Страница:
Через несколько часов весь замок, как больной оспой, был изрыт
глубокими кавернами. Стены и несколько башен обвалились внутрь двора, над
которым клубился дым и взметнулись языки огня. Кто мог уцелеть там после
такого ужасного обстрела и непрерывной бомбежки? Был дан сигнал атаки, и
полки пошли на последний штурм. Но замок прусских королей, оказывается, был
еще жив. Яростный огонь, красные и белые вспышки пулеметов, орудий и фаустов
брызгали из всех щелей, амбразур и трещин. Площадь покрылась телами бойцов в
серых шинелях, в выгоревших ватниках, в полушубках, в плащ-палатках и
грязных, когда-то белых маскировочных костюмах. Эти бойцы не дожили до конца
войны всего несколько дней.
Первый штурм замка был отбит.
Бомбардировка и артиллерийский обстрел возобновились. А к вечеру
Ромашкин уже ходил внутри замка. Солдаты, взявшие его, сидели здесь же во
дворе, заваленном обломками стен, черпали ложками из котелков борщ и кашу,
запивали еду винами, извлеченными из погребов, дымили трофейными сигаретами.
День девятого апреля уходил в историю. Последние выстрелы слышались со
стороны кенигсбергского зоопарка. Оттуда шли колонны пленных в обвисшей
грязной форме, с мрачными лицами, испачканными сажей.
Пленные боязливо уступали дорогу, когда им навстречу попадались
измученные группы людей в полосатой одежде узников. Это были освобожденные
из лагерей, тюрем, подземных заводов -- поляки, французы, голландцы,
англичане, югославы, румыны, греки, итальянцы. Они шли весело, поднимали
вверх сжатые кулаки, кричали нашим бойцам:
-- Рот фронт!
-- Спасибо!
Чернявый со впалыми щеками француз в полосатой робе, но уже в берете,
вышел вперед и, блестя счастливыми глазами, обратился к Ромашкину,
протягивая какую-то бумагу:
-- Тоуварищ, передайте это для ваше командование, для ваше
правительство!
И ушел, приветливо махая рукой.
Ромашкин прочитал:
"Господин премьер-министр, господа советские генералы, товарищи
советские солдаты. Мы, французы, узники фашистов, выражаем вам в наш самый
счастливый день очень большую благодарность за возвращенную нам свободу и
жизнь. Мы никогда не забудем вас, дорогие друзья. Будь проклят фашизм!
Да здравствует Советская Армия!
Да здравствует СССР!
Да здравствует Франция!"
В конце множество подписей.
Ромашкин отдал эту бумагу подполковнику Линтвареву.
-- Это очень ценный документ, -- сказал замполит. -- Его надо послать в
газету.
Сверхмощная неприступная крепость Кенигсберг была взята Советской
Армией в течение трех дней.
Впервые за всю войну не нужно было спешить, перегруппировываться и
отправляться на какой-то другой участок. Бои в Восточной Пруссии почти всюду
закончились. Только на Земландском полуострове, на берегах залива
Фришес-Хафф, добивали сбившиеся туда остатки прусской группировки. Но там
было достаточно наших войск, и части, взявшие Кенигсберг, остались вроде бы
без дела.
Ромашкин всю войну мечтал отоспаться после окончания боев, думал:
завалится на неделю и будет спать беспробудно. Но вот предоставилась такая
возможность, а спать совсем не хотелось. Солдаты и офицеры ходили по
огромному городу, на его улицах кое-где еще догорали головешки. Небезопасно
было передвигаться между многоэтажными зданиями, выгоревшими внутри. Иногда
махина в пять -- семь этажей вдруг плавно кренилась и с грохотом падала,
подняв пыль выше соседних домов.
И все же Ромашкин со своими ребятами ходил, рассматривая чужой мир,
глядел на вывески кафе, магазинов, кинотеатров, мастерских, заглядывал в
брошенные квартиры, разговаривал с вылезшими из подвалов стариками и
женщинами. У них был измученный, пришибленный вид -- еще не опомнились после
бомбежек и артиллерийского обстрела.
Во дворах, скверах, на площадях толпились красноармейцы, умывались,
сушили портянки у костров, варили еду, смеялись, отдыхали.
Ромашкин вместе с ребятами вернулся к кострам своего полка. В это время
подъехали на газике член Военного совета Бойков и командир дивизии генерал
Доброхотов.
-- Ну, как жизнь, товарищи? -- весело спросил Бойков.
С тех пор как Ромашкин видел его последний раз, Бойков немного
располнел, лицо округлилось, но глаза по-прежнему были улыбчивыми и добрыми.
"Забот стало меньше, -- подумал Василий, -- вот и поправился". Генерал
увидел Ромашкина, воскликнул:
-- Жив наш курилка! -- И шагнул навстречу, протягивая руку.
-- Живой, товарищ генерал, -- ответил Ромашкин.
Разведчики гордо поглядывали на бойцов, сразу их окруживших: вот, мол,
как наш командир с таким большим начальством, запросто!
-- Что-то ты за войну мало вырос! Сколько хороших дел совершил, а все в
лейтенантах ходишь.
-- В старших, -- поправил Ромашкин.
-- Товарищ Доброхотов, надо поправить это дело. Скоро перейдем на
мирные сроки выслуги. Надо Ромашкину хотя бы капитаном войну закончить.
Заслужил!
-- Поправим, товарищ член Военного совета, -- сказал комдив. -- В бою
ведь так: воюет и воюет человек, делает свое дело хорошо, а мы к этому
привыкаем, будто так и надо. Сегодня же отправлю представление.
-- Мне по должности не положено, -- смущенно сказал Ромашкин.
-- И должность найдется, -- успокоил комдив.
Ромашкин посмотрел на своих разведчиков. "Значит, придется с ними
расставаться? Куда и зачем уходить мне от своих людей? А может, даже из
полка заберут?" Василий торопливо стал просить:
-- Товарищ генерал, может быть, довоюю со своим полком до победы, а там
видно будет?
-- Все, уже довоевался. Нет у нас впереди боевых задач. Мы войну
завершили.
Вдруг зароптали, заговорили солдаты, молча слушавшие весь этот
разговор:
-- Как же так, а Берлин?
-- Мы на Берлин хотим?
-- Воевали, воевали, а Берлин без нас брать будут?
-- Ведите нас на Берлин!
Бойков улыбался, потом негромко, чтобы затихли, сказал:
-- Вы свое дело сделали. Остались живы, разве этого мало?
-- Мало) Мы Берлин хотим взять!..
-- Вот развоевались! -- засмеялся Доброхотов. Генералы уехали по своим
делам, а солдаты еще долго говорили о том, что в Берлине побывать надо бы.
Желание солдат из полка Караваева все же сбылось; конечно, не потому,
что этого хотели солдаты, и не потому, что их просьбы учли генералы, а
просто потребовалось усилить группировку, наступающую на Берлин. Пришел
приказ -- и некоторые части на машинах автомобильных батальонов стали
совершать форсированный марш к центру Германии. Был среди этих частей и полк
Караваева.
Замелькали готические надписи на белых указках -- разные бурги, дорфы,
ланды, фельды, хорсты, лебены: городки с красными черепичными крышами,
домики с балкончиками, башенками, цветами на подоконниках, фольварки и
господские дома, заводики, пивные, кафе, сосисочные, магазины, чистые леса,
хорошо разлинованные поля, начинающие зеленеть свежей травой.
Автострада бежала в глубь Германии -- великолепная, широкая, ухоженная,
под нее ныряли или перелетали над ней по могучим мостам, нигде не
пересекаясь, не мешая движению, рокадные дороги.
По обочинам автострады и по всем боковым дорогам струился поток людей.
Они толкали перед собой тележки, несли на спинах мешки, вели нагруженные
велосипеды, катили детские коляски. Шли на восток из неволи русские,
белорусы, украинцы, поляки. На запад -- англичане, французы, болгары, чехи и
другие жители Европы. Они приветливо махали солдатам, которые неслись на
машинах к Берлину добивать там фашистов.
К Берлину было стянуто так много частей, что не хватало места, дивизии
стояли в затылок, ожидая возможности ударить по "логову".
Полк Караваева сосредоточился в пригороде, ждал отставшие тылы. Все
радовались приближению победы, и в то же время как-то не верилось: неужели и
вправду конец войне?
Уже не весь Берлин, а только его центр оставался в руках фашистов. Ну
какая могла быть в этот момент для разведчика работа? И наши и немцы не
сомневались, что боям осталось греметь недолго.
Раньше Василий со своими разведчиками определял силы и группировку
противника, искал его резервы, выявлял позиции артиллерии, расположение
штабов, разгадывал замыслы фашистского командования. Теперь ничего этого не
нужно. Все ясно. Вот дымятся развалины Берлина, фашистской армии больше не
существует, резервов нет, замыслов нет.
Ромашкин лазил с разведчиками по развалинам, приводил пленных, в
которых теперь недостатка не было. В любом подвале без хлопот можно было
взять фашистского офицера, а то и двух-трех. Порой они сами шли навстречу,
выставив перед собой на палке белую тряпку.
Однажды Василию в голову пришла простая и ошеломляющая мысль: "А где же
Гитлер? Ведь где-то здесь он, совсем рядом, в этих горящих и затянутых дымом
развалинах. Вот бы кого захватить! Ну ладно, пусть даже не самого Гитлера, а
какую-то высокопоставленную шишку, допустим, Геринга или Геббельса. Сейчас
они все сбились в кучу, их наверняка охватила паника, будут удирать
поодиночке. Какой для нас удобный момент!.."
Ромашкин отыскал начальника разведки майора Люленкова -- он в покинутой
хозяевами квартире устроил стирку.
-- Вот, коверкотовую гимнастерку всю войну в "сидоре" протаскал, а
теперь понадобится. Я думаю, большой праздник в честь победы будет.
Наверное, столы вдоль улиц выставят, и будем пировать дня три, не меньше.
Когда Ромашкин рассказал о своих размышлениях, майор посмотрел на него
с укором.
-- Раньше я посылал тебя на задания, а теперь в первый раз хочу
отговорить. Ну, зачем тебе эта затея? Героя получить хочешь? Ты и так герой,
только без Золотой Звезды. Жив остался -- вот тебе самая большая награда за
все. Живи и радуйся. К тому же Гитлер не в наших с тобой масштабах. Им
занимаются штабы покрупнее. Не уйдет!
-- Я и не говорю, что мы одни ловить его будем, -- настаивал Ромашкин.
- Те, кому положено, пусть делают свое. А мы где-нибудь сбоку подстрахуем на
всякий случай.
-- Ты даже помешать можешь. Нам ведь неизвестно, где, что и когда
предпринимается на этот счет.
-- Можно согласовать. Спросить разрешение. Пойдемте к Колокольцеву.
Интересно, что он посоветует.
Начальник штаба отводил душу за самоваром. Он пил крепко заваренный
чай, держа в руке свой подстаканник, поглаживал его и, возможно, даже
говорил, как старому другу: "Ну, вот мы и отвоевались..."
Ромашкина и Люленкова начальник штаба встретил радушно, усадил их за
стол, стал угощать своим особым ароматным чаем.
Выслушав, с чем они пришли, Колокольцев долго и задумчиво смотрел на
свой стакан. Ромашкин сейчас лишь заметил, что Виктор Ильич пожилой человек,
кожа на его тщательно выбритом лице кое-где обвисает, под глазами припухшие
мешочки. "Наверное, он очень устал, -- подумал Ромашкин, -- ему хочется
покоя и тишины. Уж если молодой, здоровый Люленков меня отговаривал, то
утомленный Колокольцев, конечно, не поддержит".
А Колокольцев, не торопясь, сказал:
-- Есть в вашем намерении, голубчик, много "но". Даже если
предположить, что штаб фронта или армии даст разрешение, где вы будете
искать Гитлера? Сейчас там, -- он махнул в сторону гремящего боя, -- такое
скопление, такая теснота, что вы не сможете даже пробиться к зданию ставки.
К тому же у Гитлера, несомненно, очень сильная охрана.
-- Я все это понимаю и не собираюсь лезть в его штаб. Мы притаимся
где-нибудь неподалеку. Ведь должен он попытаться удрать? На самолете, в
танке или в автомобиле. Вот мы и засядем где-то на пути к самолету или к
машине. Гитлер наверняка не захочет, чтобы его бегство видели. Будет
смываться тайно, с небольшой группой самых близких. Вот мы и защучим их в
этот момент.
Колокольцев поморщился:
-- Какие слова -- "смываться", "защучим". Вы же будущий кадровый
офицер!
-- Извините, товарищ подполковник.
-- Да, затея лихая! -- внезапно оживился Колокольцев. -- Правда, захват
Гитлера не имеет сейчас стратегического или даже оперативного значения. Но
смысл политический, логическая точка, так сказать, в этом есть. Эх, если бы
не годы и не эти бумаги, тряхнул бы я стариной -- пошел бы с вами!..
Ромашкин не ожидал такой удали от старого офицера, но сразу понял, что
это бурлят в нем воспоминания о молодости и говорит душа "охотника" первой
мировой войны. "Видно, тот, кто стал разведчиком, в душе остается им
навсегда. И я, если доживу до старости, такой же буду".
Колокольцев долго звонил по телефонам, говорил с начальниками и
какими-то старыми друзьями, наконец вернулся к столу, сказал:
-- Как я понял, вышестоящие инстанции тоже предпринимают необходимые
меры. Не хотели разрешать, но потом согласились. Правда, вам запрещено
проникать в подземные укрытия немецкой ставки. И вы обязаны постоянно
информировать по радио, где находитесь и что вам станет известно о Гитлере.
А на все решительные действия обязаны получить особое разрешение сверху.
Связь будете поддерживать своей рацией через меня. Сведений о том, что
Гитлер покинул Берлин, пока нет. Ставка его здесь, все распоряжения идут из
Берлина. -- Колокольцев выпрямился, помолчал торжественно и значительно. -
Ну, Василий Петрович, благословляю тебя на дело сие. Не отговаривал потому,
что ты настоящий русский офицер и достоин славы, которая тебя ждет в случае
удачи! Ни пуха тебе, ни пера. -- Колокольцев обнял Ромашкина, троекратно
поцеловал крест-накрест. -- Иди! Когда все будет готово, вместе доложим
командиру.
Прежде всего надо было подобрать хорошую группу. Ромашкин всегда был
сторонником группы небольшой, состоящей из "зубров". И на этот раз решил
идти с такой же. Первыми и непременными участниками будут Иван Рогатин, Саша
Пролеткин, с которыми прошел всю войну. "На все задания ходили вместе, и на
последнее пусть идут оба. Возьму еще Шовкопляса, Хамидуллина, Голощапова,
Вовку Голубого, ну и радиста Жука".
Ромашкин застал разведчиков в веселом настроении. Взвод располагался в
галантерейном магазине. Огромная витрина его была выбита и служила входом, а
тяжелые двери были заперты на замок. Над дверью висели покоробившаяся
вывеска и трубки неоновой рекламы. По магазину ходил Вовка Голубой, напялив
на себя бюстгальтер и дамский пояс с резинками, а разведчики хохотали над
ним, сидя на прилавке.
-- Обязательно подарю эти цацки своей бабусе, -- сказал Вовка, когда
Ромашкин, хрустя сапогами по битым стеклам, вошел в помещение.
Благодушное настроение разведчиков еще больше насторожило и озадачило
Василия. Они и прежде всегда были веселыми, но сейчас кончилась война.
Может, реальная возможность остаться живыми уже подсекла тот задор и боевой
азарт, с которыми ходили они на задания? Может, он переоценил их и желающих
рисковать не окажется?
Ромашкин рассказал разведчикам о своем намерении. Старался говорить
спокойно, скрывая волнение, которое бурлило в нем. Говорил, а сам пытливо и
с опаской наблюдал за лицами ребят. Ему даже стало страшно -- вдруг перед
ним уже не те отчаянные парни, какими хотелось их сохранить навсегда в
памяти.
-- Я понимаю желание каждого из вас вернуться живым домой. Поэтому
возьму только добровольцев, -- закончил Ромашкин.
Пролеткин изумленно уставился на командира и воскликнул:
-- Ну и голова у вас, товарищ старший лейтенант! Не голова, а бочка с
мозгами. Это надо же! Такое придумали -- самого Гитлера поймать! А мы тут
сидим в этом магазине и ушами хлопаем.
Рогатин, по простоте своей, даже чуть приоткрыл рот и, не сказав ни
слова, засопел, задвигал плечищами и стал собираться.
Опасения Василия оказались напрасными -- разведчики остались
разведчиками! Возникло совсем иное затруднение: он не знал, на ком
остановить выбор, просились все, и никого не хотелось обижать. Обычно
скромные, знающие себе цену ребята, не очень разговорчивые, когда речь шла
об их заслугах и мастерстве, на этот раз не выдержали. Они обступили
командира и, перебивая друг друга, просились взять на задание. Каждый
приводил самые веские доказательства.
-- Товарищ старший лейтенант, я с вами в дневной поиск ходил, --
напомнил Пролеткин.
-- Помните, еще в сорок третьем по льду в тыл ползали? -- подсказывал
Голощапов. -- И флаг брал.
-- Два ордена Красного Знамени, -- произнес Шовкопляс, показывая на
свою грудь.
-- Не возьмете, один пойду, -- пугал Вовка Голубой. -- Я этого
фюрера-мурера за усы из подвала вытяну!
Пришлось воспользоваться правом непререкаемости приказа. Оно обижало
тех, кто не попал в группу, но Ромашкин ничего не мог поделать.
Окончательный состав был такой: Рогатин, Пролеткин, Шовкопляс, радист Жук,
Хамидуллин, Голубой, Голощапов.
Теперь нужно было установить, где находится Гитлер. Это могли сказать
пленные. В них сейчас недостатка не было, их вели в тыл мимо магазина
группами, а иногда и целыми колоннами. Ромашкин развернул на столе план
Берлина, подумал: как умно и оперативно сработали в вышестоящих штабах -- ко
дню вступления в немецкую столицу план напечатали и раздали каждому офицеру.
Прикинув, где находится магазин и какие улицы впереди, Ромашкин послал
разведчиков подобрать из пленных кого-нибудь покрупнее чином. Вскоре Саша
Пролеткин привел костлявого угрюмого офицера в очках, вытащив его из
проходившей мимо группы пленных.
-- Этот наверняка знает, где их фюрер. Уж больно рожа противная.
Ромашкин спросил:
-- Известно ли вам, где находится Гитлер?
По усталому лицу офицера пробежал испуг, он торопливо ответил:
-- Нет, нет. Я ничего не знаю.
Возможность стать причастным к делу, касающемуся фюрера, привела
пленного в ужас. К офицеру подступил Саша Пролеткин. Стараясь выглядеть
добрым, он, улыбаясь, сказал:
-- Гитлер калут, понимаешь?
На этом запас немецких слов у него кончился, и по-русски он добавил:
-- Крышка вам, понимаешь? Труба! Чего боишься?
Офицер внимательно выслушал разведчика. Он немного понимал по-русски и,
уловив отдельные слова, ответил Пролеткину:
-- Да, да, Гитлер калут! -- И в знак согласия вяло приподнял вверх обе
руки: сдаюсь, мол. Затем, обращаясь к Ромашкину, добавил по-немецки: -- Но я
не знаю, где Гитлер находится -- на крыше или в трубе.
Офицер был слишком испуган. От такого едва ли добьешься толку. Пришлось
отправить его в очередную группу пленных, которая брела по улице.
Ромашкин учел оплошность и следующим пленным прямые вопросы о Гитлере
не ставил.
-- Где находится штаб верховного командования? -- спросил он пожилого
майора.
Майор помедлил с ответом, косо взглянув на качнувшийся автомат в руках
Шовкопляса, нехотя ответил:
-- В тридцати километрах от Берлина в направлении Цоссена. -- Офицер
шагнул к карте и показал пальцем: -- Здесь. В лесу. Майбах-один, Майбах-два.
Ромашкина охватило разочарование. Это было далеко -- там даже не полоса
другой дивизии или корпуса, там соседний фронт наступает. И, стало быть,
полковым разведчикам туда нечего соваться.
-- А может, он брешет? -- спросил Рогатин. -- Или не знает вовсе.
Давайте других спросим.
Разведчики допросили еще нескольких пленных. Некоторые не знали, где
находится верховное командование, а те, кому это было известно, неизменно
указывали в сторону Цоссена. Ромашкин уже готов был примириться с постигшей
его неудачей, как вдруг в комнату вбежал запыхавшийся Пролеткин. Он тащил за
рукав испуганного гестаповца в черном мундире, с одним погоном на плече.
-- Товарищ старший лейтенант, послушайте вот этого. Он что-то другое
бормочет.
Пролеткин тут же продемонстрировал свою беседу с гестаповцем, из
которой он заключил, что этот немец говорит о другом. Разговор выглядел так.
-- Гитлер капут? -- спросил Саша.
-- Наин. Хайль Гитлер! -- рявкнул гестаповец, выпятив грудь и вскинув
вперед руку. Правда, он тут же опасливо оглянулся -- не выстрелят ли ему в
спину?
-- Молодец, -- одобрил Пролеткин и даже похлопал офицера по плечу. -- А
вот Рогатин наш говорит, что он сам Гитлера бах-бах из автомата.
Саша поманил к себе Рогатина и показал, как тот стрелял в Гитлера.
При всей опасности и неопределенности своего положения гестаповец все
же улыбнулся и, замотав головой, сказал:
-- Наин! Фюрер находится в имперской канцелярии. -- Офицер указал при
этом в окно по направлению к центру города.
Ромашкин подвел гестаповца к выбитой раме. Перед ними дымилась и
грохотала недалеким боем улица, заваленная обломками домов.
-- В рейхстаге? -- спросил Ромашкин.
-- Нет, в имперской канцелярии.
-- Где находится канцелярия?
-- По ту сторону реки Шпрее, на Фоссштрассе.
-- А есть ли там поблизости станция метро?
Гестаповец посмотрел на русского офицера с нескрываемым презрением -
неужели, мол, ты считаешь нас такими дураками? Он ответил с гордостью:
-- Поблизости станция "фридрихштрассе", но она затоплена.
Василий подвел гестаповца к плану Берлина.
-- Где?
Офицер лишь теперь догадался, что разговор идет не праздный и не о том,
жив или мертв Гитлер. Поняв, что сболтнул лишнее, он побледнел и отдернул
руку, занесенную над картой.
-- Я ничего не знаю. Ничего вам не скажу. Можете меня расстреливать.
Убедившись, что он будет молчать, Ромашкин приказал отправить его на
сборный пункт военнопленных.
Когда гестаповец был уже в дверях, у Василия мелькнула надежда вынудить
его на разговор хитростью, и он спросил:
-- Как ваше имя?
-- Пауль Шредер, -- ответил тот и тут же поправился: -- Обер-лейтенант
Пауль Шредер.
-- Очень хорошо. Когда мы захватим Гитлера, я сообщу ему, кто именно
указал нам место, где он находился.
Гестаповец побелел и едва устоял на ногах.
-- Умоляю вас!.. Прошу как офицер офицера: не делайте этого. Они
истребят весь наш род!
-- Кто "они"? -- насмешливо спросил Ромашкин.
Офицер смутился окончательно. Он, конечно, имел в виду гестаповцев,
совсем забыв в эту минуту, что сам из их стаи.
-- Я обещаю забыть вашу фамилию навсегда, если вы подробно расскажете,
как лучше добраться до имперской канцелярии. -- "Хорошо было бы взять такого
проводника с собой. Однако это опасно. Он может закричать и выдать нас,
когда поблизости окажутся немцы", -- подумал Ромашкин.
Поколебавшись минуту, обер-лейтенант сказал:
-- Нет. Больше я ничего не скажу.
Его увели. Василий не очень огорчился отказом. Что он может сообщить:
по каким улицам идти? Так мы определим без него, по плану города. И это едва
ли нам пригодится. Улиц почти не существует, все завалено рухнувшими домами
и баррикадами. Нет, по улицам идти не придется. Будем пробираться напрямую -
по дворам, из дома в дом.
Ромашкин наметил на плане маршрут к Фоссштрассе. Он был длиною всего в
десяток кварталов. В мирное время потребовалось бы не больше получаса, чтобы
его пройти. Но теперь в каждом доме, подвале и подворотне ожидает враг. И
чем ближе к штабу Гитлера, тем плотнее будет оборона, тем упорнее и злее
будут фашисты.
Чтобы действовать в расположении противника более свободно, решили
переодеться в немецкую форму. Неподалеку, во дворе, похожем на букву "П",
находился пункт сбора военнопленных. Туда и направились разведчики.
Пленные самых различных родов войск и званий сидели группами вдоль
стен. Офицеры держались обособленно. У всех был неприглядный вид: грязные и
закопченные, небритые и усталые. Большинство из них без страха смотрели
советским воинам в глаза, а некоторые заискивающе улыбались и суетливо
старались услужить.
В чемоданах и ранцах пленных нашлась необходимая одежда, разведчики
подобрали каждый по своему росту. Затем в куче оружий взяли автоматы,
пистолеты, гранаты. Закончив переодевание, осмотрели друг друга, чтобы не
выдала какая-нибудь мелочь. Как обычно, не обошлось без шуток.
-- Ну и фрицуга из тебя породистый получился! Настоящий Геринг, -
хихикал Пролеткин, разглядывая Рогатина.
-- А ты чистый Геббельс, -- огрызнулся Иван, -- такой же плюгавый да
болтливый.
Ромашкин переоделся в форму эсэсовского офицера, и все пошли в штаб
получить от командира окончательное "благословение". Когда деловой разговор
закончился, Караваев сказал Колокольцеву:
-- Дайте им конвой, чтобы довели до переднего края. Уж очень похожи,
как бы свои не побили.
Разведчиков действительно могли принять за настоящих немцев. Их немало
скрывалось в развалинах, и не все спешили сдаваться в плен, кое-кто выжидал,
не вернутся ли свои, а некоторые даже постреливали.
В сопровождении веселых конвоиров группа двинулась к фронту. Это было
вечером 27 апреля. Наши войска к тому времени окружили Берлин со всех сторон
и с тяжелыми боями сжимали кольцо. Город горел. Сквозь дым, клубившийся над
домами, солнце казалось бледным желтым шариком. Улицы были завалены
рухнувшими стенами домов, битым кирпичом, искореженными автомобилями,
танками, пушками, трамваями, трупами, касками. Чем ближе к переднему краю,
тем громче треск автоматной и пулеметной стрельбы. Чаще и чаще щелкают в
стены пули. Оглушительно бьют зажатые меж домов танки. Звук каждого выстрела
мечется среди многоэтажных зданий, залетает в узкие, будто колодцы, дворы, с
грохотом дробится о высокие стены. Осколки кирпича, штукатурки, стекол,
дымящиеся головешки летят на головы. Дым щиплет глаза. Пахнет гарью и
известковой пылью.
Наконец разведчики добрались до передовой. Здесь не было привычных
траншей, проволочного заграждения и нейтральной зоны. Линия фронта разделяла
два ряда домов. Эта незримая линия иногда перескакивала через тротуары и
проходила через одно здание: наверху -- наши; внизу -- немцы. Порой линия
вставала вертикально и вилась по лестничной клетке: на одной стороне ее -
глубокими кавернами. Стены и несколько башен обвалились внутрь двора, над
которым клубился дым и взметнулись языки огня. Кто мог уцелеть там после
такого ужасного обстрела и непрерывной бомбежки? Был дан сигнал атаки, и
полки пошли на последний штурм. Но замок прусских королей, оказывается, был
еще жив. Яростный огонь, красные и белые вспышки пулеметов, орудий и фаустов
брызгали из всех щелей, амбразур и трещин. Площадь покрылась телами бойцов в
серых шинелях, в выгоревших ватниках, в полушубках, в плащ-палатках и
грязных, когда-то белых маскировочных костюмах. Эти бойцы не дожили до конца
войны всего несколько дней.
Первый штурм замка был отбит.
Бомбардировка и артиллерийский обстрел возобновились. А к вечеру
Ромашкин уже ходил внутри замка. Солдаты, взявшие его, сидели здесь же во
дворе, заваленном обломками стен, черпали ложками из котелков борщ и кашу,
запивали еду винами, извлеченными из погребов, дымили трофейными сигаретами.
День девятого апреля уходил в историю. Последние выстрелы слышались со
стороны кенигсбергского зоопарка. Оттуда шли колонны пленных в обвисшей
грязной форме, с мрачными лицами, испачканными сажей.
Пленные боязливо уступали дорогу, когда им навстречу попадались
измученные группы людей в полосатой одежде узников. Это были освобожденные
из лагерей, тюрем, подземных заводов -- поляки, французы, голландцы,
англичане, югославы, румыны, греки, итальянцы. Они шли весело, поднимали
вверх сжатые кулаки, кричали нашим бойцам:
-- Рот фронт!
-- Спасибо!
Чернявый со впалыми щеками француз в полосатой робе, но уже в берете,
вышел вперед и, блестя счастливыми глазами, обратился к Ромашкину,
протягивая какую-то бумагу:
-- Тоуварищ, передайте это для ваше командование, для ваше
правительство!
И ушел, приветливо махая рукой.
Ромашкин прочитал:
"Господин премьер-министр, господа советские генералы, товарищи
советские солдаты. Мы, французы, узники фашистов, выражаем вам в наш самый
счастливый день очень большую благодарность за возвращенную нам свободу и
жизнь. Мы никогда не забудем вас, дорогие друзья. Будь проклят фашизм!
Да здравствует Советская Армия!
Да здравствует СССР!
Да здравствует Франция!"
В конце множество подписей.
Ромашкин отдал эту бумагу подполковнику Линтвареву.
-- Это очень ценный документ, -- сказал замполит. -- Его надо послать в
газету.
Сверхмощная неприступная крепость Кенигсберг была взята Советской
Армией в течение трех дней.
Впервые за всю войну не нужно было спешить, перегруппировываться и
отправляться на какой-то другой участок. Бои в Восточной Пруссии почти всюду
закончились. Только на Земландском полуострове, на берегах залива
Фришес-Хафф, добивали сбившиеся туда остатки прусской группировки. Но там
было достаточно наших войск, и части, взявшие Кенигсберг, остались вроде бы
без дела.
Ромашкин всю войну мечтал отоспаться после окончания боев, думал:
завалится на неделю и будет спать беспробудно. Но вот предоставилась такая
возможность, а спать совсем не хотелось. Солдаты и офицеры ходили по
огромному городу, на его улицах кое-где еще догорали головешки. Небезопасно
было передвигаться между многоэтажными зданиями, выгоревшими внутри. Иногда
махина в пять -- семь этажей вдруг плавно кренилась и с грохотом падала,
подняв пыль выше соседних домов.
И все же Ромашкин со своими ребятами ходил, рассматривая чужой мир,
глядел на вывески кафе, магазинов, кинотеатров, мастерских, заглядывал в
брошенные квартиры, разговаривал с вылезшими из подвалов стариками и
женщинами. У них был измученный, пришибленный вид -- еще не опомнились после
бомбежек и артиллерийского обстрела.
Во дворах, скверах, на площадях толпились красноармейцы, умывались,
сушили портянки у костров, варили еду, смеялись, отдыхали.
Ромашкин вместе с ребятами вернулся к кострам своего полка. В это время
подъехали на газике член Военного совета Бойков и командир дивизии генерал
Доброхотов.
-- Ну, как жизнь, товарищи? -- весело спросил Бойков.
С тех пор как Ромашкин видел его последний раз, Бойков немного
располнел, лицо округлилось, но глаза по-прежнему были улыбчивыми и добрыми.
"Забот стало меньше, -- подумал Василий, -- вот и поправился". Генерал
увидел Ромашкина, воскликнул:
-- Жив наш курилка! -- И шагнул навстречу, протягивая руку.
-- Живой, товарищ генерал, -- ответил Ромашкин.
Разведчики гордо поглядывали на бойцов, сразу их окруживших: вот, мол,
как наш командир с таким большим начальством, запросто!
-- Что-то ты за войну мало вырос! Сколько хороших дел совершил, а все в
лейтенантах ходишь.
-- В старших, -- поправил Ромашкин.
-- Товарищ Доброхотов, надо поправить это дело. Скоро перейдем на
мирные сроки выслуги. Надо Ромашкину хотя бы капитаном войну закончить.
Заслужил!
-- Поправим, товарищ член Военного совета, -- сказал комдив. -- В бою
ведь так: воюет и воюет человек, делает свое дело хорошо, а мы к этому
привыкаем, будто так и надо. Сегодня же отправлю представление.
-- Мне по должности не положено, -- смущенно сказал Ромашкин.
-- И должность найдется, -- успокоил комдив.
Ромашкин посмотрел на своих разведчиков. "Значит, придется с ними
расставаться? Куда и зачем уходить мне от своих людей? А может, даже из
полка заберут?" Василий торопливо стал просить:
-- Товарищ генерал, может быть, довоюю со своим полком до победы, а там
видно будет?
-- Все, уже довоевался. Нет у нас впереди боевых задач. Мы войну
завершили.
Вдруг зароптали, заговорили солдаты, молча слушавшие весь этот
разговор:
-- Как же так, а Берлин?
-- Мы на Берлин хотим?
-- Воевали, воевали, а Берлин без нас брать будут?
-- Ведите нас на Берлин!
Бойков улыбался, потом негромко, чтобы затихли, сказал:
-- Вы свое дело сделали. Остались живы, разве этого мало?
-- Мало) Мы Берлин хотим взять!..
-- Вот развоевались! -- засмеялся Доброхотов. Генералы уехали по своим
делам, а солдаты еще долго говорили о том, что в Берлине побывать надо бы.
Желание солдат из полка Караваева все же сбылось; конечно, не потому,
что этого хотели солдаты, и не потому, что их просьбы учли генералы, а
просто потребовалось усилить группировку, наступающую на Берлин. Пришел
приказ -- и некоторые части на машинах автомобильных батальонов стали
совершать форсированный марш к центру Германии. Был среди этих частей и полк
Караваева.
Замелькали готические надписи на белых указках -- разные бурги, дорфы,
ланды, фельды, хорсты, лебены: городки с красными черепичными крышами,
домики с балкончиками, башенками, цветами на подоконниках, фольварки и
господские дома, заводики, пивные, кафе, сосисочные, магазины, чистые леса,
хорошо разлинованные поля, начинающие зеленеть свежей травой.
Автострада бежала в глубь Германии -- великолепная, широкая, ухоженная,
под нее ныряли или перелетали над ней по могучим мостам, нигде не
пересекаясь, не мешая движению, рокадные дороги.
По обочинам автострады и по всем боковым дорогам струился поток людей.
Они толкали перед собой тележки, несли на спинах мешки, вели нагруженные
велосипеды, катили детские коляски. Шли на восток из неволи русские,
белорусы, украинцы, поляки. На запад -- англичане, французы, болгары, чехи и
другие жители Европы. Они приветливо махали солдатам, которые неслись на
машинах к Берлину добивать там фашистов.
К Берлину было стянуто так много частей, что не хватало места, дивизии
стояли в затылок, ожидая возможности ударить по "логову".
Полк Караваева сосредоточился в пригороде, ждал отставшие тылы. Все
радовались приближению победы, и в то же время как-то не верилось: неужели и
вправду конец войне?
Уже не весь Берлин, а только его центр оставался в руках фашистов. Ну
какая могла быть в этот момент для разведчика работа? И наши и немцы не
сомневались, что боям осталось греметь недолго.
Раньше Василий со своими разведчиками определял силы и группировку
противника, искал его резервы, выявлял позиции артиллерии, расположение
штабов, разгадывал замыслы фашистского командования. Теперь ничего этого не
нужно. Все ясно. Вот дымятся развалины Берлина, фашистской армии больше не
существует, резервов нет, замыслов нет.
Ромашкин лазил с разведчиками по развалинам, приводил пленных, в
которых теперь недостатка не было. В любом подвале без хлопот можно было
взять фашистского офицера, а то и двух-трех. Порой они сами шли навстречу,
выставив перед собой на палке белую тряпку.
Однажды Василию в голову пришла простая и ошеломляющая мысль: "А где же
Гитлер? Ведь где-то здесь он, совсем рядом, в этих горящих и затянутых дымом
развалинах. Вот бы кого захватить! Ну ладно, пусть даже не самого Гитлера, а
какую-то высокопоставленную шишку, допустим, Геринга или Геббельса. Сейчас
они все сбились в кучу, их наверняка охватила паника, будут удирать
поодиночке. Какой для нас удобный момент!.."
Ромашкин отыскал начальника разведки майора Люленкова -- он в покинутой
хозяевами квартире устроил стирку.
-- Вот, коверкотовую гимнастерку всю войну в "сидоре" протаскал, а
теперь понадобится. Я думаю, большой праздник в честь победы будет.
Наверное, столы вдоль улиц выставят, и будем пировать дня три, не меньше.
Когда Ромашкин рассказал о своих размышлениях, майор посмотрел на него
с укором.
-- Раньше я посылал тебя на задания, а теперь в первый раз хочу
отговорить. Ну, зачем тебе эта затея? Героя получить хочешь? Ты и так герой,
только без Золотой Звезды. Жив остался -- вот тебе самая большая награда за
все. Живи и радуйся. К тому же Гитлер не в наших с тобой масштабах. Им
занимаются штабы покрупнее. Не уйдет!
-- Я и не говорю, что мы одни ловить его будем, -- настаивал Ромашкин.
- Те, кому положено, пусть делают свое. А мы где-нибудь сбоку подстрахуем на
всякий случай.
-- Ты даже помешать можешь. Нам ведь неизвестно, где, что и когда
предпринимается на этот счет.
-- Можно согласовать. Спросить разрешение. Пойдемте к Колокольцеву.
Интересно, что он посоветует.
Начальник штаба отводил душу за самоваром. Он пил крепко заваренный
чай, держа в руке свой подстаканник, поглаживал его и, возможно, даже
говорил, как старому другу: "Ну, вот мы и отвоевались..."
Ромашкина и Люленкова начальник штаба встретил радушно, усадил их за
стол, стал угощать своим особым ароматным чаем.
Выслушав, с чем они пришли, Колокольцев долго и задумчиво смотрел на
свой стакан. Ромашкин сейчас лишь заметил, что Виктор Ильич пожилой человек,
кожа на его тщательно выбритом лице кое-где обвисает, под глазами припухшие
мешочки. "Наверное, он очень устал, -- подумал Ромашкин, -- ему хочется
покоя и тишины. Уж если молодой, здоровый Люленков меня отговаривал, то
утомленный Колокольцев, конечно, не поддержит".
А Колокольцев, не торопясь, сказал:
-- Есть в вашем намерении, голубчик, много "но". Даже если
предположить, что штаб фронта или армии даст разрешение, где вы будете
искать Гитлера? Сейчас там, -- он махнул в сторону гремящего боя, -- такое
скопление, такая теснота, что вы не сможете даже пробиться к зданию ставки.
К тому же у Гитлера, несомненно, очень сильная охрана.
-- Я все это понимаю и не собираюсь лезть в его штаб. Мы притаимся
где-нибудь неподалеку. Ведь должен он попытаться удрать? На самолете, в
танке или в автомобиле. Вот мы и засядем где-то на пути к самолету или к
машине. Гитлер наверняка не захочет, чтобы его бегство видели. Будет
смываться тайно, с небольшой группой самых близких. Вот мы и защучим их в
этот момент.
Колокольцев поморщился:
-- Какие слова -- "смываться", "защучим". Вы же будущий кадровый
офицер!
-- Извините, товарищ подполковник.
-- Да, затея лихая! -- внезапно оживился Колокольцев. -- Правда, захват
Гитлера не имеет сейчас стратегического или даже оперативного значения. Но
смысл политический, логическая точка, так сказать, в этом есть. Эх, если бы
не годы и не эти бумаги, тряхнул бы я стариной -- пошел бы с вами!..
Ромашкин не ожидал такой удали от старого офицера, но сразу понял, что
это бурлят в нем воспоминания о молодости и говорит душа "охотника" первой
мировой войны. "Видно, тот, кто стал разведчиком, в душе остается им
навсегда. И я, если доживу до старости, такой же буду".
Колокольцев долго звонил по телефонам, говорил с начальниками и
какими-то старыми друзьями, наконец вернулся к столу, сказал:
-- Как я понял, вышестоящие инстанции тоже предпринимают необходимые
меры. Не хотели разрешать, но потом согласились. Правда, вам запрещено
проникать в подземные укрытия немецкой ставки. И вы обязаны постоянно
информировать по радио, где находитесь и что вам станет известно о Гитлере.
А на все решительные действия обязаны получить особое разрешение сверху.
Связь будете поддерживать своей рацией через меня. Сведений о том, что
Гитлер покинул Берлин, пока нет. Ставка его здесь, все распоряжения идут из
Берлина. -- Колокольцев выпрямился, помолчал торжественно и значительно. -
Ну, Василий Петрович, благословляю тебя на дело сие. Не отговаривал потому,
что ты настоящий русский офицер и достоин славы, которая тебя ждет в случае
удачи! Ни пуха тебе, ни пера. -- Колокольцев обнял Ромашкина, троекратно
поцеловал крест-накрест. -- Иди! Когда все будет готово, вместе доложим
командиру.
Прежде всего надо было подобрать хорошую группу. Ромашкин всегда был
сторонником группы небольшой, состоящей из "зубров". И на этот раз решил
идти с такой же. Первыми и непременными участниками будут Иван Рогатин, Саша
Пролеткин, с которыми прошел всю войну. "На все задания ходили вместе, и на
последнее пусть идут оба. Возьму еще Шовкопляса, Хамидуллина, Голощапова,
Вовку Голубого, ну и радиста Жука".
Ромашкин застал разведчиков в веселом настроении. Взвод располагался в
галантерейном магазине. Огромная витрина его была выбита и служила входом, а
тяжелые двери были заперты на замок. Над дверью висели покоробившаяся
вывеска и трубки неоновой рекламы. По магазину ходил Вовка Голубой, напялив
на себя бюстгальтер и дамский пояс с резинками, а разведчики хохотали над
ним, сидя на прилавке.
-- Обязательно подарю эти цацки своей бабусе, -- сказал Вовка, когда
Ромашкин, хрустя сапогами по битым стеклам, вошел в помещение.
Благодушное настроение разведчиков еще больше насторожило и озадачило
Василия. Они и прежде всегда были веселыми, но сейчас кончилась война.
Может, реальная возможность остаться живыми уже подсекла тот задор и боевой
азарт, с которыми ходили они на задания? Может, он переоценил их и желающих
рисковать не окажется?
Ромашкин рассказал разведчикам о своем намерении. Старался говорить
спокойно, скрывая волнение, которое бурлило в нем. Говорил, а сам пытливо и
с опаской наблюдал за лицами ребят. Ему даже стало страшно -- вдруг перед
ним уже не те отчаянные парни, какими хотелось их сохранить навсегда в
памяти.
-- Я понимаю желание каждого из вас вернуться живым домой. Поэтому
возьму только добровольцев, -- закончил Ромашкин.
Пролеткин изумленно уставился на командира и воскликнул:
-- Ну и голова у вас, товарищ старший лейтенант! Не голова, а бочка с
мозгами. Это надо же! Такое придумали -- самого Гитлера поймать! А мы тут
сидим в этом магазине и ушами хлопаем.
Рогатин, по простоте своей, даже чуть приоткрыл рот и, не сказав ни
слова, засопел, задвигал плечищами и стал собираться.
Опасения Василия оказались напрасными -- разведчики остались
разведчиками! Возникло совсем иное затруднение: он не знал, на ком
остановить выбор, просились все, и никого не хотелось обижать. Обычно
скромные, знающие себе цену ребята, не очень разговорчивые, когда речь шла
об их заслугах и мастерстве, на этот раз не выдержали. Они обступили
командира и, перебивая друг друга, просились взять на задание. Каждый
приводил самые веские доказательства.
-- Товарищ старший лейтенант, я с вами в дневной поиск ходил, --
напомнил Пролеткин.
-- Помните, еще в сорок третьем по льду в тыл ползали? -- подсказывал
Голощапов. -- И флаг брал.
-- Два ордена Красного Знамени, -- произнес Шовкопляс, показывая на
свою грудь.
-- Не возьмете, один пойду, -- пугал Вовка Голубой. -- Я этого
фюрера-мурера за усы из подвала вытяну!
Пришлось воспользоваться правом непререкаемости приказа. Оно обижало
тех, кто не попал в группу, но Ромашкин ничего не мог поделать.
Окончательный состав был такой: Рогатин, Пролеткин, Шовкопляс, радист Жук,
Хамидуллин, Голубой, Голощапов.
Теперь нужно было установить, где находится Гитлер. Это могли сказать
пленные. В них сейчас недостатка не было, их вели в тыл мимо магазина
группами, а иногда и целыми колоннами. Ромашкин развернул на столе план
Берлина, подумал: как умно и оперативно сработали в вышестоящих штабах -- ко
дню вступления в немецкую столицу план напечатали и раздали каждому офицеру.
Прикинув, где находится магазин и какие улицы впереди, Ромашкин послал
разведчиков подобрать из пленных кого-нибудь покрупнее чином. Вскоре Саша
Пролеткин привел костлявого угрюмого офицера в очках, вытащив его из
проходившей мимо группы пленных.
-- Этот наверняка знает, где их фюрер. Уж больно рожа противная.
Ромашкин спросил:
-- Известно ли вам, где находится Гитлер?
По усталому лицу офицера пробежал испуг, он торопливо ответил:
-- Нет, нет. Я ничего не знаю.
Возможность стать причастным к делу, касающемуся фюрера, привела
пленного в ужас. К офицеру подступил Саша Пролеткин. Стараясь выглядеть
добрым, он, улыбаясь, сказал:
-- Гитлер калут, понимаешь?
На этом запас немецких слов у него кончился, и по-русски он добавил:
-- Крышка вам, понимаешь? Труба! Чего боишься?
Офицер внимательно выслушал разведчика. Он немного понимал по-русски и,
уловив отдельные слова, ответил Пролеткину:
-- Да, да, Гитлер калут! -- И в знак согласия вяло приподнял вверх обе
руки: сдаюсь, мол. Затем, обращаясь к Ромашкину, добавил по-немецки: -- Но я
не знаю, где Гитлер находится -- на крыше или в трубе.
Офицер был слишком испуган. От такого едва ли добьешься толку. Пришлось
отправить его в очередную группу пленных, которая брела по улице.
Ромашкин учел оплошность и следующим пленным прямые вопросы о Гитлере
не ставил.
-- Где находится штаб верховного командования? -- спросил он пожилого
майора.
Майор помедлил с ответом, косо взглянув на качнувшийся автомат в руках
Шовкопляса, нехотя ответил:
-- В тридцати километрах от Берлина в направлении Цоссена. -- Офицер
шагнул к карте и показал пальцем: -- Здесь. В лесу. Майбах-один, Майбах-два.
Ромашкина охватило разочарование. Это было далеко -- там даже не полоса
другой дивизии или корпуса, там соседний фронт наступает. И, стало быть,
полковым разведчикам туда нечего соваться.
-- А может, он брешет? -- спросил Рогатин. -- Или не знает вовсе.
Давайте других спросим.
Разведчики допросили еще нескольких пленных. Некоторые не знали, где
находится верховное командование, а те, кому это было известно, неизменно
указывали в сторону Цоссена. Ромашкин уже готов был примириться с постигшей
его неудачей, как вдруг в комнату вбежал запыхавшийся Пролеткин. Он тащил за
рукав испуганного гестаповца в черном мундире, с одним погоном на плече.
-- Товарищ старший лейтенант, послушайте вот этого. Он что-то другое
бормочет.
Пролеткин тут же продемонстрировал свою беседу с гестаповцем, из
которой он заключил, что этот немец говорит о другом. Разговор выглядел так.
-- Гитлер капут? -- спросил Саша.
-- Наин. Хайль Гитлер! -- рявкнул гестаповец, выпятив грудь и вскинув
вперед руку. Правда, он тут же опасливо оглянулся -- не выстрелят ли ему в
спину?
-- Молодец, -- одобрил Пролеткин и даже похлопал офицера по плечу. -- А
вот Рогатин наш говорит, что он сам Гитлера бах-бах из автомата.
Саша поманил к себе Рогатина и показал, как тот стрелял в Гитлера.
При всей опасности и неопределенности своего положения гестаповец все
же улыбнулся и, замотав головой, сказал:
-- Наин! Фюрер находится в имперской канцелярии. -- Офицер указал при
этом в окно по направлению к центру города.
Ромашкин подвел гестаповца к выбитой раме. Перед ними дымилась и
грохотала недалеким боем улица, заваленная обломками домов.
-- В рейхстаге? -- спросил Ромашкин.
-- Нет, в имперской канцелярии.
-- Где находится канцелярия?
-- По ту сторону реки Шпрее, на Фоссштрассе.
-- А есть ли там поблизости станция метро?
Гестаповец посмотрел на русского офицера с нескрываемым презрением -
неужели, мол, ты считаешь нас такими дураками? Он ответил с гордостью:
-- Поблизости станция "фридрихштрассе", но она затоплена.
Василий подвел гестаповца к плану Берлина.
-- Где?
Офицер лишь теперь догадался, что разговор идет не праздный и не о том,
жив или мертв Гитлер. Поняв, что сболтнул лишнее, он побледнел и отдернул
руку, занесенную над картой.
-- Я ничего не знаю. Ничего вам не скажу. Можете меня расстреливать.
Убедившись, что он будет молчать, Ромашкин приказал отправить его на
сборный пункт военнопленных.
Когда гестаповец был уже в дверях, у Василия мелькнула надежда вынудить
его на разговор хитростью, и он спросил:
-- Как ваше имя?
-- Пауль Шредер, -- ответил тот и тут же поправился: -- Обер-лейтенант
Пауль Шредер.
-- Очень хорошо. Когда мы захватим Гитлера, я сообщу ему, кто именно
указал нам место, где он находился.
Гестаповец побелел и едва устоял на ногах.
-- Умоляю вас!.. Прошу как офицер офицера: не делайте этого. Они
истребят весь наш род!
-- Кто "они"? -- насмешливо спросил Ромашкин.
Офицер смутился окончательно. Он, конечно, имел в виду гестаповцев,
совсем забыв в эту минуту, что сам из их стаи.
-- Я обещаю забыть вашу фамилию навсегда, если вы подробно расскажете,
как лучше добраться до имперской канцелярии. -- "Хорошо было бы взять такого
проводника с собой. Однако это опасно. Он может закричать и выдать нас,
когда поблизости окажутся немцы", -- подумал Ромашкин.
Поколебавшись минуту, обер-лейтенант сказал:
-- Нет. Больше я ничего не скажу.
Его увели. Василий не очень огорчился отказом. Что он может сообщить:
по каким улицам идти? Так мы определим без него, по плану города. И это едва
ли нам пригодится. Улиц почти не существует, все завалено рухнувшими домами
и баррикадами. Нет, по улицам идти не придется. Будем пробираться напрямую -
по дворам, из дома в дом.
Ромашкин наметил на плане маршрут к Фоссштрассе. Он был длиною всего в
десяток кварталов. В мирное время потребовалось бы не больше получаса, чтобы
его пройти. Но теперь в каждом доме, подвале и подворотне ожидает враг. И
чем ближе к штабу Гитлера, тем плотнее будет оборона, тем упорнее и злее
будут фашисты.
Чтобы действовать в расположении противника более свободно, решили
переодеться в немецкую форму. Неподалеку, во дворе, похожем на букву "П",
находился пункт сбора военнопленных. Туда и направились разведчики.
Пленные самых различных родов войск и званий сидели группами вдоль
стен. Офицеры держались обособленно. У всех был неприглядный вид: грязные и
закопченные, небритые и усталые. Большинство из них без страха смотрели
советским воинам в глаза, а некоторые заискивающе улыбались и суетливо
старались услужить.
В чемоданах и ранцах пленных нашлась необходимая одежда, разведчики
подобрали каждый по своему росту. Затем в куче оружий взяли автоматы,
пистолеты, гранаты. Закончив переодевание, осмотрели друг друга, чтобы не
выдала какая-нибудь мелочь. Как обычно, не обошлось без шуток.
-- Ну и фрицуга из тебя породистый получился! Настоящий Геринг, -
хихикал Пролеткин, разглядывая Рогатина.
-- А ты чистый Геббельс, -- огрызнулся Иван, -- такой же плюгавый да
болтливый.
Ромашкин переоделся в форму эсэсовского офицера, и все пошли в штаб
получить от командира окончательное "благословение". Когда деловой разговор
закончился, Караваев сказал Колокольцеву:
-- Дайте им конвой, чтобы довели до переднего края. Уж очень похожи,
как бы свои не побили.
Разведчиков действительно могли принять за настоящих немцев. Их немало
скрывалось в развалинах, и не все спешили сдаваться в плен, кое-кто выжидал,
не вернутся ли свои, а некоторые даже постреливали.
В сопровождении веселых конвоиров группа двинулась к фронту. Это было
вечером 27 апреля. Наши войска к тому времени окружили Берлин со всех сторон
и с тяжелыми боями сжимали кольцо. Город горел. Сквозь дым, клубившийся над
домами, солнце казалось бледным желтым шариком. Улицы были завалены
рухнувшими стенами домов, битым кирпичом, искореженными автомобилями,
танками, пушками, трамваями, трупами, касками. Чем ближе к переднему краю,
тем громче треск автоматной и пулеметной стрельбы. Чаще и чаще щелкают в
стены пули. Оглушительно бьют зажатые меж домов танки. Звук каждого выстрела
мечется среди многоэтажных зданий, залетает в узкие, будто колодцы, дворы, с
грохотом дробится о высокие стены. Осколки кирпича, штукатурки, стекол,
дымящиеся головешки летят на головы. Дым щиплет глаза. Пахнет гарью и
известковой пылью.
Наконец разведчики добрались до передовой. Здесь не было привычных
траншей, проволочного заграждения и нейтральной зоны. Линия фронта разделяла
два ряда домов. Эта незримая линия иногда перескакивала через тротуары и
проходила через одно здание: наверху -- наши; внизу -- немцы. Порой линия
вставала вертикально и вилась по лестничной клетке: на одной стороне ее -