Карпов Василий. Взять живым

играет. Не то что мы, фронтовые черти, в грязи, в дыму, по неделям не
умытые". У Ромашкина не вызвала раздражения эта тыловая ухоженность майора,
наоборот, позавидовал, хотелось и ему пожить, послужить в мирной жизни,
стать таким же холеным.
Василий опрокинул стаканчик в рот, сопроводив его тайным пожеланием:
"Дай бог, чтобы это сбылось!" Соседям же, коротко кивнув, сказал:
-- Со знакомством...
За выпивкой, как водится, пошел разговор -- кто где служил, какие с кем
необыкновенные дела приключались. Сначала сапер поведал о страшной атаке
"тигров" под Прохоровкой на Курской дуге. Оказался он человеком
разговорчивым, просто говорил медленно. Ну, а когда "поддал" из фляги, то
жесты и слова стали еще проворнее.
-- Ползут, понимаешь, как глыбы броневые. Наши снаряды от них
рикошетят. Очень плохо действует на людей, когда снаряды рикошетят. Страх
берет. А он сам, "тигр", как плюнет, так не только пушку, а еще и землю под
ней на метр сметает! Сильна дура, ничего не скажешь! Это только в газетах да
в кино с ними ловко расправляются. А я вот как встал лицом к кресту, так у
меня в жилах вместо крови лед образовался. Оцепенел весь. Еле превозмог
себя. Мы, саперы, мины до боя расставили. Некоторые танки подорвались, а
многие на нас пошли. Во время атаки я со своими минами куда? Только под
гусеницы, но до этого дело не дошло. Рядом со мной пушка оказалась, половину
ее расчета выбило. Стал я помогать артиллеристам. Срочную службу в
артиллерии отбыл, пригодилось. Встал я к прицелу, руки дрожат, все в глазах
прыгает. Танк в меня хрясь! Перелет. Я в него -- хрясь, только искры от
брони да осколки взвыли. Он еще одним в меня -- хрясь! Опять перелет. Ну тут
уж я понял прицел, освоился. Подвел перекрестие под самую кромочку да как
врезал ему под башню, так и отлетела она, будто шапку ветром сдуло. Но
опустись у него пушка на миллиметр ниже -- привет, лежал бы я сейчас под
Прохоровкой!
После сапера заговорил майор. Но курсанту было интереснее послушать
Ромашкина, поэтому Юра несмело вставил:
-- Может быть, вы, товарищ старший лейтенант, расскажете про фронтовые
дела? -- он показал глазами на награды.
-- Потом. Давайте послушаем майора, -- возразил Василий, втайне
надеясь, что до него очередь не дойдет; он всегда терялся и не знал, что о
себе рассказывать, его фронтовые дела казались ему будничными и
неинтересными.
Майор Ланский, видно, собирался рассказать что-то очень интересное,
после слов курсанта он с явным нетерпением смотрел на компанию ясными серыми
глазами, которые стали еще ярче от выпитой водки, ждал -- говорить ему или
нет?
-- Давай, майор, трави, -- сказал капитан, угадывая по его
возбужденному лицу, что майор хочет рассказать очень интересное.
Майор заговорил приглушенным голосом, чтобы не слышали соседи, офицеры
склонились к нему. Ланский повел рассказ о женщинах. Тема обычная для
мужчин, тем более когда выпьют. Говорят в этих случаях с юморком, все
истории со смешными казусами. Ромашкину стало не по себе. Он вспомнил
историю с Морейко. Майор-юрист говорил правду. Пропадала легкость
полувранья, которая позволяет без стеснения рассказывать и слушать такие
истории. То, что говорил майор, было очень грязно. Ушам стало жарко от
подробностей, которые преподносил Ланский.
Капитан побагровел, опустил глаза, лицо его стало каменным. Василий
взглянул на курсанта Юрочку. Тот ловил каждое слово рассказчика. Щеки Юры
пылали, в глазах был восторг. Ромашкин понял состояние капитана Соломатина и
сам чувствовал жгучее желание прервать майора.
У Василия не было своих "сердечных" похождений, но он знал, как любили
друзья-фронтовики. Были у них и мимолетные встречи, но все же не такие, как
те, о которых говорил юрист. Ромашкин думал: "Да, они огрубели на войне. Они
видели много крови, убивали, кормили вшей. Но фронтовики не были подлецами.
Окопная любовь была порою скоротечной, потому что на жизнь было отпущено
мало времени. Но даже короткая любовь была искренней, она вырывала из круга
смерти, помогала почувствовать себя человеком. Ведь любовь -- это одно из
тех чувств, которое делает людей людьми. Пусть встречали фронтовики своих
подруг в землянках, в траншеях, пусть их близость была недолгой, все же я не
могу назвать эти отношения иначе как любовь. Фронтовики, мужчины и женщины,
были честны и верны в этом чувстве, и разлучали их ранения, долг службы или
смерть. А то, о чем говорит майор, -- скотство". Присутствие Юрика было
невыносимым. Курсант может подумать, что это и есть одна из доблестей
офицеров, которой, как и другим, он несомненно захочет подражать.
Ланский между тем не замечал отчужденности офицеров и с увлечением
продолжал рассказ.
Ромашкин был поражен, как иногда повторяются в жизни очень похожие
ситуации. "Вот сейчас я встану и дам ему по морде точно так же, как влепил
Морейко. И опять будет штрафная рота, даже трибунал, он же юрист. Нет, надо
поступить как-то иначе". Слушать и видеть сладострастное лицо Юрика уже не
было сил. Ромашкин встал и тихо молвил:
-- Хватит. Неужели вы не понимаете, что это нехорошо?
Майор удивился, ему казалось, что все слушали с большим интересом.
-- Правильно, -- поддержал капитан Соломатин, -- не надо больше об
этом.
Майор обиженно хмыкнул, пожал плечами, встал и ушел покурить.
-- Ты, Юра, забудь, что говорила эта шлюха, -- посоветовал капитан, не
глядя в глаза курсанту. Ему было стыдно смотреть на юношу.
Вдруг открылась часть стойки, которая огораживала кассу. Из кассы вышла
молодая женщина. Она подошла к Василию и негромко, но в то же время не таясь
от тех, кто находился поблизости, сказала:
-- Пойдемте, товарищ старший лейтенант, я устрою вас на ночлег.
Это было очень кстати. После случившегося неприятно оставаться рядом с
Ланским. Без долгих размышлений Василий взял свой чемодан и приготовился
шагать через лежащих. Но вовремя спохватился: "Нехорошо так бросить друзей".
-- А в комнате отдыха еще три места не найдется? -- спросил он.
-- Нет, могу устроить только одного.
Ромашкин смотрел на сапера и курсанта -- как быть?
-- Иди, -- сказал капитан, -- зачем здесь маяться, если есть
возможность отдохнуть по-человечески.
Василий кивнул и зашагал к двери.
Вышли в мокрую тьму. Ветер словно влажной марлей зашлепал по лицу.
Василий шел за женщиной и думал: "Как неосторожно мы болтали..." Поравнялся
с ней, спросил:
-- Вы все слышали?
-- Спасибо вам, товарищ старший лейтенант.
-- За что спасибо?
-- Заступились за женщин.
Ромашкин предполагал, что кассирша ведет его в гостиницу или в комнату
отдыха для летного состава, где хочет устроить в порядке исключения. Но они
вошли в подъезд с запахами домашней кухни. Не похоже, чтобы здесь
размещалась гостиница.
Вынув из сумочки ключ, женщина отперла дверь на втором этаже. В светлом
коридоре было три двери. За двумя из них слышались голоса. Одна из дверей
распахнулась. Выглянула полная молодая блондинка в байковом бордовом
халатике.
-- Верочка пришла, -- приветливо не то спросила, не то сообщила она
тем, кто был за дверью, -- да еще с гостем! -- Глаза соседки засветились
любопытством.
Тут же отворилась другая дверь, из нее шагнула пожилая, с отекшими
ногами, по-домашнему не причесанная, женщина.
-- Гость у Веры? -- изумилась она и бесцеремонно стала рассматривать
Василия. -- Старший лейтенант. Красивый, -- говорила она по мере осмотра.
Глаза у нее были доброжелательные, тон шутливый, поэтому слова ее хоть и
смущали, но не были неприятными.
-- Раздевайтесь, -- сказала Вера и сняла пальто у вешалки.
Ромашкин стянул шинель. Пожилая соседка воскликнула:
-- Сколько наград! Однополчанин, Верочка?
-- Да, вместе воевали.
-- Вот как хорошо, очень рада за вас. -- Блондинка, не стесняясь,
спросила: -- Есть чем угощать гостя-то? Если нет, возьмите у меня с белой
головкой, не разливная. Петя вчера привез.
Вера посмотрела на Василия, глазами спросила: "Взять?" Он смущенно
ответил:
-- Не надо. Вы же знаете, я уже...
-- Ну проходите, не стесняйтесь, -- пригласила пожилая, будто звала в
свою комнату.
Соседки явно уважали Верочку. И гости, видно, у нее бывали не часто.
То, что кассирша привела его не в гостиницу, а к себе, очень смутило
Ромашкина, он чувствовал себя стесненно и рад был поскорей войти в комнату с
глаз долой от соседок, хотя они и были приветливы.
Комнатка Веры оказалась крошечной. Меньше чем прихожая. Здесь стояла
одна солдатская железная кровать. В узком проходе между кроватью и стеной -
тумбочка, на тумбочке зеркальце, пудра, флакончик духов. У самой двери стоял
одинокий старинный стул. Его добротное, темное от времени дерево, желтая
сеточка на спинке и тисненая ткань на сиденье очень не гармонировали с
беленными известью стенами и больнично-казарменным убранством комнатки.
-- Садитесь, -- Вера указала на стул.
Ромашкин увидел по глазам: ей приятно, что у нее есть такой хороший
стул и что гостю на нем будет удобно.
Василий поставил чемодан к спинке кровати, сел и с любопытством стал
разглядывать Веру. Она стояла напротив, улыбалась и терпеливо ждала, когда
он закончит осмотр.
Было ей лет двадцать, но выглядела она старше.
Карие глаза хоть и улыбались, но за улыбкой стояла грусть. И видно
было, грусть в глазах Веры какая-то не временная, а отстоявшаяся. Что-то не
ладно в жизни этой девушки.
-- Зачем вы привели меня к себе, вам одной тесно.
-- Устроимся, товарищ старший лейтенант.
Ромашкин взглянул на кровать. Спать больше негде. Значит, ляжем вместе?
Ему очень не хотелось, чтобы у этой доброй и, видно, не очень-то счастливой
женщины прибавились неприятности.
-- А что скажут ваши соседки?
Вера не переставала улыбаться:
-- Пусть говорят что хотят... Да вы не думайте об этом, они хорошие.
-- Я, собственно, не о себе, а о вас...
-- Ладно, товарищ старший лейтенант, не сомневайтесь. Умываться будете?
- она открыла тумбочку, подала чистое полотенце. -- Идите в кухню, правая
полочка моя, там мыло.
Василий медлил, не хотелось встречаться с женщинами.
Вера подошла к нему, расстегнула пуговки на его гимнастерке.
-- Поднимите руки.
Он поднял. Вера потянула гимнастерку вверх, сняла ее и велела:
-- Идите.
Василий вышел в коридор, несмело шагнул в кухню. В ней никого не было.
Зеленый рукомойник с висячим железным стерженьком -- один на всех жильцов.
Ромашкин взял мыло с правой полочки, осторожно поднимал и опускал стерженек,
старался не греметь, чтобы не вышли из своих комнат любопытные соседки.
В комнатке Веры были готовы две постели. На кровати сияли ярко-белые
простыни с крупными квадратами, как слежались они в сложенном виде. Другая
постель на полу -- между кроватью и стеной. Ромашкин решил, что нижняя для
него, и стал стягивать сапоги.
-- Теперь пойду умываться я, -- сказала Вера. -- Ваше место на кровати.
Пока я вернусь, укладывайтесь.
"Только этого не хватало; хозяйка, женщина, будет спать на полу, а я,
проезжий молодец, на ее кровати", -- подумал он, но возражать не стал, зная,
что она будет настаивать и это затянется надолго. Как только хозяйка вышла,
Василий тут же забрался под одеяло на полу. Приятная свежесть охватила его в
чистой постели. Вспомнил душный, прокуренный зал аэропорта. "Вот предстояла
ночка, не дай бог! Конечно, после фронтовых блиндажей, в тепле, в сухом
помещении проспал бы безбедно со всеми, но все же в чистой постели куда
приятней. Повезло. Только как быть с Верой? Пригласила она из уважения, как
фронтовика, зная цену наградам, или же привела как мужчину? Может быть,
скучно жить одной, видит, мужик не из болтливых, вот и привела. А соседки?
Почему их не стесняется? Разговоры ведь пойдут. Пойдут ли? Еще неизвестно,
каковы сами соседки. Кто у них за дверями, мужья или такие же, как я,
страннички?"
-- О! Я же велела вам, товарищ старший лейтенант, на кровать ложиться,
- сказала Вера, глядя сверху вниз.
-- Меня зовут Василий, фамилия Ромашкин, хватит по званию обращаться. -
Ему снизу хорошо были видны ее стройные полные ноги, он отвел глаза, чтобы
она не заметила. Но она поняла это и отошла к стулу.
-- Я потушу свет, а вы перейдите на кровать. -- Щелкнул выключатель, и
на некоторое время сделалось очень темно. Потом стали вырисовываться слабые
контуры окна.
-- Что же вы не переходите?
Сердце Ромашкина застучало быстро-быстро. Он сел. Нашел в темноте руку
девушки. Осторожно потянул к себе. Сопротивление было, но не такое, чтобы
сразу пресечь его попытку. Он осмелел и более настойчиво влек ее к себе.
-- Не надо, товарищ старший лейтенант.
-- Я же вам сказал, меня зовут Вася.
Но она продолжала по-своему.
-- Прошу вас, товарищ старший лейтенант.
Она не вырвала решительно руку и строгим голосом не пресекла его
вольность. Села рядом с ним на постель и тихо прошептала:
-- Не надо...
Василий обнял ее плечи и тут же почувствовал, как тело ее напряглось и
руки, вдруг обретя силу, решительно уперлись в его грудь. Он понял, это пока
все, что ему будет позволено. Во всяком случае сейчас... Он разомкнул руки.
Но Вера не вскочила, не бросила ему зло: "За кого вы меня принимаете?" Нет,
она опустила голову на подушку, вздохнула и, когда он лег рядом, погладила
его теплой ладонью по щеке. Василий не понимал ее. Еще раз попытался обнять,
но опять встретил ее решительные крепкие руки. Потом она тихо заговорила:
-- Я служила в авиационном полку радисткой. Мне все фронтовики родня.
Увидела вас сегодня днем и не могла выйти из кассы. Смотрела на вас в щелку.
Вы очень похожи на наших ребят -- летчиков.
-- Я пехота-матушка, разведчик. Но перед войной пытался поступить в
авиационное училище.
-- Ну вот, значит, я не ошиблась, есть в вас что-то летное. -- Она
помолчала. -- Хорошее время было у меня на фронте, хорошее и страшное.
Хорошее потому, что жили мы дружно, одной семьей. Чудили. Любили друг друга.
А страшное потому, что иногда кто-то не возвращался после боевого вылета.
Погиб Игорь Череда, красивый, ясноглазый старший лейтенант. Два дня печаль в
полку стояла. И Клава, подруга моя, лежала как мертвая, глядела в потолок и
не мигала. Она любила его. Потом сбили Ваню Глебова. Белобрысый,
веснушчатый, его звали за это Подсолнухом.
Василий понял причину грусти в глазах Веры -- сбили, значит, и ее
любимого. Сделалось неловко за свою легкомысленность: у девушки горе, она
увидела в нем близкого человека, ее душа потянулась к нему, искала утешения,
понимания и помощи, а он полез к ней с дурацкими объятиями. Ромашкин
повернулся лицом к Вере и тоже погладил ее по щеке. Она умолкла и в ответ
погладила его руку, будто поблагодарила, что он наконец-то понял ее.
-- Я тоже любила летчика. Он был отчаянный. Рыжий, здоровенный, даже
немного страшный. Он был ас. Три ордена Красного Знамени носил на груди.
Другие ордена и медали не надевал. А были и другие награды, и мы знали.
Истребители любили его, он был хороший, бесхитростный товарищ! Егором звали.
Девчонкам он очень нравился! Как взглянет своими зелеными глазищами, так
душа делается маленькой, как у синички. Глаза у Егора были какие-то
сумасшедшие, огонь в них горел, будто в голове зеленая лампа зажигалась...
Млели девчонки. Я знала... А за мной он ухаживал. Проходил мимо -- мне жарко
делалось. А глаза его были в эти мгновения не грозные, а какие-то теплые, с
поволокой. Все знали, Егор меня бережет на жизнь после войны, не хочет он со
мной так вот по-походному отухаживаться. И я знала. И девчонки знали.
Завидовали мне. Кое-кто пытался даже залучить его сердце. -- Вера
усмехнулась. -- Но он на них ноль внимания. Я в душе смеялась над
неудачливыми соперницами. Гордилась своим рыжим великаном. Было мне как-то
страшно и сладко оттого, что он меня не трогал. Мне он ничего не обещал на
будущее. Щадил, наверное. Вдруг собьют, стану всю жизнь мучиться. Лучше,
если не обещать: ничего не имела, значит, ничего и не потеряла. -- Вера
помолчала, вздохнула и опять заговорила полушепотом: -- Однажды за мной
хотел поухаживать новенький летчик. Молоденький, вроде того курсанта, что с
вами сегодня сидел, румяный, чистенький. Подошел он ко мне вечером на
танцах. Потанцевали. Пригласил погулять по улице. Я пошла. Что тут
особенного? В дверях нас остановил Дима Зорин, тоже летчик из нашего полка.
Позвал моего ухажера на минуточку в сторону. Вернулся он с удивленными
глазами. Таращил их на меня, будто я знаменитость какая. Отвел назад к
танцующим. Ушел курить и больше не подходил. Только издали смотрел всегда то
на меня, то на Егора. Мы с Егором всегда были врозь. И на танцах, и в
столовой, и на улице. -- Вера замолчала. Ромашкин понимал, она подошла к
самому трудному месту и в рассказе и в жизни.
"Что же случилось с ее возлюбленным? Сбили его? Или завлекла в сети
какая-нибудь красавица?"
Вера молчала. Василий хотел подбодрить ее, поддержать в трудный момент
лаской, протянул руку к щеке и сразу почувствовал влагу. "Значит, сбили..."
Он подтянул кончик простыни и вытер Вере глаза.
-- Пойду, вы, наверное, спать хотите, -- сказала Вера влажными губами.
-- Лежи, -- почему-то на "ты" остановил Ромашкин.
Она осталась. Он обнял ее осторожно, как ребенка. Привлек к себе и
поцеловал в щеку. Вера не отстранялась. Лежала горячая и обмякшая. Она все
еще плакала.
-- Ну, не надо... перестань, -- попросил Василий, -- не вернешь ведь...
-- Спасибо вам, товарищ старший лейтенант, -- поблагодарила вдруг
девушка.
-- Опять ты с этим званием, -- он попытался изобразить в голосе обиду.
-- Привыкла, я же "рядовой и сержантский состав", с летчиками только по
званиям.
-- А за что же спасибо?
-- Поняли меня. Вы будто из нашего полка. Ни один наш летчик меня не
тронул бы, даже если б мы вот так в постели очутились. Очень любили и
уважали все Егора. Ну, спите. Хватит. Завтра рано вставать. Колдуны хорошую
погоду обещали, -- она отодвинулась от него, но не ушла на кровать.
Ромашкин думал о ней. Вспоминал свою фронтовую жизнь, боевых друзей,
девчат и женщин своего полка.
Были и у них увлечения и серьезная любовь, все знали об этом. Но сам
Василий романов не заводил, считал -- какие к черту на войне свадьбы и мечты
о будущем, тем более у него: каждую ночь на смерть ходишь. Но вот теперь,
лежа рядом с Верой, он вдруг почувствовал тоску и тягу к фронтовым девчатам,
с которыми был просто знаком там, в полку. Как бы хорошо всегда быть с той,
которая рядом была под бомбежкой, ждала тебя с задания, знала всех друзей,
живых и мертвых. Однако не было у Васи такой женщины. Не состоялась на
фронте большая, сильная любовь, как вот у Веры. "Может быть, я был слишком
молодой и легкомысленный и внешность моя не привлекла внимания стоящей
девушки?" У Василия даже мелькнула мысль: "А не жениться ли на Верочке? Вот
она рядом, своя, фронтовая, все знает, понимает, чистая и скромная девушка.
- Он улыбнулся. -- Интересно, как мы будем вспоминать наше знакомство? Я бы
шутил: "Пригласила хлопчика на ночку, а он обманул -- на всю жизнь остался!"
Смешно: час назад не были знакомы -- и вот уже в постели и я даже жениться
собираюсь!"
Василий не заметил, когда мысли перешли от яви в сон. Заснул тихо, даже
не лег поудобнее, как лежал на спине, так и уснул. Снилась ему красивая
девушка. Они гуляли по роще. Девушка, склоняясь к нему, что-то шептала, и он
ощущал ее теплое дыхание на своей щеке.
Проснулся Василий так же тихо и мягко, как и уснул. Сначала ему
показалось, что он вовсе и не проснулся, приятный сон продолжается, теплое
дыхание действительно овевало его лицо. Василий чуть приоткрыл веки. Все в
комнате, как во сне, было подернуто бледно-синим маревом, только на стуле
поблескивали лимонного цвета блики луны. Тучи, видно, рассеялись.
Над Васей склонилась Вера. Она опиралась на локоть, а другой рукой
водила по его волосам, почти не касаясь их. Она гладила его голову. Это едва
ощутимое прикосновение делало все происходящее совсем похожим на сон. Глаза
Веры были затуманены. Она была сейчас очень далеко, наверное, в своем полку
и ласкала, конечно, не Ромашкина, а своего зеленоглазого красавца.
Василий прикрыл веки и старался не выдать, что не спит. Вера несколько
раз склонялась к нему, целовала его в щеки, почти не касаясь, одним горячим
дыханием. Потом она опустилась на подушку и затихла. Вскоре Василий опять
заснул. А когда пробудился, было уже бледно-голубое утро. Вера все еще
лежала радом. Она глядела на него и улыбалась. Нежный румянец красил ее
отдохнувшее свежее лицо. Ромашкин вспоминал ночные видения. "Может, все это
был сон? И мне только показалось, что я просыпался?"
-- Ну что же, пора, товарищ старший лейтенант, скоро объявят посадку. -
Вера накинула халатик и пошла умываться.
Ромашкин поднялся и некоторое время стоял, глядя на нетронутую кровать,
на ровные крупные квадраты на простыне. На душе у него было светло и
радостно, как бывает летом рано утром в поле: шелестит в ушах от тишины и
голубизна окружает со всех сторон.
На аэродроме пассажиры, бледные, с помятыми лицами, прогуливались около
мокрого здания аэропорта. Только сапер Соломатин был краснощекий, он, видно,
уже приложился к своей фляге. Издали капитан приветливо замахал рукой,
улыбался, он был в отличном настроении, не здороваясь, сказал:
-- А я всю ночь не спал. Зашел в их конторку, -- он только теперь
кивком поздоровался с Верой, -- там никого нет. Я и давай крутить телефон.
Все же дозвонился до Пскова. Всю ночь крутил, но дозвонился! Поговорил с
жилкой - во! -- Он провел рукой выше бровей. -- Наверное, час говорил!
Сегодня увидимся.
Состояние капитана было понятно Василию, наскучался человек о семье за
время войны, теперь эта тоска еще долго будет приносить ему ощущение
счастья.
А вот курсант Юра поразил и огорчил. Он встретил Ромашкина и Веру
совершенно не подходящим его юношеской внешности взором бывалого пошляка.
"Неужели я вчера не разглядел его? Он мне показался скромным мальчиком".
Сегодня перед Ромашкиным стоял совсем другой человек.
Когда он поглядел на Василия и на Веру, нижняя губа его слегка, но
весьма красноречиво, покривилась, глаза просто переполнились нехорошей для
его лет осведомленностью. В его ироническом взгляде на Веру было не
осуждение, а сочувствие, он вроде бы говорил: "Я вас понимаю, перед
героическим фронтовиком устоять нельзя! Но не думайте, что это поднимает вас
в наших глазах; не будь этого парня, вы переспали бы с кем-то из нас!"
Ромашкин чувствовал себя отвратительно. Было очень неприятно, что этот
юноша плохо думает о Вере, а он -- Василий -- никак не может изменить его
мнение. "Я-то ладно, черт со мной! Но она, такая чистая и несчастная,
выглядит в его глазах мелкой потаскушкой. Что сделать? Как ему объяснить?
Поговорить бы надо".
Но дежурный по аэропорту уже звал пассажиров его рейса на посадку.
Ромашкин успел сказать курсанту:
-- Юра, пойми, пожалуйста, между мной и этой женщиной ничего не было.
Верь мне, это важно не для меня, а для тебя.
Ромашкин видел, курсант не поверил, пытался на словах показать
некоторое смущение, а сам был убежден, что помогает Василию, как мужчина
мужчине, сгладить неловкость.
-- Что вы, товарищ старший лейтенант, я ничего не подумал.
На Василия глядели наглые голубые глаза. Он даже немного обижался, что
от него, как от маленького, пытаются что-то скрыть, а он и не такое знает!
"Да, многое, видно, постиг этот молодой кобелишка в тылу, пока мы воевали".
Ромашкин не выдержал его взгляда, опустил глаза. Подошел к Вере, взял за
руку. Ее тепло сразу передалось ему. Опять подумал: "Может быть, не надо
улетать? Остаться на несколько дней? Может быть, здесь судьба свела меня с
той, которая всю жизнь будет рядом?"
Ромашкин смотрел Вере в глаза и ждал. Глаза ее были светлы и радостны,
только где-то в глубине таилась грусть. Грусть не потому, что он улетает, а
та прежняя грусть, которую Василий увидел при первой встрече. Если бы Вера
хоть раз назвала его Васей, он бы, наверное, остался, не боясь этой грусти в
ее глазах. Но Вера настойчиво повторяла свое отчуждающее "товарищ старший
лейтенант".
-- Что же, до свидания, товарищ старший лейтенант, -- сказала она с
тихим вздохом. -- Будете пролетать, не забывайте.
-- Не забуду, -- ответил он ей тоже тихо. -- Так ты и не назвала меня
ни разу по имени.
-- Не получилось, товарищ старший лейтенант, -- она виновато опустила
глаза.
В небе Ромашкин мысленно послал румяного оболтуса Юрика к черту и
вспоминал минувшую ночь, теплое дыхание Веры, синий полумрак, золотистые
блики луны на стуле, нетронутые простыни с крупными квадратами складок,
чистые, не помятые, ярко-белые. Он хотел поправить настроение, убеждал себя:
все хорошо, он в отпуске, надо радоваться тыловому покою. Но не смог.
Набегала озабоченность, ощущение вины перед кем-то, а перед кем, он не
мог понять...
В это утро Василий впервые обнаружил: не будет после войны безоблачного
розового счастья, в котором фронтовики надеялись жить в мирные дни, уже
сейчас жизнь катила навстречу какие-то новые непонятные и, видно, нелегкие
загадки. В тылу стояли у станков изможденные женщины с серыми солдатскими
лицами, бродили исхудавшие до скелета Шурики, залечивали раны Соломатины,
Верочки, рожали Тани, но здесь же, оказывается, благоденствовали Матильды
Николаевны, Леваны Георгиевичи, ловили женихов Зиночки, развлекались
Ланские, подросли непонятные циничные Юрочки. Жить после войны придется всем
вместе. "Как же мы будем жить -- такие разные? А может быть, всегда так было
- и до войны, и в более далекие времена? Просто я никогда не задумывался об