Страница:
себя чувствует среди новых людей. Хоть и сам виноват в этом, надо его
поддержать".
-- Лихо ты, Алексей Кондратьевич, в атаки ходишь! -- улыбаясь, сказал
Бойков. -- Видел я в стереотрубу.
-- Приходится, -- коротко ответил Линтварев, еще не отдышавшись после
быстрой ходьбы.
-- Ну, как ты на новом месте? Как народ? -- непринужденно, будто ничего
не знает и ведет обычный разговор, спросил генерал.
-- Народ хороший, -- ответил подполковник, сдерживаясь, чтоб не
посмотреть на Караваева -- оценит ли тот его благородство.
-- Значит, все нормально?
-- В основном.
-- За исключением пустяка, как в песенке про маркизу? Ну-ка, давай
пройдемся. Устал я целый день в машине скрюченным сидеть.
Они спустились в лощину, где можно было ходить в рост. И вот здесь
Бойков перешел на серьезный тон. Генерал спрашивал со своих политработников
гораздо строже, чем со строевых офицеров. Объяснял это не особым
расположением к строевикам, не тем, что у них работа сложнее и
ответственности больше, -- политработник в глазах члена Военного совета был,
да и на самом деле являлся, человеком, для которого моральная непогрешимость
- самое необходимое качество его профессии.
-- Почему вас не принял коллектив? Почему вы не сошлись с людьми? -
строго спрашивал Бойков.
-- Здесь был не коллектив, а семейственность. Старшие покрывали
младших. Сор не выносили из избы. А я на это не пошел.
-- Факты, -- коротко спросил Бойков.
-- Старший лейтенант Ромашкин избил капитана Морейко, дежурного по
штабу. Это хотели замазать, а я не позволил. Поставил вопрос принципиально.
Тем более у Ромашкина были антисоветские высказывания.
Генерал все это уже слышал от других; обвинение в политической
неблагонадежности, по мнению Бойкова, было наиболее серьезным пунктом в деле
Ромашкина. Поэтому до прихода Линтварева генерал побеседовал с
уполномоченным особого отдела Штыревым, который сказал, что никогда у
разведчика таких высказываний не наблюдалось, хороший, смелый парень, а
обвинение это Линтварев привез с собой, якобы где-то в госпитале слышал
крамольные слова от Ромашкина.
Свою информацию Штырев завершил таким мнением:
-- Я разбирался -- ничего серьезного нет. Случайно оброненная фраза, да
и то без политического смысла. Зря подполковник на хорошего разведчика бочки
катит.
Узнав все это, Бойков хотел выяснить, в чем же причина такого обвинения
со стороны Линтварева. Поняв в конце концов, что Алексей Кондратьевич при
самозащите просто "закусил удила", Бойков строго отчитал его:
-- Вы не поняли ни людей, ни обстановки. Здесь не семейственность, а
хорошая боевая семья! И очень плохо, что вас не приняли в эту семью. Вы
здесь чужой. Вы противопоставили себя коллективу. Вас надо убирать из полка.
Я не делаю этого лишь потому, что затронута честь политработников вообще.
Уронили ее вы. Я еще не встречал в своей практике такого, чтобы
политработник не нашел общего языка со здоровым коллективом. Подчеркиваю -
со здоровым! Потому что полк всегда прекрасно справлялся со всеми боевыми
задачами. -- Генерал искренне переживал оплошность своего подчиненного,
такое действительно редко случалось. -- Я вас оставляю здесь для того, чтобы
вы восстановили не только свое имя, но и доброе отношение к званию
политработника. Обещаю вам приехать через месяц. Если вы не справитесь с
этой задачей, нам придется расстаться.
Генерал умышленно не напоминал Линтвареву грехи, за которые его убрали
из штаба армии, считал это слишком примитивным воспитательным приемом,
умолчать было более благородно и действенно.
-- Желаю вам найти в себе силы и необходимые качества для того, чтобы
поправить положение.
Линтварев все время ждал -- вот-вот Бойков бросит ему в лицо обидную
фразу о прошлой провинности. И то, что генерал не вспомнил об этом, еще
больше обостряло сознание собственной вины.
Из полка Караваева генерал поехал на то направление, где наступала
дивизия с приданной ей штрафной ротой. По дороге Бойков спросил шофера:
-- Помнишь, Степаныч, разведчик с нами однажды ехал, по спидометру
километраж засекал и точно указывал место на карте?
-- Как же, помню, товарищ генерал, его сон сваливал, вот он и хитрил.
-- Так вот этот парень угодил в штрафники.
-- Что натворил?
-- За мальчишескую несдержанность пострадал.
Шофер удивленно поглядел на начальника:
-- Это как же понимать?
-- Один субъект нехорошо говорил о женщинах, а Ромашкин дал ему за это
по физиономии.
-- И все?
-- Все.
-- Надо помочь парню, товарищ генерал.
-- Вот едем помогать. Жаль, если убит или ранен, -- хороший разведчик.
Шофер невольно прибавил скорость, будто это могло решить судьбу то=C7о
хорошего лейтенанта.
Усталый, удрученный большими потерями, командир штрафной роты доложил
генералу, что Ромашкин отличился -- помог задержать предателей-перебежчиков,
а в наступлении вел за собой атакующих на левом фланге. Говорил Телегин
как-то неопределенно, в прошедшем времени.
Генералу еще в штабе дивизии сказали -- от роты остались единицы, и он
боялся спрашивать о Ромашкине. Капитан тоже не говорил о том, что особенно
интересовало члена Военного совета. Наконец Бойков спросил:
-Жив?
-- Утром был жив. Сейчас не знаю.
-- Позвоните.
Телегин стал вызывать по телефону "Шурочку", долго искал ее через
коммутаторы, наконец радостно закричал:
-- "Шурочка"? Сиваков -- ты? Слушай, где у тебя разведчик, ну тот,
Ромашкин? Живой? -- И, обращаясь к Бойкову, доложил: -- Жив, товарищ
генерал.
-- Прикажите направить его сюда.
Через час Ромашкин стоял перед членом Военного совета.
-- Здравствуй, орел! Рад, что ты жив! Ну как, не ранило тебя?
-- Цел, товарищ генерал! -- улыбаясь, говорил Василий, счастливый и
гордый тем, что его помнят, о нем беспокоятся.
-- Ты знаешь, для освобождения из штрафной роты нужно быть раненым.
Просто для формальности нужна хотя бы небольшая царапина.
Ромашкин виновато переступил с ноги на ногу:
-- Нет, не зацепило на этот раз.
-- Ты, может, не почувствовал? Бывает, в горячке боя не замечаешь. Иди
вон в кусты, разденься: может, где-то под одеждой задело?
Ромашкин ушел в кусты, раздеваться не стал -- уверен, нет ранения, -
постоял, покурил, вернулся:
-- Нет, товарищ генерал, никаких царапин.
Бесхитростная простота разведчика вызвала досаду у члена Военного
совета -- не мог найти какую-нибудь старую царапину, ну хоть прыщик
какой-нибудь расковырял бы! Но ничего не поделаешь. Придется идти более
длинным путем соблюдения всех формальностей, неизбежных при освобождении
штрафника без ранения. Должен заседать трибунал и, всесторонне рассмотрев
дело, вынести решение об освобождении Ромашкина из штрафной роты за
проявленное мужество. Того, что совершил Ромашкин, было вполне достаточно
для решения трибунала. И все же у Бойкова испортилось настроение. Эта
длинная формалистика была нужна теперь не ему, не Ромашкину, а соблюдалась
из-за Линтварева. Генерал хорошо знал людей, которые, не задумываясь,
бросаются политическими обвинениями, как это сделал Линтварев. Такого
человека побаиваются не только окружающие, но и начальники. Вот и он,
Бойков, вынужден все оформлять строго документально, чтобы Линтварев при
случае не бросил тяжелую фразу и по его адресу: освободил своей властью
политически неблагонадежного! "Ну, если соблюдать все тонкости, надо
трибуналу заняться не одним только Ромашкиным", -- подумал Бойков и спросил
командира роты:
-- Кто еще отличился в наступлении?
Капитан задумчиво сказал:
-- Все шли в атаку смело.
Ромашкин помог ему:
-- Рядовой Нагорный продолжал идти вперед с простреленным сердцем,
товарищ генерал. Я сам это видел. Нельзя ли его наградить за мужество?
-- Даже нужно! -- поддержал Бойков. -- Представьте материал, товарищ
капитан. Ну, а еще кто?
-- Есть один шустрый парень, правда, из уголовников, но из него может
выйти хороший разведчик, -- сказал Ромашкин.
-- К себе во взвод намечаешь? -- спросил генерал.
-- Возьму, если разрешите.
-- Представляйте и этого человека на рассмотрение трибунала. Как его
фамилия?
-- Голубой, -- подсказал Василий. Бойков усмехнулся:
-- Смотри, чтобы он у тебя красным стал.
-- Будет, парень смышленый.
В этот же вечер дивизионный трибунал, рассмотрев дела двух штрафников,
отличившихся в боях, вынес решение освободить Ромашкина и Голубого из
штрафной роты досрочно, о чем и выдал обоим соответствующие бумаги.
И снова Ромашкин, забыв все обиды, ехал в родной полк на попутных
машинах, а Вовка-Штымл, еще более повеселевший от крутого поворота в жизни,
расспрашивал Ромашкина:
-- А разведчики, они кто, специально подготовленные или как?
-- Разведчики, Вова, это особые, самые смелые и находчивые бойцы, самые
верные и самые преданные Родине люди.
Уже был подготовлен проход в колючей проволоке, осталось в него
пролезть по одному, потом перепрыгнуть траншею и уползти в тыл гитлеровцев,
как вдруг произошла смена. Часовой, который стоял до этого на посту,
прохаживался в траншее, удаляясь влево от пулемета и от группы разведчиков.
Разминая ноги, греясь, он уходил далеко в сторону, поэтому и решили делать
проход именно здесь. Новый часовой стал ходить вправо от пулемета и мимо
готового прохода.
Ромашкин с досадой глядел на темную голову и плечи немца, тот, как
"грудная" мишень на стрельбище, проплывал над снежным обрезом траншеи. Проще
всего было проползти под проволокой, спуститься в окоп, и фашист сам придет
в руки. Но на этот раз перед разведчиками стояла иная задача. Василий хорошо
помнил разговор с полковником Караваевым.
-- Вот отсюда "язык" нужен. -- Караваев показал на карте синий флажок,
обозначавший немецкий штаб, посмотрел на Ромашкина пристальным испытывающим
взглядом. -- Сможешь?
-- Попробуем.
-- Это нужно не только мне, объект указан штабом армии.
-- Постараемся.
И вот лежат у проволоки Василий и с ним еще пятеро: Пролеткин, Рогатин,
Голубой, Голощапов и радист Жук. Все так хорошо началось: тихо добрались к
заграждению, обнаружили наблюдателя, сделали проход... И надо же этому фрицу
ходить именно в их сторону! Снять его нельзя: обнаружат следы группы,
ведущие в тыл, начнут гонять с собаками, не уйдешь. Другой проход делать?
Трата времени, да и риск немалый: надо отползти бесшумно в новое место,
найти там часового. И еще неизвестно, как тот будет ходить. Лучше дождаться
здесь смены. Может, следующий часовой будет ходить влево. Ромашкин оттянул
рукав маскхалата, показал разведчикам циферблат часов, покрутил над ними
пальцем и ткнул в сторону отошедшего часового. Все поняли: будем ждать
смену.
Василий опустил лицо на рукавицу, закрыл глаза. Хорошо бы заснуть на
мягком снегу. Он действительно мог бы заснуть вблизи немцев, такое уже
бывало, когда долгими часами приходилось выслеживать гитлеровцев, пережидать
опасность в нейтралке или в тылу врага. Ко всему привыкает человек, даже к
опасности. Василий вспомнил, как громко билось сердце, когда Казаков вывел
его впервые из своих траншей. Гитлеровцы находились неведомо где, очень
далеко, а Ромашкину за каждым кустом мерещился фашист. И вот враг реальный,
настоящий -- в нескольких метрах, ему достаточно нажать на крючок пулемета -
и все будет кончено, а Василию хочется спать, он абсолютно спокоен, потому
что десятки раз бывал в переделках посложнее. Ромашкин уверен, если фашист
обнаружит группу, он не успеет выстрелить из пулемета, его опередит
автоматная очередь или взрыв гранаты. Когда-то за эту науку отдал жизнь
Костя Королевич, но зато после его подвига разведчики знали -- они не
беспомощны вблизи врага, могут оставаться хозяевами положения, главное, не
терять ни секунды, действовать смело и уверенно огнем, гранатами и только
после этого отходить.
Смена произошла через час. Гитлеровцы недолго поговорили. Один из них
засмеялся и ушел по ходу сообщения. Новый наблюдатель встал около пулемета,
пустил вверх ракету, осмотрел перед собой нейтралку, дал очередь просто так,
видно, хотел опробовать свой "машиненгевер". Ромашкин следил за ним, не
поднимая лица, и мысленно подгонял: "Ну, давай гуляй. Куда ты, гад, будешь
ходить?" Немец потоптался и двинулся... в сторону группы. "Ах, чтоб тебя! -
ругнулся Ромашкин. -- Столько ждали, время потратили, а ты сюда же зашагал!
Ну, тем хуже для тебя. Того пощадил, тебя, гада, проучу". Василий
по-настоящему разозлился на незадачливого часового, который, ничего не
подозревая, нарушал планы разведчиков.
Рядом с Ромашкиным лежал Вовка Голубой, он вообще не отходил от
командира ни на шаг. Сейчас пытливо и вопросительно поблескивал озорными
глазами.
Часовой, будто уловив нависшую опасность, прошел мимо пулемета и
удалился влево. Теперь он стал ходить и вправо и влево от пулемета.
Ромашкин сразу почувствовал облегчение, оживился. Как только гитлеровец
ушел на самое дальнее от группы расстояние, командир махнул Пролеткину, тот
мигом юркнул под проволоку, пролетел над окопом и скрылся в заснеженных
кустах. Так по одному прошмыгнули все. Ромашкин полз последним. Когда еще
была видна спина удаляющегося наблюдателя, Василий пролез под проволоку,
снял подпорки: проход был сделан тем самым способом, о котором Ромашкин
говорил Червонному, -- это нужно было, чтобы немцы не обнаружили проход с
рассветом. Сняв палки и убедившись, что проволока опустилась на прежнее
место, Василий быстро перемахнул через темную пасть траншеи, которая дохнула
на него специфическим "фрицевским" запахом.
Шли долго. От куста к кусту, от канавы к ямке, от дерева к дереву. К
рассвету все же успели добраться до намеченного места. Замаскировались в
небольшой рощице. Перекусили, напились воды и залегли спать. Только Ромашкин
остался наблюдать первым. В течение дня все по очереди должны были наблюдать
и изучать объект.
Штабные блиндажи были врыты в скаты оврага. Натоптанные в снегу
тропинки сбегали со скатов на центральную дорожку на дне. Гитлеровцы с утра
умывались, некоторые офицеры, оголяясь до пояса, делали зарядку.
Промелькнуло в бинокле несколько женщин в форме, в пилотках, в сапожках.
Ромашкин оживился: "Вот бы поймать одну из них. Такого "языка" у меня еще не
было". Он стал следить, в какие блиндажи заходят немки, удобны ли их жилища
для нападения ночью.
Главное, чтобы все произошло бесшумно, -- разведчиков только шестеро,
если начнут ловить, ноги не унесешь, до передовой километра четыре.
Немочки заходили в большие блиндажи в центре расположения штаба, туда
идти опасно. Но кто знает, может быть, там рабочие землянки, а спать они
пойдут куда-нибудь вот в эти крайние, небольшие блиндажишки.
Передавая бинокль сменившему его Саше Пролеткину, командир рассказал о
женщинах. Саша насупился и брезгливо сказал:
-- Не дай бог на одну из них напороться в блиндаже.
Василий рассмеялся.
-- Ну ладно, не будем связываться с женщинами. Следи вот за вторым от
края блиндажом, туда два офицера зашли. Сейчас они там. Посмотри, посчитай,
сколько к концу дня их там останется.
Когда стало вечереть и приблизилось время для захвата "языка", Ромашкин
забеспокоился -- не выявлена очень важная деталь. Определили, куда идти,
знают, что в намеченном блиндаже не больше трех человек, двое из них
офицеры. Но где охрана? Это пока выяснить не удалось. А штаб не может быть
без охраны. Она где-то есть, только разведчики ее не обнаружили. И это очень
опасно в их положении: хорошо скрытая охрана для того и существует, чтобы
обезопасить штаб от нападения таких групп, как Ромашкина.
Василий уже подумывал сообщить в полк по радио о том, что придется
остаться еще на день, как вдруг Иван Рогатин, дежуривший с биноклем, замахал
рукой, подзывая к себе:
-- Есть охрана, товарищ старший лейтенант. Вон глядите -- парный
патруль. Поверху пошел.
Ромашкин приник к биноклю.
-- Понятно. Значит, на ночь выставляют. Хороший маршрут выбран для
патруля. Им видны и подходы и все, что внизу, в овраге, делается.
-- Снимать будем? -- спросил Вовка, он еще ни разу не снимал часовых, и
поэтому у него "чесались руки". -- Мы тихо с Иваном или вот с Голощаповым, -
попросил нетерпеливый Штымп.
-- Ты за себя говори, а меня не тронь, -- заскрипел Голощапов. -- Я
один раз уже снимал часовых около флага. Как вспомню, до сих пор под ребром
холодный нож чую. Ох, и полосовал же он меня, гад!
-- Будем брать втихую, -- прервал разведчиков Ромашкин. Он уже засек
время, сделал необходимый расчет и теперь объяснял ребятам: -- Патрульные
обходят вокруг расположения штаба за семь-восемь минут. Пройдут мимо нашей
рощи -- мы в овраг. Ты, Жук, не спускай с них глаз, каждую минуту должен
знать, где будет патруль.
-- Понятно.
-- В блиндаж пойдем я и Рогатин.
-- Может, меня возьмете? -- спросил Вовка.
Ромашкин так взглянул на него, что Голубой сразу понял: время
разговоров и шуток прошло, сейчас все подчиняются беспрекословно.
-- Голубой прикрывает вход в блиндаж слева, Пролеткин -- справа.
Голощапов остается у двери. Огонь открывать только в самом крайнем случае.
Дождались глухой ночи. Патруль сменился несколько раз. Луна еще не
взошла. В черном овраге не было видно ни одного освещенного окошечка. Штаб
спал. Только трубы блиндажей дымили.
Разведчики подползли к тропке, где ходил патруль. Напряженные,
собранные, будто сжатые пружины, они следили за патрулем и ждали сигнала
командира. Когда немцы отошли на достаточное расстояние, Ромашкин вскинулся
и, ступая бесшумно, пригибаясь, пошел вниз. Он не оглядывался, знал -- все
идут за ним. У намеченного блиндажа Василий лег. Заметив тоненькие полоски
света, пополз к окну. Стекло было занавешено черной бумагой изнутри. Через
узкие щели Ромашкин разглядел на столе, застеленном газетой, термос, бутылку
вина, вскрытую банку консервов, печенье, сигареты. У стола сидели двое. Один
в полной форме -- гауптман-капитан. Другой без кителя, в зеленой рубахе.
Китель и ремень с парабеллумом висели на гвозде, вбитом в стену. "Почему они
так поздно не спят? Может, дежурные? Какая нам разница -- хорошо, что
офицеры".
Ромашкин посмотрел на Жука, тот глянул на свои часы и, вскинув руку,
показал, где сейчас может находиться патруль. Подождав, пока солдаты
протопали поблизости, Ромашкин быстро вошел в траншейку, ведущую к двери.
Иван последовал за ним.
У двери Василий остановился. Сердце стучало так громко, что казалось,
его биение слышат офицеры там, в блиндаже. Испугавшись, что это
действительно может произойти, Ромашкин рванул дверь и, вскинув пистолет,
быстро шагнул через порог. Вплотную за ним с автоматом наготове вошел Иван.
Он тут же захлопнул дверь, чтоб свет и возможную борьбу не увидели снаружи.
А Ромашкин приглушенно, но властно скомандовал:
-- Хальт! Хенде хох!
"Они же никуда не бегут, зачем я "хальт" сказал? -- мелькнуло у
Ромашкина. -- Ну, ничего, поняли. Руки задирают".
Тот, который был в полной форме и стоял ближе к Ромашкину, поднял руки
вверх и расширенными глазами пялился на неведомые существа в белых одеяниях.
Другой гитлеровец стоял по ту сторону стола, руки поднимал
нерешительно, одну выше другой, а глазами косил вбок. Ромашкин сразу уловил
это движение, хотел еще раз скомандовать "Руки вверх!", но не успел. Офицер
кинулся к висевшему на гвозде ремню и пытался выхватить пистолет из кобуры.
Все произошло в считанные доли секунды, но Василий все же успел оценить и
правильно среагировать на происходящее. Свалить боксерским ударом офицера не
удастся. Мешает стол. Парабеллум уже до половины выхвачен из кобуры. Надо
стрелять. Ромашкин надавил на спуск. Выстрел показался громче орудийного!
Офицер по ту сторону стола свалился, а у того, что стоял рядом, вдруг ожили
глаза, лицо стало осмысленным. Он напряженно вслушивался: не бегут ли на
помощь, услыхав звук выстрела? Ромашкин и Иван тоже напряженно ждали -
вот-вот послышится топот, стрельба прикрывающих разведчиков -- и начнется...
Все кончилось благополучно для разведчиков. Выстрел, глухо прозвучавший
в закрытом блиндаже, никто не услыхал. Рогатин быстро "обработал" пленного -
всунул ему в рот кляп, надел на него шинель, белый маскхалат, связал за
спиной руки. Опытный Иван знал -- все это надо делать быстрее, пока немец в
шоке, скоро он опомнится и тогда будет сопротивляться.
Ромашкин тем временем собрал все бумаги в блиндаже, документы и оружие
убитого офицера. Еще раз оглядел землянку и, погасив парафиновый светильник,
открыл дверь. Сначала он никого не увидел во мраке. Потом различил Жука и
его руку, направленную в сторону патруля. Затаившись у двери, Ромашкин ждал,
когда солдаты пройдут. Темные фигурки были видны неподалеку. И вдруг, когда
патруль находился на самом близком расстоянии, пленный офицер ударил
Голощапова ногой, сбил его и попытался выбежать из траншейки, чтобы привлечь
внимание своих. Гитлеровец мычал и, мотая головой, пытался выплюнуть кляп.
Голощапов не растерялся, схватил его за ногу и, повалив на землю, зажал на
всякий случай рот поверх кляпа. Офицер продолжал брыкаться. Патруль, ничего
не заметив, прошел мимо.
Ромашкин поднял гитлеровца, радостно подумал: "Ну и везет нам сегодня:
выстрел не услыхали, этого не заметили". Вдруг немец опять отчаянно забил
ногами, силясь освободиться. Ромашкин быстро прикинул: "Жирный, скотина,
килограммов на восемьдесят, нести тяжело будет", -- поэтому нокаутировать
строптивого "языка" не стал, а врезал ему коротким аперкотом снизу в
подбородок. Офицер икнул, вытаращил глаза и, сразу поняв, что с этими белыми
призраками шутки плохи, затих. Ромашкин, махнув разведчикам, побежал вверх
по косогору.
Потом они быстро, то бегом, то вприпрыжку, двигались к переднему краю,
надо было уходить как можно скорее, пока в штабе не обнаружили пропажу.
Холодный ночной воздух и удача бодрили ребят -- неслись, не чувствуя
усталости. Осторожный Ромашкин осаживал разведчиков:
-- Тихо вы, как кони топаете!
Когда были неподалеку от первой траншеи, выкатилась из-за туч луна и
осветила группу. Все окружающее подернулось желтоватым отсветом.
-- Только тебя не хватало! -- Пролеткин ругнулся.
Ромашкин увидел на щеках гауптмана две мокрые полоски -- офицер плакал.
Это очень удивило Ромашкина. Он привык видеть на допросах вызывающе наглых
гитлеровских офицеров. Этого еще ни о чем не спросили, а он уже нюни
распустил. Странный фриц. "Неужели обиделся так сильно, что я ему по морде
дал? Сам же виноват -- не шебуршись. Какой чувствительный!"
По взлетающим вверх ракетам нашли в первой траншее пошире промежуток
между немецкими ракетчиками. Осторожно выползли к траншее. Она была в этом
месте пуста. Проверили, нет ли кого, до ближайших поворотов. Затем Саша
достал из вещевого мешка ножницы, перемахнул через окоп и стал резать
проволоку, теперь проход скрывать незачем, да и пошире он нужен, пленный
ведь не умеет проползать в небольшую щель. Когда все было готово, Саша,
махнув рукой, юркнул в нейтралку и по ту сторону проволоки на всякий случай
приготовился прикрывать группу из своего автомата.
Ромашкин дернул пленного за плечо и, когда тот обернулся, показал
вперед на проход, а чтобы фашист лучше усвоил и выполнял, что от него
потребуется, поднес к его носу свой тяжелый кулак. Гитлеровец послушно
закивал головой. "Ну вот и хорошо", -- подумал Василий. Он помог пленному
встать, так как со связанными за спиной руками офицер сам подняться не мог.
Разведчики с автоматами наготове прикрывали справа и слева. Командир взял
пленного за ремень крепко, чтоб тот почувствовал силу, вздернул его и,
кивнув в сторону заграждения, так вот, держа пленного за ремень, перешагнул
вместе с ним траншею. Потом они оба легли, и Василий, бесцеремонно взяв
пленного за шиворот, протащил его под проволокой.
В штабе полка не спали только начальник разведки Люленков да дежурные
связисты. Пленному развязали руки, вынули кляп изо рта. Когда офицер
отдышался, Ромашкин полюбопытствовал:
-- Почему вы плакали? Потому что я ударил?
Офицер с нескрываемой ненавистью искоса посмотрел на разведчика -- он
теперь видел, что имеет дело со старшим лейтенантом, поэтому демонстративно
встал к нему боком, а лицом к капитану Люленкову, -- заговорил на русском
языке, не очень быстро находя нужные слова, перемежая их немецкими.
-- Если бы я имел возможность, -- с клокочущей в глотке злобой сказал
гауптман, -- если бы я мог получить такую возможность, я бы не только
разорвал вас на куски, но еще топтал бы каждый кусок, пока он не стал мокрым
местом!
-- Неужели так обиделись за то, что ударил? Я еще вас пожалел, поучил
легонько.
-- Я обижен не только за удар. Вы мою всю жизнь испортили! Я сдал
должность майору Франку, которого вы убили. Я имею новое назначение в
резервный полк. Должен утром ехать. Для меня война кончена. Через несколько
дней я бы увидел мою дорогую фрау Гильду, моих милых деток -- Кехтен и
Адольфа. И вот все так неожиданно перевернулось. Если бы мне бог дал
несколько минут, я бы своими зубами перегрыз вам глотку!
Ромашкин сначала усмехнулся: "Да, уж ты бы надо мной покуражился", -
потом спокойно сказал:
-- Никаких особых бед я не принес -- там для вас война кончилась, и
здесь она кончится. Там вы остались бы живы, и здесь будете жить. -- Вдруг
волна гнева окатила Ромашкина: "С такой кровожадной скотиной еще
миндальничаю! Может быть, ты, гад, убил моего отца, и уж конечно ты лез на
поддержать".
-- Лихо ты, Алексей Кондратьевич, в атаки ходишь! -- улыбаясь, сказал
Бойков. -- Видел я в стереотрубу.
-- Приходится, -- коротко ответил Линтварев, еще не отдышавшись после
быстрой ходьбы.
-- Ну, как ты на новом месте? Как народ? -- непринужденно, будто ничего
не знает и ведет обычный разговор, спросил генерал.
-- Народ хороший, -- ответил подполковник, сдерживаясь, чтоб не
посмотреть на Караваева -- оценит ли тот его благородство.
-- Значит, все нормально?
-- В основном.
-- За исключением пустяка, как в песенке про маркизу? Ну-ка, давай
пройдемся. Устал я целый день в машине скрюченным сидеть.
Они спустились в лощину, где можно было ходить в рост. И вот здесь
Бойков перешел на серьезный тон. Генерал спрашивал со своих политработников
гораздо строже, чем со строевых офицеров. Объяснял это не особым
расположением к строевикам, не тем, что у них работа сложнее и
ответственности больше, -- политработник в глазах члена Военного совета был,
да и на самом деле являлся, человеком, для которого моральная непогрешимость
- самое необходимое качество его профессии.
-- Почему вас не принял коллектив? Почему вы не сошлись с людьми? -
строго спрашивал Бойков.
-- Здесь был не коллектив, а семейственность. Старшие покрывали
младших. Сор не выносили из избы. А я на это не пошел.
-- Факты, -- коротко спросил Бойков.
-- Старший лейтенант Ромашкин избил капитана Морейко, дежурного по
штабу. Это хотели замазать, а я не позволил. Поставил вопрос принципиально.
Тем более у Ромашкина были антисоветские высказывания.
Генерал все это уже слышал от других; обвинение в политической
неблагонадежности, по мнению Бойкова, было наиболее серьезным пунктом в деле
Ромашкина. Поэтому до прихода Линтварева генерал побеседовал с
уполномоченным особого отдела Штыревым, который сказал, что никогда у
разведчика таких высказываний не наблюдалось, хороший, смелый парень, а
обвинение это Линтварев привез с собой, якобы где-то в госпитале слышал
крамольные слова от Ромашкина.
Свою информацию Штырев завершил таким мнением:
-- Я разбирался -- ничего серьезного нет. Случайно оброненная фраза, да
и то без политического смысла. Зря подполковник на хорошего разведчика бочки
катит.
Узнав все это, Бойков хотел выяснить, в чем же причина такого обвинения
со стороны Линтварева. Поняв в конце концов, что Алексей Кондратьевич при
самозащите просто "закусил удила", Бойков строго отчитал его:
-- Вы не поняли ни людей, ни обстановки. Здесь не семейственность, а
хорошая боевая семья! И очень плохо, что вас не приняли в эту семью. Вы
здесь чужой. Вы противопоставили себя коллективу. Вас надо убирать из полка.
Я не делаю этого лишь потому, что затронута честь политработников вообще.
Уронили ее вы. Я еще не встречал в своей практике такого, чтобы
политработник не нашел общего языка со здоровым коллективом. Подчеркиваю -
со здоровым! Потому что полк всегда прекрасно справлялся со всеми боевыми
задачами. -- Генерал искренне переживал оплошность своего подчиненного,
такое действительно редко случалось. -- Я вас оставляю здесь для того, чтобы
вы восстановили не только свое имя, но и доброе отношение к званию
политработника. Обещаю вам приехать через месяц. Если вы не справитесь с
этой задачей, нам придется расстаться.
Генерал умышленно не напоминал Линтвареву грехи, за которые его убрали
из штаба армии, считал это слишком примитивным воспитательным приемом,
умолчать было более благородно и действенно.
-- Желаю вам найти в себе силы и необходимые качества для того, чтобы
поправить положение.
Линтварев все время ждал -- вот-вот Бойков бросит ему в лицо обидную
фразу о прошлой провинности. И то, что генерал не вспомнил об этом, еще
больше обостряло сознание собственной вины.
Из полка Караваева генерал поехал на то направление, где наступала
дивизия с приданной ей штрафной ротой. По дороге Бойков спросил шофера:
-- Помнишь, Степаныч, разведчик с нами однажды ехал, по спидометру
километраж засекал и точно указывал место на карте?
-- Как же, помню, товарищ генерал, его сон сваливал, вот он и хитрил.
-- Так вот этот парень угодил в штрафники.
-- Что натворил?
-- За мальчишескую несдержанность пострадал.
Шофер удивленно поглядел на начальника:
-- Это как же понимать?
-- Один субъект нехорошо говорил о женщинах, а Ромашкин дал ему за это
по физиономии.
-- И все?
-- Все.
-- Надо помочь парню, товарищ генерал.
-- Вот едем помогать. Жаль, если убит или ранен, -- хороший разведчик.
Шофер невольно прибавил скорость, будто это могло решить судьбу то=C7о
хорошего лейтенанта.
Усталый, удрученный большими потерями, командир штрафной роты доложил
генералу, что Ромашкин отличился -- помог задержать предателей-перебежчиков,
а в наступлении вел за собой атакующих на левом фланге. Говорил Телегин
как-то неопределенно, в прошедшем времени.
Генералу еще в штабе дивизии сказали -- от роты остались единицы, и он
боялся спрашивать о Ромашкине. Капитан тоже не говорил о том, что особенно
интересовало члена Военного совета. Наконец Бойков спросил:
-Жив?
-- Утром был жив. Сейчас не знаю.
-- Позвоните.
Телегин стал вызывать по телефону "Шурочку", долго искал ее через
коммутаторы, наконец радостно закричал:
-- "Шурочка"? Сиваков -- ты? Слушай, где у тебя разведчик, ну тот,
Ромашкин? Живой? -- И, обращаясь к Бойкову, доложил: -- Жив, товарищ
генерал.
-- Прикажите направить его сюда.
Через час Ромашкин стоял перед членом Военного совета.
-- Здравствуй, орел! Рад, что ты жив! Ну как, не ранило тебя?
-- Цел, товарищ генерал! -- улыбаясь, говорил Василий, счастливый и
гордый тем, что его помнят, о нем беспокоятся.
-- Ты знаешь, для освобождения из штрафной роты нужно быть раненым.
Просто для формальности нужна хотя бы небольшая царапина.
Ромашкин виновато переступил с ноги на ногу:
-- Нет, не зацепило на этот раз.
-- Ты, может, не почувствовал? Бывает, в горячке боя не замечаешь. Иди
вон в кусты, разденься: может, где-то под одеждой задело?
Ромашкин ушел в кусты, раздеваться не стал -- уверен, нет ранения, -
постоял, покурил, вернулся:
-- Нет, товарищ генерал, никаких царапин.
Бесхитростная простота разведчика вызвала досаду у члена Военного
совета -- не мог найти какую-нибудь старую царапину, ну хоть прыщик
какой-нибудь расковырял бы! Но ничего не поделаешь. Придется идти более
длинным путем соблюдения всех формальностей, неизбежных при освобождении
штрафника без ранения. Должен заседать трибунал и, всесторонне рассмотрев
дело, вынести решение об освобождении Ромашкина из штрафной роты за
проявленное мужество. Того, что совершил Ромашкин, было вполне достаточно
для решения трибунала. И все же у Бойкова испортилось настроение. Эта
длинная формалистика была нужна теперь не ему, не Ромашкину, а соблюдалась
из-за Линтварева. Генерал хорошо знал людей, которые, не задумываясь,
бросаются политическими обвинениями, как это сделал Линтварев. Такого
человека побаиваются не только окружающие, но и начальники. Вот и он,
Бойков, вынужден все оформлять строго документально, чтобы Линтварев при
случае не бросил тяжелую фразу и по его адресу: освободил своей властью
политически неблагонадежного! "Ну, если соблюдать все тонкости, надо
трибуналу заняться не одним только Ромашкиным", -- подумал Бойков и спросил
командира роты:
-- Кто еще отличился в наступлении?
Капитан задумчиво сказал:
-- Все шли в атаку смело.
Ромашкин помог ему:
-- Рядовой Нагорный продолжал идти вперед с простреленным сердцем,
товарищ генерал. Я сам это видел. Нельзя ли его наградить за мужество?
-- Даже нужно! -- поддержал Бойков. -- Представьте материал, товарищ
капитан. Ну, а еще кто?
-- Есть один шустрый парень, правда, из уголовников, но из него может
выйти хороший разведчик, -- сказал Ромашкин.
-- К себе во взвод намечаешь? -- спросил генерал.
-- Возьму, если разрешите.
-- Представляйте и этого человека на рассмотрение трибунала. Как его
фамилия?
-- Голубой, -- подсказал Василий. Бойков усмехнулся:
-- Смотри, чтобы он у тебя красным стал.
-- Будет, парень смышленый.
В этот же вечер дивизионный трибунал, рассмотрев дела двух штрафников,
отличившихся в боях, вынес решение освободить Ромашкина и Голубого из
штрафной роты досрочно, о чем и выдал обоим соответствующие бумаги.
И снова Ромашкин, забыв все обиды, ехал в родной полк на попутных
машинах, а Вовка-Штымл, еще более повеселевший от крутого поворота в жизни,
расспрашивал Ромашкина:
-- А разведчики, они кто, специально подготовленные или как?
-- Разведчики, Вова, это особые, самые смелые и находчивые бойцы, самые
верные и самые преданные Родине люди.
Уже был подготовлен проход в колючей проволоке, осталось в него
пролезть по одному, потом перепрыгнуть траншею и уползти в тыл гитлеровцев,
как вдруг произошла смена. Часовой, который стоял до этого на посту,
прохаживался в траншее, удаляясь влево от пулемета и от группы разведчиков.
Разминая ноги, греясь, он уходил далеко в сторону, поэтому и решили делать
проход именно здесь. Новый часовой стал ходить вправо от пулемета и мимо
готового прохода.
Ромашкин с досадой глядел на темную голову и плечи немца, тот, как
"грудная" мишень на стрельбище, проплывал над снежным обрезом траншеи. Проще
всего было проползти под проволокой, спуститься в окоп, и фашист сам придет
в руки. Но на этот раз перед разведчиками стояла иная задача. Василий хорошо
помнил разговор с полковником Караваевым.
-- Вот отсюда "язык" нужен. -- Караваев показал на карте синий флажок,
обозначавший немецкий штаб, посмотрел на Ромашкина пристальным испытывающим
взглядом. -- Сможешь?
-- Попробуем.
-- Это нужно не только мне, объект указан штабом армии.
-- Постараемся.
И вот лежат у проволоки Василий и с ним еще пятеро: Пролеткин, Рогатин,
Голубой, Голощапов и радист Жук. Все так хорошо началось: тихо добрались к
заграждению, обнаружили наблюдателя, сделали проход... И надо же этому фрицу
ходить именно в их сторону! Снять его нельзя: обнаружат следы группы,
ведущие в тыл, начнут гонять с собаками, не уйдешь. Другой проход делать?
Трата времени, да и риск немалый: надо отползти бесшумно в новое место,
найти там часового. И еще неизвестно, как тот будет ходить. Лучше дождаться
здесь смены. Может, следующий часовой будет ходить влево. Ромашкин оттянул
рукав маскхалата, показал разведчикам циферблат часов, покрутил над ними
пальцем и ткнул в сторону отошедшего часового. Все поняли: будем ждать
смену.
Василий опустил лицо на рукавицу, закрыл глаза. Хорошо бы заснуть на
мягком снегу. Он действительно мог бы заснуть вблизи немцев, такое уже
бывало, когда долгими часами приходилось выслеживать гитлеровцев, пережидать
опасность в нейтралке или в тылу врага. Ко всему привыкает человек, даже к
опасности. Василий вспомнил, как громко билось сердце, когда Казаков вывел
его впервые из своих траншей. Гитлеровцы находились неведомо где, очень
далеко, а Ромашкину за каждым кустом мерещился фашист. И вот враг реальный,
настоящий -- в нескольких метрах, ему достаточно нажать на крючок пулемета -
и все будет кончено, а Василию хочется спать, он абсолютно спокоен, потому
что десятки раз бывал в переделках посложнее. Ромашкин уверен, если фашист
обнаружит группу, он не успеет выстрелить из пулемета, его опередит
автоматная очередь или взрыв гранаты. Когда-то за эту науку отдал жизнь
Костя Королевич, но зато после его подвига разведчики знали -- они не
беспомощны вблизи врага, могут оставаться хозяевами положения, главное, не
терять ни секунды, действовать смело и уверенно огнем, гранатами и только
после этого отходить.
Смена произошла через час. Гитлеровцы недолго поговорили. Один из них
засмеялся и ушел по ходу сообщения. Новый наблюдатель встал около пулемета,
пустил вверх ракету, осмотрел перед собой нейтралку, дал очередь просто так,
видно, хотел опробовать свой "машиненгевер". Ромашкин следил за ним, не
поднимая лица, и мысленно подгонял: "Ну, давай гуляй. Куда ты, гад, будешь
ходить?" Немец потоптался и двинулся... в сторону группы. "Ах, чтоб тебя! -
ругнулся Ромашкин. -- Столько ждали, время потратили, а ты сюда же зашагал!
Ну, тем хуже для тебя. Того пощадил, тебя, гада, проучу". Василий
по-настоящему разозлился на незадачливого часового, который, ничего не
подозревая, нарушал планы разведчиков.
Рядом с Ромашкиным лежал Вовка Голубой, он вообще не отходил от
командира ни на шаг. Сейчас пытливо и вопросительно поблескивал озорными
глазами.
Часовой, будто уловив нависшую опасность, прошел мимо пулемета и
удалился влево. Теперь он стал ходить и вправо и влево от пулемета.
Ромашкин сразу почувствовал облегчение, оживился. Как только гитлеровец
ушел на самое дальнее от группы расстояние, командир махнул Пролеткину, тот
мигом юркнул под проволоку, пролетел над окопом и скрылся в заснеженных
кустах. Так по одному прошмыгнули все. Ромашкин полз последним. Когда еще
была видна спина удаляющегося наблюдателя, Василий пролез под проволоку,
снял подпорки: проход был сделан тем самым способом, о котором Ромашкин
говорил Червонному, -- это нужно было, чтобы немцы не обнаружили проход с
рассветом. Сняв палки и убедившись, что проволока опустилась на прежнее
место, Василий быстро перемахнул через темную пасть траншеи, которая дохнула
на него специфическим "фрицевским" запахом.
Шли долго. От куста к кусту, от канавы к ямке, от дерева к дереву. К
рассвету все же успели добраться до намеченного места. Замаскировались в
небольшой рощице. Перекусили, напились воды и залегли спать. Только Ромашкин
остался наблюдать первым. В течение дня все по очереди должны были наблюдать
и изучать объект.
Штабные блиндажи были врыты в скаты оврага. Натоптанные в снегу
тропинки сбегали со скатов на центральную дорожку на дне. Гитлеровцы с утра
умывались, некоторые офицеры, оголяясь до пояса, делали зарядку.
Промелькнуло в бинокле несколько женщин в форме, в пилотках, в сапожках.
Ромашкин оживился: "Вот бы поймать одну из них. Такого "языка" у меня еще не
было". Он стал следить, в какие блиндажи заходят немки, удобны ли их жилища
для нападения ночью.
Главное, чтобы все произошло бесшумно, -- разведчиков только шестеро,
если начнут ловить, ноги не унесешь, до передовой километра четыре.
Немочки заходили в большие блиндажи в центре расположения штаба, туда
идти опасно. Но кто знает, может быть, там рабочие землянки, а спать они
пойдут куда-нибудь вот в эти крайние, небольшие блиндажишки.
Передавая бинокль сменившему его Саше Пролеткину, командир рассказал о
женщинах. Саша насупился и брезгливо сказал:
-- Не дай бог на одну из них напороться в блиндаже.
Василий рассмеялся.
-- Ну ладно, не будем связываться с женщинами. Следи вот за вторым от
края блиндажом, туда два офицера зашли. Сейчас они там. Посмотри, посчитай,
сколько к концу дня их там останется.
Когда стало вечереть и приблизилось время для захвата "языка", Ромашкин
забеспокоился -- не выявлена очень важная деталь. Определили, куда идти,
знают, что в намеченном блиндаже не больше трех человек, двое из них
офицеры. Но где охрана? Это пока выяснить не удалось. А штаб не может быть
без охраны. Она где-то есть, только разведчики ее не обнаружили. И это очень
опасно в их положении: хорошо скрытая охрана для того и существует, чтобы
обезопасить штаб от нападения таких групп, как Ромашкина.
Василий уже подумывал сообщить в полк по радио о том, что придется
остаться еще на день, как вдруг Иван Рогатин, дежуривший с биноклем, замахал
рукой, подзывая к себе:
-- Есть охрана, товарищ старший лейтенант. Вон глядите -- парный
патруль. Поверху пошел.
Ромашкин приник к биноклю.
-- Понятно. Значит, на ночь выставляют. Хороший маршрут выбран для
патруля. Им видны и подходы и все, что внизу, в овраге, делается.
-- Снимать будем? -- спросил Вовка, он еще ни разу не снимал часовых, и
поэтому у него "чесались руки". -- Мы тихо с Иваном или вот с Голощаповым, -
попросил нетерпеливый Штымп.
-- Ты за себя говори, а меня не тронь, -- заскрипел Голощапов. -- Я
один раз уже снимал часовых около флага. Как вспомню, до сих пор под ребром
холодный нож чую. Ох, и полосовал же он меня, гад!
-- Будем брать втихую, -- прервал разведчиков Ромашкин. Он уже засек
время, сделал необходимый расчет и теперь объяснял ребятам: -- Патрульные
обходят вокруг расположения штаба за семь-восемь минут. Пройдут мимо нашей
рощи -- мы в овраг. Ты, Жук, не спускай с них глаз, каждую минуту должен
знать, где будет патруль.
-- Понятно.
-- В блиндаж пойдем я и Рогатин.
-- Может, меня возьмете? -- спросил Вовка.
Ромашкин так взглянул на него, что Голубой сразу понял: время
разговоров и шуток прошло, сейчас все подчиняются беспрекословно.
-- Голубой прикрывает вход в блиндаж слева, Пролеткин -- справа.
Голощапов остается у двери. Огонь открывать только в самом крайнем случае.
Дождались глухой ночи. Патруль сменился несколько раз. Луна еще не
взошла. В черном овраге не было видно ни одного освещенного окошечка. Штаб
спал. Только трубы блиндажей дымили.
Разведчики подползли к тропке, где ходил патруль. Напряженные,
собранные, будто сжатые пружины, они следили за патрулем и ждали сигнала
командира. Когда немцы отошли на достаточное расстояние, Ромашкин вскинулся
и, ступая бесшумно, пригибаясь, пошел вниз. Он не оглядывался, знал -- все
идут за ним. У намеченного блиндажа Василий лег. Заметив тоненькие полоски
света, пополз к окну. Стекло было занавешено черной бумагой изнутри. Через
узкие щели Ромашкин разглядел на столе, застеленном газетой, термос, бутылку
вина, вскрытую банку консервов, печенье, сигареты. У стола сидели двое. Один
в полной форме -- гауптман-капитан. Другой без кителя, в зеленой рубахе.
Китель и ремень с парабеллумом висели на гвозде, вбитом в стену. "Почему они
так поздно не спят? Может, дежурные? Какая нам разница -- хорошо, что
офицеры".
Ромашкин посмотрел на Жука, тот глянул на свои часы и, вскинув руку,
показал, где сейчас может находиться патруль. Подождав, пока солдаты
протопали поблизости, Ромашкин быстро вошел в траншейку, ведущую к двери.
Иван последовал за ним.
У двери Василий остановился. Сердце стучало так громко, что казалось,
его биение слышат офицеры там, в блиндаже. Испугавшись, что это
действительно может произойти, Ромашкин рванул дверь и, вскинув пистолет,
быстро шагнул через порог. Вплотную за ним с автоматом наготове вошел Иван.
Он тут же захлопнул дверь, чтоб свет и возможную борьбу не увидели снаружи.
А Ромашкин приглушенно, но властно скомандовал:
-- Хальт! Хенде хох!
"Они же никуда не бегут, зачем я "хальт" сказал? -- мелькнуло у
Ромашкина. -- Ну, ничего, поняли. Руки задирают".
Тот, который был в полной форме и стоял ближе к Ромашкину, поднял руки
вверх и расширенными глазами пялился на неведомые существа в белых одеяниях.
Другой гитлеровец стоял по ту сторону стола, руки поднимал
нерешительно, одну выше другой, а глазами косил вбок. Ромашкин сразу уловил
это движение, хотел еще раз скомандовать "Руки вверх!", но не успел. Офицер
кинулся к висевшему на гвозде ремню и пытался выхватить пистолет из кобуры.
Все произошло в считанные доли секунды, но Василий все же успел оценить и
правильно среагировать на происходящее. Свалить боксерским ударом офицера не
удастся. Мешает стол. Парабеллум уже до половины выхвачен из кобуры. Надо
стрелять. Ромашкин надавил на спуск. Выстрел показался громче орудийного!
Офицер по ту сторону стола свалился, а у того, что стоял рядом, вдруг ожили
глаза, лицо стало осмысленным. Он напряженно вслушивался: не бегут ли на
помощь, услыхав звук выстрела? Ромашкин и Иван тоже напряженно ждали -
вот-вот послышится топот, стрельба прикрывающих разведчиков -- и начнется...
Все кончилось благополучно для разведчиков. Выстрел, глухо прозвучавший
в закрытом блиндаже, никто не услыхал. Рогатин быстро "обработал" пленного -
всунул ему в рот кляп, надел на него шинель, белый маскхалат, связал за
спиной руки. Опытный Иван знал -- все это надо делать быстрее, пока немец в
шоке, скоро он опомнится и тогда будет сопротивляться.
Ромашкин тем временем собрал все бумаги в блиндаже, документы и оружие
убитого офицера. Еще раз оглядел землянку и, погасив парафиновый светильник,
открыл дверь. Сначала он никого не увидел во мраке. Потом различил Жука и
его руку, направленную в сторону патруля. Затаившись у двери, Ромашкин ждал,
когда солдаты пройдут. Темные фигурки были видны неподалеку. И вдруг, когда
патруль находился на самом близком расстоянии, пленный офицер ударил
Голощапова ногой, сбил его и попытался выбежать из траншейки, чтобы привлечь
внимание своих. Гитлеровец мычал и, мотая головой, пытался выплюнуть кляп.
Голощапов не растерялся, схватил его за ногу и, повалив на землю, зажал на
всякий случай рот поверх кляпа. Офицер продолжал брыкаться. Патруль, ничего
не заметив, прошел мимо.
Ромашкин поднял гитлеровца, радостно подумал: "Ну и везет нам сегодня:
выстрел не услыхали, этого не заметили". Вдруг немец опять отчаянно забил
ногами, силясь освободиться. Ромашкин быстро прикинул: "Жирный, скотина,
килограммов на восемьдесят, нести тяжело будет", -- поэтому нокаутировать
строптивого "языка" не стал, а врезал ему коротким аперкотом снизу в
подбородок. Офицер икнул, вытаращил глаза и, сразу поняв, что с этими белыми
призраками шутки плохи, затих. Ромашкин, махнув разведчикам, побежал вверх
по косогору.
Потом они быстро, то бегом, то вприпрыжку, двигались к переднему краю,
надо было уходить как можно скорее, пока в штабе не обнаружили пропажу.
Холодный ночной воздух и удача бодрили ребят -- неслись, не чувствуя
усталости. Осторожный Ромашкин осаживал разведчиков:
-- Тихо вы, как кони топаете!
Когда были неподалеку от первой траншеи, выкатилась из-за туч луна и
осветила группу. Все окружающее подернулось желтоватым отсветом.
-- Только тебя не хватало! -- Пролеткин ругнулся.
Ромашкин увидел на щеках гауптмана две мокрые полоски -- офицер плакал.
Это очень удивило Ромашкина. Он привык видеть на допросах вызывающе наглых
гитлеровских офицеров. Этого еще ни о чем не спросили, а он уже нюни
распустил. Странный фриц. "Неужели обиделся так сильно, что я ему по морде
дал? Сам же виноват -- не шебуршись. Какой чувствительный!"
По взлетающим вверх ракетам нашли в первой траншее пошире промежуток
между немецкими ракетчиками. Осторожно выползли к траншее. Она была в этом
месте пуста. Проверили, нет ли кого, до ближайших поворотов. Затем Саша
достал из вещевого мешка ножницы, перемахнул через окоп и стал резать
проволоку, теперь проход скрывать незачем, да и пошире он нужен, пленный
ведь не умеет проползать в небольшую щель. Когда все было готово, Саша,
махнув рукой, юркнул в нейтралку и по ту сторону проволоки на всякий случай
приготовился прикрывать группу из своего автомата.
Ромашкин дернул пленного за плечо и, когда тот обернулся, показал
вперед на проход, а чтобы фашист лучше усвоил и выполнял, что от него
потребуется, поднес к его носу свой тяжелый кулак. Гитлеровец послушно
закивал головой. "Ну вот и хорошо", -- подумал Василий. Он помог пленному
встать, так как со связанными за спиной руками офицер сам подняться не мог.
Разведчики с автоматами наготове прикрывали справа и слева. Командир взял
пленного за ремень крепко, чтоб тот почувствовал силу, вздернул его и,
кивнув в сторону заграждения, так вот, держа пленного за ремень, перешагнул
вместе с ним траншею. Потом они оба легли, и Василий, бесцеремонно взяв
пленного за шиворот, протащил его под проволокой.
В штабе полка не спали только начальник разведки Люленков да дежурные
связисты. Пленному развязали руки, вынули кляп изо рта. Когда офицер
отдышался, Ромашкин полюбопытствовал:
-- Почему вы плакали? Потому что я ударил?
Офицер с нескрываемой ненавистью искоса посмотрел на разведчика -- он
теперь видел, что имеет дело со старшим лейтенантом, поэтому демонстративно
встал к нему боком, а лицом к капитану Люленкову, -- заговорил на русском
языке, не очень быстро находя нужные слова, перемежая их немецкими.
-- Если бы я имел возможность, -- с клокочущей в глотке злобой сказал
гауптман, -- если бы я мог получить такую возможность, я бы не только
разорвал вас на куски, но еще топтал бы каждый кусок, пока он не стал мокрым
местом!
-- Неужели так обиделись за то, что ударил? Я еще вас пожалел, поучил
легонько.
-- Я обижен не только за удар. Вы мою всю жизнь испортили! Я сдал
должность майору Франку, которого вы убили. Я имею новое назначение в
резервный полк. Должен утром ехать. Для меня война кончена. Через несколько
дней я бы увидел мою дорогую фрау Гильду, моих милых деток -- Кехтен и
Адольфа. И вот все так неожиданно перевернулось. Если бы мне бог дал
несколько минут, я бы своими зубами перегрыз вам глотку!
Ромашкин сначала усмехнулся: "Да, уж ты бы надо мной покуражился", -
потом спокойно сказал:
-- Никаких особых бед я не принес -- там для вас война кончилась, и
здесь она кончится. Там вы остались бы живы, и здесь будете жить. -- Вдруг
волна гнева окатила Ромашкина: "С такой кровожадной скотиной еще
миндальничаю! Может быть, ты, гад, убил моего отца, и уж конечно ты лез на