Страница:
замполиту?" После задания Коноплев всегда докладывал Гарбузу об отличившихся
комсомольцах. Однако сейчас Гарбуз находился здесь, а комсорга не было.
-- Где Коноплев? -- спросил Василий уже вслух. Разведчики огляделись,
будто надеясь увидеть его рядом. И все молчали.
-- Кто видел его последним?
-- Не знаю, последним или нет, но я видел его там, в траншее. Он побег
к блиндажу, -- сообщил Голощапов.
-- Я помню, как он зашел в блиндаж, -- сказал Пролеткин.
-- А потом?
-- Потом я вон того фрица поволок, -- ответил Пролеткин.
-- Вышел Коноплев из блиндажа?
-- Не знаю.
-- Кто знает? -- домогался Василий, но сам уже понимал: произошло
непоправимое.
-- Наверно, он вошел в блиндаж, а там на него фриц набросился, -
предположил Пролеткин.
-- Не из таких Сергей, чтоб фриц ему стал помехой, -- возразил
Голощапов. - Да и не дуром влетел он в блиндаж этот. Небось осторожно шел.
-- А если там фрицев трое-четверо было? И оглушили сразу? -- настаивал
Саша.
-- Ну, тогда... -- Голощапов не знал, что сказать.
-- Тогда надо немедленно, пока фрицы не опомнились, лезть к ним опять,
- решительно сказал Иван.
-- Поздно, уже опомнились, -- заключил Голощапов.
-- Что же, бросим Сергея, да? -- не унимался Рогатин.
-- Бросать нельзя, -- стараясь быть спокойным, рассуждал Голощапов, -
надо выручать как-то по-другому.
Ромашкин лихорадочно думал о том же: "Выручать надо, но как? Как спасти
Коноплева?" Понимая, что сам он не в состоянии предпринять что-то надежное,
решил поскорее доложить о случившемся командиру полка.
Тем временем дивизионные начальники, прихватив пленных, уже уехали.
Были отосланы в тыл и офицеры полковых служб -- не имело смысла подвергать
их ненужной опасности: гитлеровцы злобно гвоздили наши позиции тяжелыми
снарядами. Караваев и Гарбуз тоже намеревались уйти с НП в штаб, но
сообщение Ромашкина остановило их.
Караваев, выслушав сбивчивый доклад командира разведвзвода, стиснул
зубы и отвернулся. Гарбуз всплеснул руками:
-- Как же вы раньше не заметили?
Ромашкин стоял, виновато опустив голову.
-- Комсорга потеряли! -- сокрушался Гарбуз. -- Не только потеряли,
оставили! Это же позор! Может быть, он ранен?..
От стереотрубы тревожно прозвучал голос наблюдателя:
-- Товарищ майор, я вижу разведчика, про которого вы говорите.
Гарбуз подбежал к стереотрубе.
-- Где он? -- тихо спросил Ромашкин наблюдателя.
-- Стоит привязанный к колу проволочного заграждения, -- ответил тот.
-- Живой?
-- Не знаю. Вроде бы нет. Висит на веревках...
Никогда и никто не желал гибели близкому человеку. Но Василий со
щемящей болью в сердце подумал в тот миг о Сергее Коноплеве: "Хорошо, если
мертвый: мучиться не будет".
Караваев, уже сменивший Гарбуза у стереотрубы, отрываясь от окуляров,
позвал:
-- Иди-ка, Ромашкин, приглядись, у тебя глаза помоложе.
Василий склонился к окантованным резиной окулярам. Черный крестик
наводки перечеркивал Сергея Коноплева. Он был прикручен к столбу
проволочного заграждения: руки вывернуты назад, за кол; тело -- до половины
оголенное -- в крови; клочьями маскировочного костюма и гимнастерки свисают
к ногам. Изображение в стереотрубе раздвоилось, будто сбилась резкость, но
Василий не поправлял наводку, догадался, что п=D2ичина в другом. Надо было
уступать место старшим, они, наверное, хотели разглядеть все более детально,
но Ромашкин, ничего не видя, продолжал прижиматься глазницами к резиновым
кружочкам: хотелось скрыть слезы.
Гарбуз решительно отстранил его и, заметив на резинках влагу, сказал
сочувственно:
-- Не казнись, Ромашкин! На войне, брат, все бывает. Коноплев попал в
их руки уже мертвым. Был бы жив, ранен, его бы допрашивали, мучили. А если
выставили нам напоказ, значит, убит. Ему теперь не поможешь.
Караваев тоже стал утешать:
-- В роте Казакова потерь больше -- шесть раненых, трое убитых. И о том
подумай, Ромашкин: задачу мы все же выполнили -- трех пленных взяли!
-- Да я Сергея на весь их вшивый полк не променял бы! -- воскликнул
Василий. -- Его нельзя так оставить. Надо что-то делать!
-- Предлагай, что именно, -- покладисто согласился Караваев. Но тут же
предупредил: -- Поднять полк я не могу. Выделить батальон -- тоже. Какие у
них здесь силы сосредоточены -- знаешь не хуже меня.
-- Может быть, мы ночью его вынесем? -- с отчаянием спросил Ромашкин,
хорошо понимая, что у тела Коноплева будут и засада, и мины, и другие
смертоносные "сюрпризы".
Понимал это и командир полка. Он твердо сказал:
-- И ночью не разрешу лезть в петлю. Ты погубишь опытных людей и
погибнешь сам. Нет, Ромашкин, чувства чувствами, а здравый смысл, польза
делу на войне должны ставиться выше их. То, что ты предлагаешь, обречено на
провал. Немцы вас ждать будут. Коноплева они выставили как приманку.
Ромашкин поглядел на замполита, прося этим взглядом поддержки. Гарбуз
отвел глаза.
-- Может, добровольцы сходят? -- попытался обойти командирскую
строгость Василий.
-- Ты не мудри и не хитри, -- обрезал Караваев, -- у тебя добровольцы -
все тот же взвод. Иди. Будет еще возможность рассчитаться за Коноплева.
Фрицы скоро сами сюда пожалуют. Помнишь, что сказал фельдфебель? Вот иди и
готовь своих людей к этому. За успешное выполнение задания объявляю
благодарность. Отличившихся представь к наградам.
-- Есть, -- тихо сказал Ромашкин и ушел с НП.
Вечером к разведчикам заглянул Початкин. Прознал, наверное, о
настроении Василия. Кивнул с порога:
-- Пойдем поговорим.
Ромашкин покорно вышел из блиндажа. Молча они двинулись вдоль речушки.
-- Даже помянуть Коноплева нечем, -- сказал огорченно Василий.
Летом войскам не выдавали "наркомовские сто граммов", водка полагалась
только зимой, в стужу. Правда, разведчикам, в их особом пайке, эти граммы
были предусмотрены на весь год. Но уже вторую неделю водку почему-то не
подвозили.
-- Есть возможность добыть немного, -- подумав, сказал Початкин.
-- Где?
-- Помнишь, ты принес ящичек вин Караваеву?
-- Гулиев не даст.
-- Попытка не пытка...
Гулиева они нашли у подсобки, где хранил он личное имущество командира:
простыни, наволочки, летом -- зимнюю одежду, зимой -- летнюю; запасные
стекла для лампы, посуду на случай гостей.
Гулиев читал какую-то книгу. Страницы ее были испещрены непонятными
знаками, похожими на извивающихся черных червячков.
-- Какие люди были! -- воскликнул ординарец, ударяя ладонью по книге. -
Какая красивая война!
-- Да, сейчас таких людей нет, -- поддакнул Женька.
-- Пачиму нет? -- вспыхнул Гулиев. -- Люди есть. Война нехароший стала.
Снаряды, бомбы -- все в дыму. Какое может быть благородство, если никто его
не видит! Раньше герои сражались у всех на глазах.
-- А Сережу Коноплева ты разве не видел на колючей проволоке?
-- Да, Сережа у всех на виду.
-- Скажи, Гулиев, как по вашему обычаю героев поминают? -- сделал
Женька еще один осторожный шаг к намеченной цели, а Василий подумал: "Подло
мы поступаем, надо остановить Женьку".
-- О! Наш обычай очень красивый, -- откликнулся Гулиев. -- Мужчинам
плакать не полагается -- они поют старинные песни, танцуют в кругу тесно,
плечом к плечу. Вино пьют. Только сердцем плачут!
-- Мы со старшим лейтенантом песен кавказских не знаем, танцевать не
умеем. Но давай хоть вином помянем боевого товарища.
Очи Гулиева засверкали еще жарче.
-- Да-авайте! -- Однако он тут же озабоченно спросил: -- А где вино
взять?
-- У нас вина нету, -- сказал Початкин. -- Мы думали, ты одолжишь.
-- У меня тоже нет.
-- А тот ящик, помнишь, Ромашкин принес?
-- Нельзя. Командир велел беречь для гостей.
-- Сейчас тяжелые бои пойдут, не до гостей ему. А потом старший
лейтенант и получше вино достанет.
Ромашкин был уверен -- эта затея напрасна. Гулиев ни за что не
согласится на такой поступок. Но, видно, книга разбередила его сердце, а
Женька заставил поверить, что вино будет потом возмещено. Гулиев решительно
махнул рукой, будто в ней была сабля:
-- Э! За хорошего разведчика Гулиев на все согласен!..
Втроем они еле втиснулись в тесную подсобку. Гулиев расстелил
командирскую бурку, достал консервы, хлеб. У него нашелся даже рог,
отделанный потемневшим серебром.
-- Отец подарил, когда на фронт провожал, -- объяснил Гулиев. -- Здесь
написано: "Войну убивают войной, кровь смывают кровью, зло вернется к тому,
кто его сотворил!"
Он достал ящичек, без колебаний вскрыл бутылку, даже не взглянул на
красивую наклейку, вылил вино в рог и запел грустную песню. Пел Гулиев тихо,
полузакрыв глаза и раскачиваясь из стороны в сторону. Василий и Женя, хотя и
не понимали слов, сразу покорились мелодии. Она не вызывала слез, не
подавляла, а как бы очищала сердце от тяжести, заставляла расправить плечи,
ощутить в себе силу. От Женькиной мелкой хитрости не осталось и следа. Все
трое -- и Женька, и Василий, и, конечно, Гулиев -- ощутили себя участниками
старинного ритуала и целиком были захвачены его торжественностью. Емкий рог
несколько раз обошел их небольшой круг. Василий, почувствовав облегчение,
просил Гулиева:
-- Спой, пожалуйста, еще. Спой, дорогой Гулиев. Песни твоего народа
целительнее вина.
В предвидении наступления фашистов советские полки и дивизии,
оборонявшиеся на Курской дуге, пополнялись до штатной численности.
В полк Караваева очередное пополнение прибыло рано утром. От станции
выгрузки бойцы шли пешком всю ночь и вымотались изрядно. Когда построили их
в две шеренги на дне оврага, картина была не очень красивой. Шеренги
выпячивались и западали, поднимались вверх и проваливались вниз, повторяя
неровности рельефа местности. В пополнении преобладали молодые, только что
призванные, в необмятых еще шинелях и неразношенных ботинках, казавшихся
огромными и тяжелыми, как утюги. Но были здесь и выписанные из госпиталей
фронтовики в ладно сидевшем, хотя и поношенном, обмундировании, невесть как
и когда добытых яловых сапогах.
Распределять пополнение вышел майор Колокольцев. Начальники служб и
командиры специальных подразделений прохаживались вдоль строя, искали нужных
им людей.
-- Плотники, кузнецы, строители есть? -- громогласно вопрошал полковой
инженер Биркин и записывал фамилии откликнувшихся.
-- Радисты, телефонисты! -- взывал начальник связи капитан Морейко.
-- Боги войны имеются? -- басил артиллерист Богданов.
Каждому хотелось заполучить готового, на худой конец, почти готового
специалиста. Но существовала определенная последовательность в распределении
вновь прибывших. И Колокольцев сразу водворил порядок:
-- Кончайте базар! Незачем зря время тратить!
Первым имел право подбирать себе людей капитан Люленков. Он появился
перед строем в сопровождении Ромашкина, ухарски сдвинув пилотку на правый
висок. Зычно скомандовал:
-- Кто хочет в разведку, три шага вперед!
Строй не шелохнулся.
-- Наверное, вас не расслышали или не поняли, -- тихо сказал капитану
удивленный Ромашкин.
Люленков не в первый раз имел дело с пополнением. С ехидцей ответил
Ромашкину:
-- Они поняли все. Это, знаешь, не в кино. -- И вновь, обращаясь к
прибывшим, заговорил тоном искусителя: -- В разведке особый паек, сто
граммов зимой и летом.
-- И девять граммов свинца без очереди, -- откликнулся кто-то в строю.
-- Ну, те граммы на войне любой получить может. А в разведке служба
интересная, особо почетная.
Бойцы стояли потупясь, никто не хотел встретиться взглядом с капитаном.
-- Неужели все прибывшие -- трусы? -- обозлился Ромашкин.
-- Погоди, не горячись, -- остановил его Люленков.
-- А при чем здесь трусость? -- громко и обиженно спросил из строя
высокий боец с густыми русыми бровями и строгим длинным лицом.
-- Как при чем? Боитесь идти в разведку, -- продолжал горячиться
Ромашкин.
-- Боимся, -- подтвердил высокий боец. -- Но не из трусости.
-- Как же это вас понимать?
-- А так и понимайте. Товарищ капитан правильно говорит: разведка -
служба особая. Не каждый в себе чувствует такое, что надо для разведки, вот
и опасаемся. А вы сразу нас -- в трусы. Нехорошо, товарищ старший лейтенант.
Ромашкин смутился. Действительно неловко получилось, обидел всех сразу,
не подумав брякнул.
-- Ну, ладно, -- примирительно сказал Люленков, -- вот вы сами пойдете
служить в разведку?
-- Если надо, пойду.
-- Надо.
-- Значит пойду.
-- Фамилия?
-- Севостьянов Захар.
-- Запиши, Ромашкин. Кто еще хочет? Имейте в виду, товарищи, разведка -
единственная служба в армии, куда идут по желанию.
-- А хиба ж нихто не пожелае, тоди разведки не буде? Услепую воювати,
чи як? -- звонко спросил голубоглазый, чернобровый, черноусый украинец.
-- Ну, тогда приказом назначат. Без разведки еще никто не воевал.
Однако лучше, когда человек идет по собственному желанию. Почему бы вам,
например, не пойти? -- спросил его капитан.
-- Та я вроде того хлопца; не знаю, чи е у мени потрибные качества, чи
немае.
-- Ты парень здоровый, веселый -- нам такие как раз и нужны. Подучим,
будешь лихим разведчиком. Кстати, в разведвзводе служит твой земляк
Шовкопляс, -- сказал Люленков.
-- Ну, тоди зачисляйте. Зовут Миколой, фамилие Цимбалюк.
-- Товарищ капитан, и со мной поговорите! Может, я сгожусь, -- попросил
щуплый паренек с веснушчатым озорным лицом. Он улыбался, обнажая мелкие
зубы.
-- Фамилия? -- спросил Люленков.
-- Пряхин Кузя.
В строю засмеялись. Пряхин не растерялся, тут же дал насмешникам отпор:
-- Ржать нечего. Меня Кузьмой зовут, а сокращенно, значит, Кузя.
Капитан оценивающе рассматривал Пряхина.
-- Откуда родом? Чем занимался до призыва?
-- Из-под Рязани. Колхозник деревенский... Не подведу... -- И смутился:
то ли потому, что не к месту вставил слово "деревенский", то ли из-за
непривычной похвальбы -- "не подведу".
-- Слабоват. С фрицами в рукопашной не справишься, -- сказал капитан.
-- Я поэтому и не вылез вперед, а в разведку хотелось бы.
-- Ромашкин, как думаешь?
-- Пусть подрастет. Мне ждать некогда, завтра на задание идем.
Молодой солдатик виновато отступил в глубь строя. Василию стало жаль
его. Но что поделаешь, в разведке нужна сила.
Обойдя весь строй, Люленков выбрал только троих: Севостьянова,
Цимбалюка да крепыша Хамидуллина. Этот уже был обстрелян, воевал до ранения
в Сталинграде.
Ромашкин привел отобранных в новое жилье разведчиков -- сарай в лесу.
Они остановились у двери, не зная, куда положить свои вещички.
-- Проходите к столу, ребята, -- подбодрил их Ромашкин. -- Жмаченко,
ну-ка накорми хлопцев. А вы садитесь. Чувствуйте себя как дома.
Разведчики поднялись с сена, расстеленного на полу, разглядывали
новичков.
-- Ты прямо запорижский казак, -- сказал Пролеткин усатому украинцу.
-- А я и е запорижский казак. Мои диды булы настоящи запорижски казаки.
Тильки я верхом на тракторе козаковал.
-- Значит, дед казак, отец твой сын казачий, а ты хвост собачий, -
вставил Голощапов.
Цимбалюк укоризненно посмотрел на него:
-- А ще разведчик! Такий некультурный -- незнакомому человеку глупи
слова говоришь.
Товарищи не осудили Голощапова, даже посмеялись малость. Цимбалюка не
поддержал никто. Язвительный и немного вредный Голощапов не раз был проверен
в деле, а этот еще неизвестно на что способен.
-- Гуртуйся до мэнэ, земляк, -- позвал Шовкопляс, -- мы с тобой
побалакаем.
-- Комбайнер был, тракторист прибавился -- можно хохлацкий колхоз
создавать, -- подначивал Саша Пролеткин.
-- Точно! -- согласился Шовкопляс. -- Мы и тэбэ примем. Жирафов та
бегемотив разводить будешь.
-- А ты, паря, откуда? -- спросил Рогатин другого новичка.
-- Я с Кубани, -- с готовностью отозвался Севостьянов и чуть замялся: -
Профессия у меня не шибко боевая -- пекарь. Но силенка есть. До механизации
тесто вручную месил. За смену, бывало, не одну тонну перекидаешь. -
Севостьянов уперся локтем в стол, предложил: -- Давай, кто хочет
испробовать?
Первым подошел Саша Пролеткин. Пекарь, даже не взглянув на него, свалил
Сашину руку, будто пустой рукав. Следующий жертвой был Жук. Севостьянов по
очереди, не напрягаясь, положил всех. Устоял лишь Иван Рогатин, но пекаря,
как ни старался, одолеть не смог.
-- Вот чертушка! -- восхищался Пролеткин. -- Вот это токарь-пекарь!
-- Гвозди есть? -- спросил Севостьянов.
-- Найдем, -- пообещал Саша.
Он снял со стены автомат и, раскачав гвоздь, дернул его, но неудачно.
Покачал еще и наконец вытянул.
Севостьянов осмотрел этот большой старый гвоздь, попросил Шовкопляса,
сидевшего у дверей:
-- Дай-ка, друг, полешко или палку. Потом он поставил гвоздь острием на
стол, накрыл шляпку полешком, пояснил:
-- Чтоб руку не повредить...
И не успели разведчики опомниться, как Захар несколькими ударами вогнал
гвоздь кулаком в стол почти до самой шляпки.
Все одобрительно загудели, а Севостьянов скромно объявил:
-- Это полдела. Теперь надо его вытянуть.
-- Без клещей? -- изумился Пролеткин.
-- Клещами каждый сумеет, -- снисходительно заметил Захар. Он ухватился
за оставленный кончик гвоздя, сдавил его так, что пальцы побелели, и
выдернул одним рывком.
-- Слушай, да тебе можно в цирке выступать! -- воскликнул Саша. --
Подковы гнуть. Доски ломать.
-- Ломать я не люблю. Моя сила смирная. Буду жив -- опять пойду людей
хлебушком кормить. Ничего на свете приятнее хлебного духа нет! Иду на
работу, за километр чую -- вынули там без меня буханки, или они еще в печи
доходят. Эх, братцы, до чего же дивная работа -- хлеб выпекать! Намаешься за
смену, ноги не держат, руки отваливаются. А утром встаешь свеженький как
огурчик и опять бежишь к своему хлебушку.
-- Да, твой хлебушек, наверное, не то, что этот,- сказал Пролеткин,
постучав зачерствевшей буханкой по столу.
-- Этот еще куда ни шло, -- возразил Жмаченко. -- Ты немецкий трофейный
посмотри. По-моему, в нем наполовину опилки.
Жмаченко принес из своего закутка буханку в плотной бумаге. На бумаге
было помечено: "Год выпечки -- 1939".
Севостьянов с любопытством осматривал это удивительное изделие.
-- Ты на вкус попробуй, -- потчевал Жмаченко. Буханка внутри была
белая, но когда Захар откусил кусок, совершенно не почувствовал хлебного
вкуса.
-- Опилки!
-- Эрзац и есть эрзац, -- подвел итог Рогатин.
-- Ну, а ты чего молчишь? -- спросил старшина Хамидуллина.
-- Очередь не дошла, -- дружелюбно ответил тот.
-- Тебя как звать?
-- Наиль.
-- А где ты жил, чего делал?
-- Жил в городе Горьком, на Волге. Делал автомобили-полуторки, "эмки".
-- Лучше бы танков побольше наделал, -- буркнул Голощапов.
-- Не моя специальность, -- отшутился Хамидуллин.
-- Семья есть?
-- Нет. Не успел обзавестись.
-- Это хорошо, -- вздохнув, сказал старшина.
-- Почему?
-- В разведке лучше служить несемейному. Без оглядки работает
человек... Ну а, кроме автомобилей, чем еще занимался?
-- Спортивной борьбой. Второй разряд имею. Жмаченко оглядел
разведчиков, будто искал, кто бы испытал силу Хамидуллина.
-- Может, ты, Рогатин? -- спросил старшина.
-- Ну его, он всякие приемы знает, -- отмахнулся Иван.
-- Знаю, -- подтвердил Хамидуллин, -- и вас научу, если захотите.
Саша Пролеткин не любил ничего откладывать. Вышел из-за стола, встал в
проходе.
-- Давай показывай!
Наиль осмотрелся, покачал головой:
-- Тут нельзя, я тебе ребра переломаю. На просторе надо.
-- Испугался! -- выкатив грудь, петушился Саша.
-- Ну, хватит, братцы, -- вмешался Ромашкин. -- Аида на занятия.
Новичков поучим и сами кое-что вспомним. В форме нужно быть...
И вот настала ночь, когда, по показаниям пленных, немецкая армия должна
ринуться в наступление.
В наших окопах никто не спал, все были наготове. Ромашкин вглядывался в
темноту. Он знал лучше многих, какие огромные силы стянуты сюда противником.
Легкий ветерок приносил с полей запах созревающей пшеницы. Ночь была
теплая, но Василий иногда вздрагивал и поводил плечами в нервном ознобе.
В два часа двадцать минут советское командование преподнесло врагу
убийственный "сюрприз": черноту ночи вспороли яркие трассы "катюш",
загрохотала ствольная артиллерия. Огонь и грохот контрартподготовки были так
сильны, что казалось, будто рядом рушатся горы. За несколько минут
артиллеристы израсходовали боекомплект, рассчитанный на целый день
напряженного боя.
-- Что сейчас творится у них там! Страшное дело! -- крикнул Ромашкин
стоявшему рядом Люленкову, но тот в гуле и грохоте не расслышал его.
Ромашкин представлял себе вражеские траншеи, набитые солдатами,
сосредоточенными для атаки. Им не хватает блиндажей, чтоб укрыться от огня,
и сейчас они лежат вповалку друг на друге. Танки, выдвинутые на исходные
рубежи, горят, не успев вступить в бой. Тысячи тонн снарядов,
предназначенных для разрушения и подавления нашей обороны, взрываются на
огневых позициях своих батарей, опрокидывая, ломая, калеча все вокруг. "Да,
Сережа, -- подумал Ромашкин о Коноплеве, -- твоя жизнь дорого обошлась
фашистам. Мы узнали день и час их наступления, и вот долбанули в самый
опасный для них момент!"
И все же, несмотря на значительные потери, в пять часов тридцать минут
противник перешел в наступление. На полк Караваева по созревшему хлебному
полю двинулись танки. Их было так много, что они образовали бы сплошную
стальную стену, если б не построились в шахматном порядке в несколько линий,
накатывающихся одна за другой, как волны.
Сражение это для каждого из его участников имело свои масштабы. Для
советского Верховного Главнокомандования оно представлялось как
одновременное сокрушение двух сильнейших группировок противника -- орловской
и белгородской. Для командующего Центральным фронтом К. К. Рокоссовского это
было единоборством с 9-й немецкой армией, рвавшейся к Курску с севера. Для
командующего Воронежским фронтом Н. Ф. Ватутина -- недопущением прорыва к
тому же Курску с юга 4-й танковой армии неприятеля. Для командира дивизии
Доброхотова и командира полка Караваева главный смысл состоял в отражении
таранного удара танков, обрушившихся на их боевые порядки. А для взводного
Ромашкина это была смертельная схватка с одним-единственным "тигром",
ворвавшимся в расположение разведчиков.
Ромашкин впервые увидел такую машину. Она была огромна и угловата. Уже
по формам ее можно было судить, насколько прочна и толста броня "тигров".
При таком надежном броневом прикрытии обтекаемость не обязательна.
За "тиграми" следовали автоматчики с засученными рукавами. Эти их
засученные рукава действовали устрашающе -- шли вояки, знающие свое дело.
Шли, как на работу, с твердым решением не останавливаться ни перед чем! Они
были похожи на тех гитлеровских солдат, которых Василий впервые увидел на
шоссе под Москвой в сорок первом году!
Но времена настали другие, и не то оружие в наших руках. Теперь
немецким пикировщикам, как они ни старались, не удалось построить карусель
над головами обороняющихся. Едва появились, как на них тут же обрушились
из-за облаков истребители. Защелкали скорострельные пушки, и задымили
черными шлейфами "юнкерсы" и "мессершмитты", падая на землю один за другим.
Падали и наши "яки" и "лавочкины". Однако сбросить бомбы точно на боевые
порядки наземных войск они не дали.
Даже "тигры" выглядели несокрушимой силой лишь издалека. А как только
приблизились на прицельное расстояние, новые наши пушки ЗИС стали
пропарывать броню особыми снарядами и сжигать танки.
Матушка-пехота сидела в траншеях, не трепеща от волнения, хорошо зная,
что все это должно было двинуться на нее именно в тот час, именно с этих
направлений и в таком именно количестве. Под рукой у солдат лежали теперь не
хрупкие стеклянные бутылки с горючкой, а специальные противотанковые
гранаты. И в каждом взводе были еще противотанковые ружья с длинными, словно
водопроводные трубы, черными стволами. Они прожигали шкуру "тиграм",
ослепляли их, сбивали с катков гусеницы.
"Да, теперь мы не те, -- думал Ромашкин, -- теперь нас так просто не
возьмешь! Народ тертый, солдат битый, тот самый, который трех небитых
стоит". Василий пристально взглянул на своих бойцов. Стоят молча, исподлобья
рассматривая черные кресты на бортах "тигров", пушки с набалдашниками,
скрежещущие и клацающие, начищенные землей до блеска траки.
Василий понимал -- надо, чтобы атака захлебнулась на первой позиции. Но
от ощущения спокойной уверенности в своих силах у него возникло странное
желание: неплохо, если бы хоть один из "тигров" прорвался сюда, во второй
эшелон полка, где как обычно, находился в резерве взвод разведки. Не
терпелось самому встретиться с этим чудовищем.
Словно исполняя это неразумное желание, "тигры" дошли и до первой и до
второй траншеи. Их подбивали, жгли, подрывали, но уцелевшие лезли вперед,
сметая на своем пути все живое.
И настал момент, когда "тигр" направил свой пушечный ствол прямо в лицо
Василию. Круглая дыра этого ствола оказалась такой необъятной, что заслонила
поле боя и то, что творилось в небе. "Сейчас из этой дыры вылетит огненный
сноп, и от меня не останется ничего", -- мелькнуло в сознании Ромашкина.
Уверенность, которая совсем недавно наполняла его душу, вдруг
испарилась. Желание потягаться с "тигром" показалось глупостью, которая и
привела к беде. "Сам, дурак, напросился, теперь получай!"
Танк выстрелил. Огонь ослепил Ромашкина, и сразу же наступила глубокая
тишина. Так бывает в кино, когда пропадает звук. Василий видел: по-прежнему
вокруг вскидывается земля от разрывов снарядов, солдаты что-то кричат,
раскрывая рты, но все это беззвучно. "Лопнули перепонки", -- будто не о себе
комсомольцах. Однако сейчас Гарбуз находился здесь, а комсорга не было.
-- Где Коноплев? -- спросил Василий уже вслух. Разведчики огляделись,
будто надеясь увидеть его рядом. И все молчали.
-- Кто видел его последним?
-- Не знаю, последним или нет, но я видел его там, в траншее. Он побег
к блиндажу, -- сообщил Голощапов.
-- Я помню, как он зашел в блиндаж, -- сказал Пролеткин.
-- А потом?
-- Потом я вон того фрица поволок, -- ответил Пролеткин.
-- Вышел Коноплев из блиндажа?
-- Не знаю.
-- Кто знает? -- домогался Василий, но сам уже понимал: произошло
непоправимое.
-- Наверно, он вошел в блиндаж, а там на него фриц набросился, -
предположил Пролеткин.
-- Не из таких Сергей, чтоб фриц ему стал помехой, -- возразил
Голощапов. - Да и не дуром влетел он в блиндаж этот. Небось осторожно шел.
-- А если там фрицев трое-четверо было? И оглушили сразу? -- настаивал
Саша.
-- Ну, тогда... -- Голощапов не знал, что сказать.
-- Тогда надо немедленно, пока фрицы не опомнились, лезть к ним опять,
- решительно сказал Иван.
-- Поздно, уже опомнились, -- заключил Голощапов.
-- Что же, бросим Сергея, да? -- не унимался Рогатин.
-- Бросать нельзя, -- стараясь быть спокойным, рассуждал Голощапов, -
надо выручать как-то по-другому.
Ромашкин лихорадочно думал о том же: "Выручать надо, но как? Как спасти
Коноплева?" Понимая, что сам он не в состоянии предпринять что-то надежное,
решил поскорее доложить о случившемся командиру полка.
Тем временем дивизионные начальники, прихватив пленных, уже уехали.
Были отосланы в тыл и офицеры полковых служб -- не имело смысла подвергать
их ненужной опасности: гитлеровцы злобно гвоздили наши позиции тяжелыми
снарядами. Караваев и Гарбуз тоже намеревались уйти с НП в штаб, но
сообщение Ромашкина остановило их.
Караваев, выслушав сбивчивый доклад командира разведвзвода, стиснул
зубы и отвернулся. Гарбуз всплеснул руками:
-- Как же вы раньше не заметили?
Ромашкин стоял, виновато опустив голову.
-- Комсорга потеряли! -- сокрушался Гарбуз. -- Не только потеряли,
оставили! Это же позор! Может быть, он ранен?..
От стереотрубы тревожно прозвучал голос наблюдателя:
-- Товарищ майор, я вижу разведчика, про которого вы говорите.
Гарбуз подбежал к стереотрубе.
-- Где он? -- тихо спросил Ромашкин наблюдателя.
-- Стоит привязанный к колу проволочного заграждения, -- ответил тот.
-- Живой?
-- Не знаю. Вроде бы нет. Висит на веревках...
Никогда и никто не желал гибели близкому человеку. Но Василий со
щемящей болью в сердце подумал в тот миг о Сергее Коноплеве: "Хорошо, если
мертвый: мучиться не будет".
Караваев, уже сменивший Гарбуза у стереотрубы, отрываясь от окуляров,
позвал:
-- Иди-ка, Ромашкин, приглядись, у тебя глаза помоложе.
Василий склонился к окантованным резиной окулярам. Черный крестик
наводки перечеркивал Сергея Коноплева. Он был прикручен к столбу
проволочного заграждения: руки вывернуты назад, за кол; тело -- до половины
оголенное -- в крови; клочьями маскировочного костюма и гимнастерки свисают
к ногам. Изображение в стереотрубе раздвоилось, будто сбилась резкость, но
Василий не поправлял наводку, догадался, что п=D2ичина в другом. Надо было
уступать место старшим, они, наверное, хотели разглядеть все более детально,
но Ромашкин, ничего не видя, продолжал прижиматься глазницами к резиновым
кружочкам: хотелось скрыть слезы.
Гарбуз решительно отстранил его и, заметив на резинках влагу, сказал
сочувственно:
-- Не казнись, Ромашкин! На войне, брат, все бывает. Коноплев попал в
их руки уже мертвым. Был бы жив, ранен, его бы допрашивали, мучили. А если
выставили нам напоказ, значит, убит. Ему теперь не поможешь.
Караваев тоже стал утешать:
-- В роте Казакова потерь больше -- шесть раненых, трое убитых. И о том
подумай, Ромашкин: задачу мы все же выполнили -- трех пленных взяли!
-- Да я Сергея на весь их вшивый полк не променял бы! -- воскликнул
Василий. -- Его нельзя так оставить. Надо что-то делать!
-- Предлагай, что именно, -- покладисто согласился Караваев. Но тут же
предупредил: -- Поднять полк я не могу. Выделить батальон -- тоже. Какие у
них здесь силы сосредоточены -- знаешь не хуже меня.
-- Может быть, мы ночью его вынесем? -- с отчаянием спросил Ромашкин,
хорошо понимая, что у тела Коноплева будут и засада, и мины, и другие
смертоносные "сюрпризы".
Понимал это и командир полка. Он твердо сказал:
-- И ночью не разрешу лезть в петлю. Ты погубишь опытных людей и
погибнешь сам. Нет, Ромашкин, чувства чувствами, а здравый смысл, польза
делу на войне должны ставиться выше их. То, что ты предлагаешь, обречено на
провал. Немцы вас ждать будут. Коноплева они выставили как приманку.
Ромашкин поглядел на замполита, прося этим взглядом поддержки. Гарбуз
отвел глаза.
-- Может, добровольцы сходят? -- попытался обойти командирскую
строгость Василий.
-- Ты не мудри и не хитри, -- обрезал Караваев, -- у тебя добровольцы -
все тот же взвод. Иди. Будет еще возможность рассчитаться за Коноплева.
Фрицы скоро сами сюда пожалуют. Помнишь, что сказал фельдфебель? Вот иди и
готовь своих людей к этому. За успешное выполнение задания объявляю
благодарность. Отличившихся представь к наградам.
-- Есть, -- тихо сказал Ромашкин и ушел с НП.
Вечером к разведчикам заглянул Початкин. Прознал, наверное, о
настроении Василия. Кивнул с порога:
-- Пойдем поговорим.
Ромашкин покорно вышел из блиндажа. Молча они двинулись вдоль речушки.
-- Даже помянуть Коноплева нечем, -- сказал огорченно Василий.
Летом войскам не выдавали "наркомовские сто граммов", водка полагалась
только зимой, в стужу. Правда, разведчикам, в их особом пайке, эти граммы
были предусмотрены на весь год. Но уже вторую неделю водку почему-то не
подвозили.
-- Есть возможность добыть немного, -- подумав, сказал Початкин.
-- Где?
-- Помнишь, ты принес ящичек вин Караваеву?
-- Гулиев не даст.
-- Попытка не пытка...
Гулиева они нашли у подсобки, где хранил он личное имущество командира:
простыни, наволочки, летом -- зимнюю одежду, зимой -- летнюю; запасные
стекла для лампы, посуду на случай гостей.
Гулиев читал какую-то книгу. Страницы ее были испещрены непонятными
знаками, похожими на извивающихся черных червячков.
-- Какие люди были! -- воскликнул ординарец, ударяя ладонью по книге. -
Какая красивая война!
-- Да, сейчас таких людей нет, -- поддакнул Женька.
-- Пачиму нет? -- вспыхнул Гулиев. -- Люди есть. Война нехароший стала.
Снаряды, бомбы -- все в дыму. Какое может быть благородство, если никто его
не видит! Раньше герои сражались у всех на глазах.
-- А Сережу Коноплева ты разве не видел на колючей проволоке?
-- Да, Сережа у всех на виду.
-- Скажи, Гулиев, как по вашему обычаю героев поминают? -- сделал
Женька еще один осторожный шаг к намеченной цели, а Василий подумал: "Подло
мы поступаем, надо остановить Женьку".
-- О! Наш обычай очень красивый, -- откликнулся Гулиев. -- Мужчинам
плакать не полагается -- они поют старинные песни, танцуют в кругу тесно,
плечом к плечу. Вино пьют. Только сердцем плачут!
-- Мы со старшим лейтенантом песен кавказских не знаем, танцевать не
умеем. Но давай хоть вином помянем боевого товарища.
Очи Гулиева засверкали еще жарче.
-- Да-авайте! -- Однако он тут же озабоченно спросил: -- А где вино
взять?
-- У нас вина нету, -- сказал Початкин. -- Мы думали, ты одолжишь.
-- У меня тоже нет.
-- А тот ящик, помнишь, Ромашкин принес?
-- Нельзя. Командир велел беречь для гостей.
-- Сейчас тяжелые бои пойдут, не до гостей ему. А потом старший
лейтенант и получше вино достанет.
Ромашкин был уверен -- эта затея напрасна. Гулиев ни за что не
согласится на такой поступок. Но, видно, книга разбередила его сердце, а
Женька заставил поверить, что вино будет потом возмещено. Гулиев решительно
махнул рукой, будто в ней была сабля:
-- Э! За хорошего разведчика Гулиев на все согласен!..
Втроем они еле втиснулись в тесную подсобку. Гулиев расстелил
командирскую бурку, достал консервы, хлеб. У него нашелся даже рог,
отделанный потемневшим серебром.
-- Отец подарил, когда на фронт провожал, -- объяснил Гулиев. -- Здесь
написано: "Войну убивают войной, кровь смывают кровью, зло вернется к тому,
кто его сотворил!"
Он достал ящичек, без колебаний вскрыл бутылку, даже не взглянул на
красивую наклейку, вылил вино в рог и запел грустную песню. Пел Гулиев тихо,
полузакрыв глаза и раскачиваясь из стороны в сторону. Василий и Женя, хотя и
не понимали слов, сразу покорились мелодии. Она не вызывала слез, не
подавляла, а как бы очищала сердце от тяжести, заставляла расправить плечи,
ощутить в себе силу. От Женькиной мелкой хитрости не осталось и следа. Все
трое -- и Женька, и Василий, и, конечно, Гулиев -- ощутили себя участниками
старинного ритуала и целиком были захвачены его торжественностью. Емкий рог
несколько раз обошел их небольшой круг. Василий, почувствовав облегчение,
просил Гулиева:
-- Спой, пожалуйста, еще. Спой, дорогой Гулиев. Песни твоего народа
целительнее вина.
В предвидении наступления фашистов советские полки и дивизии,
оборонявшиеся на Курской дуге, пополнялись до штатной численности.
В полк Караваева очередное пополнение прибыло рано утром. От станции
выгрузки бойцы шли пешком всю ночь и вымотались изрядно. Когда построили их
в две шеренги на дне оврага, картина была не очень красивой. Шеренги
выпячивались и западали, поднимались вверх и проваливались вниз, повторяя
неровности рельефа местности. В пополнении преобладали молодые, только что
призванные, в необмятых еще шинелях и неразношенных ботинках, казавшихся
огромными и тяжелыми, как утюги. Но были здесь и выписанные из госпиталей
фронтовики в ладно сидевшем, хотя и поношенном, обмундировании, невесть как
и когда добытых яловых сапогах.
Распределять пополнение вышел майор Колокольцев. Начальники служб и
командиры специальных подразделений прохаживались вдоль строя, искали нужных
им людей.
-- Плотники, кузнецы, строители есть? -- громогласно вопрошал полковой
инженер Биркин и записывал фамилии откликнувшихся.
-- Радисты, телефонисты! -- взывал начальник связи капитан Морейко.
-- Боги войны имеются? -- басил артиллерист Богданов.
Каждому хотелось заполучить готового, на худой конец, почти готового
специалиста. Но существовала определенная последовательность в распределении
вновь прибывших. И Колокольцев сразу водворил порядок:
-- Кончайте базар! Незачем зря время тратить!
Первым имел право подбирать себе людей капитан Люленков. Он появился
перед строем в сопровождении Ромашкина, ухарски сдвинув пилотку на правый
висок. Зычно скомандовал:
-- Кто хочет в разведку, три шага вперед!
Строй не шелохнулся.
-- Наверное, вас не расслышали или не поняли, -- тихо сказал капитану
удивленный Ромашкин.
Люленков не в первый раз имел дело с пополнением. С ехидцей ответил
Ромашкину:
-- Они поняли все. Это, знаешь, не в кино. -- И вновь, обращаясь к
прибывшим, заговорил тоном искусителя: -- В разведке особый паек, сто
граммов зимой и летом.
-- И девять граммов свинца без очереди, -- откликнулся кто-то в строю.
-- Ну, те граммы на войне любой получить может. А в разведке служба
интересная, особо почетная.
Бойцы стояли потупясь, никто не хотел встретиться взглядом с капитаном.
-- Неужели все прибывшие -- трусы? -- обозлился Ромашкин.
-- Погоди, не горячись, -- остановил его Люленков.
-- А при чем здесь трусость? -- громко и обиженно спросил из строя
высокий боец с густыми русыми бровями и строгим длинным лицом.
-- Как при чем? Боитесь идти в разведку, -- продолжал горячиться
Ромашкин.
-- Боимся, -- подтвердил высокий боец. -- Но не из трусости.
-- Как же это вас понимать?
-- А так и понимайте. Товарищ капитан правильно говорит: разведка -
служба особая. Не каждый в себе чувствует такое, что надо для разведки, вот
и опасаемся. А вы сразу нас -- в трусы. Нехорошо, товарищ старший лейтенант.
Ромашкин смутился. Действительно неловко получилось, обидел всех сразу,
не подумав брякнул.
-- Ну, ладно, -- примирительно сказал Люленков, -- вот вы сами пойдете
служить в разведку?
-- Если надо, пойду.
-- Надо.
-- Значит пойду.
-- Фамилия?
-- Севостьянов Захар.
-- Запиши, Ромашкин. Кто еще хочет? Имейте в виду, товарищи, разведка -
единственная служба в армии, куда идут по желанию.
-- А хиба ж нихто не пожелае, тоди разведки не буде? Услепую воювати,
чи як? -- звонко спросил голубоглазый, чернобровый, черноусый украинец.
-- Ну, тогда приказом назначат. Без разведки еще никто не воевал.
Однако лучше, когда человек идет по собственному желанию. Почему бы вам,
например, не пойти? -- спросил его капитан.
-- Та я вроде того хлопца; не знаю, чи е у мени потрибные качества, чи
немае.
-- Ты парень здоровый, веселый -- нам такие как раз и нужны. Подучим,
будешь лихим разведчиком. Кстати, в разведвзводе служит твой земляк
Шовкопляс, -- сказал Люленков.
-- Ну, тоди зачисляйте. Зовут Миколой, фамилие Цимбалюк.
-- Товарищ капитан, и со мной поговорите! Может, я сгожусь, -- попросил
щуплый паренек с веснушчатым озорным лицом. Он улыбался, обнажая мелкие
зубы.
-- Фамилия? -- спросил Люленков.
-- Пряхин Кузя.
В строю засмеялись. Пряхин не растерялся, тут же дал насмешникам отпор:
-- Ржать нечего. Меня Кузьмой зовут, а сокращенно, значит, Кузя.
Капитан оценивающе рассматривал Пряхина.
-- Откуда родом? Чем занимался до призыва?
-- Из-под Рязани. Колхозник деревенский... Не подведу... -- И смутился:
то ли потому, что не к месту вставил слово "деревенский", то ли из-за
непривычной похвальбы -- "не подведу".
-- Слабоват. С фрицами в рукопашной не справишься, -- сказал капитан.
-- Я поэтому и не вылез вперед, а в разведку хотелось бы.
-- Ромашкин, как думаешь?
-- Пусть подрастет. Мне ждать некогда, завтра на задание идем.
Молодой солдатик виновато отступил в глубь строя. Василию стало жаль
его. Но что поделаешь, в разведке нужна сила.
Обойдя весь строй, Люленков выбрал только троих: Севостьянова,
Цимбалюка да крепыша Хамидуллина. Этот уже был обстрелян, воевал до ранения
в Сталинграде.
Ромашкин привел отобранных в новое жилье разведчиков -- сарай в лесу.
Они остановились у двери, не зная, куда положить свои вещички.
-- Проходите к столу, ребята, -- подбодрил их Ромашкин. -- Жмаченко,
ну-ка накорми хлопцев. А вы садитесь. Чувствуйте себя как дома.
Разведчики поднялись с сена, расстеленного на полу, разглядывали
новичков.
-- Ты прямо запорижский казак, -- сказал Пролеткин усатому украинцу.
-- А я и е запорижский казак. Мои диды булы настоящи запорижски казаки.
Тильки я верхом на тракторе козаковал.
-- Значит, дед казак, отец твой сын казачий, а ты хвост собачий, -
вставил Голощапов.
Цимбалюк укоризненно посмотрел на него:
-- А ще разведчик! Такий некультурный -- незнакомому человеку глупи
слова говоришь.
Товарищи не осудили Голощапова, даже посмеялись малость. Цимбалюка не
поддержал никто. Язвительный и немного вредный Голощапов не раз был проверен
в деле, а этот еще неизвестно на что способен.
-- Гуртуйся до мэнэ, земляк, -- позвал Шовкопляс, -- мы с тобой
побалакаем.
-- Комбайнер был, тракторист прибавился -- можно хохлацкий колхоз
создавать, -- подначивал Саша Пролеткин.
-- Точно! -- согласился Шовкопляс. -- Мы и тэбэ примем. Жирафов та
бегемотив разводить будешь.
-- А ты, паря, откуда? -- спросил Рогатин другого новичка.
-- Я с Кубани, -- с готовностью отозвался Севостьянов и чуть замялся: -
Профессия у меня не шибко боевая -- пекарь. Но силенка есть. До механизации
тесто вручную месил. За смену, бывало, не одну тонну перекидаешь. -
Севостьянов уперся локтем в стол, предложил: -- Давай, кто хочет
испробовать?
Первым подошел Саша Пролеткин. Пекарь, даже не взглянув на него, свалил
Сашину руку, будто пустой рукав. Следующий жертвой был Жук. Севостьянов по
очереди, не напрягаясь, положил всех. Устоял лишь Иван Рогатин, но пекаря,
как ни старался, одолеть не смог.
-- Вот чертушка! -- восхищался Пролеткин. -- Вот это токарь-пекарь!
-- Гвозди есть? -- спросил Севостьянов.
-- Найдем, -- пообещал Саша.
Он снял со стены автомат и, раскачав гвоздь, дернул его, но неудачно.
Покачал еще и наконец вытянул.
Севостьянов осмотрел этот большой старый гвоздь, попросил Шовкопляса,
сидевшего у дверей:
-- Дай-ка, друг, полешко или палку. Потом он поставил гвоздь острием на
стол, накрыл шляпку полешком, пояснил:
-- Чтоб руку не повредить...
И не успели разведчики опомниться, как Захар несколькими ударами вогнал
гвоздь кулаком в стол почти до самой шляпки.
Все одобрительно загудели, а Севостьянов скромно объявил:
-- Это полдела. Теперь надо его вытянуть.
-- Без клещей? -- изумился Пролеткин.
-- Клещами каждый сумеет, -- снисходительно заметил Захар. Он ухватился
за оставленный кончик гвоздя, сдавил его так, что пальцы побелели, и
выдернул одним рывком.
-- Слушай, да тебе можно в цирке выступать! -- воскликнул Саша. --
Подковы гнуть. Доски ломать.
-- Ломать я не люблю. Моя сила смирная. Буду жив -- опять пойду людей
хлебушком кормить. Ничего на свете приятнее хлебного духа нет! Иду на
работу, за километр чую -- вынули там без меня буханки, или они еще в печи
доходят. Эх, братцы, до чего же дивная работа -- хлеб выпекать! Намаешься за
смену, ноги не держат, руки отваливаются. А утром встаешь свеженький как
огурчик и опять бежишь к своему хлебушку.
-- Да, твой хлебушек, наверное, не то, что этот,- сказал Пролеткин,
постучав зачерствевшей буханкой по столу.
-- Этот еще куда ни шло, -- возразил Жмаченко. -- Ты немецкий трофейный
посмотри. По-моему, в нем наполовину опилки.
Жмаченко принес из своего закутка буханку в плотной бумаге. На бумаге
было помечено: "Год выпечки -- 1939".
Севостьянов с любопытством осматривал это удивительное изделие.
-- Ты на вкус попробуй, -- потчевал Жмаченко. Буханка внутри была
белая, но когда Захар откусил кусок, совершенно не почувствовал хлебного
вкуса.
-- Опилки!
-- Эрзац и есть эрзац, -- подвел итог Рогатин.
-- Ну, а ты чего молчишь? -- спросил старшина Хамидуллина.
-- Очередь не дошла, -- дружелюбно ответил тот.
-- Тебя как звать?
-- Наиль.
-- А где ты жил, чего делал?
-- Жил в городе Горьком, на Волге. Делал автомобили-полуторки, "эмки".
-- Лучше бы танков побольше наделал, -- буркнул Голощапов.
-- Не моя специальность, -- отшутился Хамидуллин.
-- Семья есть?
-- Нет. Не успел обзавестись.
-- Это хорошо, -- вздохнув, сказал старшина.
-- Почему?
-- В разведке лучше служить несемейному. Без оглядки работает
человек... Ну а, кроме автомобилей, чем еще занимался?
-- Спортивной борьбой. Второй разряд имею. Жмаченко оглядел
разведчиков, будто искал, кто бы испытал силу Хамидуллина.
-- Может, ты, Рогатин? -- спросил старшина.
-- Ну его, он всякие приемы знает, -- отмахнулся Иван.
-- Знаю, -- подтвердил Хамидуллин, -- и вас научу, если захотите.
Саша Пролеткин не любил ничего откладывать. Вышел из-за стола, встал в
проходе.
-- Давай показывай!
Наиль осмотрелся, покачал головой:
-- Тут нельзя, я тебе ребра переломаю. На просторе надо.
-- Испугался! -- выкатив грудь, петушился Саша.
-- Ну, хватит, братцы, -- вмешался Ромашкин. -- Аида на занятия.
Новичков поучим и сами кое-что вспомним. В форме нужно быть...
И вот настала ночь, когда, по показаниям пленных, немецкая армия должна
ринуться в наступление.
В наших окопах никто не спал, все были наготове. Ромашкин вглядывался в
темноту. Он знал лучше многих, какие огромные силы стянуты сюда противником.
Легкий ветерок приносил с полей запах созревающей пшеницы. Ночь была
теплая, но Василий иногда вздрагивал и поводил плечами в нервном ознобе.
В два часа двадцать минут советское командование преподнесло врагу
убийственный "сюрприз": черноту ночи вспороли яркие трассы "катюш",
загрохотала ствольная артиллерия. Огонь и грохот контрартподготовки были так
сильны, что казалось, будто рядом рушатся горы. За несколько минут
артиллеристы израсходовали боекомплект, рассчитанный на целый день
напряженного боя.
-- Что сейчас творится у них там! Страшное дело! -- крикнул Ромашкин
стоявшему рядом Люленкову, но тот в гуле и грохоте не расслышал его.
Ромашкин представлял себе вражеские траншеи, набитые солдатами,
сосредоточенными для атаки. Им не хватает блиндажей, чтоб укрыться от огня,
и сейчас они лежат вповалку друг на друге. Танки, выдвинутые на исходные
рубежи, горят, не успев вступить в бой. Тысячи тонн снарядов,
предназначенных для разрушения и подавления нашей обороны, взрываются на
огневых позициях своих батарей, опрокидывая, ломая, калеча все вокруг. "Да,
Сережа, -- подумал Ромашкин о Коноплеве, -- твоя жизнь дорого обошлась
фашистам. Мы узнали день и час их наступления, и вот долбанули в самый
опасный для них момент!"
И все же, несмотря на значительные потери, в пять часов тридцать минут
противник перешел в наступление. На полк Караваева по созревшему хлебному
полю двинулись танки. Их было так много, что они образовали бы сплошную
стальную стену, если б не построились в шахматном порядке в несколько линий,
накатывающихся одна за другой, как волны.
Сражение это для каждого из его участников имело свои масштабы. Для
советского Верховного Главнокомандования оно представлялось как
одновременное сокрушение двух сильнейших группировок противника -- орловской
и белгородской. Для командующего Центральным фронтом К. К. Рокоссовского это
было единоборством с 9-й немецкой армией, рвавшейся к Курску с севера. Для
командующего Воронежским фронтом Н. Ф. Ватутина -- недопущением прорыва к
тому же Курску с юга 4-й танковой армии неприятеля. Для командира дивизии
Доброхотова и командира полка Караваева главный смысл состоял в отражении
таранного удара танков, обрушившихся на их боевые порядки. А для взводного
Ромашкина это была смертельная схватка с одним-единственным "тигром",
ворвавшимся в расположение разведчиков.
Ромашкин впервые увидел такую машину. Она была огромна и угловата. Уже
по формам ее можно было судить, насколько прочна и толста броня "тигров".
При таком надежном броневом прикрытии обтекаемость не обязательна.
За "тиграми" следовали автоматчики с засученными рукавами. Эти их
засученные рукава действовали устрашающе -- шли вояки, знающие свое дело.
Шли, как на работу, с твердым решением не останавливаться ни перед чем! Они
были похожи на тех гитлеровских солдат, которых Василий впервые увидел на
шоссе под Москвой в сорок первом году!
Но времена настали другие, и не то оружие в наших руках. Теперь
немецким пикировщикам, как они ни старались, не удалось построить карусель
над головами обороняющихся. Едва появились, как на них тут же обрушились
из-за облаков истребители. Защелкали скорострельные пушки, и задымили
черными шлейфами "юнкерсы" и "мессершмитты", падая на землю один за другим.
Падали и наши "яки" и "лавочкины". Однако сбросить бомбы точно на боевые
порядки наземных войск они не дали.
Даже "тигры" выглядели несокрушимой силой лишь издалека. А как только
приблизились на прицельное расстояние, новые наши пушки ЗИС стали
пропарывать броню особыми снарядами и сжигать танки.
Матушка-пехота сидела в траншеях, не трепеща от волнения, хорошо зная,
что все это должно было двинуться на нее именно в тот час, именно с этих
направлений и в таком именно количестве. Под рукой у солдат лежали теперь не
хрупкие стеклянные бутылки с горючкой, а специальные противотанковые
гранаты. И в каждом взводе были еще противотанковые ружья с длинными, словно
водопроводные трубы, черными стволами. Они прожигали шкуру "тиграм",
ослепляли их, сбивали с катков гусеницы.
"Да, теперь мы не те, -- думал Ромашкин, -- теперь нас так просто не
возьмешь! Народ тертый, солдат битый, тот самый, который трех небитых
стоит". Василий пристально взглянул на своих бойцов. Стоят молча, исподлобья
рассматривая черные кресты на бортах "тигров", пушки с набалдашниками,
скрежещущие и клацающие, начищенные землей до блеска траки.
Василий понимал -- надо, чтобы атака захлебнулась на первой позиции. Но
от ощущения спокойной уверенности в своих силах у него возникло странное
желание: неплохо, если бы хоть один из "тигров" прорвался сюда, во второй
эшелон полка, где как обычно, находился в резерве взвод разведки. Не
терпелось самому встретиться с этим чудовищем.
Словно исполняя это неразумное желание, "тигры" дошли и до первой и до
второй траншеи. Их подбивали, жгли, подрывали, но уцелевшие лезли вперед,
сметая на своем пути все живое.
И настал момент, когда "тигр" направил свой пушечный ствол прямо в лицо
Василию. Круглая дыра этого ствола оказалась такой необъятной, что заслонила
поле боя и то, что творилось в небе. "Сейчас из этой дыры вылетит огненный
сноп, и от меня не останется ничего", -- мелькнуло в сознании Ромашкина.
Уверенность, которая совсем недавно наполняла его душу, вдруг
испарилась. Желание потягаться с "тигром" показалось глупостью, которая и
привела к беде. "Сам, дурак, напросился, теперь получай!"
Танк выстрелил. Огонь ослепил Ромашкина, и сразу же наступила глубокая
тишина. Так бывает в кино, когда пропадает звук. Василий видел: по-прежнему
вокруг вскидывается земля от разрывов снарядов, солдаты что-то кричат,
раскрывая рты, но все это беззвучно. "Лопнули перепонки", -- будто не о себе