это ж надо, днем,
на виду у всех! И как мы решились? Если пошлют еще раз на такое задание, у
меня, наверное, не хватит сил. Впрочем, днем теперь и не пошлют, -- подумал
он с облегчением. -- Командование тоже понимает, что такое может получиться
только раз".
Все лето полк Караваева провел в обороне, а с сентября начались тяжелые
и на первый взгляд совсем безрезультатные наступательные бои. Велись они
почти беспрерывно.
В полном изнеможении Ромашкин снял изодранный, грязный маскировочный
костюм. Обессилевшие руки не поднимались. Его разведчики находились в таком
же состоянии.
Позвал старшину, приказал:
-- Тебе, Жмаченко, и всем, кто с тобой оставался, всю ночь дежурить
посменно. В первой траншее -- по одному бойцу на сто метров, и те, наверное,
уже спят. Как бы фрицы голыми руками всех вас не передушили.
-- Фрицы тоже вповалку лежат, вы крепко им поддали сегодня, -- ответил
Жмаченко. -- А охрану я выставлю, отдыхайте спокойно, товарищ лейтенант. -
Лейтенантом назвал по привычке -- со вчерашнего дня Ромашкин старший
лейтенант, однако он и сам еще не освоился с новым званием.
-- Поддали своими боками, -- заворчал Голощапов.
И Василий мысленно вновь увидел, как малочисленные роты поднимались
нынче в атаку. Больно смотреть.
"Куда там наступать! Если фашисты нанесут контрудар -- на своих
позициях не удержишься".
Не раздеваясь, Ромашкин повалился на жесткие нары и мигом заснул. Спал,
казалось, совсем недолго, а уже кто-то тянет за ногу.
-- Товарищ старший лейтенант, проснитесь!..
В блиндаже было темно, лишь алый бок железной печки светился в углу.
Усталость еще не прошла, в тепле она расплылась по телу вязкой тяжестью.
-- Вас до командира полка требуют, -- шептал старшина, опасаясь
разбудить других, и шепот его убаюкивал еще сильнее.
"Зачем понадобился? -- соображал в полусне Ромашкин... -- Неужто опять
за "языком" пошлют?"
Он встал на слабые еще ноги, нащупал автомат, привычно вскинул на плечо
и, не открывая полностью глаз, досыпая на ходу, направился к двери.
Колючий ночной мороз сразу прогнал сонливость, взбодрил. Ромашкин
втянул шею, сунул руки в карманы и хмурый зашагал по оврагу. Снег взвизгивал
под ногами, будто от боли.
У блиндажа командира полка какие-то люди усердно дымили самокрутками.
Подойдя вплотную, Василий рассмотрел: собрались командиры батальонов,
артиллеристы, политработники, тыловики.
Караваев и Гарбуз вышли, когда адъютант доложил, что все прибыли. Лицо
у командира полка тоже мрачное, в глазницах сплошная чернота. Гарбуз чуть
бодрее.
-- Товарищи командиры, -- негромко сказал Караваев, -- в блиндаже мы,
пожалуй, не поместимся, давайте поговорим здесь. Я не задержу вас. Мы вот с
комиссаром только что вернулись из дивизии. Нам опять поставлена задача
наступать!
Ромашкин не поверил своим ушам: "Не может быть!" Остальные отозвались
сдержанным, явно неодобрительным гулом. Командир первого батальона, худой и
длинный капитан Журавлев, спросил:
-- С кем же, товарищ подполковник, наступать? В ротах людей -- раз, два
и обчелся.
Караваев посмотрел на него сочувственно, но ответил твердо:
-- И все равно будем наступать. Немцы снимают войска с нашего фронта и
перебрасывают под Сталинград. Пленный, добытый вчера разведчиками,
подтвердил это: немецкий полк, с которым до сих пор имели дело только мы,
теперь обороняется на широком фронте против двух полков нашей дивизии,
потому что его сосед справа выведен в тыл.
Комбат Журавлев зло глянул на Ромашкина, будто он был виноват в том,
что немцы перегруппировывают свои силы.
-- Не одним нам тяжело, -- продолжал Караваев. -- Вся дивизия... да что
дивизия, несколько дивизий ведут наступление на пределе своих возможностей.
Но мы должны сорвать планы противника! Я уже распорядился о пополнении
стрелковых рот за счет тыловых подразделений. На передовую направляются
повара, писари, коноводы, ремонтники. Кто что получит и кто кого обязан
отдать, узнаете у начальника штаба. А теперь слушайте боевой приказ...
Караваев поставил задачи стрелковым батальонам, артиллерии, специальным
подразделениям. Разведвзвод он оставил в своем резерве. Приказал Ромашкину
быть рядом с полковым НП.
После командира говорил Гарбуз:
-- Товарищи, я знаю, как вы все устали. Но под Сталинградом решается
наша общая судьба. Разъясните это всем. Люди поймут. Коммунистам и
комсомольцам надо первыми вставать в атаку и вести других за собой...
Ромашкин еще затемно расположил свой взвод в указанном месте.
Разведчики подминали под себя мелкий кустарник и в ожидании, пока
потребуется резерв, устраивались "досыпать" на морозе.
Василий поднес к глазам бинокль. Утренний снег отливал синевой. В
нейтральной зоне чернели редкие кустики. Вчерашних убитых там не было: их
убрали ночью. Вражеские траншеи просматривались еще смутно, а в наших уже
можно было разглядеть даже лица солдат. Вон мелькнуло очень знакомое
чернобровое лицо. "Это же Гулиев! -- узнал Ромашкин. -- И своего ординарца
командир полка отправил в цепь".
В семь часов ударили пушки и зачакали минометы. Выбрасывая из-под снега
темную землю, разорвались первые снаряды в расположении фашистов. Огонь
нашей артиллерии был слабее обычного, залпы ее не образовали единого
слитного гула. Пыль и дым на позициях врага успевали оседать между нечастыми
всплесками взрывов.
На душе у Ромашкина было тоскливо. "Как же пехота пойдет в атаку после
такого чихания вместо настоящей артподготовки?" Но едва взлетела зеленая
ракета, люди выскочили из траншей и реденькими цепочками двинулись через
поле. Они не бежали, а шли почему-то шагом, стреляя на ходу.
Застучали, будто швейные машинки, немецкие пулеметы. С треском
разорвалось несколько мин. Это как бы подстегнуло нашу пехоту, бойцы
побежали вперед. И Ромашкин услышал, как кричит Караваев артиллеристам по
телефону:
-- Огневые точки давите! Не видите, что ли?!
Взрывы в расположении врага начали перемещаться, букетиками собирались
у площадок, с которых били пулеметы.
И вот уже первый батальон приблизился к фашистам, с ходу ворвался в их
траншею. "Ай да Журавлев! Ворчал, скрипел, а теперь вон как действует!" -
оживился Ромашкин, наблюдая, как наши солдаты разбегаются по траншее и
забрасывают блиндажи гранатами.
А подполковник Караваев все еще наседал на артиллеристов. Потом его
заглушил голос Гарбуза. Комиссар упрекал по телефону командира второго
батальона:
-- Спиридонов, почему вы топчетесь? Журавлев уже первую траншею
очистил, а вы все топчетесь. Да? Я вижу. Все прекрасно вижу. И вас и его...
Вопреки мрачным предположениям на этот раз наступление имело успех: к
середине дня полк овладел и второй траншеей. Караваев перешел на новый НП, а
с ним вместе двинулся и резерв. Подполковник теперь сам разговаривал с
ушедшим вперед вторым батальоном, подбадривал Спиридонова:
-- Вы же убедились, что перед нами слабый противник. Не снижайте темпа
наступления. Фланг открыт? Прикроем. Сейчас позвоню Журавлеву, он
подравняется и прикроет.
Но батальон Журавлева залег под плотным огнем пулеметов и хлесткими
выстрелами немецких штурмовых орудий.
-- Вернулись, сволочи! -- выругался Караваев.
-- Заставили вернуться, -- уточнил Гарбуз. -- Самоходок здесь дня три
уже не было.
-- Сейчас они дадут прикурить Журавлеву, -- продолжал Караваев с
жалостью. -- Почему он лежит? Раздолбают же его на ровном месте. -- И в
телефон: -- Журавлев! Броском вперед! Займи вторую траншею... Как не можешь?
Моги! Самому в траншее легче будет и соседу фланг прикроешь. Сейчас поддержу
огоньком.
Но и артогонь не помог Журавлеву. Красноармейцы расползлись по
воронкам, батальона будто и не было. А Спиридонов уже не говорил, а стонал в
телефон:
-- Прикройте же меня справа! Обходят! Сейчас выбьют из траншеи, а то и
вовсе отрежут!
-- Сейчас, сейчас, -- обещал Караваев и позвал: -- Ромашкин!
-- Я здесь.
-- Бегом со взводом в первый батальон. Поднять там людей и занять
траншею!
-- Есть!
Через минуту разведчики уже мчались напрямую к воронкам, в которых
залег первый батальон. На бегу Василий думал: "Уж лучше бы с самого начала
идти в атаку, чем включаться в нее в такой момент!"
Вражеские минометчики, заметив выдвижение резерва, ударили по нему. Но
разведчикам это не в диковинку. Уклоняясь от взрывов мин то вправо, то
влево, они с прежней стремительностью неслись вслед за Ромашкиным.
Вот наконец и черные воронки, в которых попрятались стрелки. Не зная,
где тут комбат или хотя бы кто из ротных. Ромашкин сам стал командовать:
-- А ну, славяне, вперед! В атаку, за мной! Ни один человек не внял его
призыву.
-- Что же вы, братцы? За мной! -- еще раз крикнул Ромашкин и приказал