Карпов Василий. Взять живым

как в сказке. "Ты кто?" -- спрашиваю. "Как -- кто? Твоя жена. Или забыл?"
Вижу, у нее уже вода в глазах накапливается. Вспомнил я вчерашнюю кутерьму и
принялся утешать. А она плачет и плачет. "Чего же ты, -- говорю, -- слезы-то
льешь? Я не отказываюсь. Как вчера обещал, так все и будет". А она опять
плачет. "Скажи, -- говорю, -- напрямки, в чем дело?" -- "Да я, -- говорит,
-- не для тебя плачу, а для себя. Какая несчастная -- два раза замуж вышла,
а бабой все никак стать не могу".
Тут грохнул такой хохот, что даже стекло в оконце, возле которого сидел
Ромашкин, зазвенело тоненько, словно при близком разрыве снаряда.
-- Ну, и чем это кончилось? -- спросил Василий, когда все отсмеялись.
-- А ничем и не кончилось, -- солидно ответил Иван. -- Мы с Груней душа
в душу и по сей день. Вы, конечно, считаете, что у людей всегда сперва
любовь появляется, потом они женятся. А вот у нас с Груней по-своему: сперва
женились, а потом любовь располыхалась... Я ведь и фашиста почему в первом
своем поиске удавил? Все от этой самой любви. Подумал, как фашисты над
нашими бабами измываются, и не стерпел. От таких дум мне и теперь не убить
фашиста тяжелее, чем убить.
Иван окинул всех быстрым взглядом. Разведчики не смеялись. Обращаясь к
Ромашкину, сказал:
-- Конец не конец, а вроде бы точку какую в той истории я, товарищ
лейтенант, все же поставил. Вышел через неделю после свадьбы рыбки наловить:
Груня ухи захотела. А на реке меня этот прыщ, сам-шестой, встречает. Кроме
него самого, ребята все здоровые, убить не убьют, а покалечить могут.
Уточняю обстановку: "Не бить ли меня собрались?" -- "Догадливый", -- сипит
Петька. "А за что? Не за девку ведь спор. Груня -- законная моя жена". Вижу,
смутил их, замялись. "Правильно, жена, -- говорит Петька, -- а у кого ты
увел ее?" Да тут Назар, конюх, дал Петьке под зад, он аж в кусты полетел.
Поднялся, вопит: "Меня же за мое угощенье обижаете!" -- "Ты сам обидел нас,
Петро, -- сказал Назар. -- На худое дело смутил: законного мужа разве бьют?
Ставь еще две литры и пригласи Ивана, а не то самому фонарей подвесим". И
что бы вы думали? Выставил Петька водку. За мир, значит. Одна маманя моя в
обиде осталась: до дома не дотянул, без нее по дороге женился.
-- Дуже гарно все зробилось! -- воскликнул Богдан Шовкопляс. -- Ты,
Иван, сам великий, и душа у тэбэ большая. А вот за мэнэ ни одна дивчина
замуж выходить не хотела.
Разведчики недоверчиво поглядели на Шовкопляса: парень чернобровый,
белозубый, глаза веселые. Правда, нижняя челюсть немного вперед выдается и
нос чуть набок. Но это замечаешь, лишь приглядевшись, а так всем хорош -
крепкий, рослый.
-- Так я тильки теперь на справного чоловика похож став, -- пояснил
Богдан. -- А був никудышний. Лежал колодой на печи, ревматизма мэни
расколола ще хлопчиком, в десять рокив. По хате ковыляю, а шоб яку работу
зробити или на игрище с хлопцами -- ни-ни. Долежал до семнадцати рокив. В
школи до седьмого классу доучился -- учителя и на печи не забывали. Стал я
почти жених, да кто за меня пойдет? Кому потрибна така колода?
-- Как же тебя в армию взяли? -- удивился Королевич.
-- Погодь, костя, не забегай наперед... Ходили до мэнэ с уроками разни
девчатки. И была среди них одна красавица, Галей ее звали. Така гарна, що
очи ризало. А в самой ей очи -- что твое море или там стратосфера. Звезды в
них горят, як у той самой стратосферы.
Богдан разволновался, щеки у него порозовели, в глазах вроде бы тоже
засверкали звезды.
-- Я больной, больной, а красоту понимал. Дивлюсь на що Галю, знаю --
не для мэнэ вона, но ничего зробить не можу. Вона ще по вулице иде, а у мэнэ
сердце аж в присядки пляшет... Женихи за Галей гухом, один краше другого:
Харитон -- бригадир, орденоносец, Михайло -- тракторист, весь в куделях, як
Пушкин, и даже учитель из школы, культурный, при галстучке, а голову
потерял. И вдруг та Галю сама кидается на колени перед моей постелью,
положила голову мэни на плечо, плаче и причитав: "Не можу я быть счастлива,
коли ты всю жизнь маяться будешь. Зачем нас в школе учили? Или неправду
умный человек сказал: не милости мы должны ждать у природы, а сами зробити
себе счастливо життя! Я тэбэ выкохаю!" Як сказала она мэни такое, усе у мэнэ
перевернулось. Уси тормоза, уси прокладки в суставах расслабились, кровь
забегала там, куда раньше ей ходу не было! И свадьба у нас, Иван, тоже была
не обычная. Я не хотел свадьбы. "Погодь, -- говорю, -- проверь себя, Галю".
А она: "Нет! Пусть будет свадьба, пусть люди бачут!" Сами понимаете, яко
веселье, когда жених сиднем сидит, а невеста-раскрасавица вокруг него одна
пляшет. Гости слезы тайком утирали. А моя Галю знай пляшет та песни спивае!
Богдан помолчал, вздохнул.
-- После свадьбы она мэнэ в сад под яблони цветущие стала выводить. Где
там выводить -- выносила на руках своих. И все со смехом, с шутками. 6 хате
- патефон, радио. Картинки из журнала "Огонек" на стены наклеены, таки
веселы, ярки картинки -- цветы, море, птицы, корабли, леса. Вот так без
докторов и выкохала мэнэ Галю. Ходить я начал, потом бегать, плавать. На
комбайнера выучился, и все село любовалось нами. Я с поля иду, а Галя
дождать не может, навстречу бежит. Будто чуяла -- короткое наше счастье,
будто знала наперед, что разлучит нас война...
На том и оборвал Шовкопляс свой рассказ о себе и о своей Гале.
В блиндаже было тепло, от печки шел домовитый запах сохнущей одежды.
Воркуя, закипал чайник, но вдали потрескивали приглушенные бревенчатым
накатом пулеметные очереди.
-- Кто еще, братцы, расскажет о свадьбе-женитьбе? -- спросил Лузгин. -
может быть, Костя?
Королевич залился стыдливым румянцем, прикрыл ресницами голубые глаза.
-- Я не женат...
-- Но деваха-то есть?
Костя молчал. Казаков, выручая Королевича, попытался втянуть в разговор
Голощапова:
-- Может, ты, Алексей Кузьмин, о своем житье-бытье поведаешь?
Голощапов почесал в затылке и, как обухом, врезал:
-- Все это муть! Первый год после женитьбы у всех сладкий. А проживете
лет десять -- двадцать, еще неизвестно, какие ваши Грунечки да Галечки
станут. -- Язва ты, Голощапов! -- остановил его старшина разведвзвода
Жмаченко. -- зачем людей обижаешь? Хочешь говорить -- скажи про себя, не
хочешь -- помолчи, а людей не трожь.
-- Я и говорю про себя, а не про тебя.
Голощапов посопел и вдруг выложил, вызывающе глядя на слушателей:
-- А я вот свою жену бил!.. Она тоже красавица была и, как в гости
пойдем, хвостом туда-сюда. Ну, я и поддавал ей: не забывай, что муж есть!
-- Про такое и слушать неинтересно. -- махнул рукой старшина. --
Рассказал бы ты, Жук? Ты инженер, у тебя жизнь городская.
Жук был во взводе радистом. Рация, правда, взводу разведки не
полагалась, но она была захвачена у немцев и застряла здесь. Анатолий Жук
сразу разобрался в ней, что-то перемонтировал и с той поры стал взводным
радистом.
-- Ну, во-первых, я не инженер, а всего-навсего радиотехник, --
поправил он Жмаченко. -- А во-вторых, мои семейные дела тоже неинтересные.
-- Помедлил, подумал и продолжал. -- Сначала все шло хорошо, и любовь была,
а потом рассыпалась. Перестали мы друг друга понимать, будто на разных
волнах говорили: она не слышит меня, я не могу уловить ее.
-- Почему же так получилось? -- насторожился дотошный Коноплев, комсорг
взвода.
-- Да все из-за Шарика, -- неопределенно ответил Жук.
-- Из-за какого шарика? Зеленого, что ли? Мировые проблемы решали?
-- Нет, собачка у нас была, Шариком звали.
Ребята выжидательно улыбнулись. Начало всем показалось занятным.
-- Разве может у людей, к тому же образованных, из-за какой-то собачки
жизнь испортиться? -- удивился Коноплев.
-- Может, -- твердо сказал Жук. -- До войны я жил под Москвой, в городе
Пушкине. Домик там собственный у отца и матери. Шарик по двору бегал -
веселый такой рыжий пес, дворняжка простая. Окончил я техникум, послали
работать в Караганду. Там встретил девчонку. Лизой звать. Тоже после
техникума отрабатывала, зубной техник. Она москвичка, я вроде бы тоже
москвич. Одним словом, поженились. Подработали деньжонок, мотоцикл с
коляской купили. Живем не тужим. А мать с отцом в каждом письме: приезжай да
приезжай, мы старые, кому дом оставим? Ну, отработали мы с Лизой положенное
и махнули домой. Приехали ночью. Шарик нас встретил как полагается: прыгает,
ластится и все норовит руку лизнуть. Только мотоцикл ему не понравился -
понюхал, чихнул и отошел в сторону. И вот однажды Лиза говорит мне: "Давай
хорошую собаку заведем". -- "А Шарик чем плох?" -- "Уж кормить, так
породистую. Я сама достану в Москве, у моих знакомых есть отличные породы".
Шарик стоит тут же, языком в себя ветерок гонит -- жарко ему, смотрит
преданными глазами, не понимает, о чем она речь ведет. Отец и мать
промолчали, не хотели портить отношения с невесткой, думали: поговорит и
забудет. Но Лиза не забыла. Недели через две принесла щенка-дога. И паспорт
на этого пса принесла, там до шестого колена его родословная описана, а
наречен он Нероном. Шарик встретил Нерона ласково, понял, что это щенок,
хотя и был тот здоровущим. Ну, думаю, все уладится: одна или две собаки,
какая разница? Но вскоре Лиза ведет меня к мотоциклу: "Заводи". -- "Зачем?"
- "Шарика увезем, он уже там, под брезентом, в коляске". Выехали мы за
город, Лиза выпустила Шарика, он скулит, жмется ко мне. Я говорю: "Его
завтра же собачники поймают. Давай хоть подальше отвезем, в деревню, там
собачников нет. К кому-нибудь прибьется". Лиза молча отвернулась;
Смалодушничал я, бросил Шарика. И с той поры что-то надломилось в наших
семейных отношениях: не тянет меня домой. Завел со мной серьезный разговор
отец: "Может быть, из-за нас нелады у тебя с Лизой? Так мы свой век прожили.
Хотите назад в Караганду, езжайте. Или нас, если мешаем, отправляй
куда-нибудь". Я отцу ничего не сказал, а про себя подумал: "Ну да, как
Шарика, посажу вас с матерью в коляску, завезу подальше и брошу".
-- Зачем же ты потакал своей Лизе? -- возмутился Голощапов.
-- Любил.
Голощапов зло плюнул в сторону.
Кто-то вздохнул.
-- Начали за здравие, кончили за упокой.
-- Хватит, орлы, мирную жизнь вспоминать, -- сказал Казаков, -- пора
войной заниматься.
К Ромашкину подошел старшина Жмаченко, низенький толстячок с веселым,
скользящим взглядом сельского доставалы. Такой может добыть все, что нужно:
хоть гвозди, хоть трактор. За эти качества его и определили в разведвзвод. У
заместителя командира полка по хозчасти глаз наметанный, увидал Жмаченко --
и решение готово: "Пойдете в разведвзвод. подразделение это особое. Прежде
чем разведчиков накормить, их надо найти -- у них работа такая. Как вы это
будете делать, не знаю. Только если не справитесь, наказывать не я буду:
разведчики сами вам голову оторвут. Понятно?"
Пробивной Жмаченко все понимал с полуслова. С обязанностями своими он,
конечно, справился. Искренне полюбил разведчиков за их опасную работу и
старался добыть им что положено и что не положено. В выборе средств не
стеснялся. Если даже его уличали иногда в ловкости рук, умел изобразить
святую простоту, говорил проникновенным голосом: "Я ведь для разведчиков!
Это же осознать надо!"
Кладовщики и начальники всех рангов в таких случаях всегда добрели.
Разведчикам часто выдавались папиросы вместо махорки, а мясные консервы
заменялись колбасой, разливная водка -- водкой в бутылках.
Жмаченко трудно было смутить, но сейчас он казался смущенным. Скользя
взором мимо Ромашкина, виновато сказал:
-- Товарищ лейтенант, такой порядок: документы ваши и, я извиняюсь,
медаль сдать полагается.
Ромашкин знал это правило. Ругнул себя за то, что сам не догадался
сдать все заранее.
-- Чего же извиняться, если так полагается? Вот, принимайте:
удостоверение личности, комсомольский билет и медаль. Тут еще письма и
деньги, тоже возьмите.
-- Все сохраню, товарищ лейтенант, в полном порядке, не сомневайтесь, -
заверил старшина, преданно глядя на Ромашкина.
Хотя и был Жмаченко пройдохой, все знали, что сердце у него доброе.
Перед выходом разведчиков на задание он готов был сделать для них что
угодно. Всегда казнился: "Они ж уходят к черту в зубы, а я остаюсь дома. Вот
улыбаются все, шутят, а к утру, глядишь, принесут кого-то из них мертвым на
плащ-палатке".
Забирая у Ромашкина документы, старшина посчитал нужным сразу внести
ясность в будущие свои отношения с новым командиром:
-- Я ведь сам не могу ходить на задания, потому как больной
слабодушием. Я там помру, еще до проволоки.
-- Ладно, Жмаченко, не страдай, -- остановил его Казаков. -- Ты зато
здесь, в тылу, хорошо берешь за горло кого надо.
Старшина, явно польщенный этим, проформы ради стал оправдываться,
адресуясь опять к Ромашкину:
-- Слышите, товарищ лейтенант, вот так все обо мне думают, а я ведь
никого не обману и под ответственность не подставил. Я только обхожу
неправильные инструкции, и опять же не ради себя, а исключительно для
геройских людей, чтобы им хорошо было.
-- Ладно, борец за правое дело! -- снова прервал его Казаков. -
Позаботься лучше, чтобы к нашему приходу картошки наварили, чаю нагрели.
Ребятам -- две фляги горючего. А мне с лейтенантом Ромашкиным -- пузырек
засургученный.
-- Все будет в полной норме и даже сверх того, товарищ лейтенант,
только возвращайтесь на своих ногах...
Ромашкину хотелось показать разведчикам, что ему тоже ведомы давние
боевые традиции. Достал из вещевого мешка чистую пару белья и не торопясь, с
достоинством надел его взамен того, в котором был.
Ребята переглянулись. Ромашкин не понял этих взглядов, посчитал -
одобрили. Однако Иван Петрович, улучив момент, когда никого поблизости не
было, сказал:
-- Это ты напрасно с бельем-то. На задание придется очень часто ходить.
Целого бельевого магазина тебе не хватит.
В голове Казакова не слышалось ни подначки, ни насмешки, он просто
по-товарищески советовал.
Ромашкин смутился, не знал, как поступить, -- снимать, что ли, чистое
белье? Но Казаков и тут понял его, успокоил:
-- Снимать не надо. Для тебя это первое задание -- вроде крещения. Тебе
можно такое позволить. Ребята поймут. А на будущее учти...
Пришли два сапера в белых маскировочных костюмах и с длинными
ножницами, похожими на клешни раков.
Казаков поднялся.
-- В путь, хлопцы! Ни пуха ни пера!
Вслед за командиром поднялись все -- и те, кто уходил на задание, и кто
оставался дома. На минуту воцарилась тишина. Потом группа Ромашкина
отделилась от остальных и направилась к двери.
До первой траншей двигались молча и опять след в след. Все налегке, под
маскировочными костюмами только ватные брюки и телогрейки. Оружие --
автомат, нож, гранаты. Ромашкин вспомнил немца, которого поймал, будучи в
боевом охранении: "Как много было на нем одежек!" А вот самого Ромашкина
одежда сейчас не стесняла, прямо хоть на ринг. Он чувствовал себя
окрыленным. Такое ощущение перед соревнованием всегда предвещало победу. Но
здесь не на ринге. Вот уже пули посвистывают над головой и, ударяясь в бугор
или дерево, с гудением, как шмели, отскакивают в стороны.
В первой траншее разведчики покурили. К ним подошли бойцы из стрелковых
подразделений, разглядывали каждого с уважением и любопытством.
-- К фрицам в гости пойдете? -сдержанно спросил кто-то.
-- К ним. Куда же еще, -- небрежно ответил за всех Пролеткин.
Казаков, однако, не дал покалякать. Сказал негромко:
-- Кончай курить. Давай, Ромашкин, командуй. Дальше я не пойду.
Для Ромашкина это оказалось неожиданностью. Он считал, что при
выполнении первого задания Казаков все время будет рядом. На миг растерялся,
но тут же подумал: "Так даже лучше!" Хоть и опытный разведчик Иван Петрович,
все же Василию не терпелось испробовать свои силы.
Ромашкин бросил окурок, наступил на него, взглянул на разведчиков и
приказал:
-- Вперед!
Первым сам выпрыгнул на бруствер и, пригибаясь, зашагал в нейтральную
зону. Две белые фигуры мгновенно появились рядом. "Ага, группа захвата -
Коноплев и Рогатин, -- соображал Василий. -- Но почему они пытаются обогнать
меня, а не идут след в след?"
-- Ты куда? -- тихо спросил он Рогатина.
-- Негоже, товарищ лейтенант, командиру идти как дозорному, -- строго
сказал тот и, обернувшись к группе обеспечения, распорядился: -- Ну-ка,
жирафный охотник, давай в дозор с Фоменко.
Саша Пролеткин и Фоменко беспрекословно пошли вперед. Когда они стали
пропадать из виду, Рогатин кивнул Ромашкину, и все двинулись дальше.
При вспышках ракет стали ложиться. А с того места, где Ромашкин уже
побывал однажды вместе с Казаковым, совсем на поднимались, только ползли.
Снег был сухой, промерзший. Он шуршал, казалось, очень громко. Пахло
холодной сыростью. Все вокруг слилось в белой мгле, похожей на густой туман.
Ориентироваться на местности помогали немецкие ракеты и пулеметные очереди.
Василию стало казаться, что разведгруппа отклоняется вправо. Он
приподнялся раз и другой, пытаясь разглядеть высотку с пулеметом, но ничего
не увидел во мраке. Внезапно, будто по какому-то сигналу, группа замерла,
влипнув в снег. Несколько белых фигур, обгоняя остальных, поплыли по
сугробам вперед. "Это саперы и Лузгин с ними, -- понял Ромашкин, и тут же
мелькнула неприятная догадка: -- Кто-то командует вместо меня". Но, вспомнив
тренировки, успокоился: "Все, наверное, идет само собой, Казаков же
требовал, чтобы все шло как по нотам. Не проморгать бы только, когда Лузгин
подаст сигнал о готовности прохода".
Ромашкин опять приподнял голову, но не увидел ни Лузгина, ни
проволочного заграждения. Впереди чернел кустарник. Василий двинулся туда,
но кто-то ухватил его за ногу, потом подполз вплотную -- это был Рогатин.
Ромашкин махнул рукой в сторону кустарника. Рогатин отрицательно покачал
головой. "Зачем он меня опекает? -- возмутился Ромашкин. -- Кустарник хорошо
будет маскировать нас". И еще раз строптиво махнул рукой в том же
направлении. Тогда Рогатин шепнул в ухо:
-- Хрустеть будет.
Кистью руки вильнул перед глазами Ромашкина, как бы изображая плывущую
рыбу. Василий понял: нужно обтекать кустарник, ползти опушкой -- и двинулся
по снегу, разворошенному группой обеспечения.
Вскоре он увидел почти рядом два белых силуэта. Один солдат, лежа на
спине, зажимал в кулаках проволоку, другой перекусывал ее как раз между рук
напарника, и тот осторожно, чтобы не звякнули, разводил концы. Резали лишь
самый нижний ряд -- только бы проползти.
У Василия прошел по спине холодный озноб. "Если нас обнаружат, ни
одному не уйти, в упор всех побьют". Он хорошо помнил, как сам недавно
проучил фашистов при сходных обстоятельствах.
Где-то рядом отчетливо щелкнули ракетница. Шурша, ракета понеслась
вверх и с легким хлопком раскрылась в огромный яркий световой зонт.
Разведчики тянулись лицами в снег. Единственное не закрытое белой тканью
место -- лицо.
Лежали не дыша. Ромашкину казалось, что даже сердце у него перестало
биться.
Но вот ракета сгорела. На несколько мгновений вокруг стало черно, потом
глаза привыкли, и Ромашкин увидел, как машет ему Лузгин. "Значит, проход
готов".
Надо было ползти вперед, а Василий не мог преодолеть свою скованность.
Наконец решился, пополз медленно, сжимая в руке гранату.
Подполз к брустверу, с огромным усилием поборов страх, заглянул вниз.
Ждал -- увидит там притаившихся немцев, но траншея была пуста. Сразу на душе
стало легче.
Он спустился в траншею. Вслед за ним туда же соскользнули Коноплев и
Рогатин. Василий с опаской двинулся вперед. Где-то там, на вершине холма,
пулеметная площадка, выбранная для нападения...
Увидев телефонный кабель, прикрепленный к стене окопа металлическими
скобками, показал на него Коноплеву. Тот кивнул, и Ромашкин понял: надо
перерезать. Вынул финку, стал пилить кабель. И тут-то из-за поворота выплыли
две белые фигуры, немцы были в таких же, как и разведчики, маскировочных
костюмах. На мгновение они остановились, но, заметив, что Ромашкин возится с
кабелем, успокоились: очевидно, приняли разведчиков за своих связистов. Один
из немцев что-то громко спросил.
Чужая речь и близость врагов опять сковали Ромашкина. Он стоял как
деревянный, не в силах справиться с омертвевшим от неожиданной встречи
телом. Лишь одна какая-то жилка осталась живой, она пульсировала где-то в
голове, позволяла держать в поле зрения немцев, искать выхода. Вдруг эта
жилка сработала, как электрический выключатель. Ромашкин вскинул автомат и
выстрелил короткой очередью в ближнего немца. Тот рухнул, а второй кинулся
бежать.
-- Что же ты?.. Живьем же надо! -- напомнил Рогатин, пытаясь проскочить
в тесной траншее мимо Ромашкина и догнать убегающего.
Ромашкин не пустил, перешагнул через убитого и сам в три прыжка настиг
фашиста, суматошно стукавшегося о стенки траншеи на поворотах. Схватил его
за плечи. Гитлеровец завизжал тонким поросячьим визгом.
Разведчики стремились осуществить задуманное без шума. И ползли, и
резали проволоку, и по траншее шли, помня лишь об одном: тише, тише, ни
звука! И вдруг этот ужасный крик! Ромашкин ударил гитлеровца ножом. Визгун
умолк, обмяк и повалился на дно траншеи.
-- Что же ты, гад, делаешь?! -- простонал рядом Рогатин. -- И этого
убил!
Ромашкин огляделся широко раскрытыми, но плохо видящими глазами.
Опомнился. "Действительно, что же я натворил? С ума сошел от страха?" И,
овладевая собой, ответил:
-- Сейчас еще найдем.
-- Нельзя искать. Нашумели. Уходить надо.
Ромашкин не успел ответить -- автоматные очереди ударили по траншее
из-за поворота. Пули бились в земляную стену, неистово грызли ее, поднимая
сухую, колкую пыль.
Разведчики прижались к противоположной стене. Стреляли рядом, но
выстрелы почему-то были глухие.
Ромашкин заглянул за поворот и все понял: там блиндаж, и гитлеровцы
стреляли из него наугад, прямо через дверь.
Сняв в пояса гранату, Ромашкин метнул ее под дверь. Грохнул взрыв.
Дверь сорвало. Из блиндажа послышались крики, и снова застрекотали
автоматные очереди. Рогатин метнул в черный проем вторую гранату. Опять
взрыв, и в блиндаже все стихло. Только дымок тянулся из дверного проема и
кто-то стонал там в черноте.
"Нужно лезть туда, брать "языка", -- подумал Ромашкин. Теперь, как это
ни странно, он действовал не то чтобы спокойно, а более хладнокровно и
рассудительно. "Как туда влезть? -- прикидывал Василий. -- Если кто-нибудь
из немцев уцелел, непременно караулит с автоматом наготове. А топтаться
нельзя: сейчас прибегут на помощь соседи".
Решение созрело мгновенно. "Брошу гранату с кольцом. Кто уцелел -
ляжет, ожидая взрыва, которого не будет. Тут-то я и вбегу!"
Секунда -- и граната полетела в блиндаж. Еще миг -- и Ромашкин вбежал.
За порогом блиндажа сразу отскочил в сторону, чтобы не стать мишенью на фоне
дверного проема. В блиндаже была непроглядная темень. Пахло гарью и странной
смесью пота с одеколоном. Неподалеку слышалось тяжелое дыхание немца.
"Наверное, раненый. Хоть бы его взять, пока не застукали! Где же он, этот
раненый!.." Ромашкин сделал шаг и споткнулся о мягкое человеческое тело -
немец был неподвижен. На ощупь нашел еще несколько тел без признаков жизни.
Наконец приблизился к стонавшему в глубине блиндажа.
В дверях вспыхнул свет карманного фонаря.
-- Лейтенант, где ты? -- тревожно спрашивал невидимый Коноплев.
-- Здесь я. Порядок! -- ответил Ромашкин.
Раненый сидел на земле, вытянув вверх руки, будто защищая лицо от
удара. Ромашкин шагнул вплотную к нему, а тот, сидя, подался в угол,
вжимаясь в земляные стены. Василий схватил его за шиворот, поднял и
встряхнул. Немец не мог стоять, ноги у него подгибались, как резиновые.
-- Ауфштеен! -- приказал Ромашкин.
Гитлеровец все-таки встал на ноги, его била дрожь. Василию стало
противно оттого, что дорожит взрослый мужчина. Но эта дрожь врага в то же
время вселяла чувство уверенности и своего превосходства. Толкнув пленного к
выходу, сказал разведчикам:
-- Принимайте.
Рогатин сноровисто связал пленному руки и всунул ему в рот кляп.
Коноплев тем временем забирал документы из карманов убитых, прикидывая, что
еще надо прихватить из блиндажа.
-- Хватит, пошли, -- сказал Рогатин. -- Не ровен час, застанут. Вон
ведь чего наворочали.
Разведчики выбрались на чистый морозный воздух. Прислушались и, не
уловив никаких признаков тревоги, стали спускаться вниз по траншее. У
основания высотки чуть не столкнулись еще с тремя белыми призраками. С
автоматами наготове они крались навстречу.
-- Свои, -- сказал Рогатин, узнав Лузгина.
-- Вы чего здесь? -- спросил Ромашкин, зная, что такие действия не
предусматривались.
-- Заваруха у вас началась, решили идти на помощь.
-- У нас порядок, давайте быстрее за проволоку...
Все нырнули в проход, цепляясь маскхалатами за колючки, и, пригибаясь,
побежали к лощинке.
Вспыхнула неподалеку ракета. Разведчики кинулись в снег, как в воду.
Рогатин упал на немца в зеленой форме, чтобы прикрыть его своим белым
одеянием.
Когда ракета погасла, быстро вскочили и понеслись дальше. Рогатин
подталкивал немца: тому было трудно бежать со связанными руками и кляпом во
рту, он спотыкался, падал, но Иван поднимал его и хрипел:
-- Давай, давай, фриц, не задерживай!
Немец мычал и послушно трусил вперед, падая и поднимаясь.
Вот наконец и черная полоска своих позиций. Разведчики спрыгнули в
спасательные окопы, в полном изнеможении повалились на землю.
Прибежал Казаков. Группа вернулась немного правее того места, где ждали
ее. Увидев скрюченного немца, лейтенант образовался:
-- Приволокли?! Ух, орлы! Ну, Ромашкин, с первым "языком" тебя!