Страница:
Справа и слева гулко гремели винтовочные выстрелы.
Радость оттого, что все получилось, как было задумано, и особенно вид
удирающих врагов вытолкнули Ромашкина из траншеи.
-- Лови их! За мной, ребята!
Он бежал скачками, проваливаясь в глубокий неутоптанный снег, стреляя
на ходу. "Живьем бы, живьем бы взять хоть парочку!" -- с азартом думал
Василий, догоняя удирающих. Вот уже совсем рядом один, запаленное дыхание со
свистом вырывается из его груди -- не дышит, а стонет от перенапряжения:
"Ых! Ых!"
Ромашкин схватил немца за плечо. Оно оказалось мягким, рукой
прощупывалась вата. "В разведку пошел, а столько понадевал на себя, вояка!"
- мысленно упрекнул его Василий и ударил автоматом по голове. Уже
размахнувшись, успел подумать: "Не пробить бы голову, вполсилы надо!"
Фашист, взмахнув руками, упал в снег. Но сразу вскочил и бросился на
Ромашкина, стремясь схватить за горло скрюченными, растопыренными пальцами.
"Когда же он успел рукавицы сбросить?" -- удивился Ромашкин и привычным
приемом, который много раз применял на ринге, отбил в сторону руки врага и
так же автоматически влепил ему увесистый хук в челюсть. Немец крякнул и
опрокинулся навзничь. Василий, будто на ринге, стал отсчитывать про себя:
"Раз, два, три... Тьфу, да что я -- рехнулся?"
Он окинул взглядом место стычки. Все было кончено. Солдаты тянули,
держа за шиворот, еще двух упирающихся гитлеровцев. Несколько убитых лежали,
уткнувшись лицом в снег. Человек шесть мелькали вдали. Бирюков стоя, а
Махоткин с колена били по ним одиночными, хлесткими на морозе выстрелами.
-- Ушли, язви их в душу! -- сказал Махоткин с досадой и прекратил
стрельбу.
Ромашкин кивнул на убитых:
-- Собирай их, ребята; и давайте быстро в траншею. Сейчас сабантуй
начнется! -- Склонившись к своему пленному, дернул его за рукав: -- Эй,
ауфштеен! Хватит прикидываться, не так уж сильно я тебе врезал. -- И честно
признался: -- Но врезал все-таки от души! Давай, давай, ауфштеен!
Немец таращил мутные после нокаута глаза, тряс головой, пытаясь
смахнуть одурь, с опаской поглядывал на лейтенанта.
-- Пошли, форвертс! -- командовал Ромашкин. -- Сейчас твои друзья
долбить начнут. Теперь твоя жизненка им до феньки. Теперь им важнее убить
тебя, чтобы не давал сведений. Понял?
Солдаты за руки и за ноги волокли убитых гитлеровцев. Надо оттащить их
в сторону, а при случае и закопать. В боевом охранении были опытные бойцы,
знали: чуть потеплеет, и трупы станут разлагаться, тогда не устоишь от
смрада на посту.
В душе каждый гордился своим командиром: "Башковитый, хоть и
молоденький".
Бирюков подвел к взводному еще одного немца и, как бы продолжая
недавний разговор, сказал:
-- Вот, товарищ лейтенант, может, он и хорошо стреляет, а все же я
изловил его.
-- Молодец, Бирюков, ты как русский медведь, тебя только раскачать
надо.
Солдат насупился.
-- Какой же я медведь? Я человек, красноармеец. У меня дети есть. Они,
чай, не медвежата.
-- Не обижайся, так обо всех нас, о русских, говорят. И, может,
правильно это: не очень мы поворотливые, долго раскачиваемся, но уж когда
встанем на дыбы, клочья полетят.
-- Если в таких смыслах, я согласен. -- Бирюков улыбнулся.
Пока темно, надо было поспешить с отправкой пленных на НП командира
роты. Днем с ними не выбраться. И от обстрела их нужно сберечь.
Странное дело -- война. Вот стоят перед Ромашкиным враги. Они хотели
убить лейтенанта и двенадцать его солдат. Бели бы им повезло, перебили бы
всех беспощадно. Может быть, одного-двух пощадили, потому что нуждаются в
"языках". Но попались сами. И лейтенант Ромашкин, которого они хотели убить,
заботится, чтобы поскорее увести их от опасности. А сам останется здесь под
обстрелом, и, кто знает, может, его убьют в отместку за этих вот пленных.
Василий по телефону доложил обо всем командиру роты, применяя нехитрый
код, который вряд ли мог ввести кого-нибудь в заблуждение, но все же имел на
фронте широчайшее распространение:
-- У меня "у" нет, "р" тоже нет. Пришлите "картошки", "гороха" не надо.
Трех "зеленых карандашей" высылаю в сопровождении двух моих "карандашей".
-- Давай зеленых немедленно! -- громко и властно сказал лейтенант
Куржаков. Он всегда говорил с Ромашкиным громко и властно -- считал, что так
нужно, потому что в равном с ним звании занимал должность командира роты...
Первая мина взвыла, забираясь вверх и отфыркиваясь, стала падать на
высотку боевого охранения. С железным хряском и звоном она разорвалась
недалеко от траншеи. И тут же другие мины замолотили в мерзлую, звонкую
землю, будто их бросали сверху. Ни выстрелов, ни воя при их приближении в
грозе разрывов уже не было слышно.
Тяжелые снаряды тоже добили землю. Высотка вздрагивала и гудела от этих
тупых ударов.
Боевое охранение укрылось в своем блиндаже. Все молча курили. Лица
казались спокойными, даже безразличными. Когда близко разрывался снаряд, из
всех щелей между бревнами наката словно опускались грязные тонкие занавески.
Если же мина или снаряд грохались подальше, из-под бревен -- там и тут -
текли прозрачные струйки. И хотя солдаты внешне не выказывали беспокойства,
в душе каждый гадал: попадет или нет? И каждый, не веря ни в бога, ни в
черта, не зная ни одной молитвы, все же обращался к какой-то высшей силе,
робко просил ее: "Пронеси мимо!.. Пронеси!.."
А в другом блиндаже попросторнее, у стола, сбитого из снарядных ящиков,
сидели командир полка майор Караваев и батальонный комиссар Гарбуз.
По внешности Караваев скорее сошел бы за политработника: среднего
роста, в меру общителен, русоволос, голубоглаз, и потому лицо его выражает
какую-то домашнюю мягкость. Гарбуз, напротив, высокий, плечистый, с лобастой
бритой головой, с оглушающе громким голосом, будто рожден быть командиром.
Но если приглядеться внимательнее, у Караваева можно заметить строгую
холодность в глазах и жесткую складку волевых губ. А Гарбуз весь доброта и
покладистость.
До войны Караваев служил в Особом Белорусском военном округе, учился
дважды на краткосрочных курсах и командовал последовательно взводом, ротой,
батальоном. В сорок первом его батальон не раз попадал в окружение, но умело
прорывался к своим, при этом Караваеву приходилось порой заменять и старших
начальников, погибших в бою. Под Вязьмой он вывел из окружения остатки
стрелкового полка, который потом доукомплектовал в Москве и снова повел в
бой, теперь уже в качестве полновластного командира части, назначенного на
этот пост приказом. А комиссаром к нему политуправление фронта прислало
Гарбуза. В мирное время тот был вторым секретарем райкома партии на Алтае, с
августа уже воевал и тоже успел вкусить горечь отступления, а потом радость
первых побед.
Сейчас и Караваев и Гарбуз были настроены на веселый лад -- их только
что похвалил командир дивизии. Сам того не подозревая, лейтенант Ромашкин
своей находчивостью принес радость многим начальникам.
Но донесения об отпоре, который был дан фашистам взводом Ромашкина, шли
снизу вверх по телефонной эстафете, и где-то на середине пути фамилия
лейтенанта из них исчезла. Злого умысла тут, конечно, не было -- никто не
хотел присваивать его славу. Просто майор Караваев, докладывая командиру
дивизии, сказал:
-- У меня первый отличился -- Журавлев. Отбил ночной налет, взял трех
пленных.
Командир, дивизии в свою очередь доложил командиру корпуса:
-- Мой Караваев хорошо новый год начал -- направляю пленных.
А командарма информировали в еще более обобщенной форме:
-- В хозяйстве Доброхотова была ночная стычка, в результате взяты
пленные...
Потом по той же эстафете пошла обратная волна и утром докатилась
наконец до Ромашкина. Ему было приказано прибыть с наступлением темноты к
командиру полка. Василий обрадовался: во-первых, приятно побывать в тылу
(штаб полка представлялся ему глубоким тылом), во-вторых, он знал -- ругать
там его не будут, наоборот, наверное, скажут доброе слово, может быть, даже
приказом объявят благодарность. Но как раз в те минуты, когда он шагал по
тропе, натоптанной по дну лощины, куда не залетали шальные пули, Караваев и
Гарбуз уже по-своему распорядились его судьбой...
Блиндаж командира полка приятно удивил Ромашкина. Здесь можно было
стоять в полный рост, и до накатов оставалось еще расстояние на две шапки.
Стол хотя и из ящиков, но на нем яркая керосиновая лампа с прозрачным
пузатым стеклом, алюминиевые кружки, а не самоделки из консервных банок,
настоящие магазинные стаканы с подстаканниками и чайными ложками. В углу
блиндажа топчан, застланный серым байковым одеялом, и даже подушка в белой
наволочке. И, что уже совсем невероятно, у самой лампы, хорошо ею
освещенная, лежала на блюдечке неведомом откуда попавшая в такое время на
фронт половинка желтого лимона. Василий увидел лимон и сразу ощутил его вкус
и даже конфетный запах, хотя на столе конфет не было.
Стараясь не перепутать последовательность слов в рапорте, он доложил о
прибытии.
-- Покажись, герой, -- весело сказал Караваев и пошел ему навстречу.
Василий покраснел, думая о своей затасканной шинели: в нее так въелась
траншейная земля, что никак не удавалось отчистить бурые пятна. Он втянул и
без того тощий живот, напряг ноги, выше поднял подбородок, чтобы хоть
выправкой слегка походить на героя.
-- Хорош! -- похвалил майор и крепко пожал ему руку.
Комиссар Гарбуз тоже откровенно разглядывал Ромашкина:
-- Раздевайся. Снимай шинель, -- дружески предложил комиссар.
Ромашкин смутился еще больше. Он не предполагал, что его так примут.
Думал, поблагодарят -- и будь здоров! А тут вдруг: раздевайся. Он же не
раздевался почти полмесяца! Правда, все это время на нем был полушубок.
Только собираясь в штаб полка, Василий решил надеть шинель. Казалось, в
шинели он будет стройнее, аккуратнее. И, переодеваясь, с отвращением увидел,
какая на нем мятая-перемятая гимнастерка. Предстать в ней сейчас перед
командиром полка и комиссаром казалось просто невозможным.
-- Может быть, я так?.. -- пролепетал Ромашкин.
-- Запаришься, у нас жарко, -- резонно возразил комиссар. -- Снимай!
Пришлось подчиниться. Василий беспрерывно одергивая гимнастерку, но она
снова коробилась и будто назло вылезала из-под ремня.
-- Ладно, не смущайся, -- ободрил командир полка, -- с передовой
пришел, не откуда-нибудь. Садись вот сюда, к столу.
И, едва он присел, опять загремел голос Гарбуза:
-- Расскажи-ка о себе, добрый молодец. Мы, к стыду нашему, мало тебя
знаем.
-- Погоди, Андрей Данилович, -- сдержал его Караваев. -- что ты сразу
за дело? Давай лейтенанту сто граммов поднесем: и с мороза он, и с Новым
годом поздравить надо, и за умелые действия отблагодарить.
-- Согласен, Кирилл Алексеевич.
-- Гулиев, флягу!
Чернобровый, со жгучими кавказскими глазами ординарец мигом оказался
возле стола и налил в стакан.
-- Пей, герой, согревайся, -- сказал Караваев.
Василию вспомнилось, каким недопустимым проступком в училище считалось
"употребление спиртных напитков". А сейчас майор сам предлагает ему сто
граммов. И он, лейтенант Ромашкин, возьмет вот и выпьет прямо на глазах у
командования...
От волнения Василий не почувствовал ни крепости, ни горечи водки.
Командир пододвинул ему тарелку с кусочками колбасы и сала.
-- Закуси. И давай рассказывай!
-- Рассказывать-то нечего, -- пожал плечами Ромашкин. И снова, подумал,
какая ужасная на нем гимнастерка, к тому же еще там и сям шерсть от
полушубка.
-- Ну, ясно, скромность героя украшает, -- поощрительно улыбнулся
Гарбуз. - А все-таки расскажи ты нам, лейтенант, где жил, учился, когда в
полк прибыл.
Василий рассказал о родном Оренбурге, об училище, о команде, с которой
прибыл сюда впервые, о ранении и возвращении в полк после поправки.
-- Значит, ты еще и ветеран наш! -- воскликнул Гарбуз. -- Вот, Кирилл
Алексеевич, как мы кадры изучаем: лейтенант в полку со дня формирования,
боевой парень, а для нас это новость.
-- Побольше бы таких новостей, -- сдержанно сказал Караваев. -- Патриот
полка -- это похвально.
Василий опустил глаза. Знал бы командир, какой он "патриот полка"! Из
резерва командного состава все стремились вернуться в свои части. А он,
Ромашкин, вспомнил, как в первом же бою выбило здесь его товарищей по
училищу, представил на миг свирепого ротного Куржакова, и не захотелось ему
сюда возвращаться. Но в отделе кадров пожилой майор, вскинув на Ромашкина
усталые глаза, спросил:
-- Тоже небось в свою часть хочешь? -- И, не дожидаясь ответа,
пообещал: - Сделаю. Полк искать не придется -- до него рукой подать. Приходи
после обеда за предписанием.
Так он и попал снова в роту Куржакова. И ему теперь ставят это в
заслугу. А где она, заслуга? Однако опровергать ничего не стал -- не хотел
обидеть командира.
Тайком одергивая злосчастную гимнастерку, Василий думал с тоской: "Уж
скорее бы отпустили... Но, если ранят вторично, обязательно буду искать свой
полк. Не из-за того, что за это хвалят, и не потому, что знаю теперь здесь и
Караваева, и Гарбуза, и бойцов своего взвода. Главное -- они знают меня: кто
я и на что способен. Оказывается, это очень важно".
-- В гражданке, до войны, как жил? Кто отец, мать? Кем стать собирался?
- продолжал расспрашивать Гарбуз.
На эти вопросы ответил, вздохнув:
-- Отец в горисполкоме по строительству работал. Недавно погиб. Здесь,
под Москвой. Мама преподает историю. Самому хотелось стать летчиком, да не
прошел по зрению, одной десятой не хватило. Боксом еще занимался...
-- И как успехи в боксе? -- перебил командир. -- Разряд имеешь?
Василий усмехнулся:
-- Был чемпионом "Спартака" в среднем весе.
-- Слушай, Ромашкин, да ты просто клад! -- восхитился Гарбуз. -- Мы тут
с командиром подобрали тебе должность хорошую. Судили только по ночному бою,
а оказывается, ты вообще находка для такой должности. -- И, взглянув на
Караваева, умолк выжидательно: командиру полка полагалось высказать
Ромашкину официальное предложение.
-- Есть в полку взвод пешей разведки, -- начал Караваев. -- Командует
им лейтенант Казаков. Давно командует, засиделся, пора его на роту
выдвигать. Но подходящей замены не было. Туда нужен человек особенный --
энергичный, находчивый, ловкий. У вас есть все эти качества.
-- И даже больше! -- убежденно сказал Гарбуз.
-- Кроме того, -- продолжал спокойно Караваев, -- боксерские ваши
достижения... Каждый спортсмен -- борец, самбист, гимнаст, боксер -- это же
потенциальный разведчик. Однако учтите, товарищ Ромашкин, сила разведчика не
только в кулаках. Ему еще и голова нужна, причем постоянно.
Предложение было слишком уж неожиданным. Василий усомнился:
-- Справлюсь ли я?
-- Уже справился, -- громогласно заверил Гарбуз. -- Трех "языков" сразу
взял. Что еще нужно?
Василию показалось, что майор чуть-чуть поморщился. Гарбуз тоже
приметил это:
-- Извини, Кирилл Алексеевич, я, кажется, перебил тебя?
И Караваев спохватился: не обидел ли комиссара непроизвольно
мелькнувшей гримасой? Поспешил объяснить, почему поморщился:
-- Уж очень ты, Андрей Данилович, на алтайских своих просторах громко
говорить привык.
-- Есть такой грех, -- согласился Гарбуз.
-- А опасения у лейтенанта правильные. Служба в разведке потребует
учебы. Ну, ничего, поможем. Казаков опыт передает. Раза два на задания
сводит. Разберетесь вместе, что к чему. -- Караваев посмотрел на часы, потом
вопросительно взглянул на комиссара. -- Пора бы уж ему прибыть...
-- Да, задерживается, -- откликнулся Гарбуз.
Василий подумал, что задерживается Казаков. Но тут раздался конский
топот, скрипнули полозья, и командир с комиссаром, не надевая шинелей,
только схватив шапки, метнулись к двери. Однако запоздали: в блиндаж вместе
с клубами пара входил, пригибаясь, генерал. Караваев, вскинув руку, четко
стал докладывать ему:
-- Товарищ генерал, девятьсот двадцать шестой стрелковый полк находится
в обороне на прежнем рубеже. За истекшие сутки никаких происшествий не
случилось, кроме доложенного вам ночью.
-- Здравствуйте, товарищи! -- еще более мощным, чем у Гарбуза, голосом
сказал генерал.
Он был в высокой каракулевой папахе, в серой, хорошо сшитой шинели,
очень длинной -- кавалерийской.
"Меня бы за такую отругали, -- подумал Василий, -- нашему брату
покороче положена".
-- Ну, где ваш ночной герой? -- спросил генерал, неторопливо
расстегивая шинель.
-- Вот он, -- кивнул Караваев в сторону Ромашкина.
Генерал, не оглядываясь, сбросил шинель на руки Гулиеву, который уже
стоял сзади. Осмотрел Ромашкина, не выпуская его руку из своей холодной и
жесткой с мороза руки, произнес торжественно:
-- Поздравляю, лейтенант, с наградой. Вручаю тебе от имени Верховного
Совета медаль "За боевые заслуги".
Красивый, высокий старший лейтенант подал командиру дивизии красную
коробочку.
-- Дайте ножик или ножницы, -- потребовал генерал. Майор Караваев
догадался, для чего это нужно, быстро подал остро заточенный карандаш.
-- Тоже годится, -- одобрил генерал и расстегнул пуговицу ужасной,
будто изжеванной, гимнастерки Ромашкина. Покрутив карандашом, сделал в
гимнастерке дырку, вставил туда штифт медали, потом залез рукой Василию за
пазуху, на ощупь завернул гаечку и, хлопнув его по плечу, сказал:
-- Носи, сынок, на здоровье. Заслужил!
Оглушенный всем происходящим, Василий не мог понять, что Гарбуз,
незаметно для других, подсказывает ему. Наконец, опомнясь, с большим
опозданием гаркнул:
-- Служу Советскому Союзу!
Гарбуз вздохнул с облегчением, а генерал похвалил:
-- Ну, вот и молодец!
Адъютант развернул на столе карту, командир дивизии подошел к ней,
подозвал Караваева и Гарбуза.
Ромашкин остался один на середине блиндажа и не знал, что же ему
делать. Первое, на что он решился, -- надеть шинель, чтобы никто не видел
его отвратительной гимнастерки, правда, на ней теперь сияла новенькая
медаль, которую очень хотелось потрогать. Но у двери стоял Гулиев --
неудобно было обнаруживать свою слабость перед солдатом. Шепотом спросил
ординарца:
-- Где моя шинель?
-- Здесь, товарищ лейтенант, -- ответил Гулиев, не двигаясь, однако, с
места и пристально глядя на медаль.
-- Разрешите посмотреть, товарищ лейтенант?
-- Любопытствуй, -- милостиво разрешил Ромашкин. Гулиев осторожно
приподнял медаль двумя пальцами:
-- Тяжелая. Серебряная, наверно?
-- Конечно, -- убежденно сказал Ромашкин, чувствуя, как успокаивается и
обретает уверенность от этого разговора.
Он оделся, но некоторое время постоял еще на середине блиндажа, не
решаясь обратиться к склонившимся над картой старшим начальникам. Самым
рослым меж них казался почему-то генерал, хотя был он в действительности не
выше Караваева и много ниже Гарбуза.
Когда командир полка наконец оглянулся, Ромашкин тихо спросил:
-- Разрешите идти?
Караваев шагнул к нему и тоже негромко сказал:
-- Идите к начальнику штаба. Он вызовет Казакова и даст необходимые
указания. Он в курсе дела.
Василий вышел на морозный воздух и вздохнул полной грудью. Часовой,
охранявший блиндаж, усмехнулся, кивая на Ромашкина:
-- Во, дали баню лейтенанту! Смотри, -- обратился он к генеральскому
коноводу, -- аж пар валит!
-- Мой может, -- подтвердил коновод. -- Так поддаст, что и дым пойдет!
Ромашкин никак не отреагировал на это. Он стоял счастливый, наслаждаясь
тишиной и прохладой. Окружавший его заснеженный мир весь искрился...
Начальник штаба майор Колокольцев встретил Василия приветливо. Только
дел у него было слишком много
-- разговаривать с лейтенантом не мог. А знал он все и о назначении
лейтенанта, и о награждении медалью, и о том, что должен свести Ромашкина с
Казаковым.
-- Садитесь и ждите. Казаков сейчас придет, -- пообещал майор,
принимаясь что-то писать, временами поглядывая на развернутую карту, где
цветными карандашами было нанесено положение войск -- наших и противника,
флажками обозначены штабы.
Ромашкин осмотрелся. Блиндаж начальника штаба был поменьше, чем у
командира полка, но, пожалуй, еще уютней и удобней для работы: стол шире,
хорошо освещен двумя лампами, которые стояли на полочках, прибитых к стене
справа и слева: от такого освещения на карте не появлялось теней. На
отдельной полочке -- цветные карандаши, командирские, линейки, циркули,
компас, курвиметр, стопки бумаги, стеариновые свечи.
Писал начальник штаба быстро, крупным красивым почерком. Лицо у него
отсвечивало желтизной не то от ламп, не то от усталости. Когда зуммерил
телефон, майор брал трубку и, продолжая писать, говорил спокойным голосом:
"Да, командир разрешает". Или: "Нет, командир с этим не согласен". Или даже
так: "Не надо, к командиру не обращайтесь. Запрещаю!" И все писал, писал
строчку за строчкой, которые, как и голос, у него были четкими и ровными.
Впервые наблюдал Ромашкин, как работает начальник штаба полка, и его
многое при этом поразило. Откуда майор знает, с чем согласится и что
отвергнет командир? Почему он так уверенное, без колебаний, не советуясь с
Караваевым, отдает распоряжения от его имени? Даже запрещает к нему
обращаться! Ромашкин не предполагал, что у начальника штаба такие права и
власть.
Размышления эти прервались с появлением Казакова. Был он в сдвинутой на
затылок шапке, из-под шапки выбивался темный чуб, под носом усики, в глазах
веселое лукавство.
И в докладе Казакова прозвучала некоторая вольность:
-- Я прибыл, товарищ майор.
-- Проходи, Иван Петрович, знакомься -- вот тебе замена, -- тоже как-то
по-свойски ответил ему начальник штаба, не отрываясь от своего дела.
Ромашкин с удовольствием пожал крепкую руку Казакова и с первой же
минуты полюбил разведчика. Была в его удали какая-то распахнутость,
готовность к дружбе, добродушие.
-- Нашелся? -- подмигнул ему Казаков. -- Вот и хорошо!.. Так мы пойдем,
товарищ майор?
-- Погоди! -- остановил Колокольцев и, дописав фразу, повернулся к
лейтенантам. -- Значит, так, Иван Петрович: ты не просто передай взвод
Ромашкину, а подучи его, своди разок-два на задания, познакомь с людьми,
поддержи, а то ведь твои орлы, сам знаешь, какой народ.
-- Все будет в порядке, товарищ майор, -- сияя улыбкой, заверил
Казаков. - Ребята примут лейтенанта, не сомневайтесь. Я же на повышение
ухожу.
-- Надеюсь на тебя, Иван Петрович. А пока Люленков подлечится, ты и за
него поработаешь. -- И, обращаясь уже к Ромашкину, пояснил: -- Ранило моего
помощника по разведке, капитана Люленкова, в медсанбате сейчас.
Казаков энергично возразил:
-- Я на роту собрался, товарищ майор, а вы про замену Люленкова
говорите. Лейтенанту помогу, его обучу, а за ПНШа не сработаю. В бумагах
этих -- сводках, картах -- я ни бум-бум.
-- Ты заменишь Люленкова временно.
-- И временно не могу: не кумекаю.
-- Все! Занимайся с Ромашкиным.
-- Понял. Идем, лейтенант, -- заспешил Казаков, опасаясь, как бы
начальник штаба еще чего-нибудь не надумал.
В овраге, по которому они шли к жилью разведчиков, Казаков сперва
сердито молчал, потом начал ворчать:
-- "Временно"!.. А там Люленков разболеется -- и на постоянно
застрянешь! Нужна мне эта штабная колготня, как зайцу бакенбарды! -- И лишь
отворчавшись, обратился к Ромашкину: -- Ладно, расскажи, брат, маленько про
себя.
Слушал он Василия внимательно, одобрительно кивая, а итог подвел такой:
-- В разведке главное -- не тушуйся. Никогда не спеши, но всегда
поторапливайся. Ты видишь всех, а тебя не видит никто. Понял? -- Казаков
засмеялся. -- Будет полный порядочек, Ромашкин. Сейчас тебя познакомлю с
нашими ребятами. Правда что орлы! "Языка" хоть из самого Берлина
приволокут... Заходи в наш дворец...
Жилье разведчиков и впрямь оказалось хорошим. Целая рубленая изба была
опущена в землю. Сразу под накатом врезаны две оконные рамы. Вдоль стен -
дощатые нары, на них душистое сено, застланное плащ-палатками. В изголовье
висят на крюках автоматы, гранаты, фляги. В проходе между нарами стол с
газетами и журналами, домино в консервной банке, шахматы в немецком котелке,
парафиновые немецкие плошки.
"Богато живут", -- подумал Ромашкин, еще не совсем веря, что все это
будет теперь его "хозяйством".
Разведчики отдыхали. Несколько человек лежали на нарах. Двое чистили
автоматы. Один у окна читал растрепанную книгу.
-- Внимание! -- громко сказал Казаков и, когда все обернулись в его
сторону, заявил серьезно: -- Я говорил и говорить буду, что сырое молоко
лучше кипяченой воды! Я утверждал и утверждать буду, что кипяток на всех
железнодорожных станциях подается бесплатно!
Разведчики засмеялись и стали подниматься с нар.
-- Какие новости, Петрович? -- спросил здоровенный детина, любяще,
по-детски глядя на командира.
-- Вот и я про новости, -- продолжал Казаков. -- Представляю вам нового
командира -- лейтенанта Ромашкина. Он боевой фронтовик, вчера ночью поймал
сразу трех фрицев. Никому не советую с ним пререкаться, потому как он
боксер, чемпион и может вложить ума по всем правилам!
Разведчики как-то мельком, без того интереса, которого ожидал Ромашкин,
посмотрели на него и сели вдоль стола.
-- Значит, уходишь? -- грустно произнес тот же здоровяк. -- Кидаешь
нас?
-- Куда же я вас кидаю? -- стараясь быть веселым, ответил ему Казаков.
- В одном ведь полку служить будем, в одних боях биться.
-- Там что, получка больше? -- спросил другой.
-- На сотню больше.
-- Так мы две соберем.
Ромашкин понял: происходит не просто шутливый разговор, а горькое
расставание разведчиков с любимым командиром. Казакову верили, с ним не раз
Радость оттого, что все получилось, как было задумано, и особенно вид
удирающих врагов вытолкнули Ромашкина из траншеи.
-- Лови их! За мной, ребята!
Он бежал скачками, проваливаясь в глубокий неутоптанный снег, стреляя
на ходу. "Живьем бы, живьем бы взять хоть парочку!" -- с азартом думал
Василий, догоняя удирающих. Вот уже совсем рядом один, запаленное дыхание со
свистом вырывается из его груди -- не дышит, а стонет от перенапряжения:
"Ых! Ых!"
Ромашкин схватил немца за плечо. Оно оказалось мягким, рукой
прощупывалась вата. "В разведку пошел, а столько понадевал на себя, вояка!"
- мысленно упрекнул его Василий и ударил автоматом по голове. Уже
размахнувшись, успел подумать: "Не пробить бы голову, вполсилы надо!"
Фашист, взмахнув руками, упал в снег. Но сразу вскочил и бросился на
Ромашкина, стремясь схватить за горло скрюченными, растопыренными пальцами.
"Когда же он успел рукавицы сбросить?" -- удивился Ромашкин и привычным
приемом, который много раз применял на ринге, отбил в сторону руки врага и
так же автоматически влепил ему увесистый хук в челюсть. Немец крякнул и
опрокинулся навзничь. Василий, будто на ринге, стал отсчитывать про себя:
"Раз, два, три... Тьфу, да что я -- рехнулся?"
Он окинул взглядом место стычки. Все было кончено. Солдаты тянули,
держа за шиворот, еще двух упирающихся гитлеровцев. Несколько убитых лежали,
уткнувшись лицом в снег. Человек шесть мелькали вдали. Бирюков стоя, а
Махоткин с колена били по ним одиночными, хлесткими на морозе выстрелами.
-- Ушли, язви их в душу! -- сказал Махоткин с досадой и прекратил
стрельбу.
Ромашкин кивнул на убитых:
-- Собирай их, ребята; и давайте быстро в траншею. Сейчас сабантуй
начнется! -- Склонившись к своему пленному, дернул его за рукав: -- Эй,
ауфштеен! Хватит прикидываться, не так уж сильно я тебе врезал. -- И честно
признался: -- Но врезал все-таки от души! Давай, давай, ауфштеен!
Немец таращил мутные после нокаута глаза, тряс головой, пытаясь
смахнуть одурь, с опаской поглядывал на лейтенанта.
-- Пошли, форвертс! -- командовал Ромашкин. -- Сейчас твои друзья
долбить начнут. Теперь твоя жизненка им до феньки. Теперь им важнее убить
тебя, чтобы не давал сведений. Понял?
Солдаты за руки и за ноги волокли убитых гитлеровцев. Надо оттащить их
в сторону, а при случае и закопать. В боевом охранении были опытные бойцы,
знали: чуть потеплеет, и трупы станут разлагаться, тогда не устоишь от
смрада на посту.
В душе каждый гордился своим командиром: "Башковитый, хоть и
молоденький".
Бирюков подвел к взводному еще одного немца и, как бы продолжая
недавний разговор, сказал:
-- Вот, товарищ лейтенант, может, он и хорошо стреляет, а все же я
изловил его.
-- Молодец, Бирюков, ты как русский медведь, тебя только раскачать
надо.
Солдат насупился.
-- Какой же я медведь? Я человек, красноармеец. У меня дети есть. Они,
чай, не медвежата.
-- Не обижайся, так обо всех нас, о русских, говорят. И, может,
правильно это: не очень мы поворотливые, долго раскачиваемся, но уж когда
встанем на дыбы, клочья полетят.
-- Если в таких смыслах, я согласен. -- Бирюков улыбнулся.
Пока темно, надо было поспешить с отправкой пленных на НП командира
роты. Днем с ними не выбраться. И от обстрела их нужно сберечь.
Странное дело -- война. Вот стоят перед Ромашкиным враги. Они хотели
убить лейтенанта и двенадцать его солдат. Бели бы им повезло, перебили бы
всех беспощадно. Может быть, одного-двух пощадили, потому что нуждаются в
"языках". Но попались сами. И лейтенант Ромашкин, которого они хотели убить,
заботится, чтобы поскорее увести их от опасности. А сам останется здесь под
обстрелом, и, кто знает, может, его убьют в отместку за этих вот пленных.
Василий по телефону доложил обо всем командиру роты, применяя нехитрый
код, который вряд ли мог ввести кого-нибудь в заблуждение, но все же имел на
фронте широчайшее распространение:
-- У меня "у" нет, "р" тоже нет. Пришлите "картошки", "гороха" не надо.
Трех "зеленых карандашей" высылаю в сопровождении двух моих "карандашей".
-- Давай зеленых немедленно! -- громко и властно сказал лейтенант
Куржаков. Он всегда говорил с Ромашкиным громко и властно -- считал, что так
нужно, потому что в равном с ним звании занимал должность командира роты...
Первая мина взвыла, забираясь вверх и отфыркиваясь, стала падать на
высотку боевого охранения. С железным хряском и звоном она разорвалась
недалеко от траншеи. И тут же другие мины замолотили в мерзлую, звонкую
землю, будто их бросали сверху. Ни выстрелов, ни воя при их приближении в
грозе разрывов уже не было слышно.
Тяжелые снаряды тоже добили землю. Высотка вздрагивала и гудела от этих
тупых ударов.
Боевое охранение укрылось в своем блиндаже. Все молча курили. Лица
казались спокойными, даже безразличными. Когда близко разрывался снаряд, из
всех щелей между бревнами наката словно опускались грязные тонкие занавески.
Если же мина или снаряд грохались подальше, из-под бревен -- там и тут -
текли прозрачные струйки. И хотя солдаты внешне не выказывали беспокойства,
в душе каждый гадал: попадет или нет? И каждый, не веря ни в бога, ни в
черта, не зная ни одной молитвы, все же обращался к какой-то высшей силе,
робко просил ее: "Пронеси мимо!.. Пронеси!.."
А в другом блиндаже попросторнее, у стола, сбитого из снарядных ящиков,
сидели командир полка майор Караваев и батальонный комиссар Гарбуз.
По внешности Караваев скорее сошел бы за политработника: среднего
роста, в меру общителен, русоволос, голубоглаз, и потому лицо его выражает
какую-то домашнюю мягкость. Гарбуз, напротив, высокий, плечистый, с лобастой
бритой головой, с оглушающе громким голосом, будто рожден быть командиром.
Но если приглядеться внимательнее, у Караваева можно заметить строгую
холодность в глазах и жесткую складку волевых губ. А Гарбуз весь доброта и
покладистость.
До войны Караваев служил в Особом Белорусском военном округе, учился
дважды на краткосрочных курсах и командовал последовательно взводом, ротой,
батальоном. В сорок первом его батальон не раз попадал в окружение, но умело
прорывался к своим, при этом Караваеву приходилось порой заменять и старших
начальников, погибших в бою. Под Вязьмой он вывел из окружения остатки
стрелкового полка, который потом доукомплектовал в Москве и снова повел в
бой, теперь уже в качестве полновластного командира части, назначенного на
этот пост приказом. А комиссаром к нему политуправление фронта прислало
Гарбуза. В мирное время тот был вторым секретарем райкома партии на Алтае, с
августа уже воевал и тоже успел вкусить горечь отступления, а потом радость
первых побед.
Сейчас и Караваев и Гарбуз были настроены на веселый лад -- их только
что похвалил командир дивизии. Сам того не подозревая, лейтенант Ромашкин
своей находчивостью принес радость многим начальникам.
Но донесения об отпоре, который был дан фашистам взводом Ромашкина, шли
снизу вверх по телефонной эстафете, и где-то на середине пути фамилия
лейтенанта из них исчезла. Злого умысла тут, конечно, не было -- никто не
хотел присваивать его славу. Просто майор Караваев, докладывая командиру
дивизии, сказал:
-- У меня первый отличился -- Журавлев. Отбил ночной налет, взял трех
пленных.
Командир, дивизии в свою очередь доложил командиру корпуса:
-- Мой Караваев хорошо новый год начал -- направляю пленных.
А командарма информировали в еще более обобщенной форме:
-- В хозяйстве Доброхотова была ночная стычка, в результате взяты
пленные...
Потом по той же эстафете пошла обратная волна и утром докатилась
наконец до Ромашкина. Ему было приказано прибыть с наступлением темноты к
командиру полка. Василий обрадовался: во-первых, приятно побывать в тылу
(штаб полка представлялся ему глубоким тылом), во-вторых, он знал -- ругать
там его не будут, наоборот, наверное, скажут доброе слово, может быть, даже
приказом объявят благодарность. Но как раз в те минуты, когда он шагал по
тропе, натоптанной по дну лощины, куда не залетали шальные пули, Караваев и
Гарбуз уже по-своему распорядились его судьбой...
Блиндаж командира полка приятно удивил Ромашкина. Здесь можно было
стоять в полный рост, и до накатов оставалось еще расстояние на две шапки.
Стол хотя и из ящиков, но на нем яркая керосиновая лампа с прозрачным
пузатым стеклом, алюминиевые кружки, а не самоделки из консервных банок,
настоящие магазинные стаканы с подстаканниками и чайными ложками. В углу
блиндажа топчан, застланный серым байковым одеялом, и даже подушка в белой
наволочке. И, что уже совсем невероятно, у самой лампы, хорошо ею
освещенная, лежала на блюдечке неведомом откуда попавшая в такое время на
фронт половинка желтого лимона. Василий увидел лимон и сразу ощутил его вкус
и даже конфетный запах, хотя на столе конфет не было.
Стараясь не перепутать последовательность слов в рапорте, он доложил о
прибытии.
-- Покажись, герой, -- весело сказал Караваев и пошел ему навстречу.
Василий покраснел, думая о своей затасканной шинели: в нее так въелась
траншейная земля, что никак не удавалось отчистить бурые пятна. Он втянул и
без того тощий живот, напряг ноги, выше поднял подбородок, чтобы хоть
выправкой слегка походить на героя.
-- Хорош! -- похвалил майор и крепко пожал ему руку.
Комиссар Гарбуз тоже откровенно разглядывал Ромашкина:
-- Раздевайся. Снимай шинель, -- дружески предложил комиссар.
Ромашкин смутился еще больше. Он не предполагал, что его так примут.
Думал, поблагодарят -- и будь здоров! А тут вдруг: раздевайся. Он же не
раздевался почти полмесяца! Правда, все это время на нем был полушубок.
Только собираясь в штаб полка, Василий решил надеть шинель. Казалось, в
шинели он будет стройнее, аккуратнее. И, переодеваясь, с отвращением увидел,
какая на нем мятая-перемятая гимнастерка. Предстать в ней сейчас перед
командиром полка и комиссаром казалось просто невозможным.
-- Может быть, я так?.. -- пролепетал Ромашкин.
-- Запаришься, у нас жарко, -- резонно возразил комиссар. -- Снимай!
Пришлось подчиниться. Василий беспрерывно одергивая гимнастерку, но она
снова коробилась и будто назло вылезала из-под ремня.
-- Ладно, не смущайся, -- ободрил командир полка, -- с передовой
пришел, не откуда-нибудь. Садись вот сюда, к столу.
И, едва он присел, опять загремел голос Гарбуза:
-- Расскажи-ка о себе, добрый молодец. Мы, к стыду нашему, мало тебя
знаем.
-- Погоди, Андрей Данилович, -- сдержал его Караваев. -- что ты сразу
за дело? Давай лейтенанту сто граммов поднесем: и с мороза он, и с Новым
годом поздравить надо, и за умелые действия отблагодарить.
-- Согласен, Кирилл Алексеевич.
-- Гулиев, флягу!
Чернобровый, со жгучими кавказскими глазами ординарец мигом оказался
возле стола и налил в стакан.
-- Пей, герой, согревайся, -- сказал Караваев.
Василию вспомнилось, каким недопустимым проступком в училище считалось
"употребление спиртных напитков". А сейчас майор сам предлагает ему сто
граммов. И он, лейтенант Ромашкин, возьмет вот и выпьет прямо на глазах у
командования...
От волнения Василий не почувствовал ни крепости, ни горечи водки.
Командир пододвинул ему тарелку с кусочками колбасы и сала.
-- Закуси. И давай рассказывай!
-- Рассказывать-то нечего, -- пожал плечами Ромашкин. И снова, подумал,
какая ужасная на нем гимнастерка, к тому же еще там и сям шерсть от
полушубка.
-- Ну, ясно, скромность героя украшает, -- поощрительно улыбнулся
Гарбуз. - А все-таки расскажи ты нам, лейтенант, где жил, учился, когда в
полк прибыл.
Василий рассказал о родном Оренбурге, об училище, о команде, с которой
прибыл сюда впервые, о ранении и возвращении в полк после поправки.
-- Значит, ты еще и ветеран наш! -- воскликнул Гарбуз. -- Вот, Кирилл
Алексеевич, как мы кадры изучаем: лейтенант в полку со дня формирования,
боевой парень, а для нас это новость.
-- Побольше бы таких новостей, -- сдержанно сказал Караваев. -- Патриот
полка -- это похвально.
Василий опустил глаза. Знал бы командир, какой он "патриот полка"! Из
резерва командного состава все стремились вернуться в свои части. А он,
Ромашкин, вспомнил, как в первом же бою выбило здесь его товарищей по
училищу, представил на миг свирепого ротного Куржакова, и не захотелось ему
сюда возвращаться. Но в отделе кадров пожилой майор, вскинув на Ромашкина
усталые глаза, спросил:
-- Тоже небось в свою часть хочешь? -- И, не дожидаясь ответа,
пообещал: - Сделаю. Полк искать не придется -- до него рукой подать. Приходи
после обеда за предписанием.
Так он и попал снова в роту Куржакова. И ему теперь ставят это в
заслугу. А где она, заслуга? Однако опровергать ничего не стал -- не хотел
обидеть командира.
Тайком одергивая злосчастную гимнастерку, Василий думал с тоской: "Уж
скорее бы отпустили... Но, если ранят вторично, обязательно буду искать свой
полк. Не из-за того, что за это хвалят, и не потому, что знаю теперь здесь и
Караваева, и Гарбуза, и бойцов своего взвода. Главное -- они знают меня: кто
я и на что способен. Оказывается, это очень важно".
-- В гражданке, до войны, как жил? Кто отец, мать? Кем стать собирался?
- продолжал расспрашивать Гарбуз.
На эти вопросы ответил, вздохнув:
-- Отец в горисполкоме по строительству работал. Недавно погиб. Здесь,
под Москвой. Мама преподает историю. Самому хотелось стать летчиком, да не
прошел по зрению, одной десятой не хватило. Боксом еще занимался...
-- И как успехи в боксе? -- перебил командир. -- Разряд имеешь?
Василий усмехнулся:
-- Был чемпионом "Спартака" в среднем весе.
-- Слушай, Ромашкин, да ты просто клад! -- восхитился Гарбуз. -- Мы тут
с командиром подобрали тебе должность хорошую. Судили только по ночному бою,
а оказывается, ты вообще находка для такой должности. -- И, взглянув на
Караваева, умолк выжидательно: командиру полка полагалось высказать
Ромашкину официальное предложение.
-- Есть в полку взвод пешей разведки, -- начал Караваев. -- Командует
им лейтенант Казаков. Давно командует, засиделся, пора его на роту
выдвигать. Но подходящей замены не было. Туда нужен человек особенный --
энергичный, находчивый, ловкий. У вас есть все эти качества.
-- И даже больше! -- убежденно сказал Гарбуз.
-- Кроме того, -- продолжал спокойно Караваев, -- боксерские ваши
достижения... Каждый спортсмен -- борец, самбист, гимнаст, боксер -- это же
потенциальный разведчик. Однако учтите, товарищ Ромашкин, сила разведчика не
только в кулаках. Ему еще и голова нужна, причем постоянно.
Предложение было слишком уж неожиданным. Василий усомнился:
-- Справлюсь ли я?
-- Уже справился, -- громогласно заверил Гарбуз. -- Трех "языков" сразу
взял. Что еще нужно?
Василию показалось, что майор чуть-чуть поморщился. Гарбуз тоже
приметил это:
-- Извини, Кирилл Алексеевич, я, кажется, перебил тебя?
И Караваев спохватился: не обидел ли комиссара непроизвольно
мелькнувшей гримасой? Поспешил объяснить, почему поморщился:
-- Уж очень ты, Андрей Данилович, на алтайских своих просторах громко
говорить привык.
-- Есть такой грех, -- согласился Гарбуз.
-- А опасения у лейтенанта правильные. Служба в разведке потребует
учебы. Ну, ничего, поможем. Казаков опыт передает. Раза два на задания
сводит. Разберетесь вместе, что к чему. -- Караваев посмотрел на часы, потом
вопросительно взглянул на комиссара. -- Пора бы уж ему прибыть...
-- Да, задерживается, -- откликнулся Гарбуз.
Василий подумал, что задерживается Казаков. Но тут раздался конский
топот, скрипнули полозья, и командир с комиссаром, не надевая шинелей,
только схватив шапки, метнулись к двери. Однако запоздали: в блиндаж вместе
с клубами пара входил, пригибаясь, генерал. Караваев, вскинув руку, четко
стал докладывать ему:
-- Товарищ генерал, девятьсот двадцать шестой стрелковый полк находится
в обороне на прежнем рубеже. За истекшие сутки никаких происшествий не
случилось, кроме доложенного вам ночью.
-- Здравствуйте, товарищи! -- еще более мощным, чем у Гарбуза, голосом
сказал генерал.
Он был в высокой каракулевой папахе, в серой, хорошо сшитой шинели,
очень длинной -- кавалерийской.
"Меня бы за такую отругали, -- подумал Василий, -- нашему брату
покороче положена".
-- Ну, где ваш ночной герой? -- спросил генерал, неторопливо
расстегивая шинель.
-- Вот он, -- кивнул Караваев в сторону Ромашкина.
Генерал, не оглядываясь, сбросил шинель на руки Гулиеву, который уже
стоял сзади. Осмотрел Ромашкина, не выпуская его руку из своей холодной и
жесткой с мороза руки, произнес торжественно:
-- Поздравляю, лейтенант, с наградой. Вручаю тебе от имени Верховного
Совета медаль "За боевые заслуги".
Красивый, высокий старший лейтенант подал командиру дивизии красную
коробочку.
-- Дайте ножик или ножницы, -- потребовал генерал. Майор Караваев
догадался, для чего это нужно, быстро подал остро заточенный карандаш.
-- Тоже годится, -- одобрил генерал и расстегнул пуговицу ужасной,
будто изжеванной, гимнастерки Ромашкина. Покрутив карандашом, сделал в
гимнастерке дырку, вставил туда штифт медали, потом залез рукой Василию за
пазуху, на ощупь завернул гаечку и, хлопнув его по плечу, сказал:
-- Носи, сынок, на здоровье. Заслужил!
Оглушенный всем происходящим, Василий не мог понять, что Гарбуз,
незаметно для других, подсказывает ему. Наконец, опомнясь, с большим
опозданием гаркнул:
-- Служу Советскому Союзу!
Гарбуз вздохнул с облегчением, а генерал похвалил:
-- Ну, вот и молодец!
Адъютант развернул на столе карту, командир дивизии подошел к ней,
подозвал Караваева и Гарбуза.
Ромашкин остался один на середине блиндажа и не знал, что же ему
делать. Первое, на что он решился, -- надеть шинель, чтобы никто не видел
его отвратительной гимнастерки, правда, на ней теперь сияла новенькая
медаль, которую очень хотелось потрогать. Но у двери стоял Гулиев --
неудобно было обнаруживать свою слабость перед солдатом. Шепотом спросил
ординарца:
-- Где моя шинель?
-- Здесь, товарищ лейтенант, -- ответил Гулиев, не двигаясь, однако, с
места и пристально глядя на медаль.
-- Разрешите посмотреть, товарищ лейтенант?
-- Любопытствуй, -- милостиво разрешил Ромашкин. Гулиев осторожно
приподнял медаль двумя пальцами:
-- Тяжелая. Серебряная, наверно?
-- Конечно, -- убежденно сказал Ромашкин, чувствуя, как успокаивается и
обретает уверенность от этого разговора.
Он оделся, но некоторое время постоял еще на середине блиндажа, не
решаясь обратиться к склонившимся над картой старшим начальникам. Самым
рослым меж них казался почему-то генерал, хотя был он в действительности не
выше Караваева и много ниже Гарбуза.
Когда командир полка наконец оглянулся, Ромашкин тихо спросил:
-- Разрешите идти?
Караваев шагнул к нему и тоже негромко сказал:
-- Идите к начальнику штаба. Он вызовет Казакова и даст необходимые
указания. Он в курсе дела.
Василий вышел на морозный воздух и вздохнул полной грудью. Часовой,
охранявший блиндаж, усмехнулся, кивая на Ромашкина:
-- Во, дали баню лейтенанту! Смотри, -- обратился он к генеральскому
коноводу, -- аж пар валит!
-- Мой может, -- подтвердил коновод. -- Так поддаст, что и дым пойдет!
Ромашкин никак не отреагировал на это. Он стоял счастливый, наслаждаясь
тишиной и прохладой. Окружавший его заснеженный мир весь искрился...
Начальник штаба майор Колокольцев встретил Василия приветливо. Только
дел у него было слишком много
-- разговаривать с лейтенантом не мог. А знал он все и о назначении
лейтенанта, и о награждении медалью, и о том, что должен свести Ромашкина с
Казаковым.
-- Садитесь и ждите. Казаков сейчас придет, -- пообещал майор,
принимаясь что-то писать, временами поглядывая на развернутую карту, где
цветными карандашами было нанесено положение войск -- наших и противника,
флажками обозначены штабы.
Ромашкин осмотрелся. Блиндаж начальника штаба был поменьше, чем у
командира полка, но, пожалуй, еще уютней и удобней для работы: стол шире,
хорошо освещен двумя лампами, которые стояли на полочках, прибитых к стене
справа и слева: от такого освещения на карте не появлялось теней. На
отдельной полочке -- цветные карандаши, командирские, линейки, циркули,
компас, курвиметр, стопки бумаги, стеариновые свечи.
Писал начальник штаба быстро, крупным красивым почерком. Лицо у него
отсвечивало желтизной не то от ламп, не то от усталости. Когда зуммерил
телефон, майор брал трубку и, продолжая писать, говорил спокойным голосом:
"Да, командир разрешает". Или: "Нет, командир с этим не согласен". Или даже
так: "Не надо, к командиру не обращайтесь. Запрещаю!" И все писал, писал
строчку за строчкой, которые, как и голос, у него были четкими и ровными.
Впервые наблюдал Ромашкин, как работает начальник штаба полка, и его
многое при этом поразило. Откуда майор знает, с чем согласится и что
отвергнет командир? Почему он так уверенное, без колебаний, не советуясь с
Караваевым, отдает распоряжения от его имени? Даже запрещает к нему
обращаться! Ромашкин не предполагал, что у начальника штаба такие права и
власть.
Размышления эти прервались с появлением Казакова. Был он в сдвинутой на
затылок шапке, из-под шапки выбивался темный чуб, под носом усики, в глазах
веселое лукавство.
И в докладе Казакова прозвучала некоторая вольность:
-- Я прибыл, товарищ майор.
-- Проходи, Иван Петрович, знакомься -- вот тебе замена, -- тоже как-то
по-свойски ответил ему начальник штаба, не отрываясь от своего дела.
Ромашкин с удовольствием пожал крепкую руку Казакова и с первой же
минуты полюбил разведчика. Была в его удали какая-то распахнутость,
готовность к дружбе, добродушие.
-- Нашелся? -- подмигнул ему Казаков. -- Вот и хорошо!.. Так мы пойдем,
товарищ майор?
-- Погоди! -- остановил Колокольцев и, дописав фразу, повернулся к
лейтенантам. -- Значит, так, Иван Петрович: ты не просто передай взвод
Ромашкину, а подучи его, своди разок-два на задания, познакомь с людьми,
поддержи, а то ведь твои орлы, сам знаешь, какой народ.
-- Все будет в порядке, товарищ майор, -- сияя улыбкой, заверил
Казаков. - Ребята примут лейтенанта, не сомневайтесь. Я же на повышение
ухожу.
-- Надеюсь на тебя, Иван Петрович. А пока Люленков подлечится, ты и за
него поработаешь. -- И, обращаясь уже к Ромашкину, пояснил: -- Ранило моего
помощника по разведке, капитана Люленкова, в медсанбате сейчас.
Казаков энергично возразил:
-- Я на роту собрался, товарищ майор, а вы про замену Люленкова
говорите. Лейтенанту помогу, его обучу, а за ПНШа не сработаю. В бумагах
этих -- сводках, картах -- я ни бум-бум.
-- Ты заменишь Люленкова временно.
-- И временно не могу: не кумекаю.
-- Все! Занимайся с Ромашкиным.
-- Понял. Идем, лейтенант, -- заспешил Казаков, опасаясь, как бы
начальник штаба еще чего-нибудь не надумал.
В овраге, по которому они шли к жилью разведчиков, Казаков сперва
сердито молчал, потом начал ворчать:
-- "Временно"!.. А там Люленков разболеется -- и на постоянно
застрянешь! Нужна мне эта штабная колготня, как зайцу бакенбарды! -- И лишь
отворчавшись, обратился к Ромашкину: -- Ладно, расскажи, брат, маленько про
себя.
Слушал он Василия внимательно, одобрительно кивая, а итог подвел такой:
-- В разведке главное -- не тушуйся. Никогда не спеши, но всегда
поторапливайся. Ты видишь всех, а тебя не видит никто. Понял? -- Казаков
засмеялся. -- Будет полный порядочек, Ромашкин. Сейчас тебя познакомлю с
нашими ребятами. Правда что орлы! "Языка" хоть из самого Берлина
приволокут... Заходи в наш дворец...
Жилье разведчиков и впрямь оказалось хорошим. Целая рубленая изба была
опущена в землю. Сразу под накатом врезаны две оконные рамы. Вдоль стен -
дощатые нары, на них душистое сено, застланное плащ-палатками. В изголовье
висят на крюках автоматы, гранаты, фляги. В проходе между нарами стол с
газетами и журналами, домино в консервной банке, шахматы в немецком котелке,
парафиновые немецкие плошки.
"Богато живут", -- подумал Ромашкин, еще не совсем веря, что все это
будет теперь его "хозяйством".
Разведчики отдыхали. Несколько человек лежали на нарах. Двое чистили
автоматы. Один у окна читал растрепанную книгу.
-- Внимание! -- громко сказал Казаков и, когда все обернулись в его
сторону, заявил серьезно: -- Я говорил и говорить буду, что сырое молоко
лучше кипяченой воды! Я утверждал и утверждать буду, что кипяток на всех
железнодорожных станциях подается бесплатно!
Разведчики засмеялись и стали подниматься с нар.
-- Какие новости, Петрович? -- спросил здоровенный детина, любяще,
по-детски глядя на командира.
-- Вот и я про новости, -- продолжал Казаков. -- Представляю вам нового
командира -- лейтенанта Ромашкина. Он боевой фронтовик, вчера ночью поймал
сразу трех фрицев. Никому не советую с ним пререкаться, потому как он
боксер, чемпион и может вложить ума по всем правилам!
Разведчики как-то мельком, без того интереса, которого ожидал Ромашкин,
посмотрели на него и сели вдоль стола.
-- Значит, уходишь? -- грустно произнес тот же здоровяк. -- Кидаешь
нас?
-- Куда же я вас кидаю? -- стараясь быть веселым, ответил ему Казаков.
- В одном ведь полку служить будем, в одних боях биться.
-- Там что, получка больше? -- спросил другой.
-- На сотню больше.
-- Так мы две соберем.
Ромашкин понял: происходит не просто шутливый разговор, а горькое
расставание разведчиков с любимым командиром. Казакову верили, с ним не раз