Страница:
Ну, братцы, завтра будет нам крещение.
Роты во мраке шли по разбитой проселочной дороге, под снегом бугрились
застывшие с осени комья грязи. Впереди было тихо и темно, только иногда
взлетали ракеты. Чем ближе к передовой, тем больше воронок -- широких и
малых, старых, с замерзшей водой, и совсем свежих, черных внутри. Деревья
были похожи на чтобы, ветви их срезало осколками снарядов. Два черных
дымящихся квадрата Ромашкин принял за домики, в которых топят печки, но это
были подбитые догорающие танки.
Первая траншея показалась Ромашкину пустой. "Кто же здесь воевал?
Почему фашисты не идут вперед? Тут никого нет". Но за третьим поворотом
траншеи встретил красноармейца неопределенного возраста, с небритым и,
видно, давно не видавшим воды и мыла лицом. Уши его шапки были опущены и
тесемки завязаны, испачканная землей шинель, покрытая на груди инеем,
походила на промерзший балахон.
-- Ты здесь один? -- удивленно спросил Ромашкин.
-- Зачем один? Народ отдыхает. Вон там, в землянке.
-- Показывай где. Мы сменять вас пришли.
-- Это хорошо. На формировку отойдем, значит. -- Красноармеец подошел к
плащ-палатке, откинул ее и крикнул в черную дыру:
-- Эй, народ, выходи, смена пришла!
Из блиндажа вылезли четверо в грязных шинелях, с лицами, испачканными
сажей коптилок.
-- Смена? -- спросил один. -- Ну, давай принимай, кто старшой?
-- Командир взвода лейтенант Ромашкин.
-- Командир взвода рядовой Герасимов. Пойдем, лейтенант, покажу тебе
участок.
Василий пошел за ним по траншее. Окопы здесь были не такие, как
оставленные позади, там -- ровненькие, вырытые, будто на учениях, а здесь -
избитые снарядами, кое-где полузасыпанные, с вырванными краями, с глубокими
норами, уходящими под бруствер.
Герасимов шел вперевалочку, не торопясь, как усталый мужичок после
утомительной работы, он по-хозяйски, просто объяснял лейтенанту, говорил
"ты", будто не знал об уставном "вы".
-- Место перед тобой будет ровное, танки идут свободно. Справа овраг,
окопов наших там нету, стало быть, разрыв с соседом. Поставь у оврага для
пехоты пулемет. Для танков мины уже накиданы. Как забомбят или артиллерия
начнет гвоздить, людей вот в эти норы поховай, -- он показал на дыры в
передней стене траншеи.
-- Когда танки через голову пойдут, там -- в этих норах -- бутылки с
горючкой припасены. Только гляди: кверху горлом кидайте, а то у нас один
себя облил, сгорел сам заместо танка.
Когда вернулись к землянке, Василий, как учили на курсах, хотел
начертить схему обороны и подписать: сдал, принял.
-- Ни к чему это, -- сказал Герасимов, -- да и не кумекаю я в твоих
схемах, товарищ лейтенант. Позицию тебе сдал. Мы ее удержали. Теперь ты
держи, пока тебя сменят. Ну прощевайте.
-- А где же твой взвод?
-- Вот он, весь тут. Три дня назад у нас и лейтенант был и сержанты...
Герасимов махнул рукой, и четверо красноармейцев двинулись за ним так
же, как он, раскачиваясь из стороны в сторону.
Василий глядел им вслед и не мог понять, как эти невзрачные,
закопченные мужички не пропустили механизированную лавину немцев? Он
представлял фронтовых героев богатырями, грудь колесом, в очах огонь -- он и
Куржакова сначала невзлюбил за то, что тот не был таким. И вот, оказывается,
бьют фашистов простые мужики вроде этого Герасимова. Ромашкину жаль было
расставаться с образом лихого, бесстрашного воина, наверное, потому, что
даже перед лицом смерти человек стремится к хорошему, ему не безразлично,
как он умрет и что скажут о нем люди.
Василий развел отделения по траншее, выбрал огневые позиции для
пулеметов, назначил наблюдателей. Подумал: "Секрет бы надо выслать, вдруг
ночью немцы пойдут". Но, посмотрев на загадочную темную нейтральную зону,
решил: "Вышлю завтра, огляжусь, где и что".
До утра Василий так и не смог заснуть. Сначала зашел Куржаков,
проверил, как заняли оборону. Потом заглянул комбат -- длинный, худой
капитан Журавлев. Когда они ушли, Ромашкин все равно не лег, то и дело
выходил из землянки, прислушивался, вглядывался во мрак. Казалось, фашисты
могут подползти и броситься в траншею.
Но впереди было тихо. "Неужели враг так близко, на этом вот черном
поле? -- думал Василий. -- Ну ничего, завтра мы им покажем! Пусть только
сунутся".
Лишь перед самым утром, когда чуть начало синеть, Ромашкина свалил сон,
он забылся, сидя в темной прокуренной землянке.
Проснулся Василий от оглушительного грохота. Через края плащ-палатки,
которая закрывала вход, сочился утренний свет. Будто горы рушились там,
снаружи, страшно было выходить. Но Ромашкин, выхватив пистолет, все же
выскочил. С неба несся пронзительный вой, который сковывал все мышцы и
вжимал в землю. Втянув голову в плечи, Ромашкин нашел в себе силы посмотреть
вверх. Оттуда черными птицами стремительно шли вниз, один за другим,
пикирующие бомбардировщики, их было очень много, они неслись стремительно,
затем, будто присев, сбрасывали бомбы и круто уходили ввысь. Бомбы тоже
выли, как самолеты. Потом они тяжело бухались в землю, взрывались, земля
вздрагивала, казалось, даже прогибалась от ударов и вскидывалась черными
конусами с огнем и дымом. А самолеты все выли и выли, скатываясь вниз, будто
по крутой горке на санках.
"Сколько же их там? -- подумал Ромашкин. -- Надо сосчитать". Он
приподнял голову и обнаружил, что пикировщиков не так уж много. Они
построились вертикальной каруселью, непрерывно кружили, бросали не все бомбы
сразу, а порциями. На смену одной эскадрилье пришла другая и тоже закружила,
завыла. Едкий дым от разрывов, запах гари и взрывчатки затянул траншею.
Когда, отбомбившись, эскадрилья улетела, Ромашкин собрался было вздохнуть с
облегчением, но взрывы все долбили и долбили землю, она все вздрагивала и
вскидывалась черными веерами. "Откуда же летят бомбы? Самолеты ушли...-
поразился Ромашкин и понял:
-- Это бьет артиллерия!"
Два снаряда угодили в окоп. Кто-то по-звериному завыл, новый разрыв
заглушил этот крик. "Добило, -- с щемящей жалостью подумал Ромашкин. -- Кого
же?"
Одинокий испуганный голос вдруг закричал: "Танки справа!" И Василий
только теперь, придя в себя, вспомнил: бомбит авиация и бьет артиллерия для
того, чтобы подвести сюда танки и пехоту. А он -- командир и не должен их
пропустить. Еще не увидев наступающих -- впереди все было затянуто дымом, -
Ромашкин закричал:
-- К бою! Приготовить гранаты!
Ромашкину было страшно, однако в нем еще не угасли задор и желание
отличиться. "Сейчас я вам покажу!
-- Василий огляделся: кто же оценит его мужество? В траншее никого не
было, все забились в норы. -- А кто же кричал про танки? Наверное,
наблюдатели, я запретил им прятаться в щели".
Снаряды рвались перед траншеей, брызгали землей и осколками или,
взвизгнув над самым ухом, взрывались позади и тоже обсыпали землей и черным
снегом. Пули свистели сплошной метелью. Василию страшно было взглянуть через
бруствер, но он заставил себя приподняться.
В нейтральной зоне Ромашкин сначала ничего не увидел, кроме грязного
снежного поля, покрытого воронками, будто оспой. "Где же танки? Ах, вот
они!" Вдали Ромашкин заметил коробки, похожие на спичечные, они двигались
тремя линиями в шахматном порядке. Их было много, и казалось, все идут на
взвод лейтенанта Ромашкина. Пехота врага еще не показывалась.
Разрыв снаряда оглушил Ромашкина. Он упал, но успел увидеть -- в конце
траншеи сорвало с землянки бревна, и они, легкие, будто не настоящие,
полетели высоко вверх, и все заволокло дымом. Ромашкин, шатаясь, поднялся и
подбежал к землянке. То, что он увидел, заставило его оцепенеть: люди,
потеряв свои очертания, были размазаны по стенам. В черной копоти было много
красного и куски чего-то ярко-белого. Ромашкин в ужасе побежал прочь.
Спотыкаясь об убитых и раненых, он бежал по траншее и с отчаянием думал: "С
кем же я буду воевать? Немцы еще не приблизились, а взвода уже нет!" Только
теперь Ромашкин понял, почему в газетах писали о мужестве бойцов-одиночек -
то артиллерист остался у пушки один, то пулеметчик стрелял из двух
пулеметов, то красноармеец вступил в бой с тремя танками. "Значит, бомбами и
снарядами фашисты перемешивают наших с землей и лишь тогда идут в атаку! Как
же с ними воевать? Они приходят в траншеи, когда в них почти нет живых! А
где же наша авиация, артиллерия? Почему нас не прикрывают?"
Ромашкин поглядел в небо -- там кружили темные крестики, звука моторов
не было слышно из-за артиллерийской канонады. "Значит авиация есть!" Да и
среди приближающихся танков то и дело вскидывались черные фонтаны земли. А
один танк уже дымил, и ветер тянул черно-белый шлейф через поле. "Значит, и
артиллерия наша бьет! Чего же я паникую? Людей побило?.. -- Ромашкин
вспомнил пятерых солдат, которых сменил его взвод. -- Они устояли. Неужели
мы не выдержим?" Он пошел по траншее, выкрикивая:
-- Кто живой, отзовись!
-- Я живой -- Оплеткин!
-- Я тоже -- Кружилин!
-- И я пока цел, товарищ лейтенант.
-- Здесь живые! -- кричали из глубоких нор. У Ромашкина легче стало на
душе. "Есть народ. Есть с кем воевать!"
-- Сидите пока в щелях, -- приказал он. -- Я подам сигнал, когда
подойдут близко.
-- Вы бы сами схоронились. Наблюдатели есть, -- посоветовал Оплеткин.
-- Убиты уже наблюдатели, -- сказал Ромашкин, глядя на безжизненные
тела на дне траншеи.
Прибежал запыхавшийся Куржаков, быстро окинул своими цепкими зелеными
глазами Ромашкина, нейтралку, танки, окоп. Он вроде бы помолодел и даже
улыбался. Ни разу еще не видал его Ромашкин таким веселым.
-- Ну, как ты тут? -- весело спросил Куржаков, будто не было никогда
между ними ни вражды, ни драки.
-- Ждем!
-- Сейчас пожалуют. Людей много побило?
-- Полвзвода уже нет.
-- Это еще ничего. У других хуже. -- Куржаков перестал улыбаться. -
Дружков твоих -- Карапетяна, Синицкого, Сабурова -- уже накрыло.
-- Ранены? -- воскликнул Василий.
-- Начисто. Ну, давай готовься к отражению танков. Бутылки, связки
гранат чтобы под рукой были. -- Куржаков опять улыбнулся и весело сказал,
кивнув на пистолет, который держал Ромашкин: -- Ты спрячь эту штуку. Возьми
вон винтовку убитого. Она дальше бьет и в рукопашной надежнее. Чудно:
командир лучше всех во взводе стреляет, а ему винтовка по штату не положена.
Ну ладно, держись! Назад ни шагу! В случае чего пришлешь связного. -
Куржаков, пригибаясь, побежал назад по ходу сообщения.
Ромашкин никак не мог представить товарищей мертвыми. Казалось,
Карапетян откуда-то издалека смотрел на него черными глянцевыми очами, рядом
смеялся Синицкий и хмурил белесые брови Сабуров, а доброта так и растекалась
по его простому деревенскому лицу. "Неужели они мертвы? Какие они теперь?
Как эти, неподвижные, на дне траншеи? Или как те, размазанные по стенкам
блиндажа? Да зачем это знать? Их уже нет, вот что непоправимо. Они не дышат,
не смеются, не существуют..."
Танки приблизились, и по траншее, вдобавок к немецкой артиллерии и
минометам, захлестали снаряды, пущенные из танковых пушек: выстрел --
разрыв, выстрел -- разрыв -- почти без паузы.
Василий взял винтовку убитого наблюдателя, вложил пистолет в кобуру и
приподнялся над бруствером. "Где же пехота? Где эти сволочи, которых так
хочется бить?"
Позади танков, плохо различимые, в зеленоватой одежде, шли цепочкой
автоматчики. Они строчили очередями, упирая автоматы в живот. Ромашкину
стало страшно. Его испугали не танки, не цепь пехоты, а именно это
спокойствие. Приближались настоящие солдаты, а не трусливые вояки с газетных
карикатур. Гитлеровцы шли, как на работу, он понял: они знали свое дело и
намеревались сделать его хорошо.
-- К бою! -- закричал Ромашкин и приложил винтовку к плечу. -- По
фашистам - огонь! -- скомандовал он себе и красноармейцам, которые выскочили
из брустверных нор. Они уже оценили, что лейтенант берег их от артобстрела,
и теперь понимали: если зовет -- медлить нельзя.
Ромашкин никак не мог поймать в прорезь прицела зеленую фигурку -- то
ли рука дрожала, то ли земля. Ударил неподалеку снаряд, пришлось присесть.
Только поднялся, другой снаряд хлестнул левее. Не успел выпрямиться, прямо
над головой чиркнула по брустверу автоматная очередь. "Сейчас они свалятся
на голову, специально не дают подняться..." Ромашкин опять закричал:
-- Огонь!
И, собрав все силы, все же выставил винтовку и принялся стрелять, почти
не целясь. Первая линия танков была рядом. Пехота шла позади третьей. Танки
лязгали и скрежетали гусеницами. Ромашкину казалось -- три машины нацелились
прямо на него. Он все же не потерял самообладания, скомандовал:
-- Приготовить гранаты и бутылки!
И сам выхватил из ниши тяжелую зеленую бутылку. "Наверное, из-под
пива", -- мелькнуло в голове. Только поднялся, как тут же увидел чистые,
надраенные траки гусеницы. Бросить бутылку у Ромашкина уже не хватило сил,
он как-то сразу обмяк и упал лицом вниз. Танк, рыча, накатился на траншею,
обдал горячей гарью, скрежеща и повизгивая, полез дальше. "В спину удобнее,
у него позади нет пулемета", -- вспомнил Ромашкин. И, стараясь оправдать
свою секундную слабость, ухватился за эту мысль: упал он для того, чтобы
перехитрить танк. Вскочив, Василий метнул бутылку в корму танка, грязную,
покрытую копотью и снегом. Бутылка разбилась, слабо звякнули осколки. Но
пламя, которое ожидал увидеть Ромашкин, не вспыхнуло. Все машины первой
линии прошли невредимыми через траншею.
"Что же это? Почему танки не горят?" -- растерянно думал Ромашкин. Он
взял связку гранат -- четыре ручки, как рога, в одну сторону, и одна, за
которую держать, в противоположную. Связка была тяжелой. Ромашкин кинул ее
вслед удаляющемуся танку, целясь в корму. Но связка, не пролетев и половины
расстояния, упала на грязный снег. Ромашкин присел, чтобы не попасть под
свои же осколки.
Рыча, приближалась вторая линия танков. Сквозь гудение моторов слышался
крик пехоты.
И тут словно из-под земли выскочил Куржаков.
-- Вы что, черти окопные, заснули? Почему пропустили танки? -- Увидев
Ромашкина, искренно удивился: -- Ты живой? А почему пропустил танки?
Пристрелю гада!.. -- закричал Куржаков.
-- Не загораются они. Я бросал бутылки, -- виновато сказал Ромашкин.
-- Бросал, бросал! А куда бросал? -- кричал Куржаков так, что жилы
надувались на шее.
Холодея от ужаса, Василий вспомнил: "Бросить бутылку надо на корму так,
чтобы горючка затекла в мотор".
-- Да что с тобой время терять! -- Куржаков схватил бутылку и побежал
наперерез танку -- тот выходил на траншею немного левее. Ромашкин тоже с
бутылкой ринулся за ним. Куржаковбросил бутылку вдымящую корму и тут же лег.
Ромашкин метнул свою бутылку и, так как бежать было некуда, свалился на
ротного.
Куржаков сразу завозился, сбрасывая с себя Ромашкина, и вдруг стал
смеяться.
-- Ты чего? -- удивился Ромашкин.
-- Бутылки-то не гранаты -- не взорвутся, а мы с тобой, два дурака,
улеглись.
Без всякой паузы Куржаков, стараясь перекрыть шум боя, скомандовал
взводу:
-- По пехоте -- огонь! -- Он стал стрелять, быстро двигая затвор
винтовки.
Расстреляв обойму, Куржаков спросил:
-- Где твои пулеметы, почему молчат?
Василий кинулся туда, где перед боем поставил ручные пулеметы. Самый
ближний оказался на площадке, но пулеметчик, раненный и перебинтованный,
сидел на дне траншеи. "Когда он успел перевязаться?" -- удивился Василий и
спросил:
-- Ну, как ты? Стоять можешь?
-- Могу, -- ответил пулеметчик.
-- Так в чем же дело? Надо вести огонь, -- сказал Ромашкин, помог бойцу
встать к пулемету, а сам побежал дальше.
Второй пулеметчик был убит. Василий прицелился и застрочил по зеленым
фигуркам. Они закувыркались, стали падать. Первый пулемет тоже бил короткими
очередями, и немецкая пехота залегла.
-- Ага, не нравится! -- воскликнул Ромашкин и прицельно стал бить по
копошащимся на снегу фашистам. Подбежал веселый Куржаков:
-- Видишь -- дело пошло! Смотри, наш танк разгорелся...
Ромашкин оглянулся и увидел охваченный огнем, метавшийся по полю танк.
Другой, со свернутой набок башней, дымил густым черным столбом, правее и
левее горело еще пять машин, это поработали артиллеристы.
Вдруг снаряды накрыли фашистов, залегших перед траншеей. В перерывах
между артналетами они стали убегать из-под огня назад, к третьей линии
танков, почему-то остановившейся. И тут из-за леса вылетели штурмовики с
красными звездочками на крыльях и пошли вдоль строй немецких машин. Частые
всплески от разрывов бомб, вздыбившийся снег, земля и дым заволокли всю
нейтральную зону. Сделав еще заход, штурмовики улетели. В поле чадили и
пылали огнем подбитые танки. В одном из них рванули снаряды, бронированная
коробка развалилась, из нутра ее вырвались яркие космы огня.
-- Так держать! -- сказал довольный Куржаков и добавил: -- Но учти: ты
должен все делать сам. Я за тебя взводом командовать не буду. -- Повернулся
и ушел на свой наблюдательный пункт.
"Зачем он так?.. -- пожалел Ромашкин. -- Вроде бы все наладилось, и
опять обидел. Но, с другой стороны, он прав, без него дело могло кончиться
плохо. А я, лопух, растерялся, даже как бутылки бросать забыл".
До вечера отбили еще одну атаку. Ромашкин чувствовал предельную
слабость: сил не осталось, даже шинель казалась тяжелой. Вспомнил: "Сегодня
мы не завтракали, не обедали, не ужинали". Вспомнил и ощутил, что совсем не
хочется есть. Попить бы только. Чаю бы крепкого, горячего. Ромашкин обошел
уцелевших солдат, сосчитал убитых, велел отнести их в лощинку позади
траншеи. Вспомнил раненых -- они сами, без помощи ушли в тыл. Он глядел на
почерневшие, осунувшиеся лица красноармейцев, и его поразило сходство с
теми, которых они сменили. Теперь и его бойцы ходили, как те, устало,
вразвалочку, шинели на них испачканы землей и гарью. "Вот и мы стали
чернорабочими войны", -- подумал Ромашкин, и его охватила грусть оттого, что
война совсем не такая, какой он представлял ее. "Откуда же правду о войне
знала та женщина в военкомате? Откуда знали другие, они ведь никогда не
видели фронта? И почему я не знал всего этого?"
Когда начало смеркаться, за Ромашкиным прибежал связной.
-- Командир роты вызывает.
На НП Василий встретился с тремя сержантами -- это были новые командиры
взводов. Кроме Ромашкина, ни один взводный не уцелел.
-- Хватит мне к вам бегать, -- беззлобно сказал ротный, и Ромашкин
понял: в трудные минуты Куржаков бывал в каждом взводе. -- Решил вызвать
вас. Доложите о потерях.
Докладывали по очереди -- по номерам взводов.
-- Восемь убитых, четверо раненых, -- сообщил Ромашкин.
-- Раненых обычно бывает в два раза больше, а у тебя наоборот, --
сказал Куржаков.
-- В землянке сразу шестерых одним снарядом, -- стал оправдываться
Василий.
-- А ты куда смотрел? Людей на время артобстрела надо рассредоточить по
лисьим норам, пусть сидят. Будет прямое попадание -- убьет одного, а не как
у тебя -- сразу целое отделение.
Куржаков решил не ругать лейтенант в присутствии сержантов, но все же
наставлял:
-- Или вот еще у некоторых с бутылками не получилось. Бросают,
понимаешь, а танки не горят. Надо на моторную часть кидать. В башню или на
гусеницы -- бесполезно.
В землянку, согнувшись, влез комбат Журавлев:
-- О, все начальство в сборе! Вовремя я пришел. Ну как, отцы-командиры?
Живых накормили? Мертвые похоронены?
-- Кормим и считаем живых. Мертвым спешить некуда, -- ответил Куржаков.
-- Сколько людей осталось?
-- Полроты наберется.
-- Сколько танков подбили?
-- Два.
-- У тебя же семь на участке роты стоит.
-- Пять артиллеристы сожгли. Моих два.
-- Считай все.
-- Что же получится, я семь и артиллеристы семь укажут -- в донесении
четырнадцать будет. Кому это надо?
-- Ты давай не мудри, -- холодно сказал Журавлев, -- уничтожено семь --
так и докладывай.
-- Моих два, -- упрямо сказал Куржаков, и ноздри его побелели.
-- Ну ладно, математик, -- сердито сказал капитан. -- Получи вот карты.
Сегодня прислали. Начштаба в третью роту понес, а я для вас прихватил. -
Журавлев, шелестя картами, стал подбирать листы, проверяя маркировку.
-- А эти зачем? -- спросил Куржаков, показывая два листа с окраинами
Москвы.
Журавлев понял скрытый смысл вопроса, ответил:
-- На всякий случай.
-- Для меня такого случая не будет, -- сказал Куржаков. -- И взводным
моим эти листы на давайте. Я пристрелю каждого, кто попятится.
Он протянул комбату листы. Журавлев какой-то миг молча смотрел на
Куржакова, но листы все же взял.
Ромашкин возвращался в свою траншею и думал о Куржакове: "Что за
странный человек? В бою улыбается, когда затишье -- на людей рычит. Даже
комбату резко отвечал..."
Ромашкин шел по хрустящему снегу, видел редкие ракеты над передним
краем и цепочки трассирующих пуль. Он думал о том, что получил боевое
крещение и теперь дела пойдут лучше, он стал настоящим фронтовиком. Вдруг
одна из цепочек полетела прямо в него. Ромашкин не успел лечь, и огненная
струя ударила в грудь. Падая, он ощутил, будто оса впилась и грызет, жалит
уже где-то внутри, подбираясь к самому сердцу.
"Как же так? Почему в меня?" -- удивился Ромашкин. А оса жалила так
больно, что померк свет в глазах.
Во взводе подумали -- лейтенант засиделся у ротного. Куржаков считал,
что Ромашкин давно отсыпается в своей землянке. А телефон взводному
командиру не полагался.
Всю ночь пролежал на снегу Ромашкин, истек кровью, закоченел.
Наткнулись на него только на рассвете, оттащили к воронке. Там не зарытыми
еще лежали бойцы, расплющенные прямым попаданием в блиндаж. Совсем недавно
на них с содроганием смотрел сам Ромашкин.
Куржаков пришел взглянуть на последнего взводного своей роты. Да, он
постоянно ругал Ромашкина и высказывал свою неприязнь, но в душе считал его
наиболее способным из своих командиров и теперь искренно опечалился его
смертью. Тем более что кое-чему уже научил лейтенанта Ромашкина, дальше с
ним воевать было бы легче.
Куржаков расстегнул нагрудный карман Ромашкина, чтобы взять документы,
и уловил слабое веяние живого тепла. Ротный поискал пульс, не нашел и
приложил ухо к груди лейтенанта.
-- Куда же вы его волокете? -- гневно спросил Куржаков оторопевших
красноармейцев. -- Живой ваш командир! Несите в санчасть. Эх вы,
братья-славяне!
-- Так задубел он весь, -- виновато сказал Оплеткин.
-- Ты сам задубел, в могилу живого тянешь! Несите бегом, может, и
выживет.
Ромашкин открыл глаза и увидел пожилую женщину в белой косынке.
-- Ну вот мы и очнулись, -- сказала она.
Василий удивился -- откуда женщина его знает? Кажется, это он?,
когда-то назвала его верблюжонком. Но как она сюда попала? А вернее, как он
попал к ней? Василий спросил:
-- Это вы плакали в военкомате? Она кивнула.
-- Я, милый, я. Все бабы плачут в военкомате: кто живого провожает, кто
похоронную получил.
-- Нет, я про двадцать второе июня.
-- Правильно, -- согласилась женщина, -- и в тот день я плакала.
Ромашкин понял -- она соглашается потому, что он больной, нет, не
больной, а раненый. Он вспомнил: однажды болел отец, и мама всему, что бы он
ни говорил, поддакивала, со всем соглашалась. Тяжелобольным не возражают, им
нельзя волноваться. Значит, я тяжелый.
-- Он еще бредит, -- сказал грубый голос рядом. Василий посмотрел -- на
кровати сидел человек в нижнем белье.
-- Нет, не бредит, -- удивился тот, -- на меня смотрит.
-- Где я? -- спросил Ромашкин женщину.
-- В госпитале, милый, в госпитале.
-- А в какой городе?
-- В поселке Индюшкино.
Ромашкин улыбнулся.
-- Смешное название.
-- Смешное, милый. Ты больше не говори. Нельзя тебе.
-- А почему? Куда я ранен? -- И вдруг вспомнил, как огненная оса
впилась в грудь. Она тут же заворочалась, стала жалить внутри. Ромашкина
забил сухой, разрывающий грудь кашель. -- Осу выньте, осу! -- застонал он.
-- Опять завел про осу, -- сказал сосед нянечке. -- Опять он поплыл,
Мария Никифоровна.
-- Это ничего, -- ответила нянечка, поправляя подушку. -- Уж коли в
себя приходил, значит, на поправку идет.
Ромашкин лежал в полевом госпитале километрах в двадцати от передовой.
Здесь были самые разные раненые такие, кого не было смысла увозить в тыл -
ранения легкие, несколько недель -- и человек пойдет в строй; и такие, кого
сразу нельзя эвакуировать, они назывались нетранспортабельными. Их выводили
из тяжелого состояния и уж потом отправляли дальше. Ромашкин был "тяжелым"
не по ранению, а из-за простуды и большой потери крови.
Вскоре ему стало лучше. Теперь он уже не проваливался в темную мягкую
пропасть, все время был в сознании. Только мучил раздирающий все в груди
кашель. От этого кашля и сотрясения рана горела и кровоточила.
Пожилой военврач со шпалой на петлице, видневшейся из-под белого
халата, весело говорил:
-- Просто удивительно!.. В мирное время человек с таким букетом -
сквозное ранение в грудь плюс крупозное воспаление легких -- поправлялся,
как минимум, месяц. А теперь неделя -- и уже молодец.
-- Еще через неделю и на танцы пойдет, -- улыбаясь, сказала Мария
Никифоровна, нянечка офицерской палаты.
Когда военврач ушел, раненые занялись разговорами. Василий знал только
тех, кто лежал поблизости. Слева -- капитан Городецкий, командир батареи,
крепкий, рослый. У него и голос артиллерийский -- громкий, зычный. Справа -
чистенький, красивый батальонный комиссар Линтварев, тщательно выбритый,
чернобровый, с волнистой темной шевелюрой. Ромашкину было приятно, что такой
красивый, серьезный и, видно, очень умный комиссар лежит рядом. Комиссар
нравился и своей учтивостью. Он всем говорил "вы", "извините", "пожалуйста",
"благодарю вас".
Роты во мраке шли по разбитой проселочной дороге, под снегом бугрились
застывшие с осени комья грязи. Впереди было тихо и темно, только иногда
взлетали ракеты. Чем ближе к передовой, тем больше воронок -- широких и
малых, старых, с замерзшей водой, и совсем свежих, черных внутри. Деревья
были похожи на чтобы, ветви их срезало осколками снарядов. Два черных
дымящихся квадрата Ромашкин принял за домики, в которых топят печки, но это
были подбитые догорающие танки.
Первая траншея показалась Ромашкину пустой. "Кто же здесь воевал?
Почему фашисты не идут вперед? Тут никого нет". Но за третьим поворотом
траншеи встретил красноармейца неопределенного возраста, с небритым и,
видно, давно не видавшим воды и мыла лицом. Уши его шапки были опущены и
тесемки завязаны, испачканная землей шинель, покрытая на груди инеем,
походила на промерзший балахон.
-- Ты здесь один? -- удивленно спросил Ромашкин.
-- Зачем один? Народ отдыхает. Вон там, в землянке.
-- Показывай где. Мы сменять вас пришли.
-- Это хорошо. На формировку отойдем, значит. -- Красноармеец подошел к
плащ-палатке, откинул ее и крикнул в черную дыру:
-- Эй, народ, выходи, смена пришла!
Из блиндажа вылезли четверо в грязных шинелях, с лицами, испачканными
сажей коптилок.
-- Смена? -- спросил один. -- Ну, давай принимай, кто старшой?
-- Командир взвода лейтенант Ромашкин.
-- Командир взвода рядовой Герасимов. Пойдем, лейтенант, покажу тебе
участок.
Василий пошел за ним по траншее. Окопы здесь были не такие, как
оставленные позади, там -- ровненькие, вырытые, будто на учениях, а здесь -
избитые снарядами, кое-где полузасыпанные, с вырванными краями, с глубокими
норами, уходящими под бруствер.
Герасимов шел вперевалочку, не торопясь, как усталый мужичок после
утомительной работы, он по-хозяйски, просто объяснял лейтенанту, говорил
"ты", будто не знал об уставном "вы".
-- Место перед тобой будет ровное, танки идут свободно. Справа овраг,
окопов наших там нету, стало быть, разрыв с соседом. Поставь у оврага для
пехоты пулемет. Для танков мины уже накиданы. Как забомбят или артиллерия
начнет гвоздить, людей вот в эти норы поховай, -- он показал на дыры в
передней стене траншеи.
-- Когда танки через голову пойдут, там -- в этих норах -- бутылки с
горючкой припасены. Только гляди: кверху горлом кидайте, а то у нас один
себя облил, сгорел сам заместо танка.
Когда вернулись к землянке, Василий, как учили на курсах, хотел
начертить схему обороны и подписать: сдал, принял.
-- Ни к чему это, -- сказал Герасимов, -- да и не кумекаю я в твоих
схемах, товарищ лейтенант. Позицию тебе сдал. Мы ее удержали. Теперь ты
держи, пока тебя сменят. Ну прощевайте.
-- А где же твой взвод?
-- Вот он, весь тут. Три дня назад у нас и лейтенант был и сержанты...
Герасимов махнул рукой, и четверо красноармейцев двинулись за ним так
же, как он, раскачиваясь из стороны в сторону.
Василий глядел им вслед и не мог понять, как эти невзрачные,
закопченные мужички не пропустили механизированную лавину немцев? Он
представлял фронтовых героев богатырями, грудь колесом, в очах огонь -- он и
Куржакова сначала невзлюбил за то, что тот не был таким. И вот, оказывается,
бьют фашистов простые мужики вроде этого Герасимова. Ромашкину жаль было
расставаться с образом лихого, бесстрашного воина, наверное, потому, что
даже перед лицом смерти человек стремится к хорошему, ему не безразлично,
как он умрет и что скажут о нем люди.
Василий развел отделения по траншее, выбрал огневые позиции для
пулеметов, назначил наблюдателей. Подумал: "Секрет бы надо выслать, вдруг
ночью немцы пойдут". Но, посмотрев на загадочную темную нейтральную зону,
решил: "Вышлю завтра, огляжусь, где и что".
До утра Василий так и не смог заснуть. Сначала зашел Куржаков,
проверил, как заняли оборону. Потом заглянул комбат -- длинный, худой
капитан Журавлев. Когда они ушли, Ромашкин все равно не лег, то и дело
выходил из землянки, прислушивался, вглядывался во мрак. Казалось, фашисты
могут подползти и броситься в траншею.
Но впереди было тихо. "Неужели враг так близко, на этом вот черном
поле? -- думал Василий. -- Ну ничего, завтра мы им покажем! Пусть только
сунутся".
Лишь перед самым утром, когда чуть начало синеть, Ромашкина свалил сон,
он забылся, сидя в темной прокуренной землянке.
Проснулся Василий от оглушительного грохота. Через края плащ-палатки,
которая закрывала вход, сочился утренний свет. Будто горы рушились там,
снаружи, страшно было выходить. Но Ромашкин, выхватив пистолет, все же
выскочил. С неба несся пронзительный вой, который сковывал все мышцы и
вжимал в землю. Втянув голову в плечи, Ромашкин нашел в себе силы посмотреть
вверх. Оттуда черными птицами стремительно шли вниз, один за другим,
пикирующие бомбардировщики, их было очень много, они неслись стремительно,
затем, будто присев, сбрасывали бомбы и круто уходили ввысь. Бомбы тоже
выли, как самолеты. Потом они тяжело бухались в землю, взрывались, земля
вздрагивала, казалось, даже прогибалась от ударов и вскидывалась черными
конусами с огнем и дымом. А самолеты все выли и выли, скатываясь вниз, будто
по крутой горке на санках.
"Сколько же их там? -- подумал Ромашкин. -- Надо сосчитать". Он
приподнял голову и обнаружил, что пикировщиков не так уж много. Они
построились вертикальной каруселью, непрерывно кружили, бросали не все бомбы
сразу, а порциями. На смену одной эскадрилье пришла другая и тоже закружила,
завыла. Едкий дым от разрывов, запах гари и взрывчатки затянул траншею.
Когда, отбомбившись, эскадрилья улетела, Ромашкин собрался было вздохнуть с
облегчением, но взрывы все долбили и долбили землю, она все вздрагивала и
вскидывалась черными веерами. "Откуда же летят бомбы? Самолеты ушли...-
поразился Ромашкин и понял:
-- Это бьет артиллерия!"
Два снаряда угодили в окоп. Кто-то по-звериному завыл, новый разрыв
заглушил этот крик. "Добило, -- с щемящей жалостью подумал Ромашкин. -- Кого
же?"
Одинокий испуганный голос вдруг закричал: "Танки справа!" И Василий
только теперь, придя в себя, вспомнил: бомбит авиация и бьет артиллерия для
того, чтобы подвести сюда танки и пехоту. А он -- командир и не должен их
пропустить. Еще не увидев наступающих -- впереди все было затянуто дымом, -
Ромашкин закричал:
-- К бою! Приготовить гранаты!
Ромашкину было страшно, однако в нем еще не угасли задор и желание
отличиться. "Сейчас я вам покажу!
-- Василий огляделся: кто же оценит его мужество? В траншее никого не
было, все забились в норы. -- А кто же кричал про танки? Наверное,
наблюдатели, я запретил им прятаться в щели".
Снаряды рвались перед траншеей, брызгали землей и осколками или,
взвизгнув над самым ухом, взрывались позади и тоже обсыпали землей и черным
снегом. Пули свистели сплошной метелью. Василию страшно было взглянуть через
бруствер, но он заставил себя приподняться.
В нейтральной зоне Ромашкин сначала ничего не увидел, кроме грязного
снежного поля, покрытого воронками, будто оспой. "Где же танки? Ах, вот
они!" Вдали Ромашкин заметил коробки, похожие на спичечные, они двигались
тремя линиями в шахматном порядке. Их было много, и казалось, все идут на
взвод лейтенанта Ромашкина. Пехота врага еще не показывалась.
Разрыв снаряда оглушил Ромашкина. Он упал, но успел увидеть -- в конце
траншеи сорвало с землянки бревна, и они, легкие, будто не настоящие,
полетели высоко вверх, и все заволокло дымом. Ромашкин, шатаясь, поднялся и
подбежал к землянке. То, что он увидел, заставило его оцепенеть: люди,
потеряв свои очертания, были размазаны по стенам. В черной копоти было много
красного и куски чего-то ярко-белого. Ромашкин в ужасе побежал прочь.
Спотыкаясь об убитых и раненых, он бежал по траншее и с отчаянием думал: "С
кем же я буду воевать? Немцы еще не приблизились, а взвода уже нет!" Только
теперь Ромашкин понял, почему в газетах писали о мужестве бойцов-одиночек -
то артиллерист остался у пушки один, то пулеметчик стрелял из двух
пулеметов, то красноармеец вступил в бой с тремя танками. "Значит, бомбами и
снарядами фашисты перемешивают наших с землей и лишь тогда идут в атаку! Как
же с ними воевать? Они приходят в траншеи, когда в них почти нет живых! А
где же наша авиация, артиллерия? Почему нас не прикрывают?"
Ромашкин поглядел в небо -- там кружили темные крестики, звука моторов
не было слышно из-за артиллерийской канонады. "Значит авиация есть!" Да и
среди приближающихся танков то и дело вскидывались черные фонтаны земли. А
один танк уже дымил, и ветер тянул черно-белый шлейф через поле. "Значит, и
артиллерия наша бьет! Чего же я паникую? Людей побило?.. -- Ромашкин
вспомнил пятерых солдат, которых сменил его взвод. -- Они устояли. Неужели
мы не выдержим?" Он пошел по траншее, выкрикивая:
-- Кто живой, отзовись!
-- Я живой -- Оплеткин!
-- Я тоже -- Кружилин!
-- И я пока цел, товарищ лейтенант.
-- Здесь живые! -- кричали из глубоких нор. У Ромашкина легче стало на
душе. "Есть народ. Есть с кем воевать!"
-- Сидите пока в щелях, -- приказал он. -- Я подам сигнал, когда
подойдут близко.
-- Вы бы сами схоронились. Наблюдатели есть, -- посоветовал Оплеткин.
-- Убиты уже наблюдатели, -- сказал Ромашкин, глядя на безжизненные
тела на дне траншеи.
Прибежал запыхавшийся Куржаков, быстро окинул своими цепкими зелеными
глазами Ромашкина, нейтралку, танки, окоп. Он вроде бы помолодел и даже
улыбался. Ни разу еще не видал его Ромашкин таким веселым.
-- Ну, как ты тут? -- весело спросил Куржаков, будто не было никогда
между ними ни вражды, ни драки.
-- Ждем!
-- Сейчас пожалуют. Людей много побило?
-- Полвзвода уже нет.
-- Это еще ничего. У других хуже. -- Куржаков перестал улыбаться. -
Дружков твоих -- Карапетяна, Синицкого, Сабурова -- уже накрыло.
-- Ранены? -- воскликнул Василий.
-- Начисто. Ну, давай готовься к отражению танков. Бутылки, связки
гранат чтобы под рукой были. -- Куржаков опять улыбнулся и весело сказал,
кивнув на пистолет, который держал Ромашкин: -- Ты спрячь эту штуку. Возьми
вон винтовку убитого. Она дальше бьет и в рукопашной надежнее. Чудно:
командир лучше всех во взводе стреляет, а ему винтовка по штату не положена.
Ну ладно, держись! Назад ни шагу! В случае чего пришлешь связного. -
Куржаков, пригибаясь, побежал назад по ходу сообщения.
Ромашкин никак не мог представить товарищей мертвыми. Казалось,
Карапетян откуда-то издалека смотрел на него черными глянцевыми очами, рядом
смеялся Синицкий и хмурил белесые брови Сабуров, а доброта так и растекалась
по его простому деревенскому лицу. "Неужели они мертвы? Какие они теперь?
Как эти, неподвижные, на дне траншеи? Или как те, размазанные по стенкам
блиндажа? Да зачем это знать? Их уже нет, вот что непоправимо. Они не дышат,
не смеются, не существуют..."
Танки приблизились, и по траншее, вдобавок к немецкой артиллерии и
минометам, захлестали снаряды, пущенные из танковых пушек: выстрел --
разрыв, выстрел -- разрыв -- почти без паузы.
Василий взял винтовку убитого наблюдателя, вложил пистолет в кобуру и
приподнялся над бруствером. "Где же пехота? Где эти сволочи, которых так
хочется бить?"
Позади танков, плохо различимые, в зеленоватой одежде, шли цепочкой
автоматчики. Они строчили очередями, упирая автоматы в живот. Ромашкину
стало страшно. Его испугали не танки, не цепь пехоты, а именно это
спокойствие. Приближались настоящие солдаты, а не трусливые вояки с газетных
карикатур. Гитлеровцы шли, как на работу, он понял: они знали свое дело и
намеревались сделать его хорошо.
-- К бою! -- закричал Ромашкин и приложил винтовку к плечу. -- По
фашистам - огонь! -- скомандовал он себе и красноармейцам, которые выскочили
из брустверных нор. Они уже оценили, что лейтенант берег их от артобстрела,
и теперь понимали: если зовет -- медлить нельзя.
Ромашкин никак не мог поймать в прорезь прицела зеленую фигурку -- то
ли рука дрожала, то ли земля. Ударил неподалеку снаряд, пришлось присесть.
Только поднялся, другой снаряд хлестнул левее. Не успел выпрямиться, прямо
над головой чиркнула по брустверу автоматная очередь. "Сейчас они свалятся
на голову, специально не дают подняться..." Ромашкин опять закричал:
-- Огонь!
И, собрав все силы, все же выставил винтовку и принялся стрелять, почти
не целясь. Первая линия танков была рядом. Пехота шла позади третьей. Танки
лязгали и скрежетали гусеницами. Ромашкину казалось -- три машины нацелились
прямо на него. Он все же не потерял самообладания, скомандовал:
-- Приготовить гранаты и бутылки!
И сам выхватил из ниши тяжелую зеленую бутылку. "Наверное, из-под
пива", -- мелькнуло в голове. Только поднялся, как тут же увидел чистые,
надраенные траки гусеницы. Бросить бутылку у Ромашкина уже не хватило сил,
он как-то сразу обмяк и упал лицом вниз. Танк, рыча, накатился на траншею,
обдал горячей гарью, скрежеща и повизгивая, полез дальше. "В спину удобнее,
у него позади нет пулемета", -- вспомнил Ромашкин. И, стараясь оправдать
свою секундную слабость, ухватился за эту мысль: упал он для того, чтобы
перехитрить танк. Вскочив, Василий метнул бутылку в корму танка, грязную,
покрытую копотью и снегом. Бутылка разбилась, слабо звякнули осколки. Но
пламя, которое ожидал увидеть Ромашкин, не вспыхнуло. Все машины первой
линии прошли невредимыми через траншею.
"Что же это? Почему танки не горят?" -- растерянно думал Ромашкин. Он
взял связку гранат -- четыре ручки, как рога, в одну сторону, и одна, за
которую держать, в противоположную. Связка была тяжелой. Ромашкин кинул ее
вслед удаляющемуся танку, целясь в корму. Но связка, не пролетев и половины
расстояния, упала на грязный снег. Ромашкин присел, чтобы не попасть под
свои же осколки.
Рыча, приближалась вторая линия танков. Сквозь гудение моторов слышался
крик пехоты.
И тут словно из-под земли выскочил Куржаков.
-- Вы что, черти окопные, заснули? Почему пропустили танки? -- Увидев
Ромашкина, искренно удивился: -- Ты живой? А почему пропустил танки?
Пристрелю гада!.. -- закричал Куржаков.
-- Не загораются они. Я бросал бутылки, -- виновато сказал Ромашкин.
-- Бросал, бросал! А куда бросал? -- кричал Куржаков так, что жилы
надувались на шее.
Холодея от ужаса, Василий вспомнил: "Бросить бутылку надо на корму так,
чтобы горючка затекла в мотор".
-- Да что с тобой время терять! -- Куржаков схватил бутылку и побежал
наперерез танку -- тот выходил на траншею немного левее. Ромашкин тоже с
бутылкой ринулся за ним. Куржаковбросил бутылку вдымящую корму и тут же лег.
Ромашкин метнул свою бутылку и, так как бежать было некуда, свалился на
ротного.
Куржаков сразу завозился, сбрасывая с себя Ромашкина, и вдруг стал
смеяться.
-- Ты чего? -- удивился Ромашкин.
-- Бутылки-то не гранаты -- не взорвутся, а мы с тобой, два дурака,
улеглись.
Без всякой паузы Куржаков, стараясь перекрыть шум боя, скомандовал
взводу:
-- По пехоте -- огонь! -- Он стал стрелять, быстро двигая затвор
винтовки.
Расстреляв обойму, Куржаков спросил:
-- Где твои пулеметы, почему молчат?
Василий кинулся туда, где перед боем поставил ручные пулеметы. Самый
ближний оказался на площадке, но пулеметчик, раненный и перебинтованный,
сидел на дне траншеи. "Когда он успел перевязаться?" -- удивился Василий и
спросил:
-- Ну, как ты? Стоять можешь?
-- Могу, -- ответил пулеметчик.
-- Так в чем же дело? Надо вести огонь, -- сказал Ромашкин, помог бойцу
встать к пулемету, а сам побежал дальше.
Второй пулеметчик был убит. Василий прицелился и застрочил по зеленым
фигуркам. Они закувыркались, стали падать. Первый пулемет тоже бил короткими
очередями, и немецкая пехота залегла.
-- Ага, не нравится! -- воскликнул Ромашкин и прицельно стал бить по
копошащимся на снегу фашистам. Подбежал веселый Куржаков:
-- Видишь -- дело пошло! Смотри, наш танк разгорелся...
Ромашкин оглянулся и увидел охваченный огнем, метавшийся по полю танк.
Другой, со свернутой набок башней, дымил густым черным столбом, правее и
левее горело еще пять машин, это поработали артиллеристы.
Вдруг снаряды накрыли фашистов, залегших перед траншеей. В перерывах
между артналетами они стали убегать из-под огня назад, к третьей линии
танков, почему-то остановившейся. И тут из-за леса вылетели штурмовики с
красными звездочками на крыльях и пошли вдоль строй немецких машин. Частые
всплески от разрывов бомб, вздыбившийся снег, земля и дым заволокли всю
нейтральную зону. Сделав еще заход, штурмовики улетели. В поле чадили и
пылали огнем подбитые танки. В одном из них рванули снаряды, бронированная
коробка развалилась, из нутра ее вырвались яркие космы огня.
-- Так держать! -- сказал довольный Куржаков и добавил: -- Но учти: ты
должен все делать сам. Я за тебя взводом командовать не буду. -- Повернулся
и ушел на свой наблюдательный пункт.
"Зачем он так?.. -- пожалел Ромашкин. -- Вроде бы все наладилось, и
опять обидел. Но, с другой стороны, он прав, без него дело могло кончиться
плохо. А я, лопух, растерялся, даже как бутылки бросать забыл".
До вечера отбили еще одну атаку. Ромашкин чувствовал предельную
слабость: сил не осталось, даже шинель казалась тяжелой. Вспомнил: "Сегодня
мы не завтракали, не обедали, не ужинали". Вспомнил и ощутил, что совсем не
хочется есть. Попить бы только. Чаю бы крепкого, горячего. Ромашкин обошел
уцелевших солдат, сосчитал убитых, велел отнести их в лощинку позади
траншеи. Вспомнил раненых -- они сами, без помощи ушли в тыл. Он глядел на
почерневшие, осунувшиеся лица красноармейцев, и его поразило сходство с
теми, которых они сменили. Теперь и его бойцы ходили, как те, устало,
вразвалочку, шинели на них испачканы землей и гарью. "Вот и мы стали
чернорабочими войны", -- подумал Ромашкин, и его охватила грусть оттого, что
война совсем не такая, какой он представлял ее. "Откуда же правду о войне
знала та женщина в военкомате? Откуда знали другие, они ведь никогда не
видели фронта? И почему я не знал всего этого?"
Когда начало смеркаться, за Ромашкиным прибежал связной.
-- Командир роты вызывает.
На НП Василий встретился с тремя сержантами -- это были новые командиры
взводов. Кроме Ромашкина, ни один взводный не уцелел.
-- Хватит мне к вам бегать, -- беззлобно сказал ротный, и Ромашкин
понял: в трудные минуты Куржаков бывал в каждом взводе. -- Решил вызвать
вас. Доложите о потерях.
Докладывали по очереди -- по номерам взводов.
-- Восемь убитых, четверо раненых, -- сообщил Ромашкин.
-- Раненых обычно бывает в два раза больше, а у тебя наоборот, --
сказал Куржаков.
-- В землянке сразу шестерых одним снарядом, -- стал оправдываться
Василий.
-- А ты куда смотрел? Людей на время артобстрела надо рассредоточить по
лисьим норам, пусть сидят. Будет прямое попадание -- убьет одного, а не как
у тебя -- сразу целое отделение.
Куржаков решил не ругать лейтенант в присутствии сержантов, но все же
наставлял:
-- Или вот еще у некоторых с бутылками не получилось. Бросают,
понимаешь, а танки не горят. Надо на моторную часть кидать. В башню или на
гусеницы -- бесполезно.
В землянку, согнувшись, влез комбат Журавлев:
-- О, все начальство в сборе! Вовремя я пришел. Ну как, отцы-командиры?
Живых накормили? Мертвые похоронены?
-- Кормим и считаем живых. Мертвым спешить некуда, -- ответил Куржаков.
-- Сколько людей осталось?
-- Полроты наберется.
-- Сколько танков подбили?
-- Два.
-- У тебя же семь на участке роты стоит.
-- Пять артиллеристы сожгли. Моих два.
-- Считай все.
-- Что же получится, я семь и артиллеристы семь укажут -- в донесении
четырнадцать будет. Кому это надо?
-- Ты давай не мудри, -- холодно сказал Журавлев, -- уничтожено семь --
так и докладывай.
-- Моих два, -- упрямо сказал Куржаков, и ноздри его побелели.
-- Ну ладно, математик, -- сердито сказал капитан. -- Получи вот карты.
Сегодня прислали. Начштаба в третью роту понес, а я для вас прихватил. -
Журавлев, шелестя картами, стал подбирать листы, проверяя маркировку.
-- А эти зачем? -- спросил Куржаков, показывая два листа с окраинами
Москвы.
Журавлев понял скрытый смысл вопроса, ответил:
-- На всякий случай.
-- Для меня такого случая не будет, -- сказал Куржаков. -- И взводным
моим эти листы на давайте. Я пристрелю каждого, кто попятится.
Он протянул комбату листы. Журавлев какой-то миг молча смотрел на
Куржакова, но листы все же взял.
Ромашкин возвращался в свою траншею и думал о Куржакове: "Что за
странный человек? В бою улыбается, когда затишье -- на людей рычит. Даже
комбату резко отвечал..."
Ромашкин шел по хрустящему снегу, видел редкие ракеты над передним
краем и цепочки трассирующих пуль. Он думал о том, что получил боевое
крещение и теперь дела пойдут лучше, он стал настоящим фронтовиком. Вдруг
одна из цепочек полетела прямо в него. Ромашкин не успел лечь, и огненная
струя ударила в грудь. Падая, он ощутил, будто оса впилась и грызет, жалит
уже где-то внутри, подбираясь к самому сердцу.
"Как же так? Почему в меня?" -- удивился Ромашкин. А оса жалила так
больно, что померк свет в глазах.
Во взводе подумали -- лейтенант засиделся у ротного. Куржаков считал,
что Ромашкин давно отсыпается в своей землянке. А телефон взводному
командиру не полагался.
Всю ночь пролежал на снегу Ромашкин, истек кровью, закоченел.
Наткнулись на него только на рассвете, оттащили к воронке. Там не зарытыми
еще лежали бойцы, расплющенные прямым попаданием в блиндаж. Совсем недавно
на них с содроганием смотрел сам Ромашкин.
Куржаков пришел взглянуть на последнего взводного своей роты. Да, он
постоянно ругал Ромашкина и высказывал свою неприязнь, но в душе считал его
наиболее способным из своих командиров и теперь искренно опечалился его
смертью. Тем более что кое-чему уже научил лейтенанта Ромашкина, дальше с
ним воевать было бы легче.
Куржаков расстегнул нагрудный карман Ромашкина, чтобы взять документы,
и уловил слабое веяние живого тепла. Ротный поискал пульс, не нашел и
приложил ухо к груди лейтенанта.
-- Куда же вы его волокете? -- гневно спросил Куржаков оторопевших
красноармейцев. -- Живой ваш командир! Несите в санчасть. Эх вы,
братья-славяне!
-- Так задубел он весь, -- виновато сказал Оплеткин.
-- Ты сам задубел, в могилу живого тянешь! Несите бегом, может, и
выживет.
Ромашкин открыл глаза и увидел пожилую женщину в белой косынке.
-- Ну вот мы и очнулись, -- сказала она.
Василий удивился -- откуда женщина его знает? Кажется, это он?,
когда-то назвала его верблюжонком. Но как она сюда попала? А вернее, как он
попал к ней? Василий спросил:
-- Это вы плакали в военкомате? Она кивнула.
-- Я, милый, я. Все бабы плачут в военкомате: кто живого провожает, кто
похоронную получил.
-- Нет, я про двадцать второе июня.
-- Правильно, -- согласилась женщина, -- и в тот день я плакала.
Ромашкин понял -- она соглашается потому, что он больной, нет, не
больной, а раненый. Он вспомнил: однажды болел отец, и мама всему, что бы он
ни говорил, поддакивала, со всем соглашалась. Тяжелобольным не возражают, им
нельзя волноваться. Значит, я тяжелый.
-- Он еще бредит, -- сказал грубый голос рядом. Василий посмотрел -- на
кровати сидел человек в нижнем белье.
-- Нет, не бредит, -- удивился тот, -- на меня смотрит.
-- Где я? -- спросил Ромашкин женщину.
-- В госпитале, милый, в госпитале.
-- А в какой городе?
-- В поселке Индюшкино.
Ромашкин улыбнулся.
-- Смешное название.
-- Смешное, милый. Ты больше не говори. Нельзя тебе.
-- А почему? Куда я ранен? -- И вдруг вспомнил, как огненная оса
впилась в грудь. Она тут же заворочалась, стала жалить внутри. Ромашкина
забил сухой, разрывающий грудь кашель. -- Осу выньте, осу! -- застонал он.
-- Опять завел про осу, -- сказал сосед нянечке. -- Опять он поплыл,
Мария Никифоровна.
-- Это ничего, -- ответила нянечка, поправляя подушку. -- Уж коли в
себя приходил, значит, на поправку идет.
Ромашкин лежал в полевом госпитале километрах в двадцати от передовой.
Здесь были самые разные раненые такие, кого не было смысла увозить в тыл -
ранения легкие, несколько недель -- и человек пойдет в строй; и такие, кого
сразу нельзя эвакуировать, они назывались нетранспортабельными. Их выводили
из тяжелого состояния и уж потом отправляли дальше. Ромашкин был "тяжелым"
не по ранению, а из-за простуды и большой потери крови.
Вскоре ему стало лучше. Теперь он уже не проваливался в темную мягкую
пропасть, все время был в сознании. Только мучил раздирающий все в груди
кашель. От этого кашля и сотрясения рана горела и кровоточила.
Пожилой военврач со шпалой на петлице, видневшейся из-под белого
халата, весело говорил:
-- Просто удивительно!.. В мирное время человек с таким букетом -
сквозное ранение в грудь плюс крупозное воспаление легких -- поправлялся,
как минимум, месяц. А теперь неделя -- и уже молодец.
-- Еще через неделю и на танцы пойдет, -- улыбаясь, сказала Мария
Никифоровна, нянечка офицерской палаты.
Когда военврач ушел, раненые занялись разговорами. Василий знал только
тех, кто лежал поблизости. Слева -- капитан Городецкий, командир батареи,
крепкий, рослый. У него и голос артиллерийский -- громкий, зычный. Справа -
чистенький, красивый батальонный комиссар Линтварев, тщательно выбритый,
чернобровый, с волнистой темной шевелюрой. Ромашкину было приятно, что такой
красивый, серьезный и, видно, очень умный комиссар лежит рядом. Комиссар
нравился и своей учтивостью. Он всем говорил "вы", "извините", "пожалуйста",
"благодарю вас".