Страница:
этом".
В столице Ромашкин стал очевидцем исключительного за всю войну события.
Случайно узнал о нем от носильщика, который подошел попросить у офицера
папироску.
-- Слыхали? Сегодня немцев поведут через Москву.
-- Каких немцев?
-- Живых, каких же! Пленных. По радио говорили, вот в газете почитайте,
- носильщик показал на витрину с газетами.
Василий осмотрел все полосы и наконец увидел на последней странице в
верхнем углу:
"Извещение от начальника милиции гор. Москвы.
Управление милиции г. Москвы доводит до сведения граждан, что 17 июля
через Москву будет проконвоирована направляемая в лагеря для военнопленных
часть немецких военнопленных рядового и офицерского состава в количестве 57
600 человек из числа захваченных за последнее время войсками Красной Армии
Первого, Второго и Третьего Белорусских фронтов.
В связи с этим 17 июля с И часов утра движение транспорта и пешеходов
по маршрутам следования колонн военнопленных: Ленинградское шоссе, ул.
Горького, площадь Маяковского, Садовое кольцо, по улицам: Первой Мещанской,
Каланчевской, Б.Калужской, Смоленской, Каляевской, Новослободской и в районе
площади Колхозной, Красных ворот, Курского вокзала, Крымской, Смоленской и
Кудринской -- будет ограничено.
Граждане обязаны соблюдать установленный милицией порядок и не
допускать каких-либо выходок по отношению к военнопленным".
"В одиннадцать часов. Сейчас девять. Успею!" -- Ромашкин подошел к
носильщику:
-- Как быстрее добраться в город?
-- Автобус ходит. А лучше всего бери левака. Вон там они крутятся.
Втроем в складчину берите, дешевше будет. Как увидишь первое метро, так
выходи и дуй на станцию "Маяковскую" или "Красные ворота" -- в объявлении
указано, как раз там поведут. На метро успеешь, не сомневайся.
Василий так и сделал. Когда эскалатор вынес его из-под земли на станции
"Маяковской", площадь и улица Горького уже были окаймлены плотной толпой.
Вдали по пустой широкой улице приближался серо-зеленоватый поток, заполняя
все пространство между домами.
Ромашкин отыскал место, откуда будет видней. И вскоре мимо поплыл не
строй, а какая-то зеленая, похожая на подвижную свалку, масса людей,
оборванных, грязных, обдающих тошнотворным специфически фрицевским запахом.
Впереди спокойно, неторопливо, не в ногу шли генералы. Некоторые в
очках, в пенсне. Горбоносые. Сухие. Поджарые. Оплывшие от жира. Золотые
вензеля блестели на красных петлицах. Витые, крученые погоны, выпуклые,
словно крем на пирожных. Ордена и разноцветные ленты сверкали на груди.
Генералы не смотрели по сторонам, шли, тихо переговариваясь. Один коротышка
отирал платком седой щетинистый бобрик на продолговатой, как дыня, голове.
Другой, здоровенный, плечистый, равнодушно смотрел на лица москвичей, будто
это не люди, а кусты вдоль дороги.
За генералами шли более ровными, но все же гнущимися рядами офицеры.
Эти явно старались показать, что плен не сломил их. Один, рослый, хорошо
выбритый, с горящими злыми глазами, встретив взгляд Ромашкина, быстро окинул
его награды, показал большой крепкий кулак. Ромашкин тут же ответил ему:
покрутил пальцем вокруг шеи и ткнул им в небо. "А мы, мол, тебя повесим".
Фашист несколько раз оглянулся и все показывал кулак, щерил желтые,
прокуренные зубы, видно, ругался. "Какая гадина, -- думал Ромашкин, -- жаль,
не прибили тебя на фронте".
За офицерами двигались унтеры и солдаты. Их было очень много, они шли
сплошной лавиной по двадцать в ряд -- во всю ширину улицы Горького.
Пленных сопровождал конвой -- кавалеристы с обнаженными шашками и между
ними пешие с винтовками наперевес.
Москвичи стояли на тротуарах. Люди молча, мрачно смотрела на врагов.
Было непривычно тихо на заполненной от стены до стены улице. Слышалось
только шарканье тысяч ног.
Шли убийцы. Шли тысячи убийц. Каждый из них кого-то убил -- отца, сына,
мать, сестру, ребенка, брата тех людей, которые стояли на тротуаре и молча
глядели на этих пойманных убийц. Им сохранили погоны и награды. Кресты,
медали на мундирах, квадратики, галуны на погонах теперь из знаков отличия
превратились в обличительные знаки -- они свидетельствовали, кто больше
причинил зла, уничтожил людей, сжег деревень, разрушил городов, осквернил
полей.
-- Смотри, Олег, смотри, Надюша, это они повесили нашу бабушку, -- тихо
шептала женщина, обнимая прильнувших к ней ребят.
Услыхав этот шепот, Василий еще раз поразился тишине на улице,
заполненной сотнями тысяч людей. Вспомнил слова из объявления в газете:
"Граждане обязаны соблюдать порядок и не допускать каких-либо выходок по
отношению к военнопленным". Ромашкин поглядел на мрачные лица москвичей:
окаменевшие, скорбные, у многих слезы на глазах. Какую надо иметь выдержку,
какой благородный разум, чтобы сдержать себя, не кинуться и не растерзать
этих бандитов. Любой из присутствующих имеет на это право. Каждый вспоминает
о погибшем дорогом и близком человеке -- и убил его один из этих вот
подлецов.
"И тебя, папа, убил один из них. Может, вон тот белобрысый в ботинках
без шнурков или этот боров в расстегнутом кителе с ленточками за две зимы в
России".
Василий думал и о том, что он мог встретиться, а может быть, и
встречался с кем-то из этих пленных, когда шел в Витебск, все эти солдаты и
офицеры находились около своих пулеметов, орудий, сидели в штабах. Никто из
них тогда не догадывался, что он, Василий, крадется в их стане, несет снимки
обороны. Да и сам Ромашкин разве мог подумать, что армада в десятки тысяч
человек, которая тогда засела в темных лесах, бункерах, траншеях, будет
окружена, выволочена из убежищ и пройдет перед ним строем, да не где-нибудь,
а по Москве!
Пожилой, интеллигентный мужчина в светлой шляпе сказал:
-- Гитлер обещал им отдать Москву на разграбление. Представьте, что бы
творили здесь эти вандалы.
-- Мою сестру в Орше изнасиловали, отрезали ей груди и выгнали голую на
мороз, -- не глядя на мужчину, сказала его соседка.
-- Парад уже назначили на Красной площади в сорок первом! -- глубоко
затягиваясь папироской, зло проговорил милиционер. -- Вот и получили парад!
Продемонстрировали свои мощи!
А женщина все шептала детям:
-- И дядю Матвея они расстреляли. И дом наш спалили. И папку нашего...
- голос ее пресекся, она приложила платок к губам.
Внимание Василия привлекла старушка с темным, морщинистым лицом. Она
быстро семенила за усатым пожилым конвоиром, опасливо сторонясь от крупа
впереди идущего коня. Бабка плакала и о чем-то горячо просила. Ромашкин
хотел вмешаться, помочь старушке: "Что ей не позволяет усатый страж? Мог бы
и уважить ее старость". Василий пошел за бабушкой, задевая стоящих на
обочине людей, подошел поближе к солдату и услышал, о чем просит его
старушка.
-- Миленький, ты пожилой человек, понимать должон, потому и прошу тебя.
-- Нельзя, мамаша, никак нельзя.
-- Почему нельзя? Они моих сыновей -- Ивана, Михаила -- побили.
Невестку и внучат сничтожили.
-- Спросится за это где надо, -- отвечал солдат, не глядя на старушку,
а наблюдая за ближними пленными.
-- Ничего с них не спросится. Дозволь, я одного своими руками задушу.
Ну дозволь, Христом-богом тебя молю!
-- Нет, мамаша, никак нельзя, пленные они теперь. Русские лежачего и в
драке не бьют.
-- Так они же внучат моих безвинных, детенышей безответных, казнили,
это хуже, чем лежачего бить.
-- Они фашисты, мамаша, нелюди, одним словом... Ромашкин остановился,
шагнул на тротуар. Старушка ушла за усатым солдатом.
Три часа шаркала ногами непрерывная, молчаливая колонна пленных.
Странное двойственное чувство порождало это небывалое зрелище: вроде бы
хорошо -- идут поверженные враги, обезвреженные грабители, которые не смогут
уж больше творить зло, но, с другой стороны, вид этих пойманных врагов
напомнил столько бед и страданий, что в душе людей горький осадок не
проходил.
Словно предвидя этот неприятный осадок, какой-то остроумный начальник
приказал пустить вслед за пленными моечные машины -- помыть улицы после
фашистской нечести! Автомобили с цистернами тоже шли строем, они стелили по
асфальту упругие веера шипящей воды, смывали окурки, бумажки, следы только
что позорно прошедшей армии пленников.
Москвичи смотрели на освежающие струи воды, на глянцевитый чистый
асфальт и, повеселев, стали расходиться по домам.
Побродив остаток дня по Москве, Василий в тот же вечер выехал на фронт.
Пассажирские поезда уже ходили до Витебска.
-- Скоро в Минск возить будем, -- гордо сказала пожилая проводница. --
Это надо же такое придумать: фашисты огромный плуг за паровоз цепляют, режут
шпалы пополам, а каждую рельсу толом перебивают на две половинки. Ни вам, ни
нам! И что это за люди такие ехидные!
В стороне от насыпи лежали те самые искореженные рельсы и шпалы, о
которых она говорила. Полотно приходилось делать заново. И все же дорожники
почти не отставали от наступающих. Сколько ехал потом Ромашкин на машинах,
всюду видел вдоль железнодорожной насыпи копошащихся, как муравьи,
строителей. На них налетали вражеские самолеты, били, корежили только что
восстановленный путь, а дорожники опять стекались к полотну, засыпали,
трамбовали воронки -- некогда ждать, пока земля осядет, -- и опять тянули,
волокли тяжеленные рельсы, укладывали на разложенные шпалы.
Ромашкин не знал, где искать свою дивизию, за время отпуска произошли
большие перемены, только во время Белорусской операции продвинулись на
несколько сот километров. Решил заехать в штаб фронта к генералу Алехину:
наверное, не забыл еще, как посылал в Витебск, поможет найти свой полк.
Но когда Василий стал выяснять, где штаб фронта, оказалось, что он уже
проехал мимо него. Назад возвращаться не хотелось, стал искать штаб армии.
Даже в своем тылу надо было это делать осторожно, здесь по номеру дивизию не
спросишь и штабом армии не поинтересуешься -- за такое любопытство быстро
заметут в особый отдел и насидишься там до выяснения личности. "Если бы
такое случилось, Караваев обязательно за мной Початкина прислал бы. Ох, и
куражился бы надо мной Женька!.. Жив ли? Может, уже сложил, непоседа, свою
веселую голову? Как там Петрович, Куржаков, как мои хлопчики?"
Ромашкину хотелось лететь к друзьям, он теперь и тряских дорог не
замечал, только бы побыстрее в полк.
Штаб армии стоял в небольшом городке. Отделы работали в домах, правда,
дома словно люди после драки
-- стены побиты осколками, окна без стекол. Но все же это уже была не
та война, что год назад. Можно было в землю не закапываться, наши летчики
были хозяевами в воздухе. Гитлеровцы, конечно, прорывались, бомбили, но
теперь пилоты у них были не те, прилетят, наспех побросают бомбы -- и деру
назад.
В разведотделе Ромашкина обступили офицеры, чертежники, машинистки.
-- Вот ты какой, известный разведчик Ромашкин! -- весело сказал седой,
кудрявый начальник информационного отделения майор Кирко. Он поправил
золоченые очки, разглядывая гостя. -- Ну-ка, дай мы на тебя посмотрим! Ты у
нас все по бумагам да по документам проходишь. Ромашкин там отличился...
Пленный, приведенный Ромашкиным... то-то показал. А живого, настоящего, мы
тебя не видели. Вот, девочки, любуйтесь
-- тот самый Ромашкин!
Василий готов был сквозь землю провалиться, у него горели уши, он не
знал, куда деть глаза, отовсюду на него смотрели улыбчивые разведотдельцы.
-- Ну кто бы мог подумать, что этот стеснительный юноша заткнул глотку
полсотне фрицев и приволок их к нам!
-- Товарищ майор, -- взмолился Ромашкин. -- Да разве же я один их
приволок, это все ребята мои.
-- Скромность всегда украшала человека, но... -- майор не успел
договорить.
-- Что за шум, а драки нет? -- спросил громким сочным голосом вышедший
из своей комнаты начальник разведки армии полковник Полосин -- крепкий,
черноволосый, черноглазый, настоящий цыган, только в военной форме. У него и
глаза горели горячим лихим цыганским блеском. -- О, Ромашкин прибыл!
Здравствуй, заходи, -- полковник пригласил его в свой кабинет. Майор Кирко
шутливо бросил:
-- Все лучшее всегда начальству.
-- Садись. Ну, как отдыхал? Как мать? Все в порядке, ну и хорошо.
Полосин был полной противоположностью начальнику разведки фронта
генералу Алехину. Тот -- маленький, толстенький, говорил тихим голосом,
неторопливо, старался казаться простачком, а сам был хитер, как бестия.
Полосин не мог усидеть на месте, от избытка энергии ходил по комнате,
жестикулировал, говорил громко, увлеченно, будто с трибуны.
-- Мы тут без тебя таких дел наворочали, такую операцию провели, дух
захватывает! Представляешь, на триста километров вперед продвинулись. Больше
пятидесяти гитлеровских дивизий раздолбали! На Западе -- во Франции, Бельгии
и Голландии -- столько же стоит. -- Полосин поискал на столе бумагу, помахал
ею перед лицом Ромашкина. -- Вот последние сведения из Генштаба -
восемнадцать дивизий и четыре бригады сняли гитлеровцы с Западной Европы и
гонят к нам сюда, чтобы затыкать фронт. Это, милый мой, в те дни, когда
союзники наконец отважились переплыть Ла-Манш. Это просто курам на смех!
-- Я видел фашистов, которых вы под Минском окружили, их по Москве
провели.
Полосин с досадой отмахнулся:
-- Меня не интересуют гитлеровцы под конвоем! Наши с тобой враги,
Ромашкин, там -- живые, с оружием в руках! Надо, чтобы эти остервеневшие
волки как можно меньше губили наших людей. Война ими проиграна, сейчас они
хотят только подороже взять за свои подлые жизни. А мы им должны показать -
вот это, -- Полосин показал тугой узластый кукиш. -- Будем добивать их
грамотно, последовательно и методично. Слава богу, научились это делать. Как
там Москва, сильно разрушена? -- вдруг без всякого перехода спросил
полковник.
-- Я не видел никаких разрушений.
-- Это хорошо. Между прочим, и немцам тоже показали столицу не
случайно. Геббельс и Геринг кричали, что их авиация там камня на камне не
оставила. Вот им и показали. Это лучше любой пропаганды и агитации
действует!
-- Один фриц мне кулак показал.
-- Ну, таких много будет и после войны. Но их сами немцы выведут. И у
них есть порядочные люди, к нам вот приехали из комитета "Свободная
Германия" те самые немцы, которые против нас воевали. Хорошо помогают
теперь, каждый день по радио выступают, листовки пишут, прочищают мозги
своим соотечественникам.
Зазуммерил телефон.
-- Слушаю... товарищ генерал, пока твердо сказать не могу, не нашел я
эту танковую дивизию. Ищу. Понимаю, время не ждет. Я вызвал к себе летчиков
и командира разведывательной эскадрильи. Сам поставлю задачу, проверю все
еще раз.
Полосин положил трубку, минуту подумал и пояснил Ромашкину:
-- Начальник штаба разработал очень хорошую частную операцию,
командующий фронтом утвердил ее. А начать не можем. Потеряли целую танковую
дивизию. Представляешь, мы пойдем вперед, а она нам где-то сбоку двинет!
За дверью послышался топот и говор.
-- Заходите! -- крикнул Полосин, не выглядывая в коридор.
Вошли летчики, молодые, гибкие, с крылышками на фуражках и на петлицах.
-- Здравствуйте, орлы! Я пригласил вас вот зачем. Если найдете эту
чертову танковую дивизию, то надо будет делать перегруппировку, менять план
операции, на это уйдет много времени. А если не найдете, но она окажется в
нашей полосе, то таких дров нам наломает, что даже вам в небе жарко будет.
Докладывайте только то, что вы видели.
-- Вот Ирканов нашел танки, -- подсказал командир эскадрильи.
Полковник подошел к карте:
-- Показывайте где?
Летчик, старший лейтенант, показал пальцем:
-- Вот здесь и здесь.
-- Да это не дивизия, обычные танки усиления пехоты, -- возразил
молоденький лейтенант.
-- Ты, Левушкин, молчи, не нашел танки -- и помалкивай, -- придержал
его комэск.
-- Нет, братцы летчики, так не пойдет, -- остановил их полковник, -- вы
мне натяжек не делайте: надо дивизию -- пожалуйста, не надо -- нет ее! Вы
мне скажите правду и только правду. Что вы видели? А выводы я сам буду
делать.
Летчики колебались.
-- Танки мы ьидели, но кто их знает, те это, которые вам нужны, или
другие?
-- Вы же не новички, дивизию-то, наверное разглядите?
-- Может быть, она рассредоточена?
-- Все может быть. Для того чтобы проверить, у кого из вас какой глаз,
чьи данные более точны, поступим так. Задание вам теперь будет каждому свое,
и приказываю, в интересах дела, до выполнения друг другу ничего не говорить.
Вы двое, пожалуйста, выйдите. -- Когда пилоты вышли, Полосин сказал
оставшемуся: -- Вы будете вести разведку вот в этой полосе, попутно, до
подхода к линии фронта посчитайте наши танки вдоль дороги -- докладывайте по
радио прямо с борта, сколько увидите танков справа и слева от шоссе.
Отправляйтесь немедленно.
Двух других летчиков Полосин послал на то же направление, но каждому
сказал:
-- А вы полетите вот сюда. -- И тоже велел считать свои танки до
пересечения переднего края.
Ромашкин не совсем понимал, зачем это нужно. Когда авиаторы ушли,
спросил:
-- А почему аэрофотоснимки не сделать -- будет объективно и точно.
-- Мы, конечно, их сделаем, но на это нужно время, а меня за горло
берут сейчас -- сведения выложи немедленно. Летчики быстрее посмотрят, а
потом их данные со снимками сопоставим.
Полосин позвонил начальнику бронетанковых войск армии:
-- Павел Иванович, сколько у тебя танков вдоль шоссейной дороги в
полосе шириной в двадцать километров? Подсчитай и позвони, пожалуйста. -- И
тут же опять без перехода и паузы: -- Послали мы, Ромашкин, группу в тыл в
этот район, но она не выходит на связь. То ли провал, то ли рация отказала.
Ромашкин понял это по-своему:
-- Может быть, я, -- он встал.
-- Нет, брат, не успеешь, мне эти сведения сегодня до конца дня нужны.
Сейчас бои стали очень подвижные, скоротечные.
Полковник звонил в соседние армии, в штаб фронта, на передовую в
дивизии, гонял радистов-перехватчиков, направленцев из своего отдела, а
когда ему звонил нетерпеливый начальник штаба, спокойно докладывал:
-- Ищем, товарищ генерал. Нет, пока нет. -- Вдруг, как и раньше, без
перехода, позвал: -- Идем обедать, я тебя поэтому и не отпускал, хотел
накормить на дорогу.
Но Ромашкину показалось, что держал его около себя начальник разведки
еще и для того, чтобы Василий не считал их штабную жизнь очень уж спокойной:
вот посмотри -- за "языками" мы не ходим, но тоже в постоянном нервном
напряжении.
В небольшой комнатке, здесь же в отделе, на столе, накрытом клеенкой,
стояли алюминиевые миски, лежал хлеб, головки лука, несколько огурцов. Когда
подошел Полосин, офицеры встали. Он кивнул, сел на свое место во главе стола
и тут же взялся за телефон, который, зная нрав и особенности работы
начальника, подвели и в столовую.
-- Если меня будут спрашивать, я здесь, -- сказал Полосин телефонисту.
Пока обедали, ему несколько раз звонили.
Офицеры держали себя за столом свободно, о работе не говорили, много
шутили, Полосин позволял подтрунивать над собой и не оставался в долгу.
Кирко с серьезным видом сообщил:
-- Слыхали новость? В Германии теперь по-другому будут приветствовать
друг друга.
-- Как же?
-- Раньше поднимали одну руку вверх, теперь будут поднимать обе.
-- Старо. Информаторы, как всегда, опаздывают со сведениями, -- сказал
Полосин. -- Это приветствие они хорошо усвоили еще после Сталинграда. А вот
слыхали вы, какую телеграмму Гитлер богу послал?
Полосин не успел рассказать -- запищал сигнал в аппарате, полковник
долго слушал и задумчиво ответил:
-- Да, это неприятно. Приходи, может, что-нибудь вместе придумаем... -
Закончив разговор, сообщил своим работникам: -- Начальник особого отдела
Модестов фашистского лазутчика с радиостанцией в районе штаба поймал. У него
задача -- найти наш штаб и навести на него бомбардировщики. Ух, сейчас
взовьется начальник штаба! Мы танковую дивизию выявить не можем, а тут еще
место дислокации штаба придется срочно менять!
Позвонили из разведэскадрильи, сообщили: пилоты насчитали в
расположении своих войск количество танков с очень небольшим расхождением -
сто пятьдесят, сто сорок и сто тридцать пять. Начальник бронетанковых войск
подтвердил -- цифры почти точные.
-- Значит, и в полосе противника не ошибаются,- резюмировал Полосин, -
видимо, нет здесь танковой дивизии! Однако проверим еще раз по другим
каналам! -- Он взглянул на майора, который сидел напротив, а тот молча
кивнул и вышел.
Пришел начальник особого отдела -- красивый, рослый полковник, в хорошо
сшитой гимнастерке, сел к обеденному столу, устало пригладил волнистые
волосы, попросил:
-- Налейте чего-нибудь похлебать, с утра не ел. -- Черпая суп ложкой,
он стал рассказывать: -- Поймать-то мы его поймали, но он успел уже
координаты наши передать.
-- Как он вел переговоры? Открытым текстом или кодом? -- спросил
Полосин.
-- Кодом, по телеграфу.
-- А что, если мы дадим еще одну шифровку от его имени, будто штаб
снялся и уходит на новое место?
-- Пройдет ли? Могут разгадать дезинформацию по почерку. Ты знаешь, у
каждого телеграфиста свой почерк.
-- А ты его заставь передать.
-- Легко сказать... Телеграмму он отстукает, но поверят ли там?
В разведотдел пришел начальник штаба, пожилой, стройный генерал. Глаза
его умные, немного припухшие от бессоницы, шутливо сверкнули:
-- Вот они оба! Надавали мне ребусов и сидят пируют! Присутствующие
встали.
-- Сидите ешьте. Приятного аппетита. Может, и мне стакан чаю нальете?
-- Супу, товарищ генерал, -- предложил Кирко.
-- Благодарю вас. Аппетит ваш начальник испортил. Правда, дайте
хорошего чаю.
-- Скоро могут прилететь, -- сказал Модестов, поглядев на часы.
-- Вы мне дивизию танковую найдете, бомбежку мы как-нибудь перенесем.
Полосин тоже посмотрел на часы.
-- С дивизией прояснится не раньше, чем через полчаса...
Ромашкин, видя, как офицеры отдела потихоньку выходят из комнаты,
оставляя начальников одних, тоже шмыгнул в дверь. "Ну и жизнь, с ума сойдешь
от такой заварухи, и так, наверное, каждый день. А если Полосин не найдет
танковую дивизию к нужному сроку, ему ведь голову оторвут! Нет, не дай бог
работать в большом штабе".
Ромашкин выяснил, где искать свой полк, попрощался с приветливыми
разведотдельцами и пошел к дороге. В кустах за деревьями, недалеко от
перекрестка, он увидел зенитчиков -- они сидели в полной боевой готовности,
поджидали гитлеровские самолеты. Высоко в небе прогудел одинокий самолет -
может быть, это один из тех летчиков, которых послал на задание Полосин? Что
он обнаружил? Дай-то бог, чтобы он привез нужные сведения. А может быть, это
летят бомбить фашисты по радиограмме лазутчика... На войне все может быть.
...В полку, после возвращения из отпуска, Ромашкина ждала печальная
весть: под Витебском погиб капитан Иван Петрович Казаков, первый учитель
Василия. Трудно было представить Петровича мертвым. Золотые зубы под черными
усиками так и блестели в задорной улыбке, всегда веселые глаза светились
лукавством. Ромашкин слышал голос Казакова: "Приезжаю я с войны домой. На
груди ордена, в вещевом мешке подарки..." Для Ромашкина он навсегда остался
таким -- живым и веселым.
Во второй половине 1944 года советские войска изгоняли фашистов из
Румынии. Польши, вступили на землю Югославии, Болгарии, Чехословакии,
Венгрии.
Дивизия, в которой служил Ромашкин, вплотную приблизилась к границе
Восточной Пруссии. Предстояли первые шаги по немецкой земле. Все с волнением
ждали, когда это свершится.
-- Мы уже по Германии бьем! -- гордо и весело сказал артиллерист
разведчикам.
-- А мы там уже побывали" -- солидно ответил Саша Пролеткин.
-- Ну, как она?
-- Работы артиллеристам много будет -- вся замурована в бетон!
-- Пробьем! Теперь не остановить!
К немецкой земле Ромашкин вышел со своими разведчиками одним из первых.
Леса, луга, речки, деревья в Германии были такие же, как в Литве и в
Белоруссии. Ранним золотом горели клены, и там и здесь одна и та же вода
блестела в реке. Луг с ярко-зеленой сочной травой где-то разделялся
невидимой линией. Пограничных столбов и знаков не было, их снесли немцы.
Установив по карте точные ориентиры, Ромашкин провел свою группу
кустами к речушке, перешел ее вброд и, ощутив счастливое волнение, сказал:
-- Ну вот, ребята, вы и в Германии!
Разведчики оглядывали кусты, деревья, траву -- не верилось, что вот это
простое, обыкновенное -- уже немецкое. Шовкопляс взял горсть влажной земли,
помял ее, потер, понюхал. Задумчиво молвил:
-- Земля как земля.
-- Да, земля везде одинаковая, -- сказал Рогатин, -- только растет на
ней разное -- пшеница и крапива, малина и волчья ягода, душистая роза и
горькая полынь.
-- Для Ивана это была целая речь, он даже испуганно посмотрел на
разведчиков, но никто не засмеялся, не пошутил, у всех было торжественно и
радостно на душе.
В ту ночь притащили с немецкой земли первого "языка". Выволокли его из
траншеи, которая окаймляла дот, замаскированный под сарай.
Гитлеровец долго отбивался, Пролеткину, совавшему кляп, покусал пальцы.
Только Иван Рогатин его утихомирил, взял за загривок своей ручищей так, что
шея хрустнула.
Пленный ефрейтор Вагнер и на допросе держался нагло:
-- Дальше вы ни шагу не пройдете. Все ляжете здесь, на границе Великой
Германии!
Ромашкин с любопытством разглядывал мордастого, с тупыми водянистыми
глазами, немолодого уже немца. Давно не видел таких. Когда гнали их в хвост
и в гриву по белорусской и литовской земле, попадались жалкие, испуганные,
В столице Ромашкин стал очевидцем исключительного за всю войну события.
Случайно узнал о нем от носильщика, который подошел попросить у офицера
папироску.
-- Слыхали? Сегодня немцев поведут через Москву.
-- Каких немцев?
-- Живых, каких же! Пленных. По радио говорили, вот в газете почитайте,
- носильщик показал на витрину с газетами.
Василий осмотрел все полосы и наконец увидел на последней странице в
верхнем углу:
"Извещение от начальника милиции гор. Москвы.
Управление милиции г. Москвы доводит до сведения граждан, что 17 июля
через Москву будет проконвоирована направляемая в лагеря для военнопленных
часть немецких военнопленных рядового и офицерского состава в количестве 57
600 человек из числа захваченных за последнее время войсками Красной Армии
Первого, Второго и Третьего Белорусских фронтов.
В связи с этим 17 июля с И часов утра движение транспорта и пешеходов
по маршрутам следования колонн военнопленных: Ленинградское шоссе, ул.
Горького, площадь Маяковского, Садовое кольцо, по улицам: Первой Мещанской,
Каланчевской, Б.Калужской, Смоленской, Каляевской, Новослободской и в районе
площади Колхозной, Красных ворот, Курского вокзала, Крымской, Смоленской и
Кудринской -- будет ограничено.
Граждане обязаны соблюдать установленный милицией порядок и не
допускать каких-либо выходок по отношению к военнопленным".
"В одиннадцать часов. Сейчас девять. Успею!" -- Ромашкин подошел к
носильщику:
-- Как быстрее добраться в город?
-- Автобус ходит. А лучше всего бери левака. Вон там они крутятся.
Втроем в складчину берите, дешевше будет. Как увидишь первое метро, так
выходи и дуй на станцию "Маяковскую" или "Красные ворота" -- в объявлении
указано, как раз там поведут. На метро успеешь, не сомневайся.
Василий так и сделал. Когда эскалатор вынес его из-под земли на станции
"Маяковской", площадь и улица Горького уже были окаймлены плотной толпой.
Вдали по пустой широкой улице приближался серо-зеленоватый поток, заполняя
все пространство между домами.
Ромашкин отыскал место, откуда будет видней. И вскоре мимо поплыл не
строй, а какая-то зеленая, похожая на подвижную свалку, масса людей,
оборванных, грязных, обдающих тошнотворным специфически фрицевским запахом.
Впереди спокойно, неторопливо, не в ногу шли генералы. Некоторые в
очках, в пенсне. Горбоносые. Сухие. Поджарые. Оплывшие от жира. Золотые
вензеля блестели на красных петлицах. Витые, крученые погоны, выпуклые,
словно крем на пирожных. Ордена и разноцветные ленты сверкали на груди.
Генералы не смотрели по сторонам, шли, тихо переговариваясь. Один коротышка
отирал платком седой щетинистый бобрик на продолговатой, как дыня, голове.
Другой, здоровенный, плечистый, равнодушно смотрел на лица москвичей, будто
это не люди, а кусты вдоль дороги.
За генералами шли более ровными, но все же гнущимися рядами офицеры.
Эти явно старались показать, что плен не сломил их. Один, рослый, хорошо
выбритый, с горящими злыми глазами, встретив взгляд Ромашкина, быстро окинул
его награды, показал большой крепкий кулак. Ромашкин тут же ответил ему:
покрутил пальцем вокруг шеи и ткнул им в небо. "А мы, мол, тебя повесим".
Фашист несколько раз оглянулся и все показывал кулак, щерил желтые,
прокуренные зубы, видно, ругался. "Какая гадина, -- думал Ромашкин, -- жаль,
не прибили тебя на фронте".
За офицерами двигались унтеры и солдаты. Их было очень много, они шли
сплошной лавиной по двадцать в ряд -- во всю ширину улицы Горького.
Пленных сопровождал конвой -- кавалеристы с обнаженными шашками и между
ними пешие с винтовками наперевес.
Москвичи стояли на тротуарах. Люди молча, мрачно смотрела на врагов.
Было непривычно тихо на заполненной от стены до стены улице. Слышалось
только шарканье тысяч ног.
Шли убийцы. Шли тысячи убийц. Каждый из них кого-то убил -- отца, сына,
мать, сестру, ребенка, брата тех людей, которые стояли на тротуаре и молча
глядели на этих пойманных убийц. Им сохранили погоны и награды. Кресты,
медали на мундирах, квадратики, галуны на погонах теперь из знаков отличия
превратились в обличительные знаки -- они свидетельствовали, кто больше
причинил зла, уничтожил людей, сжег деревень, разрушил городов, осквернил
полей.
-- Смотри, Олег, смотри, Надюша, это они повесили нашу бабушку, -- тихо
шептала женщина, обнимая прильнувших к ней ребят.
Услыхав этот шепот, Василий еще раз поразился тишине на улице,
заполненной сотнями тысяч людей. Вспомнил слова из объявления в газете:
"Граждане обязаны соблюдать порядок и не допускать каких-либо выходок по
отношению к военнопленным". Ромашкин поглядел на мрачные лица москвичей:
окаменевшие, скорбные, у многих слезы на глазах. Какую надо иметь выдержку,
какой благородный разум, чтобы сдержать себя, не кинуться и не растерзать
этих бандитов. Любой из присутствующих имеет на это право. Каждый вспоминает
о погибшем дорогом и близком человеке -- и убил его один из этих вот
подлецов.
"И тебя, папа, убил один из них. Может, вон тот белобрысый в ботинках
без шнурков или этот боров в расстегнутом кителе с ленточками за две зимы в
России".
Василий думал и о том, что он мог встретиться, а может быть, и
встречался с кем-то из этих пленных, когда шел в Витебск, все эти солдаты и
офицеры находились около своих пулеметов, орудий, сидели в штабах. Никто из
них тогда не догадывался, что он, Василий, крадется в их стане, несет снимки
обороны. Да и сам Ромашкин разве мог подумать, что армада в десятки тысяч
человек, которая тогда засела в темных лесах, бункерах, траншеях, будет
окружена, выволочена из убежищ и пройдет перед ним строем, да не где-нибудь,
а по Москве!
Пожилой, интеллигентный мужчина в светлой шляпе сказал:
-- Гитлер обещал им отдать Москву на разграбление. Представьте, что бы
творили здесь эти вандалы.
-- Мою сестру в Орше изнасиловали, отрезали ей груди и выгнали голую на
мороз, -- не глядя на мужчину, сказала его соседка.
-- Парад уже назначили на Красной площади в сорок первом! -- глубоко
затягиваясь папироской, зло проговорил милиционер. -- Вот и получили парад!
Продемонстрировали свои мощи!
А женщина все шептала детям:
-- И дядю Матвея они расстреляли. И дом наш спалили. И папку нашего...
- голос ее пресекся, она приложила платок к губам.
Внимание Василия привлекла старушка с темным, морщинистым лицом. Она
быстро семенила за усатым пожилым конвоиром, опасливо сторонясь от крупа
впереди идущего коня. Бабка плакала и о чем-то горячо просила. Ромашкин
хотел вмешаться, помочь старушке: "Что ей не позволяет усатый страж? Мог бы
и уважить ее старость". Василий пошел за бабушкой, задевая стоящих на
обочине людей, подошел поближе к солдату и услышал, о чем просит его
старушка.
-- Миленький, ты пожилой человек, понимать должон, потому и прошу тебя.
-- Нельзя, мамаша, никак нельзя.
-- Почему нельзя? Они моих сыновей -- Ивана, Михаила -- побили.
Невестку и внучат сничтожили.
-- Спросится за это где надо, -- отвечал солдат, не глядя на старушку,
а наблюдая за ближними пленными.
-- Ничего с них не спросится. Дозволь, я одного своими руками задушу.
Ну дозволь, Христом-богом тебя молю!
-- Нет, мамаша, никак нельзя, пленные они теперь. Русские лежачего и в
драке не бьют.
-- Так они же внучат моих безвинных, детенышей безответных, казнили,
это хуже, чем лежачего бить.
-- Они фашисты, мамаша, нелюди, одним словом... Ромашкин остановился,
шагнул на тротуар. Старушка ушла за усатым солдатом.
Три часа шаркала ногами непрерывная, молчаливая колонна пленных.
Странное двойственное чувство порождало это небывалое зрелище: вроде бы
хорошо -- идут поверженные враги, обезвреженные грабители, которые не смогут
уж больше творить зло, но, с другой стороны, вид этих пойманных врагов
напомнил столько бед и страданий, что в душе людей горький осадок не
проходил.
Словно предвидя этот неприятный осадок, какой-то остроумный начальник
приказал пустить вслед за пленными моечные машины -- помыть улицы после
фашистской нечести! Автомобили с цистернами тоже шли строем, они стелили по
асфальту упругие веера шипящей воды, смывали окурки, бумажки, следы только
что позорно прошедшей армии пленников.
Москвичи смотрели на освежающие струи воды, на глянцевитый чистый
асфальт и, повеселев, стали расходиться по домам.
Побродив остаток дня по Москве, Василий в тот же вечер выехал на фронт.
Пассажирские поезда уже ходили до Витебска.
-- Скоро в Минск возить будем, -- гордо сказала пожилая проводница. --
Это надо же такое придумать: фашисты огромный плуг за паровоз цепляют, режут
шпалы пополам, а каждую рельсу толом перебивают на две половинки. Ни вам, ни
нам! И что это за люди такие ехидные!
В стороне от насыпи лежали те самые искореженные рельсы и шпалы, о
которых она говорила. Полотно приходилось делать заново. И все же дорожники
почти не отставали от наступающих. Сколько ехал потом Ромашкин на машинах,
всюду видел вдоль железнодорожной насыпи копошащихся, как муравьи,
строителей. На них налетали вражеские самолеты, били, корежили только что
восстановленный путь, а дорожники опять стекались к полотну, засыпали,
трамбовали воронки -- некогда ждать, пока земля осядет, -- и опять тянули,
волокли тяжеленные рельсы, укладывали на разложенные шпалы.
Ромашкин не знал, где искать свою дивизию, за время отпуска произошли
большие перемены, только во время Белорусской операции продвинулись на
несколько сот километров. Решил заехать в штаб фронта к генералу Алехину:
наверное, не забыл еще, как посылал в Витебск, поможет найти свой полк.
Но когда Василий стал выяснять, где штаб фронта, оказалось, что он уже
проехал мимо него. Назад возвращаться не хотелось, стал искать штаб армии.
Даже в своем тылу надо было это делать осторожно, здесь по номеру дивизию не
спросишь и штабом армии не поинтересуешься -- за такое любопытство быстро
заметут в особый отдел и насидишься там до выяснения личности. "Если бы
такое случилось, Караваев обязательно за мной Початкина прислал бы. Ох, и
куражился бы надо мной Женька!.. Жив ли? Может, уже сложил, непоседа, свою
веселую голову? Как там Петрович, Куржаков, как мои хлопчики?"
Ромашкину хотелось лететь к друзьям, он теперь и тряских дорог не
замечал, только бы побыстрее в полк.
Штаб армии стоял в небольшом городке. Отделы работали в домах, правда,
дома словно люди после драки
-- стены побиты осколками, окна без стекол. Но все же это уже была не
та война, что год назад. Можно было в землю не закапываться, наши летчики
были хозяевами в воздухе. Гитлеровцы, конечно, прорывались, бомбили, но
теперь пилоты у них были не те, прилетят, наспех побросают бомбы -- и деру
назад.
В разведотделе Ромашкина обступили офицеры, чертежники, машинистки.
-- Вот ты какой, известный разведчик Ромашкин! -- весело сказал седой,
кудрявый начальник информационного отделения майор Кирко. Он поправил
золоченые очки, разглядывая гостя. -- Ну-ка, дай мы на тебя посмотрим! Ты у
нас все по бумагам да по документам проходишь. Ромашкин там отличился...
Пленный, приведенный Ромашкиным... то-то показал. А живого, настоящего, мы
тебя не видели. Вот, девочки, любуйтесь
-- тот самый Ромашкин!
Василий готов был сквозь землю провалиться, у него горели уши, он не
знал, куда деть глаза, отовсюду на него смотрели улыбчивые разведотдельцы.
-- Ну кто бы мог подумать, что этот стеснительный юноша заткнул глотку
полсотне фрицев и приволок их к нам!
-- Товарищ майор, -- взмолился Ромашкин. -- Да разве же я один их
приволок, это все ребята мои.
-- Скромность всегда украшала человека, но... -- майор не успел
договорить.
-- Что за шум, а драки нет? -- спросил громким сочным голосом вышедший
из своей комнаты начальник разведки армии полковник Полосин -- крепкий,
черноволосый, черноглазый, настоящий цыган, только в военной форме. У него и
глаза горели горячим лихим цыганским блеском. -- О, Ромашкин прибыл!
Здравствуй, заходи, -- полковник пригласил его в свой кабинет. Майор Кирко
шутливо бросил:
-- Все лучшее всегда начальству.
-- Садись. Ну, как отдыхал? Как мать? Все в порядке, ну и хорошо.
Полосин был полной противоположностью начальнику разведки фронта
генералу Алехину. Тот -- маленький, толстенький, говорил тихим голосом,
неторопливо, старался казаться простачком, а сам был хитер, как бестия.
Полосин не мог усидеть на месте, от избытка энергии ходил по комнате,
жестикулировал, говорил громко, увлеченно, будто с трибуны.
-- Мы тут без тебя таких дел наворочали, такую операцию провели, дух
захватывает! Представляешь, на триста километров вперед продвинулись. Больше
пятидесяти гитлеровских дивизий раздолбали! На Западе -- во Франции, Бельгии
и Голландии -- столько же стоит. -- Полосин поискал на столе бумагу, помахал
ею перед лицом Ромашкина. -- Вот последние сведения из Генштаба -
восемнадцать дивизий и четыре бригады сняли гитлеровцы с Западной Европы и
гонят к нам сюда, чтобы затыкать фронт. Это, милый мой, в те дни, когда
союзники наконец отважились переплыть Ла-Манш. Это просто курам на смех!
-- Я видел фашистов, которых вы под Минском окружили, их по Москве
провели.
Полосин с досадой отмахнулся:
-- Меня не интересуют гитлеровцы под конвоем! Наши с тобой враги,
Ромашкин, там -- живые, с оружием в руках! Надо, чтобы эти остервеневшие
волки как можно меньше губили наших людей. Война ими проиграна, сейчас они
хотят только подороже взять за свои подлые жизни. А мы им должны показать -
вот это, -- Полосин показал тугой узластый кукиш. -- Будем добивать их
грамотно, последовательно и методично. Слава богу, научились это делать. Как
там Москва, сильно разрушена? -- вдруг без всякого перехода спросил
полковник.
-- Я не видел никаких разрушений.
-- Это хорошо. Между прочим, и немцам тоже показали столицу не
случайно. Геббельс и Геринг кричали, что их авиация там камня на камне не
оставила. Вот им и показали. Это лучше любой пропаганды и агитации
действует!
-- Один фриц мне кулак показал.
-- Ну, таких много будет и после войны. Но их сами немцы выведут. И у
них есть порядочные люди, к нам вот приехали из комитета "Свободная
Германия" те самые немцы, которые против нас воевали. Хорошо помогают
теперь, каждый день по радио выступают, листовки пишут, прочищают мозги
своим соотечественникам.
Зазуммерил телефон.
-- Слушаю... товарищ генерал, пока твердо сказать не могу, не нашел я
эту танковую дивизию. Ищу. Понимаю, время не ждет. Я вызвал к себе летчиков
и командира разведывательной эскадрильи. Сам поставлю задачу, проверю все
еще раз.
Полосин положил трубку, минуту подумал и пояснил Ромашкину:
-- Начальник штаба разработал очень хорошую частную операцию,
командующий фронтом утвердил ее. А начать не можем. Потеряли целую танковую
дивизию. Представляешь, мы пойдем вперед, а она нам где-то сбоку двинет!
За дверью послышался топот и говор.
-- Заходите! -- крикнул Полосин, не выглядывая в коридор.
Вошли летчики, молодые, гибкие, с крылышками на фуражках и на петлицах.
-- Здравствуйте, орлы! Я пригласил вас вот зачем. Если найдете эту
чертову танковую дивизию, то надо будет делать перегруппировку, менять план
операции, на это уйдет много времени. А если не найдете, но она окажется в
нашей полосе, то таких дров нам наломает, что даже вам в небе жарко будет.
Докладывайте только то, что вы видели.
-- Вот Ирканов нашел танки, -- подсказал командир эскадрильи.
Полковник подошел к карте:
-- Показывайте где?
Летчик, старший лейтенант, показал пальцем:
-- Вот здесь и здесь.
-- Да это не дивизия, обычные танки усиления пехоты, -- возразил
молоденький лейтенант.
-- Ты, Левушкин, молчи, не нашел танки -- и помалкивай, -- придержал
его комэск.
-- Нет, братцы летчики, так не пойдет, -- остановил их полковник, -- вы
мне натяжек не делайте: надо дивизию -- пожалуйста, не надо -- нет ее! Вы
мне скажите правду и только правду. Что вы видели? А выводы я сам буду
делать.
Летчики колебались.
-- Танки мы ьидели, но кто их знает, те это, которые вам нужны, или
другие?
-- Вы же не новички, дивизию-то, наверное разглядите?
-- Может быть, она рассредоточена?
-- Все может быть. Для того чтобы проверить, у кого из вас какой глаз,
чьи данные более точны, поступим так. Задание вам теперь будет каждому свое,
и приказываю, в интересах дела, до выполнения друг другу ничего не говорить.
Вы двое, пожалуйста, выйдите. -- Когда пилоты вышли, Полосин сказал
оставшемуся: -- Вы будете вести разведку вот в этой полосе, попутно, до
подхода к линии фронта посчитайте наши танки вдоль дороги -- докладывайте по
радио прямо с борта, сколько увидите танков справа и слева от шоссе.
Отправляйтесь немедленно.
Двух других летчиков Полосин послал на то же направление, но каждому
сказал:
-- А вы полетите вот сюда. -- И тоже велел считать свои танки до
пересечения переднего края.
Ромашкин не совсем понимал, зачем это нужно. Когда авиаторы ушли,
спросил:
-- А почему аэрофотоснимки не сделать -- будет объективно и точно.
-- Мы, конечно, их сделаем, но на это нужно время, а меня за горло
берут сейчас -- сведения выложи немедленно. Летчики быстрее посмотрят, а
потом их данные со снимками сопоставим.
Полосин позвонил начальнику бронетанковых войск армии:
-- Павел Иванович, сколько у тебя танков вдоль шоссейной дороги в
полосе шириной в двадцать километров? Подсчитай и позвони, пожалуйста. -- И
тут же опять без перехода и паузы: -- Послали мы, Ромашкин, группу в тыл в
этот район, но она не выходит на связь. То ли провал, то ли рация отказала.
Ромашкин понял это по-своему:
-- Может быть, я, -- он встал.
-- Нет, брат, не успеешь, мне эти сведения сегодня до конца дня нужны.
Сейчас бои стали очень подвижные, скоротечные.
Полковник звонил в соседние армии, в штаб фронта, на передовую в
дивизии, гонял радистов-перехватчиков, направленцев из своего отдела, а
когда ему звонил нетерпеливый начальник штаба, спокойно докладывал:
-- Ищем, товарищ генерал. Нет, пока нет. -- Вдруг, как и раньше, без
перехода, позвал: -- Идем обедать, я тебя поэтому и не отпускал, хотел
накормить на дорогу.
Но Ромашкину показалось, что держал его около себя начальник разведки
еще и для того, чтобы Василий не считал их штабную жизнь очень уж спокойной:
вот посмотри -- за "языками" мы не ходим, но тоже в постоянном нервном
напряжении.
В небольшой комнатке, здесь же в отделе, на столе, накрытом клеенкой,
стояли алюминиевые миски, лежал хлеб, головки лука, несколько огурцов. Когда
подошел Полосин, офицеры встали. Он кивнул, сел на свое место во главе стола
и тут же взялся за телефон, который, зная нрав и особенности работы
начальника, подвели и в столовую.
-- Если меня будут спрашивать, я здесь, -- сказал Полосин телефонисту.
Пока обедали, ему несколько раз звонили.
Офицеры держали себя за столом свободно, о работе не говорили, много
шутили, Полосин позволял подтрунивать над собой и не оставался в долгу.
Кирко с серьезным видом сообщил:
-- Слыхали новость? В Германии теперь по-другому будут приветствовать
друг друга.
-- Как же?
-- Раньше поднимали одну руку вверх, теперь будут поднимать обе.
-- Старо. Информаторы, как всегда, опаздывают со сведениями, -- сказал
Полосин. -- Это приветствие они хорошо усвоили еще после Сталинграда. А вот
слыхали вы, какую телеграмму Гитлер богу послал?
Полосин не успел рассказать -- запищал сигнал в аппарате, полковник
долго слушал и задумчиво ответил:
-- Да, это неприятно. Приходи, может, что-нибудь вместе придумаем... -
Закончив разговор, сообщил своим работникам: -- Начальник особого отдела
Модестов фашистского лазутчика с радиостанцией в районе штаба поймал. У него
задача -- найти наш штаб и навести на него бомбардировщики. Ух, сейчас
взовьется начальник штаба! Мы танковую дивизию выявить не можем, а тут еще
место дислокации штаба придется срочно менять!
Позвонили из разведэскадрильи, сообщили: пилоты насчитали в
расположении своих войск количество танков с очень небольшим расхождением -
сто пятьдесят, сто сорок и сто тридцать пять. Начальник бронетанковых войск
подтвердил -- цифры почти точные.
-- Значит, и в полосе противника не ошибаются,- резюмировал Полосин, -
видимо, нет здесь танковой дивизии! Однако проверим еще раз по другим
каналам! -- Он взглянул на майора, который сидел напротив, а тот молча
кивнул и вышел.
Пришел начальник особого отдела -- красивый, рослый полковник, в хорошо
сшитой гимнастерке, сел к обеденному столу, устало пригладил волнистые
волосы, попросил:
-- Налейте чего-нибудь похлебать, с утра не ел. -- Черпая суп ложкой,
он стал рассказывать: -- Поймать-то мы его поймали, но он успел уже
координаты наши передать.
-- Как он вел переговоры? Открытым текстом или кодом? -- спросил
Полосин.
-- Кодом, по телеграфу.
-- А что, если мы дадим еще одну шифровку от его имени, будто штаб
снялся и уходит на новое место?
-- Пройдет ли? Могут разгадать дезинформацию по почерку. Ты знаешь, у
каждого телеграфиста свой почерк.
-- А ты его заставь передать.
-- Легко сказать... Телеграмму он отстукает, но поверят ли там?
В разведотдел пришел начальник штаба, пожилой, стройный генерал. Глаза
его умные, немного припухшие от бессоницы, шутливо сверкнули:
-- Вот они оба! Надавали мне ребусов и сидят пируют! Присутствующие
встали.
-- Сидите ешьте. Приятного аппетита. Может, и мне стакан чаю нальете?
-- Супу, товарищ генерал, -- предложил Кирко.
-- Благодарю вас. Аппетит ваш начальник испортил. Правда, дайте
хорошего чаю.
-- Скоро могут прилететь, -- сказал Модестов, поглядев на часы.
-- Вы мне дивизию танковую найдете, бомбежку мы как-нибудь перенесем.
Полосин тоже посмотрел на часы.
-- С дивизией прояснится не раньше, чем через полчаса...
Ромашкин, видя, как офицеры отдела потихоньку выходят из комнаты,
оставляя начальников одних, тоже шмыгнул в дверь. "Ну и жизнь, с ума сойдешь
от такой заварухи, и так, наверное, каждый день. А если Полосин не найдет
танковую дивизию к нужному сроку, ему ведь голову оторвут! Нет, не дай бог
работать в большом штабе".
Ромашкин выяснил, где искать свой полк, попрощался с приветливыми
разведотдельцами и пошел к дороге. В кустах за деревьями, недалеко от
перекрестка, он увидел зенитчиков -- они сидели в полной боевой готовности,
поджидали гитлеровские самолеты. Высоко в небе прогудел одинокий самолет -
может быть, это один из тех летчиков, которых послал на задание Полосин? Что
он обнаружил? Дай-то бог, чтобы он привез нужные сведения. А может быть, это
летят бомбить фашисты по радиограмме лазутчика... На войне все может быть.
...В полку, после возвращения из отпуска, Ромашкина ждала печальная
весть: под Витебском погиб капитан Иван Петрович Казаков, первый учитель
Василия. Трудно было представить Петровича мертвым. Золотые зубы под черными
усиками так и блестели в задорной улыбке, всегда веселые глаза светились
лукавством. Ромашкин слышал голос Казакова: "Приезжаю я с войны домой. На
груди ордена, в вещевом мешке подарки..." Для Ромашкина он навсегда остался
таким -- живым и веселым.
Во второй половине 1944 года советские войска изгоняли фашистов из
Румынии. Польши, вступили на землю Югославии, Болгарии, Чехословакии,
Венгрии.
Дивизия, в которой служил Ромашкин, вплотную приблизилась к границе
Восточной Пруссии. Предстояли первые шаги по немецкой земле. Все с волнением
ждали, когда это свершится.
-- Мы уже по Германии бьем! -- гордо и весело сказал артиллерист
разведчикам.
-- А мы там уже побывали" -- солидно ответил Саша Пролеткин.
-- Ну, как она?
-- Работы артиллеристам много будет -- вся замурована в бетон!
-- Пробьем! Теперь не остановить!
К немецкой земле Ромашкин вышел со своими разведчиками одним из первых.
Леса, луга, речки, деревья в Германии были такие же, как в Литве и в
Белоруссии. Ранним золотом горели клены, и там и здесь одна и та же вода
блестела в реке. Луг с ярко-зеленой сочной травой где-то разделялся
невидимой линией. Пограничных столбов и знаков не было, их снесли немцы.
Установив по карте точные ориентиры, Ромашкин провел свою группу
кустами к речушке, перешел ее вброд и, ощутив счастливое волнение, сказал:
-- Ну вот, ребята, вы и в Германии!
Разведчики оглядывали кусты, деревья, траву -- не верилось, что вот это
простое, обыкновенное -- уже немецкое. Шовкопляс взял горсть влажной земли,
помял ее, потер, понюхал. Задумчиво молвил:
-- Земля как земля.
-- Да, земля везде одинаковая, -- сказал Рогатин, -- только растет на
ней разное -- пшеница и крапива, малина и волчья ягода, душистая роза и
горькая полынь.
-- Для Ивана это была целая речь, он даже испуганно посмотрел на
разведчиков, но никто не засмеялся, не пошутил, у всех было торжественно и
радостно на душе.
В ту ночь притащили с немецкой земли первого "языка". Выволокли его из
траншеи, которая окаймляла дот, замаскированный под сарай.
Гитлеровец долго отбивался, Пролеткину, совавшему кляп, покусал пальцы.
Только Иван Рогатин его утихомирил, взял за загривок своей ручищей так, что
шея хрустнула.
Пленный ефрейтор Вагнер и на допросе держался нагло:
-- Дальше вы ни шагу не пройдете. Все ляжете здесь, на границе Великой
Германии!
Ромашкин с любопытством разглядывал мордастого, с тупыми водянистыми
глазами, немолодого уже немца. Давно не видел таких. Когда гнали их в хвост
и в гриву по белорусской и литовской земле, попадались жалкие, испуганные,