Страница:
еще целая ночь. Этого вполне достаточно, чтобы пробраться к своим".
Подошел к развилке дороги. Столб с указателями подробно информировал, в
какой стороне какие деревни и сколько до каждой из них километров. Одним
своим ответвлением дорога уходила к лесу. Ромашкин выбрал это направление: в
лесу легче маскироваться. Однако вскоре он понял, что ошибся: лес был полон
звуков. Ревели моторы танков -- их, видимо, прогревали. Перекликались
немецкие солдаты, трещали сломанные ветки.
Ромашкин свернул с дороги и вскоре очутился на обширной поляне.
Поспешил к поваленному дереву в конце поляны. Но, подойдя ближе, вдруг
разглядел, что это не дерево, а ствол пушки. Василий поспешил назад и только
теперь услышал, как громко скрипит под сапогами снег. Пока не было явной
опасности, не замечал, а сейчас этот скрип резал слух.
Обойдя батарею, опять двинулся на восток. Лес кончился, впереди у
самого горизонта вспыхивали и гасли осветительные ракеты. Ромашкин
обрадовался: "Значит, выхожу к траншейной системе". Но здесь войска стоят
плотнее. Нужен маскировочный костюм, а его нет. Дерево, у которого Василий
зарыл свой белый костюм, где-то совсем в другом месте.
"Как же я поползу в этой зеленой шинели? На снегу меня будет видно за
километр!"
Ромашкин забрался в кустарник и разделся догола. Холодный ветер будто
ожег его. Проворно надел брюки и куртку, а нижнее белье натянул сверху.
Шинель пришлось бросить, на нее нательная рубашка не лезла. Оглядев себя, с
досадой отметил: "На снегу будут выделяться руки, ноги, голова. Руки и ноги,
в крайнем случае, можно ткнуть в снег, а вот как замаскировать голову?" Но и
тут нашелся: достал носовой платок, завязал концы узелками. Еще мальчишкой,
купаясь на речке, Василий мастерил такие шапочки. Маскировка, конечно,
получилась не ахти какой, да что поделаешь!
Пошел "скачками". Без помех продвигался километра два. Наметил
очередную остановку у развалин. Они были метрах в пятидесяти. Перебежал к
ним, а это вовсе не развалины, это штабель боеприпасов, накрытый брезентом.
В заблуждение ввели ящики, разбросанные вокруг этого полевого склада.
У противоположного конца штабеля маячил темный силуэт часового. Василий
осторожно пополз в сторону.
Так вот -- то ползком, то "скачками", то обливаясь потом, то промерзая
до костей, когда надолго приходилось замирать в снегу, -- он достиг наконец
желанной цели. Между ним и нейтральной зоной осталась одна траншея и
проволочное заграждение. К этому моменту Ромашкин настолько устал, что едва
мог двигаться. Тело было как деревянное. Хотелось одного: поскорее выбраться
за проволоку! Она совсем рядом, но по траншее ходит гитлеровец.
Ромашкин заметил его каску издали. Каска проплывала вправо шагов на
двадцать, влево -- на десять. Василий пересчитал эти шаги не раз. Когда
часовой шел вправо, делал пятнадцатый шаг и должен быть сделать еще пять,
находясь к Ромашкину спиной, тот подползал ближе к траншее. Когда часовой
возвращался, Василий лежал неподвижно.
И вот они рядом. Достаточно протянуть руку -- и можно дотронуться до
каски часового.
Самое правильное -- без шума снять его и уйти в нейтральную зону. Но
Ромашкин чувствовал: сейчас это ему не под силу. Он настолько изнемог и
промерз, что гитлеровец легко отразит его нападение.
"Убить из пистолета -- услышат соседние часовые, прибегут на помощь.
Что же делать? Перепрыгнуть через траншею, когда фашист будет ко мне спиной?
Но я не успею отползти. Это сейчас он меня не видит, потому что я сзади, а
он смотрит в сторону наших позиций. На противоположной же стороне траншеи я
окажусь прямо перед его носом... Но и так лежать дальше нельзя -- замерзну.
Единственный выход -- собрать все силы и ударить фашиста пистолетом по
голове, когда будет проходить мимо".
Пытаясь хоть немного отогреть пальцы, Ромашкин дышал на них и совсем не
чувствовал тепла. Рука может не удержать пистолета, удар не получится.
И все же, когда немец вновь поравнялся с ним, Василий ударил его
пистолетом по каске. Плохо! Удар вскользь. Гитлеровец с перепугу заорал,
бросился бежать. Пришлось выстрелить, после чего Ромашкин мигом оказался у
проволочного заграждения. Ухватившись за кол, полез по нему, опираясь ногами
о проволоку. Сзади уже кричали, стреляли.
Разрывая о колючки одежду и тело, Василий перебрался через второй ряд
проволоки, и тут что-то тяжелое ударило в голову. Он потерял сознание.
Когда очнулся, в первую минуту ничего не мог понять. В глазах плыли
оранжевые и лиловые круги. Чувствовал сильную боль, но где именно болит,
сразу не разобрал. Пытался восстановить в памяти, что произошло. И вот
смутно, будто очень давно это было, припомнил: "Лез через проволоку, потерял
сознание от удара. Ранен... Но куда? И где я сейчас?
Он лежал в снегу, вокруг ночная темень. Рядом разговаривали по-немецки.
"Почему меня не поднимают, не допрашивают?" Позади кто-то работал лопатой.
"Может, приняли за убитого и хотят закопать?" Вслушался: опять звон лопаты о
проволоку, натужливое пыхтение. Догадался: "Да, фашисты считают меня убитым.
Они по ту сторону проволочного заграждения. Я -- по эту. Подкапываются под
проволоку, чтобы втащить меня к себе... Вскочить бы сейчас и бежать! Но если
у меня перебиты ноги?" На снегу недалеко от себя Ромашкин увидел свой
пистоле. Постарался вспомнить, сколько раз из него выстрелил, есть ли в
обойме хоть один патрон. "Живым не дамся. Все равно замучают".
Пока размышлял, к его ногам уже подкопались. Пробовали тащить, не
получилось. Он лежал вдоль проволоки и, когда потянули за ноги, зацепился
одеждой за колючки. Гитлеровцы просунули лопату с длинным черенком и, толкая
в спину, пытались отцепить его от колючек и повернуть так, чтобы тело
свободно прошло в подкоп.
Ждать дальше было нельзя. Ромашкин подхватился и бросился бежать в
сторону своих окопов.
У немцев -- минутное замешательство: мертвец побежал! Потом они
опомнились, открыли торопливую пальбу. А он бежал, падал, кидался из стороны
в сторону. Над ним взвивались ракеты. Полосовали темень трассирующие пули.
Добежал до кустов. Пополз параллельно линии фронта. Неприятельский
огонь по-прежнему перемещался в направлении наших позиций. Значит, потеряли
из вида, считают, что он бежит к своим напрямую.
С нашей стороны ударила артиллерия, -- это было очень кстати. Только
непонятно, почему она откликнулась так быстро на всю эту кутерьму. Случайное
стечение обстоятельств?..
На пути встретилась замерзшая речушка. У Василия еще хватило сил
выползти на лед, но тут он опять потерял сознание. Кроме предельной
усталости сказывалась и потеря крови.
Очнулся от толчка. Его перевернули на спину и, видимо, рассматривали.
Кто-то сказал с досадой:
-- Фриц, зараза!
Неласковые эти слова прозвучали для Ромашкина сладчайшей музыкой. Смог
только выдохнуть:
-- Не фриц я, братцы!
-- Ты смотри, по-русски разговаривает! -- удивился человек, назвавший
его фрицем. -- Ну-ка, хлопцы, бери его!
Ромашкин не запомнил, как и почему оказался он в блиндаже усатого
командира полка, совершенно незнакомого. Едва перебинтовали голову, Василий
оторвал от куртки воротник и попросил срочно доставить этот лоскут в штаб
фронта -- в разведывательное управление.
А там, оказывается, все были в тревожном ожидании. Николай Маркович
успел сообщить по радио о столкновении Ромашкина с немецким патрулем и,
кажется, удачном бегстве от преследователей. Командующий фронтом приказал в
каждом полку первого эшелона держать наготове разведчиков и артиллерию. И
когда в том месте, где Ромашкин переходил фронт, гитлеровцы проявили сильное
беспокойство, наша артиллерия немедленно произвела огневой налет по их
передовым позициям, а группа разведчиков вышла в нейтральную зону. Она-то и
подобрала Василия на льду.
Теперь он сидел в теплом блиндаже, смотрел и не мог насмотреться на
дорогие ему русские лица. Казалось, не видел их целую вечность.
-- Какая у меня рана? -- спросил Ромашкин фельдшера, бинтовавшего ему
голову.
Фельдшер замялся, но, видно, посчитал неприличным врать такому
человеку.
-- Надо поскорее вас в госпиталь. Ранение в голову всегда опасно.
Усатый командир полка заторопился: приказал немедленно подать его сани,
накинул на Ромашкина полушубок, распорядился, чтобы фельдшер лично
сопровождал раненого до госпиталя.
Прощаясь, подполковник дал Василию флягу, шепнул:
-- Ты крови много потерял, как бы не замерз в пути. Принимай
помаленьку.
Сани скользили легко и плавно. И так же легко было на душе у Василия.
"Все же выбрался. И поручение командующего выполнил". Отвинтил крышку фляги
и хлебнул на радостях несколько глотков. "Мама в эту ночь спокойно спала.
Она даже не подозревает, как близко я был от гибели и каким чудом спасся".
Ромашкин выпил еще несколько глотков -- за нее.
В расположении своих войск все было прекрасно, даже запоздалый мороз
нипочем и ветер ласковее. Вспомнил предупреждение усатого командира полка:
"Как бы не замерз в пути". Замерзающим, говорят, всегда кажется тепло и
хочется спать. Он еще раз приложился к фляге и прислушался к самому себе.
Нет, спать ему не хотелось. Наоборот, его будоражило веселое, возбуждение,
хотелось петь. И он запел песенку, которую услышал на том концерте у Днепра:
Шаланды, полные кефали,
В Одессу Костя приводил...
В госпитале хирург, уже поджидавший раненого разведчика сказал
обнадеживающе:
-- Ну, раз поет, все будет хорошо.
Ромашкину очень хотелось поговорить и с хирургом и с сестричками,
которые почему-то хихикали в свои марлевые маски.
-- Лежите спокойно, потом поговорим, -- обещала одна из них.
-- Ну и веселый раненый! -- сказала другая. -- У нас таких еще не было.
-- Это точно, -- согласился Ромашкин. -- А вы знаете, почему я в
немецкой форме? Вы не думайте, я не фриц.
-- Все мы знаем, лежите, пожалуйста, спокойно, а то свяжем вас, -
пригрозил хирург.
Ромашкин засмеялся. Ему казалось очень смешным, что будут связывать
свои, да к тому же такие хорошенькие девушки.
-- Связывайте! -- великодушно разрешил он, и в тот же миг нестерпимая
боль обожгла голову. Ромашкин сморщился, застонал: -- Ммм, ну это, ни к
чему, доктор! Все шло так хорошо...
-- Терпи, дорогой, и радуйся: кажется, мозги тебе не задело.
Твердолобый ты, пуля срикошетировала. Ромашкин опять заулыбался.
-- Значит, еще поживем?
Он закрыл глаза и, будто покачиваясь в теплой детской люльке, стал
засыпать...
-- Ну и парень! -- шептали сестры. Они заходили сбоку и смотрели на
бледное, осунувшееся лицо Ромашкина.
-- Разведчик -- этим все сказано! -- значительно молвил хирург. -- Не
чета нам, тыловым ужам! -- Доктор старался действовать осторожно, чтобы не
разбудить этого необыкновенного, по его понятиям, человека. Кто-кто, а врач
понимал, до какой степени утомлен человек, если заснул без наркоза под ножом
хирурга!
После операции Ромашкина поместили в отдельную маленькую брезентовую
палатку. Она была обтянута изнутри слоем белой ткани, обогревалась железной
печуркой.
Василий понимал: такое внимание к нему не случайно. Наверное, об этом
позаботился сам командующий фронтом. Только вот никто не навестил его, не
поздравил с удачным возвращением. Из-за этого появилась обида. Она точила
как червь, причиняя боль, гораздо большую, чем рана в голове. Подумав,
Ромашкин стал утешать себя: "О пережитом мною, о том, как проник в город,
занятый противником, убил патрулей и ушел от преследования, раздевался
догола на ледяном ветру, снимал часового и едва не угодил живым в могилу,
знаю только я. Для других это выглядит по-другому: разведчик Ромашкин
получил приказ доставить ценные сведения, задачу выполнил, в ходе выполнения
ранен. Вот и все. Остальное лирика. Перед наступлением у каждого работы
много, некогда вести душеспасительные беседы с раненым. Лежишь в отдельной
палате, лечат, кормят, чего тебе еще надо?"
И когда Ромашкин совсем уже успокоился, когда в душе его все встало на
свои места, вдруг поднялся край палатки. Заглянул ладный солдат в отлично
сшитой шинели, в комсоставских начищенных сапогах, в фуражке с лакированным
козырьком. Солдат и не солдат, будто сошел с картинки. На фронте таких не
было.
-- Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, -- сказал, улыбаясь,
красивый солдат. -- Мы -- фронтовой ансамбль песни и пляски. -- Он показал
рукой на вход в палатку, и Василий только сейчас услышал там, за брезентовым
пологом, сдержанный говор многих людей. Ромашкин не мог понять, что все это
значит и какое он имеет отношение к ансамблю. Солдат пояснил:
-- Нас прислал командующий фронтом. Сказал, что здесь, в госпитале,
находится раненый разведчик, который выполнил очень важное задание, и его,
то есть вас, надо повеселить. Вот мы и прибыли.
Приятная волна благодарности прихлынула к сердцу Ромашкина: "Не забыл.
При всей своей невероятной занятости. Спасибо вам, товарищ командующий!"
-- Как же вы будете это делать? В палатке больше трех -- пяти человек
не поместится, -- растерянно спросил Василий и, только сказал это, догадался
- есть иной выход: -- Вы дайте концерт для госпиталя где-нибудь в общей
столовой и доложите командующему, что приказ выполнен.
-- Мы так не можем. Приказано поднять настроение лично вам. Для
госпиталя будет особое выступление, -- настаивал солдат.
-- Ничего не получится, я еще не ходячий. Может, на носилках меня
снесут куда-нибудь, где все будут слушать?
-- Приказ есть приказ! Мы все организуем здесь... Меня зовут Игорь,
фамилия Чешихин. Друзья шутки ради пустили слух, что это псевдоним, который,
мол, происходит от главного моего занятия: чесать языком. Я ведь
конферансье. По-военному -- ведущий ансамбля...
Появился дежурный врач, пришли сестры, укрыли Ромашкина еще двумя
одеялами, подняли полы палатки, и Василий увидел толпу хорошо одетых солдат,
похожих, как братья, на Игоря Чешихина.
Профессионально улыбаясь, Игорь представил их единственному зрителю и
слушателю. Звонко, как с эстрады, объявил:
-- "Землянка", слова Алексея Суркова, музыка Константина Листова,
исполняет солист ансамбля Родион Губанов.
Где-то сбоку бархатисто зарокотали баяны, зазвучал мягкий баритон.
Василий видел певца только до ремня на шинели да его руки, которые то
сплетались пальцами, то взлетали порознь куда-то вверх.
Происходящее было похоже на приятный сон -- красивые люди, музыка,
пение. И очнуться не хотелось: сон это или бред, пусть так и будет. Важно,
что слова песни вполне отражают явь. "Бьется в тесной печурке огонь..." Вот
она, печурка, и прыгает в ней красный огонь. "На поленьях смола, как слеза,
и поет мне в землянке гармонь..." Ну не в землянке, так в палатке. Только
вот глаза перед Василием другие -- мамины глаза. Мама, мама, нет никого
роднее и ближе тебя! "Ты теперь далеко, далеко... а до смерти четыре шага".
Сейчас, пожалуй, побольше четырех. А было меньше шага: когда вели патрули по
Витебску, стволом автомата в спину подталкивали. И немец, которого не смог
оглушить закоченевшей рукой, чуть не выстрелил в упор. Как уцелел?
Непонятно. Из нескольких автоматов били, пока лез через проволоку, а
зацепила всего одна пуля!
-- Вы не спите, товарищ старший лейтенант? -- озабоченно спросил Игорь
Чешихин.
-- Нет, нет, я все слышу и вижу отлично. Только не повредит ли вашим
товарищам пение на открытом воздухе? У них ведь голоса.
-- Мы привычные. Всю зиму на морозе пели. Концертных залов на передовой
нет. Теряли и голоса и певцов. Война!..
После пения показали пляски. Танцорам было тесно на узкой дорожке перед
палаткой, но они все же лихо кружились, а еще лучше посвистывали.
-- Специально для вас приготовлен отрывок из поэмы Твардовского
"Василий Теркин", -- сообщил Игорь.
Ромашкин приподнялся. Он любил стихи Твардовского, в особенности про
этого удалого парня Теркина!
Игорь читал отрывок совсем новый, еще не читанный Василием в газете:
Подзаправился на славу,
И хоть знает наперед,
Что совсем не на расправу
Генерал его зовет,
Все ж у главного порога
В генеральском блиндаже -
Был бы бог, так Теркин богу
Помолился бы в душе.
"Ну точно про меня! -- думал с восторгом Василий. -- Будто подсмотрел
Твардовский, когда я шел к командующему".
И на этой половине -
У передних наших линий,
На войне -- не кто, как он,
Твой ЦК и твой Калинин.
Суд. Отец. Глава. Закон.
Василий вспомнил всех генералов, с которыми довелось встречаться.
Комдив Доброхотов -- строгий, властный, но бывает и добр -- таким он
запомнился, когда вручал Василию первую медаль "За боевые заслуги". Член
Военного совета Бойков -- ну этот действительно и "ЦК и Калинин" -- огромный
масштабности человек... Вспомнился Черняховский -- красивый, крепкий,
молодой, а глаза мудрые. "Даже с маршалом Жуковым встречался! -- вспомнил
вдруг Василий. -- С этим, правда, мельком, когда орден получал. Крепко на
земле стоит, высоко голову держит. И теплый лучик в строгих глазах. На один
лишь миг, когда руку пожимал. Маршалу иначе, наверное, и нельзя".
Вместе с генералами встал перед Ромашкиным, как живой, комиссар Гарбуз,
Василий был уверен, что если б не погиб Андрей Данилович, стал бы и он
генералом. Да и без этого звания он по своим делам, по силе влияния на людей
был настоящим генералом...
-- "Вот что, Теркин, на неделю можешь с орденом -- домой..." -- не
декламировал, а как-то запросто говорил Игорь. Чтец то превращался в
Теркина, то в генерала, то в Твардовского. А то вдруг Василий узнавал в нем
и себя. И было все это опять как во сне.
Радостное ощущение не покидало Ромашкина и после концерта. "Ансамбль
для одного! Ну, пусть не полный, пусть несколько человек, но ведь для одного
меня прислал командующий!.."
Словно продолжение этого сказочного сна, вечером в его палатку грузно
ввалился член Военного совета Бойков.
-- Лежишь? Правильно делаешь! Много сделал, отдохни!
Генерал расстегнул шинель, снял фуражку, сел на табуретку так, что она
хрустнула. Поглядел на Василия улыбчиво и добро:
-- Сейчас отдышусь...
"Больной человек, -- подумал Василий, глядя на отеки под глазами
генерала, -- а по передовой мотается и днем и ночью".
Бойков поднялся, застегнул шинель на все пуговицы, надел фуражку,
проверил, ровно ли она сидит. "Куда же он? -- удивился Василий. -- Ничего не
сказал... Неужто за тем только и заходил, чтобы отдышаться?"
Но Бойков не ушел. Он встал против лежащего Ромашкина по стойке
"смирно" и негромким, но торжественным голосом произнес:
-- По поручению командующего фронтом генерала армии Черняховского
вручаю вам, старший лейтенант Ромашкин, за выполнение особого задания орден
Красного Знамени. -- Генерал подал картонную коробочку, в ней Ромашкин
увидел красно-золотой орден и бело-красную ленту, натянутую на колодке. --
От себя поздравляю, дорогой мой, и желаю тебе быстрее поправиться, совершить
еще много геройских дел на благо Отечества! -- Бойков погладил Ромашкина по
голове и уже буднично спросил: -- Куда же тебе орден прикрепить? -- Секунду
подумал и решил: -- А почему нельзя на белую нательную рубашку? У тебя
сейчас такая форма одежды -- госпитальная! -- Он прикрепил орден, прихлопнул
пухлой ладонью. -- Носи на здоровье! И еще Василий, обрадую тебя: можешь
после выздоровления ехать в отпуск на пятнадцать суток. Командующий
разрешил. Просил передать, что сам бы с удовольствием навестил тебя, да не
может: дел много. И меня за торопливость тоже извини. К большому мероприятию
готовимся. Будь здоров! Передай привет маме.
Бойков пожал руку и ушел к поджидавшему его за палаткой автомобилю.
Заурчал мотор, хрустнули ветки, и машина стала удаляться.
А в ушах Ромашкина вдруг зазвучал ясно и отчетливо голос Игоря
Чешихина, будто концерт продолжался:
-- Вот что, Вася, на неделю
Можешь с орденом -- домой!
Ромашкин жалобно посмотрел на сестру, попросил:
-- Сестричка, уколи меня чем-нибудь или облей водой.
-- Вам плохо? Я сейчас дежурного врача вызову.
-- Да нет же, хорошо! До смерти хорошо!
Сестра нежно молвила:
-- Ничего, от радости еще никто не умирал!
Ромашкин пробирался по избитым фронтовым дорогам к Смоленску, от
которого начинали ходить пассажирские поезда. Было радостно и непривычно
ходить в полный рост, не пригибаясь, не прислушиваясь к летящим пулям и
снарядам. Потом тыловая жизнь стала открывать свои другие "прелести". Дороги
пыльные и в то же время грязные -- во всех колдобинах и воронках
зелено-черная дождевая вода. Шоферы гоняли машины по этим горбатым дорогам,
как гонщики на соревнованиях. Ромашкину казалось, вот-вот вылетят наружу
внутренности от этой проклятой тряски по рытвинам. Он крикнул шоферу в
окошечко:
-- Ты бы хоть притормаживал, везешь как бревна!
-- Я под пассажиров не приспособленный, товарищ старший лейтенант, вы
сами попросились. Пока фриц не прилетел, надо поторапливаться. Меня на
передовой со снарядами ждут, -- усмехаясь, ответил водитель.
Что ему скажешь? Он ведь так изо дня в день мотается.
На очередном перекрестке Ромашкин простоял с полчаса. Он заметил, что
среди ожидающих есть офицеры, сержанты, солдаты какой-то особой тыловой
категории, они знакомы с регулировщиками, разговаривают с ними
по-приятельски. Регулировщиков слушались все, понимая свою полную от них
зависимость, одни эти дорожные боги точно знали, кому и куда нужно ехать,
чтобы добраться в конечный пункт тряского путешествия.
-- Старшой, садись, твоя карета, -- весело сказал курносый ефрейтор,
перекинувшись несколькими словами с шофером.
-- Так мне на восток, к Смоленску, а он куда-то в сторону, -- несмело
возразил Ромашкин.
-- Садись, будет полный порядок, -- сказал курносый регулировщик и
бросил шоферу: -- Довезешь до горелого танка, там сбросишь. А вы потом
пересядете на восток -- там наши помогут, не сомневайтесь.
К середине дня Ромашкин уже не чувствовал себя таким счастливым, как
утром в начале поездки: все болело от тряски, голова была тяжелой, хотелось
есть, отдохнуть. Но как это делается в тылу, Василий не знал. Здесь какие-то
свои законы -- дали вот продаттестат, какие-то талончики, а куда с ними
обращаться? Нет, на передовой лучше -- там накормят, напоят, есть свое место
в блиндаже. Все тебя знают, уважают, а тут ты какой-то чужой.
На пятом или шестом перекрестке Ромашкин подумывал -- уж не
возвратиться ли в полк? Он тоскливо смотрел на громыхающие мимо "ЗИСы" и
"студебеккеры". Шоферы на ходу кричали свой маршрут регулировщице, немолодой
женщине, а она махала им флажком -- "Давай". Попутной для Ромашкина все не
было. Василий проклинал курносого ефрейтора за то, что он заслал его сюда на
какую-то боковую дорогу. "Говорил ведь ему, на Смоленск, так нет, засунул к
черту на кулички. Надо бы вернуться да начистить ему конопатую рожу за такие
дела".
Вдруг мимо проехала трехтонка, в окошечке ее кабины мелькнуло такое,
что Ромашкин мгновенно вскочил и, как всегда, благодаря своей боксерской
реакции, сначала отреагировал действием, а потом уже только сообразил, что
произошло. Он закричал истошным голосом, чтобы грузовик не умчался:
-- Стой! Стой!
Кричал он так громко и взволнованно, что шофер, скрипнув тормозами,
остановился. Регулировщица удивленно спросила:
-- Что случилось? В чем дело?
Ромашкин побежал к кабине, из которой выглядывала русоволосая девушка в
пилотке и удивленно смотрела на него. Ромашкин сразу узнал ее.
-- Таня, это я -- Василий Ромашкин, -- запыхавшись от волнения, будто
после долгого бега, счастливо сообщил Ромашкин.
Девушка пожала плечами, смущенно улыбнулась:
-- Я вас не знаю.
-- Как же не знаете? Москва, сорок первый год. После парада на Красной
площади мы познакомились в переулке.
-- Да, да, что-то припоминаю, -- несмело подтвердила Таня.
-- Вот видите. Это был я. А вы тоже на фронт должны были ехать,
сказали, ни к чему наше знакомство.
-- Теперь вспомнила.
-- Я так много о вас думал! Даже с Зоей Космедемьянской спутал. Ее ведь
как "Таню" казнили. Я у пленных из той дивизии все про ваши зеленые варежки
спрашивал, помните, у вас были домашней вязки, когда встретились в Москве?
Мне почему-то казалось, что вы и есть та самая Таня. И вдруг вот вы живы,
здоровы и рядом, но... совсем другая.
-- Нет, я все та же. Только мне нездоровится, -- Таня почему-то
смутилась. -- А вы куда едете?
-- В тыл, в отпуск после ранения. Мне в Смоленск на поезд надо.
-- И мы туда же.
Ромашкин с укором посмотрел на регулировщицу, сердито спросил:
-- Что же вы зря на дороге торчите? Машина идет в нужном мне
направлении, а я сижу жду.
-- Так их разве остановишь, носятся как скаженные, попробуй узнай, кто
куда летит.
Ромашкин махнул рукой, вскочил в кузов, пристроился поближе к окну, из
которого выглядывала Таня, и они помчались вперед, не слыша половину слов в
грохоте разбитого старого кузова.
-- Ладно, в Смоленске поговорим, -- наконец сказал Ромашкин и сел
поудобнее на запасной баллон. Он глядел на Таню сбоку. Надо же такому
случиться -- за два года первый раз выбрался в тыл и в этой чертовой
дорожной кутерьме вдруг встретил Таню!
Таня очень изменилась, у нее было желтое болезненное лицо, усталые
грустные глаза. Она уже не была той румяной на морозе русской красавицей,
какой ее впервые встретил Ромашкин. Может быть, ранена или по болезни домой
едет?
Машина шла мягче тех, на которых довелось ехать Василию раньше. "Что
значит женщину везет!" -- усмехнулся Ромашкин.
Подошел к развилке дороги. Столб с указателями подробно информировал, в
какой стороне какие деревни и сколько до каждой из них километров. Одним
своим ответвлением дорога уходила к лесу. Ромашкин выбрал это направление: в
лесу легче маскироваться. Однако вскоре он понял, что ошибся: лес был полон
звуков. Ревели моторы танков -- их, видимо, прогревали. Перекликались
немецкие солдаты, трещали сломанные ветки.
Ромашкин свернул с дороги и вскоре очутился на обширной поляне.
Поспешил к поваленному дереву в конце поляны. Но, подойдя ближе, вдруг
разглядел, что это не дерево, а ствол пушки. Василий поспешил назад и только
теперь услышал, как громко скрипит под сапогами снег. Пока не было явной
опасности, не замечал, а сейчас этот скрип резал слух.
Обойдя батарею, опять двинулся на восток. Лес кончился, впереди у
самого горизонта вспыхивали и гасли осветительные ракеты. Ромашкин
обрадовался: "Значит, выхожу к траншейной системе". Но здесь войска стоят
плотнее. Нужен маскировочный костюм, а его нет. Дерево, у которого Василий
зарыл свой белый костюм, где-то совсем в другом месте.
"Как же я поползу в этой зеленой шинели? На снегу меня будет видно за
километр!"
Ромашкин забрался в кустарник и разделся догола. Холодный ветер будто
ожег его. Проворно надел брюки и куртку, а нижнее белье натянул сверху.
Шинель пришлось бросить, на нее нательная рубашка не лезла. Оглядев себя, с
досадой отметил: "На снегу будут выделяться руки, ноги, голова. Руки и ноги,
в крайнем случае, можно ткнуть в снег, а вот как замаскировать голову?" Но и
тут нашелся: достал носовой платок, завязал концы узелками. Еще мальчишкой,
купаясь на речке, Василий мастерил такие шапочки. Маскировка, конечно,
получилась не ахти какой, да что поделаешь!
Пошел "скачками". Без помех продвигался километра два. Наметил
очередную остановку у развалин. Они были метрах в пятидесяти. Перебежал к
ним, а это вовсе не развалины, это штабель боеприпасов, накрытый брезентом.
В заблуждение ввели ящики, разбросанные вокруг этого полевого склада.
У противоположного конца штабеля маячил темный силуэт часового. Василий
осторожно пополз в сторону.
Так вот -- то ползком, то "скачками", то обливаясь потом, то промерзая
до костей, когда надолго приходилось замирать в снегу, -- он достиг наконец
желанной цели. Между ним и нейтральной зоной осталась одна траншея и
проволочное заграждение. К этому моменту Ромашкин настолько устал, что едва
мог двигаться. Тело было как деревянное. Хотелось одного: поскорее выбраться
за проволоку! Она совсем рядом, но по траншее ходит гитлеровец.
Ромашкин заметил его каску издали. Каска проплывала вправо шагов на
двадцать, влево -- на десять. Василий пересчитал эти шаги не раз. Когда
часовой шел вправо, делал пятнадцатый шаг и должен быть сделать еще пять,
находясь к Ромашкину спиной, тот подползал ближе к траншее. Когда часовой
возвращался, Василий лежал неподвижно.
И вот они рядом. Достаточно протянуть руку -- и можно дотронуться до
каски часового.
Самое правильное -- без шума снять его и уйти в нейтральную зону. Но
Ромашкин чувствовал: сейчас это ему не под силу. Он настолько изнемог и
промерз, что гитлеровец легко отразит его нападение.
"Убить из пистолета -- услышат соседние часовые, прибегут на помощь.
Что же делать? Перепрыгнуть через траншею, когда фашист будет ко мне спиной?
Но я не успею отползти. Это сейчас он меня не видит, потому что я сзади, а
он смотрит в сторону наших позиций. На противоположной же стороне траншеи я
окажусь прямо перед его носом... Но и так лежать дальше нельзя -- замерзну.
Единственный выход -- собрать все силы и ударить фашиста пистолетом по
голове, когда будет проходить мимо".
Пытаясь хоть немного отогреть пальцы, Ромашкин дышал на них и совсем не
чувствовал тепла. Рука может не удержать пистолета, удар не получится.
И все же, когда немец вновь поравнялся с ним, Василий ударил его
пистолетом по каске. Плохо! Удар вскользь. Гитлеровец с перепугу заорал,
бросился бежать. Пришлось выстрелить, после чего Ромашкин мигом оказался у
проволочного заграждения. Ухватившись за кол, полез по нему, опираясь ногами
о проволоку. Сзади уже кричали, стреляли.
Разрывая о колючки одежду и тело, Василий перебрался через второй ряд
проволоки, и тут что-то тяжелое ударило в голову. Он потерял сознание.
Когда очнулся, в первую минуту ничего не мог понять. В глазах плыли
оранжевые и лиловые круги. Чувствовал сильную боль, но где именно болит,
сразу не разобрал. Пытался восстановить в памяти, что произошло. И вот
смутно, будто очень давно это было, припомнил: "Лез через проволоку, потерял
сознание от удара. Ранен... Но куда? И где я сейчас?
Он лежал в снегу, вокруг ночная темень. Рядом разговаривали по-немецки.
"Почему меня не поднимают, не допрашивают?" Позади кто-то работал лопатой.
"Может, приняли за убитого и хотят закопать?" Вслушался: опять звон лопаты о
проволоку, натужливое пыхтение. Догадался: "Да, фашисты считают меня убитым.
Они по ту сторону проволочного заграждения. Я -- по эту. Подкапываются под
проволоку, чтобы втащить меня к себе... Вскочить бы сейчас и бежать! Но если
у меня перебиты ноги?" На снегу недалеко от себя Ромашкин увидел свой
пистоле. Постарался вспомнить, сколько раз из него выстрелил, есть ли в
обойме хоть один патрон. "Живым не дамся. Все равно замучают".
Пока размышлял, к его ногам уже подкопались. Пробовали тащить, не
получилось. Он лежал вдоль проволоки и, когда потянули за ноги, зацепился
одеждой за колючки. Гитлеровцы просунули лопату с длинным черенком и, толкая
в спину, пытались отцепить его от колючек и повернуть так, чтобы тело
свободно прошло в подкоп.
Ждать дальше было нельзя. Ромашкин подхватился и бросился бежать в
сторону своих окопов.
У немцев -- минутное замешательство: мертвец побежал! Потом они
опомнились, открыли торопливую пальбу. А он бежал, падал, кидался из стороны
в сторону. Над ним взвивались ракеты. Полосовали темень трассирующие пули.
Добежал до кустов. Пополз параллельно линии фронта. Неприятельский
огонь по-прежнему перемещался в направлении наших позиций. Значит, потеряли
из вида, считают, что он бежит к своим напрямую.
С нашей стороны ударила артиллерия, -- это было очень кстати. Только
непонятно, почему она откликнулась так быстро на всю эту кутерьму. Случайное
стечение обстоятельств?..
На пути встретилась замерзшая речушка. У Василия еще хватило сил
выползти на лед, но тут он опять потерял сознание. Кроме предельной
усталости сказывалась и потеря крови.
Очнулся от толчка. Его перевернули на спину и, видимо, рассматривали.
Кто-то сказал с досадой:
-- Фриц, зараза!
Неласковые эти слова прозвучали для Ромашкина сладчайшей музыкой. Смог
только выдохнуть:
-- Не фриц я, братцы!
-- Ты смотри, по-русски разговаривает! -- удивился человек, назвавший
его фрицем. -- Ну-ка, хлопцы, бери его!
Ромашкин не запомнил, как и почему оказался он в блиндаже усатого
командира полка, совершенно незнакомого. Едва перебинтовали голову, Василий
оторвал от куртки воротник и попросил срочно доставить этот лоскут в штаб
фронта -- в разведывательное управление.
А там, оказывается, все были в тревожном ожидании. Николай Маркович
успел сообщить по радио о столкновении Ромашкина с немецким патрулем и,
кажется, удачном бегстве от преследователей. Командующий фронтом приказал в
каждом полку первого эшелона держать наготове разведчиков и артиллерию. И
когда в том месте, где Ромашкин переходил фронт, гитлеровцы проявили сильное
беспокойство, наша артиллерия немедленно произвела огневой налет по их
передовым позициям, а группа разведчиков вышла в нейтральную зону. Она-то и
подобрала Василия на льду.
Теперь он сидел в теплом блиндаже, смотрел и не мог насмотреться на
дорогие ему русские лица. Казалось, не видел их целую вечность.
-- Какая у меня рана? -- спросил Ромашкин фельдшера, бинтовавшего ему
голову.
Фельдшер замялся, но, видно, посчитал неприличным врать такому
человеку.
-- Надо поскорее вас в госпиталь. Ранение в голову всегда опасно.
Усатый командир полка заторопился: приказал немедленно подать его сани,
накинул на Ромашкина полушубок, распорядился, чтобы фельдшер лично
сопровождал раненого до госпиталя.
Прощаясь, подполковник дал Василию флягу, шепнул:
-- Ты крови много потерял, как бы не замерз в пути. Принимай
помаленьку.
Сани скользили легко и плавно. И так же легко было на душе у Василия.
"Все же выбрался. И поручение командующего выполнил". Отвинтил крышку фляги
и хлебнул на радостях несколько глотков. "Мама в эту ночь спокойно спала.
Она даже не подозревает, как близко я был от гибели и каким чудом спасся".
Ромашкин выпил еще несколько глотков -- за нее.
В расположении своих войск все было прекрасно, даже запоздалый мороз
нипочем и ветер ласковее. Вспомнил предупреждение усатого командира полка:
"Как бы не замерз в пути". Замерзающим, говорят, всегда кажется тепло и
хочется спать. Он еще раз приложился к фляге и прислушался к самому себе.
Нет, спать ему не хотелось. Наоборот, его будоражило веселое, возбуждение,
хотелось петь. И он запел песенку, которую услышал на том концерте у Днепра:
Шаланды, полные кефали,
В Одессу Костя приводил...
В госпитале хирург, уже поджидавший раненого разведчика сказал
обнадеживающе:
-- Ну, раз поет, все будет хорошо.
Ромашкину очень хотелось поговорить и с хирургом и с сестричками,
которые почему-то хихикали в свои марлевые маски.
-- Лежите спокойно, потом поговорим, -- обещала одна из них.
-- Ну и веселый раненый! -- сказала другая. -- У нас таких еще не было.
-- Это точно, -- согласился Ромашкин. -- А вы знаете, почему я в
немецкой форме? Вы не думайте, я не фриц.
-- Все мы знаем, лежите, пожалуйста, спокойно, а то свяжем вас, -
пригрозил хирург.
Ромашкин засмеялся. Ему казалось очень смешным, что будут связывать
свои, да к тому же такие хорошенькие девушки.
-- Связывайте! -- великодушно разрешил он, и в тот же миг нестерпимая
боль обожгла голову. Ромашкин сморщился, застонал: -- Ммм, ну это, ни к
чему, доктор! Все шло так хорошо...
-- Терпи, дорогой, и радуйся: кажется, мозги тебе не задело.
Твердолобый ты, пуля срикошетировала. Ромашкин опять заулыбался.
-- Значит, еще поживем?
Он закрыл глаза и, будто покачиваясь в теплой детской люльке, стал
засыпать...
-- Ну и парень! -- шептали сестры. Они заходили сбоку и смотрели на
бледное, осунувшееся лицо Ромашкина.
-- Разведчик -- этим все сказано! -- значительно молвил хирург. -- Не
чета нам, тыловым ужам! -- Доктор старался действовать осторожно, чтобы не
разбудить этого необыкновенного, по его понятиям, человека. Кто-кто, а врач
понимал, до какой степени утомлен человек, если заснул без наркоза под ножом
хирурга!
После операции Ромашкина поместили в отдельную маленькую брезентовую
палатку. Она была обтянута изнутри слоем белой ткани, обогревалась железной
печуркой.
Василий понимал: такое внимание к нему не случайно. Наверное, об этом
позаботился сам командующий фронтом. Только вот никто не навестил его, не
поздравил с удачным возвращением. Из-за этого появилась обида. Она точила
как червь, причиняя боль, гораздо большую, чем рана в голове. Подумав,
Ромашкин стал утешать себя: "О пережитом мною, о том, как проник в город,
занятый противником, убил патрулей и ушел от преследования, раздевался
догола на ледяном ветру, снимал часового и едва не угодил живым в могилу,
знаю только я. Для других это выглядит по-другому: разведчик Ромашкин
получил приказ доставить ценные сведения, задачу выполнил, в ходе выполнения
ранен. Вот и все. Остальное лирика. Перед наступлением у каждого работы
много, некогда вести душеспасительные беседы с раненым. Лежишь в отдельной
палате, лечат, кормят, чего тебе еще надо?"
И когда Ромашкин совсем уже успокоился, когда в душе его все встало на
свои места, вдруг поднялся край палатки. Заглянул ладный солдат в отлично
сшитой шинели, в комсоставских начищенных сапогах, в фуражке с лакированным
козырьком. Солдат и не солдат, будто сошел с картинки. На фронте таких не
было.
-- Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, -- сказал, улыбаясь,
красивый солдат. -- Мы -- фронтовой ансамбль песни и пляски. -- Он показал
рукой на вход в палатку, и Василий только сейчас услышал там, за брезентовым
пологом, сдержанный говор многих людей. Ромашкин не мог понять, что все это
значит и какое он имеет отношение к ансамблю. Солдат пояснил:
-- Нас прислал командующий фронтом. Сказал, что здесь, в госпитале,
находится раненый разведчик, который выполнил очень важное задание, и его,
то есть вас, надо повеселить. Вот мы и прибыли.
Приятная волна благодарности прихлынула к сердцу Ромашкина: "Не забыл.
При всей своей невероятной занятости. Спасибо вам, товарищ командующий!"
-- Как же вы будете это делать? В палатке больше трех -- пяти человек
не поместится, -- растерянно спросил Василий и, только сказал это, догадался
- есть иной выход: -- Вы дайте концерт для госпиталя где-нибудь в общей
столовой и доложите командующему, что приказ выполнен.
-- Мы так не можем. Приказано поднять настроение лично вам. Для
госпиталя будет особое выступление, -- настаивал солдат.
-- Ничего не получится, я еще не ходячий. Может, на носилках меня
снесут куда-нибудь, где все будут слушать?
-- Приказ есть приказ! Мы все организуем здесь... Меня зовут Игорь,
фамилия Чешихин. Друзья шутки ради пустили слух, что это псевдоним, который,
мол, происходит от главного моего занятия: чесать языком. Я ведь
конферансье. По-военному -- ведущий ансамбля...
Появился дежурный врач, пришли сестры, укрыли Ромашкина еще двумя
одеялами, подняли полы палатки, и Василий увидел толпу хорошо одетых солдат,
похожих, как братья, на Игоря Чешихина.
Профессионально улыбаясь, Игорь представил их единственному зрителю и
слушателю. Звонко, как с эстрады, объявил:
-- "Землянка", слова Алексея Суркова, музыка Константина Листова,
исполняет солист ансамбля Родион Губанов.
Где-то сбоку бархатисто зарокотали баяны, зазвучал мягкий баритон.
Василий видел певца только до ремня на шинели да его руки, которые то
сплетались пальцами, то взлетали порознь куда-то вверх.
Происходящее было похоже на приятный сон -- красивые люди, музыка,
пение. И очнуться не хотелось: сон это или бред, пусть так и будет. Важно,
что слова песни вполне отражают явь. "Бьется в тесной печурке огонь..." Вот
она, печурка, и прыгает в ней красный огонь. "На поленьях смола, как слеза,
и поет мне в землянке гармонь..." Ну не в землянке, так в палатке. Только
вот глаза перед Василием другие -- мамины глаза. Мама, мама, нет никого
роднее и ближе тебя! "Ты теперь далеко, далеко... а до смерти четыре шага".
Сейчас, пожалуй, побольше четырех. А было меньше шага: когда вели патрули по
Витебску, стволом автомата в спину подталкивали. И немец, которого не смог
оглушить закоченевшей рукой, чуть не выстрелил в упор. Как уцелел?
Непонятно. Из нескольких автоматов били, пока лез через проволоку, а
зацепила всего одна пуля!
-- Вы не спите, товарищ старший лейтенант? -- озабоченно спросил Игорь
Чешихин.
-- Нет, нет, я все слышу и вижу отлично. Только не повредит ли вашим
товарищам пение на открытом воздухе? У них ведь голоса.
-- Мы привычные. Всю зиму на морозе пели. Концертных залов на передовой
нет. Теряли и голоса и певцов. Война!..
После пения показали пляски. Танцорам было тесно на узкой дорожке перед
палаткой, но они все же лихо кружились, а еще лучше посвистывали.
-- Специально для вас приготовлен отрывок из поэмы Твардовского
"Василий Теркин", -- сообщил Игорь.
Ромашкин приподнялся. Он любил стихи Твардовского, в особенности про
этого удалого парня Теркина!
Игорь читал отрывок совсем новый, еще не читанный Василием в газете:
Подзаправился на славу,
И хоть знает наперед,
Что совсем не на расправу
Генерал его зовет,
Все ж у главного порога
В генеральском блиндаже -
Был бы бог, так Теркин богу
Помолился бы в душе.
"Ну точно про меня! -- думал с восторгом Василий. -- Будто подсмотрел
Твардовский, когда я шел к командующему".
И на этой половине -
У передних наших линий,
На войне -- не кто, как он,
Твой ЦК и твой Калинин.
Суд. Отец. Глава. Закон.
Василий вспомнил всех генералов, с которыми довелось встречаться.
Комдив Доброхотов -- строгий, властный, но бывает и добр -- таким он
запомнился, когда вручал Василию первую медаль "За боевые заслуги". Член
Военного совета Бойков -- ну этот действительно и "ЦК и Калинин" -- огромный
масштабности человек... Вспомнился Черняховский -- красивый, крепкий,
молодой, а глаза мудрые. "Даже с маршалом Жуковым встречался! -- вспомнил
вдруг Василий. -- С этим, правда, мельком, когда орден получал. Крепко на
земле стоит, высоко голову держит. И теплый лучик в строгих глазах. На один
лишь миг, когда руку пожимал. Маршалу иначе, наверное, и нельзя".
Вместе с генералами встал перед Ромашкиным, как живой, комиссар Гарбуз,
Василий был уверен, что если б не погиб Андрей Данилович, стал бы и он
генералом. Да и без этого звания он по своим делам, по силе влияния на людей
был настоящим генералом...
-- "Вот что, Теркин, на неделю можешь с орденом -- домой..." -- не
декламировал, а как-то запросто говорил Игорь. Чтец то превращался в
Теркина, то в генерала, то в Твардовского. А то вдруг Василий узнавал в нем
и себя. И было все это опять как во сне.
Радостное ощущение не покидало Ромашкина и после концерта. "Ансамбль
для одного! Ну, пусть не полный, пусть несколько человек, но ведь для одного
меня прислал командующий!.."
Словно продолжение этого сказочного сна, вечером в его палатку грузно
ввалился член Военного совета Бойков.
-- Лежишь? Правильно делаешь! Много сделал, отдохни!
Генерал расстегнул шинель, снял фуражку, сел на табуретку так, что она
хрустнула. Поглядел на Василия улыбчиво и добро:
-- Сейчас отдышусь...
"Больной человек, -- подумал Василий, глядя на отеки под глазами
генерала, -- а по передовой мотается и днем и ночью".
Бойков поднялся, застегнул шинель на все пуговицы, надел фуражку,
проверил, ровно ли она сидит. "Куда же он? -- удивился Василий. -- Ничего не
сказал... Неужто за тем только и заходил, чтобы отдышаться?"
Но Бойков не ушел. Он встал против лежащего Ромашкина по стойке
"смирно" и негромким, но торжественным голосом произнес:
-- По поручению командующего фронтом генерала армии Черняховского
вручаю вам, старший лейтенант Ромашкин, за выполнение особого задания орден
Красного Знамени. -- Генерал подал картонную коробочку, в ней Ромашкин
увидел красно-золотой орден и бело-красную ленту, натянутую на колодке. --
От себя поздравляю, дорогой мой, и желаю тебе быстрее поправиться, совершить
еще много геройских дел на благо Отечества! -- Бойков погладил Ромашкина по
голове и уже буднично спросил: -- Куда же тебе орден прикрепить? -- Секунду
подумал и решил: -- А почему нельзя на белую нательную рубашку? У тебя
сейчас такая форма одежды -- госпитальная! -- Он прикрепил орден, прихлопнул
пухлой ладонью. -- Носи на здоровье! И еще Василий, обрадую тебя: можешь
после выздоровления ехать в отпуск на пятнадцать суток. Командующий
разрешил. Просил передать, что сам бы с удовольствием навестил тебя, да не
может: дел много. И меня за торопливость тоже извини. К большому мероприятию
готовимся. Будь здоров! Передай привет маме.
Бойков пожал руку и ушел к поджидавшему его за палаткой автомобилю.
Заурчал мотор, хрустнули ветки, и машина стала удаляться.
А в ушах Ромашкина вдруг зазвучал ясно и отчетливо голос Игоря
Чешихина, будто концерт продолжался:
-- Вот что, Вася, на неделю
Можешь с орденом -- домой!
Ромашкин жалобно посмотрел на сестру, попросил:
-- Сестричка, уколи меня чем-нибудь или облей водой.
-- Вам плохо? Я сейчас дежурного врача вызову.
-- Да нет же, хорошо! До смерти хорошо!
Сестра нежно молвила:
-- Ничего, от радости еще никто не умирал!
Ромашкин пробирался по избитым фронтовым дорогам к Смоленску, от
которого начинали ходить пассажирские поезда. Было радостно и непривычно
ходить в полный рост, не пригибаясь, не прислушиваясь к летящим пулям и
снарядам. Потом тыловая жизнь стала открывать свои другие "прелести". Дороги
пыльные и в то же время грязные -- во всех колдобинах и воронках
зелено-черная дождевая вода. Шоферы гоняли машины по этим горбатым дорогам,
как гонщики на соревнованиях. Ромашкину казалось, вот-вот вылетят наружу
внутренности от этой проклятой тряски по рытвинам. Он крикнул шоферу в
окошечко:
-- Ты бы хоть притормаживал, везешь как бревна!
-- Я под пассажиров не приспособленный, товарищ старший лейтенант, вы
сами попросились. Пока фриц не прилетел, надо поторапливаться. Меня на
передовой со снарядами ждут, -- усмехаясь, ответил водитель.
Что ему скажешь? Он ведь так изо дня в день мотается.
На очередном перекрестке Ромашкин простоял с полчаса. Он заметил, что
среди ожидающих есть офицеры, сержанты, солдаты какой-то особой тыловой
категории, они знакомы с регулировщиками, разговаривают с ними
по-приятельски. Регулировщиков слушались все, понимая свою полную от них
зависимость, одни эти дорожные боги точно знали, кому и куда нужно ехать,
чтобы добраться в конечный пункт тряского путешествия.
-- Старшой, садись, твоя карета, -- весело сказал курносый ефрейтор,
перекинувшись несколькими словами с шофером.
-- Так мне на восток, к Смоленску, а он куда-то в сторону, -- несмело
возразил Ромашкин.
-- Садись, будет полный порядок, -- сказал курносый регулировщик и
бросил шоферу: -- Довезешь до горелого танка, там сбросишь. А вы потом
пересядете на восток -- там наши помогут, не сомневайтесь.
К середине дня Ромашкин уже не чувствовал себя таким счастливым, как
утром в начале поездки: все болело от тряски, голова была тяжелой, хотелось
есть, отдохнуть. Но как это делается в тылу, Василий не знал. Здесь какие-то
свои законы -- дали вот продаттестат, какие-то талончики, а куда с ними
обращаться? Нет, на передовой лучше -- там накормят, напоят, есть свое место
в блиндаже. Все тебя знают, уважают, а тут ты какой-то чужой.
На пятом или шестом перекрестке Ромашкин подумывал -- уж не
возвратиться ли в полк? Он тоскливо смотрел на громыхающие мимо "ЗИСы" и
"студебеккеры". Шоферы на ходу кричали свой маршрут регулировщице, немолодой
женщине, а она махала им флажком -- "Давай". Попутной для Ромашкина все не
было. Василий проклинал курносого ефрейтора за то, что он заслал его сюда на
какую-то боковую дорогу. "Говорил ведь ему, на Смоленск, так нет, засунул к
черту на кулички. Надо бы вернуться да начистить ему конопатую рожу за такие
дела".
Вдруг мимо проехала трехтонка, в окошечке ее кабины мелькнуло такое,
что Ромашкин мгновенно вскочил и, как всегда, благодаря своей боксерской
реакции, сначала отреагировал действием, а потом уже только сообразил, что
произошло. Он закричал истошным голосом, чтобы грузовик не умчался:
-- Стой! Стой!
Кричал он так громко и взволнованно, что шофер, скрипнув тормозами,
остановился. Регулировщица удивленно спросила:
-- Что случилось? В чем дело?
Ромашкин побежал к кабине, из которой выглядывала русоволосая девушка в
пилотке и удивленно смотрела на него. Ромашкин сразу узнал ее.
-- Таня, это я -- Василий Ромашкин, -- запыхавшись от волнения, будто
после долгого бега, счастливо сообщил Ромашкин.
Девушка пожала плечами, смущенно улыбнулась:
-- Я вас не знаю.
-- Как же не знаете? Москва, сорок первый год. После парада на Красной
площади мы познакомились в переулке.
-- Да, да, что-то припоминаю, -- несмело подтвердила Таня.
-- Вот видите. Это был я. А вы тоже на фронт должны были ехать,
сказали, ни к чему наше знакомство.
-- Теперь вспомнила.
-- Я так много о вас думал! Даже с Зоей Космедемьянской спутал. Ее ведь
как "Таню" казнили. Я у пленных из той дивизии все про ваши зеленые варежки
спрашивал, помните, у вас были домашней вязки, когда встретились в Москве?
Мне почему-то казалось, что вы и есть та самая Таня. И вдруг вот вы живы,
здоровы и рядом, но... совсем другая.
-- Нет, я все та же. Только мне нездоровится, -- Таня почему-то
смутилась. -- А вы куда едете?
-- В тыл, в отпуск после ранения. Мне в Смоленск на поезд надо.
-- И мы туда же.
Ромашкин с укором посмотрел на регулировщицу, сердито спросил:
-- Что же вы зря на дороге торчите? Машина идет в нужном мне
направлении, а я сижу жду.
-- Так их разве остановишь, носятся как скаженные, попробуй узнай, кто
куда летит.
Ромашкин махнул рукой, вскочил в кузов, пристроился поближе к окну, из
которого выглядывала Таня, и они помчались вперед, не слыша половину слов в
грохоте разбитого старого кузова.
-- Ладно, в Смоленске поговорим, -- наконец сказал Ромашкин и сел
поудобнее на запасной баллон. Он глядел на Таню сбоку. Надо же такому
случиться -- за два года первый раз выбрался в тыл и в этой чертовой
дорожной кутерьме вдруг встретил Таню!
Таня очень изменилась, у нее было желтое болезненное лицо, усталые
грустные глаза. Она уже не была той румяной на морозе русской красавицей,
какой ее впервые встретил Ромашкин. Может быть, ранена или по болезни домой
едет?
Машина шла мягче тех, на которых довелось ехать Василию раньше. "Что
значит женщину везет!" -- усмехнулся Ромашкин.