Страница:
полковника Губина, который сидел рядом в машине. -- Вот Борис Григорьевич -
прекрасный политработник и своим положением пользуется тактично, умело. Или
член Военного совета армии Бойков -- огромной властью наделен человек, а как
осторожно употребляет ее! Гарбуз-то был, по сути дела, гражданским
человеком, но каким замечательным политработником он стал! И как дружно
работали они с Караваевым. Почему новый замполит не нашел с ним общего
языка?"
-- А кто такой Линтварев, что за человек? -- спросил Доброхотов.
Губин слышал: Линтварев чем-то провинился и в полк направлен не по
доброй воле. Но, желая поддержать его на новом месте, не стал говорить
комдиву о слухах.
-- Линтварев опытный политработник, -- ответил он кратко, -- направлен
к нам из политотдела армии, он там служил.
Приехав в полк, командир дивизии и начальник политотдела вызвали
виновников происшествия. Выяснив несложные обстоятельства, генерал попытался
помирить офицеров:
-- Я знал вас, товарищ Ромашкин, как боевого разведчика,
дисциплинированного офицера. И вы, капитан Морейко, давно и неплохо служите
в полку, вам, полагаю, не безралична его честь. Ну, повздорили. Бывает. Вы
извинились перед капитаном, товарищ Ромашкин?
-- Нет, товарищ генерал, -- ответил Василий и подумал: "За что я должен
перед ним извиняться? Я бы ему с удовольствием еще раз по роже дал".
-- Ну, тогда извинитесь -- и делу конец.
Ромашкин молчал.
Такой исход событий Линтварева не устраивал. Ему хотелось, чтобы
остался письменный след о происшествии, чтобы в любом случае можно было
опереться на эту бумагу: станет дисциплина лучше -- а вот что прежде было;
ухудшится -- смотрите, какие тут мордобои происходили еще до моего приезда.
Ромашкин не ответил генералу, молчал. И Линтварев сейчас же этим
воспользовался:
-- Вот видите, товарищ генерал, как ведет себя Ромашкин. Я считаю: это
не дисциплинарный проступок, а преступление со всеми вытекающими
последствиями. Избил капитана, к тому же при исполнении служебных
обязанностей: Морейко был дежурным по штабу. Ромашкина следует судить. Это
будет уроком и для других.
-- Он храбро воевал, -- попытался защитить генерал. -- Смотрите, вся
грудь в орденах.
Линтварев решил не сдаваться и выложил главный свой козырь.
-- Я знаю старшего лейтенанта давно, мы лечились после ранения в одном
госпитале. Еще там не понравились мне его разговоры: он выражал сомнения по
поводу речи товарища Сталина на Красной площади седьмого ноября.
Дело принимало скверный оборот. Доброхотов хорошо знал, какие могут
быть последствия при политических обвинениях. Он был уверен, что если
Ромашкин и сболтнул какую-то глупость, то, конечно, не по злому умыслу.
"Нет, надо парня выручать". Чтобы быть объективным и заручиться поддержкой
Рубина, генерал спросил:
-- Как думаешь, Борис Григорьевич?
-- Обвинения подполковника Линтварева серьезны, надо разобраться, -
задумчиво произнес Губин. -- Обстоятельно следует разобраться, -- подчеркнул
он.
Генерал с досадой подумал: "Следствия, допросы, протоколы... Затаскают,
погубят парнишку. Нет, откладывать дело нельзя, выяснить надо сейчас.
Виноват -- пусть отвечает, нет вины -- нечего мытарить человека".
-- Что ты там наговорил? -- резко спросил Доброхотов разведчика.
-- Пусть подполковник сам скажет, -- огрызнулся Ромашкин.
-- Вот видите, какой это озлобленный человек, -- тут же сказал
Линтварев.
-- Да бросьте вы хаять его! -- вмешался Караваев. -- Мы знаем Ромашкина
не хуже вас. Факты выкладывайте, факты!
-- Так что же он говорил? Что вас насторожило? -- спросил генерал,
нацелив колкие глаза и кустистые брови на Линтварева.
-- Я точно не помню, но он сомневался по поводу каких-то слов товарища
Сталина.
-- Каких именно слов? -- Доброхотов обратился к Ромашкину.
-- Я был в сорок первом седьмого ноября на параде в Москве. Тогда шел
снег, все мы и товарищ Сталин были в снегу. А в кинохронике перед товарищем
Сталиным снег не падал и пар у него, когда говорил, изо рта не шел. Вот я и
спросил: почему?
-- Кого спросил?
-- Да так, никого, сам себе сказал.
-- И это вся "политика"? Мы тоже была на параде, снег действительно
падал. -- Генерал опять повернулся к Линтвареву. -- Что вы усматриваете в
этом подозрительного?
-- Смысл не только в этом снеге. Окружающие слышали высказывание
Ромашкина, он заронил сомнение. А зачем? Мне кажется, нашему особому отделу
не мешает поинтересоваться этим.
"Ну, опять его понесло", -- раздраженно подумал Доброхотов и, чтобы
разом всему положить конец, поднялся и громко объявил:
-- Старшего лейтенанта Ромашкина за оскорбление капитана Морейко,
старшего по званию, отправить в штрафную роту! Письменный приказ получите
сегодня же.
Доброхотов расстроился оттого, что не смог защитить хорошего офицера и
что в дивизии завелся такой человек, как Линтварев. Из-за этого Линтварева
он, комдив, вынужден был принять крутое решение.
-- Черт знает чем приходится здесь заниматься, когда люди на том берегу
жизни кладут! -- шумел генерал. -- Вы, Караваев, наведите порядок в полку и
будьте готовы завтра же выступить на плацдарм. Хватит, наотдыхались!
Отличились!
Генерал и начальник политотдела уехали.
Ромашкину все сочувствовали: и Колокольцев, и Люленков, и офицеры
штаба. Казаков и Початкин не отходили от него. Вызвал и Караваев.
-- Садись поешь, наверное, не завтракал и не обедал сегодня? Ты вот
что... Ты духом не падай. Бывает. Мы постараемся тебя выручить. Я поговорю с
членом Военного совета.
Ромашкину было приятно, что командир поддерживает его в трудную минуту.
На капитана Морейко Василий не обижался, конечно, не следовало его
бить. Но Линтварев -- вот кто возмущал и удивлял: заварить такое дело,
вспомнить госпитальный разговор, так бессовестно все извратить! Зачем ему
это понадобилось? Почему невзлюбил? За что мстит?
Не знал и не думал Ромашкин о том, что Линтварев к нему не испытывал
неприязни; будь на месте Василия другой, Линтварев поступил бы так же -- это
всего-навсего его тактический ход, желание упрочить свое служебное
положение, своеобразный испуг перед большим командирским авторитетом
Караваева, попытка поставить себя если не в равное с ним, то уж обязательно
в независимое положение.
Непонятна была Ромашкину и суровость комдива -- уж ему-то чем не
угодил? Василий сидел напротив Караваева, ел, не замечая вкуса пищи, говорил
будто о ком-то другом, не о себе:
-- Все сразу забыли. Вчера был хороший, сегодня плохой. Генерал три
награды вручил, а сегодня -- бах! -- в штрафную...
Караваев, понизив голос, сказал:
-- Ты генералу спасибо скажи -- выручил он тебя. Если бы не он,
загремел бы под трибунал, да еще с политическим хвостом. Комдив с разрешения
старших начальников направил тебя в штрафную роту, приданную нашей дивизии,
а не в штрафной батальон. Побудешь в штрафной и вернешься в свой полк.
Ромашкина удивило это объяснение, но, поразмыслив, понял -- командир
полка прав, все могло кончиться гораздо хуже.
Трудно было Василию расставаться с разведчиками, только теперь
почувствовал, как они ему дороги. Да и ребята были расстроены. Им хотелось
чем-то помочь командиру, быстрый на руку Саша Пролеткин предложил:
-- Может, мы этому капитану остальные зубы пересчитаем?
-- Разведчики не хулиганы! -- решительно возразил Василий. -- И не
вздумайте его трогать, будет позор всему взводу.
-- Не слушайте вы этого балаболку, -- мрачно сказал Рогатин.
-- Може, вам у шрафной роти якусь отдельну задачу поставлят, а мы ее
всем скопом сполним? -- спросил Шовкопляс.
-- Где она, штрафная рота, я и сам еще не знаю. Да и не бывает таких
отдельных задач. Вы же знаете -- штрафников посылают в самые горячие места.
Нет, братцы, вы здесь воюйте, а я вернусь, если жив останусь.
Старшина Жмаченко нагрузил для Ромашкина полный вещмешок своих и
трофейных продуктов.
-- Зачем столько? -- спросил Ромашкин.
-- Там будет общий котел, товарищ старший лейтенант, берите, сгодится.
Ромашкин снял погоны, отвинтил ордена и подал старшине:
-- Пусть во взводе хранится. Вроде бы я на задание ушел. В случае чего
- адрес у тебя есть. Матери отправишь.
Жмаченко, чтобы не расплакаться, торопливо стал возражать:
-- Ничего не случится, товарищ старший лейтенант, столько ночей лазили
- все обошлось. А штрафники днем действуют, разглядите, что к чему. И
голову-то особенно не подставляйте.
-- Ничего не выйдет, знаешь закон -- искупишь вину кровью! Придется
рисковать. Да и не умею я за чужой спиной прятаться.
На другой день Ромашкин получил в штабе копию приказа, предписание и
отправился своим ходом в деревню Якимовку, где находились штрафники.
Шел он один, без сопровождающего. Колокольцев не хотел обижать его еще
и конвоиром.
Штрафная рота, куда шел Ромашкин, была сформирована в тылу из людей,
совершивших разные проступки и преступления. В нее вошли и бывшие
заключенные, те, кто подавал просьбу об отправке на фронт. Им
предоставлялась возможность искупить свою вину в бою. Рота -- двести
пятьдесят человек -- прошла короткий курс обучения и эшелоном -- в товарных
вагонах, оборудованных нарами и железными печками, -- прибыла во фронтовые
тылы. Здесь в нее добавили местных провинившихся, вроде Ромашкина,
укомплектовали офицерами и разместили в деревне Якимовка ждать наступления:
штрафников разрешалось посылать в бой только в наступлении.
Ромашкин сдал документы пожилому командиру роты -- капитану Телегину,
осипшему от курева и простуды.
-- За что? -- спросил капитан.
Василий рассказал.
-- Ну, это шалости. Против наших штрафников вы ребенок. Кстати, будьте
с ними осторожны, у них есть свои атаманы, свои законы. Есть в роте и бывшие
уголовники.
В Якимовке дома стояли лишь на одной стороне улицы, а на
противоположной торчал длинный ряд печных труб, окруженных черными
головешками.
Ромашкин пришел в избу, где располагался взвод штрафников, в который
его зачислили. После разговора в штабе он с любопытством оглядел своих новых
сослуживцев. Внешне это были солдаты как солдаты: в военной форме, со
звездочками на новеньких пилотках и погонами на плечах. Ромашкину трудно
было представить, что среди них есть и бывшие преступники, уголовники, люди
с темным прошлым.
Ни кроватей, ни нар в избе не было. Василий нашел свободное место на
полу, поставил вещевой мешок к стенке, уселся рядом. Слева лежал молодой
симпатичный парень с быстрыми смышлеными глазами, темные волосы расчесаны на
ровный пробор. Парень был чистенький, но форма сидела на нем не очень ладно,
он напоминал студента, недавно призванного в армию. Справа -- пожилой,
лысый, с полным ртом золотых зубов: видно отец семейства, какой-нибудь
бухгалтер-растратчик или проворовавшийся завскладом.
Когда Ромашкин вошел, все притихли. Помня предупреждение, Василий
ожидал каких-нибудь козней, насмешек, розыгрышей и решил: "Это можно
стерпеть. Если станут бить, от двоих-троих отмахаюсь. Ну, а в более сложной
обстановке обращусь за помощью к командиру роты".
Внешне спокойный, внутренне настороженный, Василий привалился к стене,
вроде отдыхал.
-- Ты по какой статье? -- спросил "студент".
-- Что? -- не понял Василий.
-- Статья, говорю, какая, срок какой получил?
-- У меня нет статьи, я по приказу.
-- Фронтовик? Давно на передовой?
-- Давно. -- Василий чувствовал: говорит с ним один, а слушают все.
-- За что угодил в штрафную?
-- Рыло набил одному дундуку.
-- Разве за это сажают? -- усомнился парень. -- Ты давай не темни.
Пришел к нам жить -- говори правду.
-- Я не вру, тот дундук был старше по званию -- капитан.
-- А ты кто?
-- Я старший лейтенант.
-- А до войны, до армии кто ты был?
-- Школьник, -- простодушно ответил Ромашкин, и окружающие почему-то
засмеялись. Он даже не подозревал, что сам себе дал кличку: с этой минуты он
для всех стал Школьником, хотя это было очень далекое прошлое.
-- Значит, ты домашний, -- сказал парень. -- А перо зачем носишь?
-- Какое перо?
-- А вот это. -- Парень показал на финский нож, прицепленный к поясу
Ромашкина.
-- Гитлеровцев бить.
-- И приходилось?
-- Бывало. -- Ромашкин подумал: пора и ему спросить. -- А ты за что
осужден?
Парень лукаво усмехнулся.
-- За халатность.
-- В чем ты ее допустил?
-- Квартиру обокрал, а шмутки сплавить втихую не сумел. Засыпался. Вот,
значит, проявил халатность, промашку дал.
В углу заржали. Ромашкин поглядел туда. Там сидели трое -- один
коротышка, плечистый, почти без шеи, мордастый, а двое других к Ромашкину
сидели спиной, лица их не были видны. Они-то, хоть и негромко, но именно
ржали, а не смеялись. Ромашкин никогда не слышал такого смеха у своих
разведчиков, хотя шутили во взводе часто.
Коротышка подошел к Василию, привычно и удобно опустился на пол, видно,
много пришлось ему сидеть на плоских нарах. Он посмотрел на Василия
пронзительными наглыми глазами, спросил:
-- Значит, фронтовичек?
-Да.
-- Ну-ка, расскажи нам, как воевать с немцами? У них там, говорят,
проволока, мины. Как же через всю эту мазуту до них добраться?
-- Мины перед наступлением саперы снимут, проволоку артиллерия
разобьет.
-- А если не разобьет?
-- Тогда сами порвете гранатами, прикладами, шинели набросаете.
-- А ты немцев видал?
-- Конечно. Я живыми их брал, в разведке служил.
Коротышка быстро взглянул на лысого, золотозубого "отца семейства", тот
сделал глазом какой-то едва уловимый знак.
-- Идем в наш куток! Про немцев расскажешь... -- позвал коротышка.
Вопреки ожиданиям, Ромашкина приняли вполне дружелюбно, только
посмеивались над его неопытностью в делах житейских и незнанием уголовных
правил.
К вечеру Василий был в их компании своим. Познакомился со всеми.
Коротышку звали Николой. Он много раз судился, имел несколько фамилий,
последняя была Фомич, при аресте брякнул первое, что пришло на ум. Фомичом
воры называли ломик, которым срывают замки, взламывают двери. Кроме разных
фамилий у Николы была постоянная кличка Мясник. Его побаивались даже
уголовники, потому что Никола без долгих рассуждений пускал в ход нож и на
его совести была не одна жизнь даже своего брата вора. Кличку ему дали за
то, что Никола ходил грабить квартиры, спрятав топор под полой пиджака, и
бил по голове того, кто отворял ему двери, глушил обухом. Последний раз суд
вынес Мяснику высшую меру, но его все же помиловали. Отсидев пять лет, он
решил воспользоваться тягой людей на фронт, чтобы выйти на волю.
Солдат, похожий на студента, оказался карманником высокой квалификации:
он мог в трамвае снять часы с руки, а однажды увел у кого-то с глаз очки в
золотой оправе. Звали его Вовка-Штымп -- за то, что любил форсисто
одеваться. Вовка не был безразличен к своим фамилиям, как Мясник, -- он
выбирал звучные и оригинальные, судился как Валетов, Солнцев, Трефовый.
Очередная его фамилия была Голубой. Под одобрительный смех воров Штымп
рассказал, как однажды, чтоб насолить следователю и сбить его с толку,
выбрал такую фамилию, которую никто не мог записать.
-- Вот пиши, -- предложил он Ромашкину.
Ромашкин достал карандаш и блокнот из планшетки. Штымп произнес фамилию
- два первых слога в ней были похожи на звуки, которыми останавливают
лошадь:
-- Тпрутпрункевич!
Василий под общий смех не мог написать такую фамилию.
-- Вот и следователь так же. Ох, и помучился он со мной, когда
протоколы допроса писал!
-- А Голубым ты почему сделался? -- спросил Ромашкин.
-- Где-то слыхал или читал -- кого-то называли "голубой воришка".
Понравилось мне это выражение. Ну, однажды засыпался -- сумочку у одной
тетки раскурочил, а она застукала меня и давай кудахтать: воришка да
воришка! Стали составлять протокол: фамилия? Я и сказал: голубой воришка.
"Воришку" отбросили, а "голубой" остался.
Заводилой в этой компании оказался лысый "отец семейства". Он держался
в стороне, но его слово или жест был решающим. У него была кличка; Вовка
сообщил ее Ромашкину шепотом:
-- Червонный -- у него зубы из червонного золота. Да смотри не назови
его так -- не любит.
Штрафники звали Червонного Петром Ивановичем, а командир штрафной роты
по фамилии -- Адивлин.
Петр Иванович неожиданно для Ромашкина отнесся к нему
покровительственно, тоже расспрашивал о боях, о немцах, о том, как Ромашкин
ходил в тыл.
-- В общем, будешь жить с нами, Школьник, -- добродушно улыбаясь,
сказал Петр Иванович, -- с нами не пропадешь!
Дружки Червонного достали из своих мешков такую еду, какой Ромашкин
давно не видел: жареные утки, домашние пироги, копченую рыбу. Была у них и
водка.
Заметив удивленный взгляд Ромашкина, Штымп пояснил:
-- Наши все могут достать.
Поужинали, выпили, сели играть в карты. Ромашкин умел только в "очко",
да и не на что было играть, деньги он отсылал матери. Штрафники играли в
"стос" и в "буру". Они артистически тасовали карты, пускали их вразрез.
Ловко, будто на гребенке, трещали колодой, проводя пальцами по картам снизу
вверх. Играли азартно, Штымп кусал руки, если проигрывал. Опасаясь офицеров,
деньги не пок=C1зывали. Изредка, когда уже было трудно запоминать, кто кому
и сколько должен, звучало одно слово: "Расчет!" И все быстро перебрасывались
хрустящими бумажками, небрежно совали их в карманы.
Ночью роту подняли командиры:
-- Выходи строиться!
-- С вещами или просто так? -- спросил из темноты Вовка.
-- В полном боевом! Пойдем на передовую.
Агитатор сказал перед строем:
-- Товарищи, настал час, когда вы сможете доказать свою преданность
Родине, искупить грехи, очистить свою совесть и стать полноправными
советскими гражданами. Страна вам поверила, дала оружие. Теперь дело за
вами. Мы надеемся, вы оправдаете доверие. За проявленное мужество и
геройство каждый может быть освобожден из штрафной роты досрочно. Бейте
врагов беспощадно -- это будет лучшим доказательством вашей преданности! --
Он помолчал, спросил: -- Вопросы есть?
-- Все понятно.
Через открытое окно было слышно, как командир роты доложил по телефону:
-- Товарищ двадцатый, "Шурочка" вышла в три ноль-ноль, как было
приказано.
Шли часа два. Сначала лесом, потом полем, за которым уже были видны
вспышки ракет. Скоро стали долетать яркие трассирующие пули.
-- Куда же они, гады, стреляют! -- возмущался Вовка-Штымп. -- Так до
начала наступления живого человека убить можно.
Ромашкин вспомнил: вот так же на подходе к первой траншее под Москвой
его ударила красная трассирующая пуля, впилась огненной осой. И сейчас при
одном воспоминании заныло в груди, и на спине под лопаткой, где вылетела
пуля.
Ветер стал обдавать тошнотворным сладковатым запахом.
-- Это чем воняет? -- спросил Вовка.
-- Трупы, -- ответил Ромашкин.
-- Разве их не убирают?
-- В нейтральной зоне не всегда можно убрать. Когда вышли в первую
траншею, командир взвода лейтенант Сиваков пояснил:
-- Один день будете в этой траншее, чтобы оглядеться, изучить
местность. В наступление пойдем завтра. Нам приказано овладеть высотой,
которая перед нами, уничтожить там фашистов и в дальнейшем взять деревню
Коробкино -- ее не видно, она в глубине обороны немцев, за этой высоткой.
Можно отдыхать, спать в блиндаже и в траншее. Дежурить будете парами по два
часа. -- Взводный объявил, кто с кем и в какое время будет дежурить. --
Задача наблюдателей: своевременно обнаружить и подать сигнал тревоги в
случае контратаки противника.
Лейтенант Сиваков, видно, опытный фронтовик, у него суровое, загорелое
лицо, орден Красной Звезды и медаль "За отвагу" на груди. Молчаливый -
разговаривал только командами. Ромашкин знал -- в штрафные роты подбирали
волевых, опытных офицеров, они пользовались правами и получали оклады на
одну ступень выше штатной должности: взводный -- как командир роты, ротный -
как комбат. Ромашкину хотелось поговорить с лейтенантом, рассказать, что он
такой же фронтовик, но мрачный вид Сивакова не располагал к доверительной
беседе, да и ни к чему она -- все здесь временное: взвод, рота, бойцы,
командиры, даже сама жизнь. Ромашкину доводилось видеть, в какое пекло
бросали штрафников: через несколько часов от роты оставалось немного.
Собственно, шли штрафники в атаку наравне со всеми, только на самом тяжелом
участке, обычно они атаковали решительно, до последней возможности, ведь
каждому надо искупить вину кровью, пока не ранит, надо идти вперед.
Когда рассвело, стало видно поле, на котором лежали убитые фашисты,
высота, окаймленная траншеей, кустарник в лощине.
-- Сколько часов валяется, -- с сожалением сказал Штымп.
-- Каких часов? -- не понял Ромашкин.
-- Разных -- ручных, карманных.
-- Где?
-- А вон -- у каждого фрица, наверное, есть часы. Надо бы ночью туда
слазить.
По распределению взводного Ромашкин попал дежурить в паре с Нагорным -
человеком с какой-то неопределенной внешностью: худощавый, опрятный, лет
сорока, но серые глаза такие усталые, будто прожил сто лет. Червонный о нем
шепнул Ромашкину:
-- Твой напарник опасный, приглядывай за ним. Как бы не рванул к
фашистам. Читал в газетах, как фашисты таких, как он, бургомистрами
назначают? Вот и этот, свободы мне не видать, туда нацелился!
-- Не уйдет, кругом люди.
-- А ночью? Выползет по-тихому из траншеи -- и привет!
-- Ночью может, -- согласился Ромашкин и подумал: "Везет мне! Мало
того, что за врагами надо смотреть, еще за своими поглядывай".
Через некоторое время Червонный опять подошел к Василию, на этот раз в
сопровождении всей компании.
-- Послушай, Школьник, есть у нас одна задумка. В атаке побьют всех нас
- и привет тете Моте. А если мы фрица притащим? Пойдем ночью -- ты, я,
Никола, Вовка, еще двое -- и притащим. Могут нас за это из штрафной
освободить? Капитан сказал -- за мужество можно без своей крови. Поведешь?
У Ромашкина при одной мысли о поиске, да еще с такими ребятами,
взволнованно забилось сердце. Он смотрел в нейтральную зону: удобная
балочка, поросшая кустарником, вела к проволочному заграждению фашистов. По
ней легко подойти незамеченными, а там один миг -- и эти орлы скрутят двух,
а то и трех фрицев. Но Василий тут же вспомнил, как влетело ему и Казакову
за самовольный налет. Там ругали любя. А тут никто не знает прошлых заслуг,
к тому же могут подвести случайности, штрафники в разведке неопытные,
нашумят, не дай бог кто-нибудь, раненный, в плен попадет, не выдержит пыток,
скажет о предстоящем наступлении. За такое дело не помилуют.
-- Ну что задумался? -- спросил Червонный.
-- Опасная это затея.
-- Ты же говоришь, ходил много раз.
-- Я-то ходил. Но без разрешения за такое по головке не погладят.
-- Когда фрица приволокем -- будет полный порядок.
-- А если не приволокем?
-- Да ты что, корешок, нам не веришь? Смотри, какая братва!
Ромашкин оценивающе поглядел на них: Никола-Мясник -- приземистый, как
краб, у такого фриц не вырвется, -- Вовка-Штымп -- отчаянный, глаза полны
лихой удали -- и те двое, которые как тени ходят за Червонным, -- просто
идеальные разведчики. Но все же командирская дисциплинированность взяла
верх.
-- Не могу, братцы, не фашистов -- своих боюсь. Не положено так в поиск
ходить. Да мы с вами в наступлении себя покажем!
-- Покажешь, -- вдруг озлился Червонный, -- влепят пулю в лоб -- и
покажешь, какой ты дурак был, что этого дождался!
Вскоре подошел Нагорный:
-- Нам вместе дежурство предстоит, пожалуйста, вы, как офицер, человек
опытный, просветите меня, что мы будем делать?
Ромашкин посмотрел на усталое лицо и в озабоченные глаза Нагорного.
-- Будем следить за фашистами, чтоб неожиданно не напали. -- Ромашкину
захотелось испытать напарника, и он добавил: -- И посматривать за своими,
чтоб фашистам кто-нибудь не сдался.
Нагорный перешел на доверительный тон, соглашаясь с Ромашкиным,
зашептал:
-- Совершенно справедливые опасения, тут есть разные люди. От некоторых
можно ожидать! Извините, если вам будет неприятен вопрос, но мне как-то
непонятно, что общего вы нашли с компанией Червонного? Вы боевой офицер, а
примкнули к ней.
-- А мне интересно, -- искренне сказал Ромашкин, -- любопытно
посмотреть на них вблизи.
-- Ну и как вы их находите?
-- Они могут стать хорошими разведчиками. Нагорный задумчиво посмотрел
в сторону.
-- Простите меня, но не могу с вами согласиться. Я наблюдал таких людей
в лагере не один год -- и знаю, чего они стоят. Они живут удовлетворением
самых примитивных потребностей -- поесть, поспать, полодырничать. У
Червонного и Мясника стремления самые низкие, я бы даже не назвал их
скотскими, потому что животные не пьянствуют, не развратничают, не
обворовывают, не играют в карты, не убивают. Таких людей надо остерегаться,
держаться от них подальше, потому что они способны на все.
Ромашкин думал: "Но эти люди пошли защищать Родину, -- значит,
патриотическое чувство у них есть. А ты вот что задумал? Тебе поверили, дали
оружие, а ты готовишься удрать... Что ты за человек? Почему ты такой?"
-- Скажите, а где вы жили до ареста, кем были? И вообще, за что вас
посадили?
Нагорный печально усмехнулся:
-- За что? Я и сам этого не знаю. В общем, это еще предстоит узнать...
"Темнит, -- подумал Ромашкин, -- ни за что в тюрьму не сажают".
-- Я литературовед, профессор. Жил в Ленинграде. У меня остались там
жена и дочь... Чудесное шаловливое существо. Ей уже шестнадцать лет. В
тридцать седьмом было всего девять. Живы ли? Они в лениградской блокаде.
Переписка прервалась. Написал я им письмо об отправке на фронт. Не знаю,
прекрасный политработник и своим положением пользуется тактично, умело. Или
член Военного совета армии Бойков -- огромной властью наделен человек, а как
осторожно употребляет ее! Гарбуз-то был, по сути дела, гражданским
человеком, но каким замечательным политработником он стал! И как дружно
работали они с Караваевым. Почему новый замполит не нашел с ним общего
языка?"
-- А кто такой Линтварев, что за человек? -- спросил Доброхотов.
Губин слышал: Линтварев чем-то провинился и в полк направлен не по
доброй воле. Но, желая поддержать его на новом месте, не стал говорить
комдиву о слухах.
-- Линтварев опытный политработник, -- ответил он кратко, -- направлен
к нам из политотдела армии, он там служил.
Приехав в полк, командир дивизии и начальник политотдела вызвали
виновников происшествия. Выяснив несложные обстоятельства, генерал попытался
помирить офицеров:
-- Я знал вас, товарищ Ромашкин, как боевого разведчика,
дисциплинированного офицера. И вы, капитан Морейко, давно и неплохо служите
в полку, вам, полагаю, не безралична его честь. Ну, повздорили. Бывает. Вы
извинились перед капитаном, товарищ Ромашкин?
-- Нет, товарищ генерал, -- ответил Василий и подумал: "За что я должен
перед ним извиняться? Я бы ему с удовольствием еще раз по роже дал".
-- Ну, тогда извинитесь -- и делу конец.
Ромашкин молчал.
Такой исход событий Линтварева не устраивал. Ему хотелось, чтобы
остался письменный след о происшествии, чтобы в любом случае можно было
опереться на эту бумагу: станет дисциплина лучше -- а вот что прежде было;
ухудшится -- смотрите, какие тут мордобои происходили еще до моего приезда.
Ромашкин не ответил генералу, молчал. И Линтварев сейчас же этим
воспользовался:
-- Вот видите, товарищ генерал, как ведет себя Ромашкин. Я считаю: это
не дисциплинарный проступок, а преступление со всеми вытекающими
последствиями. Избил капитана, к тому же при исполнении служебных
обязанностей: Морейко был дежурным по штабу. Ромашкина следует судить. Это
будет уроком и для других.
-- Он храбро воевал, -- попытался защитить генерал. -- Смотрите, вся
грудь в орденах.
Линтварев решил не сдаваться и выложил главный свой козырь.
-- Я знаю старшего лейтенанта давно, мы лечились после ранения в одном
госпитале. Еще там не понравились мне его разговоры: он выражал сомнения по
поводу речи товарища Сталина на Красной площади седьмого ноября.
Дело принимало скверный оборот. Доброхотов хорошо знал, какие могут
быть последствия при политических обвинениях. Он был уверен, что если
Ромашкин и сболтнул какую-то глупость, то, конечно, не по злому умыслу.
"Нет, надо парня выручать". Чтобы быть объективным и заручиться поддержкой
Рубина, генерал спросил:
-- Как думаешь, Борис Григорьевич?
-- Обвинения подполковника Линтварева серьезны, надо разобраться, -
задумчиво произнес Губин. -- Обстоятельно следует разобраться, -- подчеркнул
он.
Генерал с досадой подумал: "Следствия, допросы, протоколы... Затаскают,
погубят парнишку. Нет, откладывать дело нельзя, выяснить надо сейчас.
Виноват -- пусть отвечает, нет вины -- нечего мытарить человека".
-- Что ты там наговорил? -- резко спросил Доброхотов разведчика.
-- Пусть подполковник сам скажет, -- огрызнулся Ромашкин.
-- Вот видите, какой это озлобленный человек, -- тут же сказал
Линтварев.
-- Да бросьте вы хаять его! -- вмешался Караваев. -- Мы знаем Ромашкина
не хуже вас. Факты выкладывайте, факты!
-- Так что же он говорил? Что вас насторожило? -- спросил генерал,
нацелив колкие глаза и кустистые брови на Линтварева.
-- Я точно не помню, но он сомневался по поводу каких-то слов товарища
Сталина.
-- Каких именно слов? -- Доброхотов обратился к Ромашкину.
-- Я был в сорок первом седьмого ноября на параде в Москве. Тогда шел
снег, все мы и товарищ Сталин были в снегу. А в кинохронике перед товарищем
Сталиным снег не падал и пар у него, когда говорил, изо рта не шел. Вот я и
спросил: почему?
-- Кого спросил?
-- Да так, никого, сам себе сказал.
-- И это вся "политика"? Мы тоже была на параде, снег действительно
падал. -- Генерал опять повернулся к Линтвареву. -- Что вы усматриваете в
этом подозрительного?
-- Смысл не только в этом снеге. Окружающие слышали высказывание
Ромашкина, он заронил сомнение. А зачем? Мне кажется, нашему особому отделу
не мешает поинтересоваться этим.
"Ну, опять его понесло", -- раздраженно подумал Доброхотов и, чтобы
разом всему положить конец, поднялся и громко объявил:
-- Старшего лейтенанта Ромашкина за оскорбление капитана Морейко,
старшего по званию, отправить в штрафную роту! Письменный приказ получите
сегодня же.
Доброхотов расстроился оттого, что не смог защитить хорошего офицера и
что в дивизии завелся такой человек, как Линтварев. Из-за этого Линтварева
он, комдив, вынужден был принять крутое решение.
-- Черт знает чем приходится здесь заниматься, когда люди на том берегу
жизни кладут! -- шумел генерал. -- Вы, Караваев, наведите порядок в полку и
будьте готовы завтра же выступить на плацдарм. Хватит, наотдыхались!
Отличились!
Генерал и начальник политотдела уехали.
Ромашкину все сочувствовали: и Колокольцев, и Люленков, и офицеры
штаба. Казаков и Початкин не отходили от него. Вызвал и Караваев.
-- Садись поешь, наверное, не завтракал и не обедал сегодня? Ты вот
что... Ты духом не падай. Бывает. Мы постараемся тебя выручить. Я поговорю с
членом Военного совета.
Ромашкину было приятно, что командир поддерживает его в трудную минуту.
На капитана Морейко Василий не обижался, конечно, не следовало его
бить. Но Линтварев -- вот кто возмущал и удивлял: заварить такое дело,
вспомнить госпитальный разговор, так бессовестно все извратить! Зачем ему
это понадобилось? Почему невзлюбил? За что мстит?
Не знал и не думал Ромашкин о том, что Линтварев к нему не испытывал
неприязни; будь на месте Василия другой, Линтварев поступил бы так же -- это
всего-навсего его тактический ход, желание упрочить свое служебное
положение, своеобразный испуг перед большим командирским авторитетом
Караваева, попытка поставить себя если не в равное с ним, то уж обязательно
в независимое положение.
Непонятна была Ромашкину и суровость комдива -- уж ему-то чем не
угодил? Василий сидел напротив Караваева, ел, не замечая вкуса пищи, говорил
будто о ком-то другом, не о себе:
-- Все сразу забыли. Вчера был хороший, сегодня плохой. Генерал три
награды вручил, а сегодня -- бах! -- в штрафную...
Караваев, понизив голос, сказал:
-- Ты генералу спасибо скажи -- выручил он тебя. Если бы не он,
загремел бы под трибунал, да еще с политическим хвостом. Комдив с разрешения
старших начальников направил тебя в штрафную роту, приданную нашей дивизии,
а не в штрафной батальон. Побудешь в штрафной и вернешься в свой полк.
Ромашкина удивило это объяснение, но, поразмыслив, понял -- командир
полка прав, все могло кончиться гораздо хуже.
Трудно было Василию расставаться с разведчиками, только теперь
почувствовал, как они ему дороги. Да и ребята были расстроены. Им хотелось
чем-то помочь командиру, быстрый на руку Саша Пролеткин предложил:
-- Может, мы этому капитану остальные зубы пересчитаем?
-- Разведчики не хулиганы! -- решительно возразил Василий. -- И не
вздумайте его трогать, будет позор всему взводу.
-- Не слушайте вы этого балаболку, -- мрачно сказал Рогатин.
-- Може, вам у шрафной роти якусь отдельну задачу поставлят, а мы ее
всем скопом сполним? -- спросил Шовкопляс.
-- Где она, штрафная рота, я и сам еще не знаю. Да и не бывает таких
отдельных задач. Вы же знаете -- штрафников посылают в самые горячие места.
Нет, братцы, вы здесь воюйте, а я вернусь, если жив останусь.
Старшина Жмаченко нагрузил для Ромашкина полный вещмешок своих и
трофейных продуктов.
-- Зачем столько? -- спросил Ромашкин.
-- Там будет общий котел, товарищ старший лейтенант, берите, сгодится.
Ромашкин снял погоны, отвинтил ордена и подал старшине:
-- Пусть во взводе хранится. Вроде бы я на задание ушел. В случае чего
- адрес у тебя есть. Матери отправишь.
Жмаченко, чтобы не расплакаться, торопливо стал возражать:
-- Ничего не случится, товарищ старший лейтенант, столько ночей лазили
- все обошлось. А штрафники днем действуют, разглядите, что к чему. И
голову-то особенно не подставляйте.
-- Ничего не выйдет, знаешь закон -- искупишь вину кровью! Придется
рисковать. Да и не умею я за чужой спиной прятаться.
На другой день Ромашкин получил в штабе копию приказа, предписание и
отправился своим ходом в деревню Якимовку, где находились штрафники.
Шел он один, без сопровождающего. Колокольцев не хотел обижать его еще
и конвоиром.
Штрафная рота, куда шел Ромашкин, была сформирована в тылу из людей,
совершивших разные проступки и преступления. В нее вошли и бывшие
заключенные, те, кто подавал просьбу об отправке на фронт. Им
предоставлялась возможность искупить свою вину в бою. Рота -- двести
пятьдесят человек -- прошла короткий курс обучения и эшелоном -- в товарных
вагонах, оборудованных нарами и железными печками, -- прибыла во фронтовые
тылы. Здесь в нее добавили местных провинившихся, вроде Ромашкина,
укомплектовали офицерами и разместили в деревне Якимовка ждать наступления:
штрафников разрешалось посылать в бой только в наступлении.
Ромашкин сдал документы пожилому командиру роты -- капитану Телегину,
осипшему от курева и простуды.
-- За что? -- спросил капитан.
Василий рассказал.
-- Ну, это шалости. Против наших штрафников вы ребенок. Кстати, будьте
с ними осторожны, у них есть свои атаманы, свои законы. Есть в роте и бывшие
уголовники.
В Якимовке дома стояли лишь на одной стороне улицы, а на
противоположной торчал длинный ряд печных труб, окруженных черными
головешками.
Ромашкин пришел в избу, где располагался взвод штрафников, в который
его зачислили. После разговора в штабе он с любопытством оглядел своих новых
сослуживцев. Внешне это были солдаты как солдаты: в военной форме, со
звездочками на новеньких пилотках и погонами на плечах. Ромашкину трудно
было представить, что среди них есть и бывшие преступники, уголовники, люди
с темным прошлым.
Ни кроватей, ни нар в избе не было. Василий нашел свободное место на
полу, поставил вещевой мешок к стенке, уселся рядом. Слева лежал молодой
симпатичный парень с быстрыми смышлеными глазами, темные волосы расчесаны на
ровный пробор. Парень был чистенький, но форма сидела на нем не очень ладно,
он напоминал студента, недавно призванного в армию. Справа -- пожилой,
лысый, с полным ртом золотых зубов: видно отец семейства, какой-нибудь
бухгалтер-растратчик или проворовавшийся завскладом.
Когда Ромашкин вошел, все притихли. Помня предупреждение, Василий
ожидал каких-нибудь козней, насмешек, розыгрышей и решил: "Это можно
стерпеть. Если станут бить, от двоих-троих отмахаюсь. Ну, а в более сложной
обстановке обращусь за помощью к командиру роты".
Внешне спокойный, внутренне настороженный, Василий привалился к стене,
вроде отдыхал.
-- Ты по какой статье? -- спросил "студент".
-- Что? -- не понял Василий.
-- Статья, говорю, какая, срок какой получил?
-- У меня нет статьи, я по приказу.
-- Фронтовик? Давно на передовой?
-- Давно. -- Василий чувствовал: говорит с ним один, а слушают все.
-- За что угодил в штрафную?
-- Рыло набил одному дундуку.
-- Разве за это сажают? -- усомнился парень. -- Ты давай не темни.
Пришел к нам жить -- говори правду.
-- Я не вру, тот дундук был старше по званию -- капитан.
-- А ты кто?
-- Я старший лейтенант.
-- А до войны, до армии кто ты был?
-- Школьник, -- простодушно ответил Ромашкин, и окружающие почему-то
засмеялись. Он даже не подозревал, что сам себе дал кличку: с этой минуты он
для всех стал Школьником, хотя это было очень далекое прошлое.
-- Значит, ты домашний, -- сказал парень. -- А перо зачем носишь?
-- Какое перо?
-- А вот это. -- Парень показал на финский нож, прицепленный к поясу
Ромашкина.
-- Гитлеровцев бить.
-- И приходилось?
-- Бывало. -- Ромашкин подумал: пора и ему спросить. -- А ты за что
осужден?
Парень лукаво усмехнулся.
-- За халатность.
-- В чем ты ее допустил?
-- Квартиру обокрал, а шмутки сплавить втихую не сумел. Засыпался. Вот,
значит, проявил халатность, промашку дал.
В углу заржали. Ромашкин поглядел туда. Там сидели трое -- один
коротышка, плечистый, почти без шеи, мордастый, а двое других к Ромашкину
сидели спиной, лица их не были видны. Они-то, хоть и негромко, но именно
ржали, а не смеялись. Ромашкин никогда не слышал такого смеха у своих
разведчиков, хотя шутили во взводе часто.
Коротышка подошел к Василию, привычно и удобно опустился на пол, видно,
много пришлось ему сидеть на плоских нарах. Он посмотрел на Василия
пронзительными наглыми глазами, спросил:
-- Значит, фронтовичек?
-Да.
-- Ну-ка, расскажи нам, как воевать с немцами? У них там, говорят,
проволока, мины. Как же через всю эту мазуту до них добраться?
-- Мины перед наступлением саперы снимут, проволоку артиллерия
разобьет.
-- А если не разобьет?
-- Тогда сами порвете гранатами, прикладами, шинели набросаете.
-- А ты немцев видал?
-- Конечно. Я живыми их брал, в разведке служил.
Коротышка быстро взглянул на лысого, золотозубого "отца семейства", тот
сделал глазом какой-то едва уловимый знак.
-- Идем в наш куток! Про немцев расскажешь... -- позвал коротышка.
Вопреки ожиданиям, Ромашкина приняли вполне дружелюбно, только
посмеивались над его неопытностью в делах житейских и незнанием уголовных
правил.
К вечеру Василий был в их компании своим. Познакомился со всеми.
Коротышку звали Николой. Он много раз судился, имел несколько фамилий,
последняя была Фомич, при аресте брякнул первое, что пришло на ум. Фомичом
воры называли ломик, которым срывают замки, взламывают двери. Кроме разных
фамилий у Николы была постоянная кличка Мясник. Его побаивались даже
уголовники, потому что Никола без долгих рассуждений пускал в ход нож и на
его совести была не одна жизнь даже своего брата вора. Кличку ему дали за
то, что Никола ходил грабить квартиры, спрятав топор под полой пиджака, и
бил по голове того, кто отворял ему двери, глушил обухом. Последний раз суд
вынес Мяснику высшую меру, но его все же помиловали. Отсидев пять лет, он
решил воспользоваться тягой людей на фронт, чтобы выйти на волю.
Солдат, похожий на студента, оказался карманником высокой квалификации:
он мог в трамвае снять часы с руки, а однажды увел у кого-то с глаз очки в
золотой оправе. Звали его Вовка-Штымп -- за то, что любил форсисто
одеваться. Вовка не был безразличен к своим фамилиям, как Мясник, -- он
выбирал звучные и оригинальные, судился как Валетов, Солнцев, Трефовый.
Очередная его фамилия была Голубой. Под одобрительный смех воров Штымп
рассказал, как однажды, чтоб насолить следователю и сбить его с толку,
выбрал такую фамилию, которую никто не мог записать.
-- Вот пиши, -- предложил он Ромашкину.
Ромашкин достал карандаш и блокнот из планшетки. Штымп произнес фамилию
- два первых слога в ней были похожи на звуки, которыми останавливают
лошадь:
-- Тпрутпрункевич!
Василий под общий смех не мог написать такую фамилию.
-- Вот и следователь так же. Ох, и помучился он со мной, когда
протоколы допроса писал!
-- А Голубым ты почему сделался? -- спросил Ромашкин.
-- Где-то слыхал или читал -- кого-то называли "голубой воришка".
Понравилось мне это выражение. Ну, однажды засыпался -- сумочку у одной
тетки раскурочил, а она застукала меня и давай кудахтать: воришка да
воришка! Стали составлять протокол: фамилия? Я и сказал: голубой воришка.
"Воришку" отбросили, а "голубой" остался.
Заводилой в этой компании оказался лысый "отец семейства". Он держался
в стороне, но его слово или жест был решающим. У него была кличка; Вовка
сообщил ее Ромашкину шепотом:
-- Червонный -- у него зубы из червонного золота. Да смотри не назови
его так -- не любит.
Штрафники звали Червонного Петром Ивановичем, а командир штрафной роты
по фамилии -- Адивлин.
Петр Иванович неожиданно для Ромашкина отнесся к нему
покровительственно, тоже расспрашивал о боях, о немцах, о том, как Ромашкин
ходил в тыл.
-- В общем, будешь жить с нами, Школьник, -- добродушно улыбаясь,
сказал Петр Иванович, -- с нами не пропадешь!
Дружки Червонного достали из своих мешков такую еду, какой Ромашкин
давно не видел: жареные утки, домашние пироги, копченую рыбу. Была у них и
водка.
Заметив удивленный взгляд Ромашкина, Штымп пояснил:
-- Наши все могут достать.
Поужинали, выпили, сели играть в карты. Ромашкин умел только в "очко",
да и не на что было играть, деньги он отсылал матери. Штрафники играли в
"стос" и в "буру". Они артистически тасовали карты, пускали их вразрез.
Ловко, будто на гребенке, трещали колодой, проводя пальцами по картам снизу
вверх. Играли азартно, Штымп кусал руки, если проигрывал. Опасаясь офицеров,
деньги не пок=C1зывали. Изредка, когда уже было трудно запоминать, кто кому
и сколько должен, звучало одно слово: "Расчет!" И все быстро перебрасывались
хрустящими бумажками, небрежно совали их в карманы.
Ночью роту подняли командиры:
-- Выходи строиться!
-- С вещами или просто так? -- спросил из темноты Вовка.
-- В полном боевом! Пойдем на передовую.
Агитатор сказал перед строем:
-- Товарищи, настал час, когда вы сможете доказать свою преданность
Родине, искупить грехи, очистить свою совесть и стать полноправными
советскими гражданами. Страна вам поверила, дала оружие. Теперь дело за
вами. Мы надеемся, вы оправдаете доверие. За проявленное мужество и
геройство каждый может быть освобожден из штрафной роты досрочно. Бейте
врагов беспощадно -- это будет лучшим доказательством вашей преданности! --
Он помолчал, спросил: -- Вопросы есть?
-- Все понятно.
Через открытое окно было слышно, как командир роты доложил по телефону:
-- Товарищ двадцатый, "Шурочка" вышла в три ноль-ноль, как было
приказано.
Шли часа два. Сначала лесом, потом полем, за которым уже были видны
вспышки ракет. Скоро стали долетать яркие трассирующие пули.
-- Куда же они, гады, стреляют! -- возмущался Вовка-Штымп. -- Так до
начала наступления живого человека убить можно.
Ромашкин вспомнил: вот так же на подходе к первой траншее под Москвой
его ударила красная трассирующая пуля, впилась огненной осой. И сейчас при
одном воспоминании заныло в груди, и на спине под лопаткой, где вылетела
пуля.
Ветер стал обдавать тошнотворным сладковатым запахом.
-- Это чем воняет? -- спросил Вовка.
-- Трупы, -- ответил Ромашкин.
-- Разве их не убирают?
-- В нейтральной зоне не всегда можно убрать. Когда вышли в первую
траншею, командир взвода лейтенант Сиваков пояснил:
-- Один день будете в этой траншее, чтобы оглядеться, изучить
местность. В наступление пойдем завтра. Нам приказано овладеть высотой,
которая перед нами, уничтожить там фашистов и в дальнейшем взять деревню
Коробкино -- ее не видно, она в глубине обороны немцев, за этой высоткой.
Можно отдыхать, спать в блиндаже и в траншее. Дежурить будете парами по два
часа. -- Взводный объявил, кто с кем и в какое время будет дежурить. --
Задача наблюдателей: своевременно обнаружить и подать сигнал тревоги в
случае контратаки противника.
Лейтенант Сиваков, видно, опытный фронтовик, у него суровое, загорелое
лицо, орден Красной Звезды и медаль "За отвагу" на груди. Молчаливый -
разговаривал только командами. Ромашкин знал -- в штрафные роты подбирали
волевых, опытных офицеров, они пользовались правами и получали оклады на
одну ступень выше штатной должности: взводный -- как командир роты, ротный -
как комбат. Ромашкину хотелось поговорить с лейтенантом, рассказать, что он
такой же фронтовик, но мрачный вид Сивакова не располагал к доверительной
беседе, да и ни к чему она -- все здесь временное: взвод, рота, бойцы,
командиры, даже сама жизнь. Ромашкину доводилось видеть, в какое пекло
бросали штрафников: через несколько часов от роты оставалось немного.
Собственно, шли штрафники в атаку наравне со всеми, только на самом тяжелом
участке, обычно они атаковали решительно, до последней возможности, ведь
каждому надо искупить вину кровью, пока не ранит, надо идти вперед.
Когда рассвело, стало видно поле, на котором лежали убитые фашисты,
высота, окаймленная траншеей, кустарник в лощине.
-- Сколько часов валяется, -- с сожалением сказал Штымп.
-- Каких часов? -- не понял Ромашкин.
-- Разных -- ручных, карманных.
-- Где?
-- А вон -- у каждого фрица, наверное, есть часы. Надо бы ночью туда
слазить.
По распределению взводного Ромашкин попал дежурить в паре с Нагорным -
человеком с какой-то неопределенной внешностью: худощавый, опрятный, лет
сорока, но серые глаза такие усталые, будто прожил сто лет. Червонный о нем
шепнул Ромашкину:
-- Твой напарник опасный, приглядывай за ним. Как бы не рванул к
фашистам. Читал в газетах, как фашисты таких, как он, бургомистрами
назначают? Вот и этот, свободы мне не видать, туда нацелился!
-- Не уйдет, кругом люди.
-- А ночью? Выползет по-тихому из траншеи -- и привет!
-- Ночью может, -- согласился Ромашкин и подумал: "Везет мне! Мало
того, что за врагами надо смотреть, еще за своими поглядывай".
Через некоторое время Червонный опять подошел к Василию, на этот раз в
сопровождении всей компании.
-- Послушай, Школьник, есть у нас одна задумка. В атаке побьют всех нас
- и привет тете Моте. А если мы фрица притащим? Пойдем ночью -- ты, я,
Никола, Вовка, еще двое -- и притащим. Могут нас за это из штрафной
освободить? Капитан сказал -- за мужество можно без своей крови. Поведешь?
У Ромашкина при одной мысли о поиске, да еще с такими ребятами,
взволнованно забилось сердце. Он смотрел в нейтральную зону: удобная
балочка, поросшая кустарником, вела к проволочному заграждению фашистов. По
ней легко подойти незамеченными, а там один миг -- и эти орлы скрутят двух,
а то и трех фрицев. Но Василий тут же вспомнил, как влетело ему и Казакову
за самовольный налет. Там ругали любя. А тут никто не знает прошлых заслуг,
к тому же могут подвести случайности, штрафники в разведке неопытные,
нашумят, не дай бог кто-нибудь, раненный, в плен попадет, не выдержит пыток,
скажет о предстоящем наступлении. За такое дело не помилуют.
-- Ну что задумался? -- спросил Червонный.
-- Опасная это затея.
-- Ты же говоришь, ходил много раз.
-- Я-то ходил. Но без разрешения за такое по головке не погладят.
-- Когда фрица приволокем -- будет полный порядок.
-- А если не приволокем?
-- Да ты что, корешок, нам не веришь? Смотри, какая братва!
Ромашкин оценивающе поглядел на них: Никола-Мясник -- приземистый, как
краб, у такого фриц не вырвется, -- Вовка-Штымп -- отчаянный, глаза полны
лихой удали -- и те двое, которые как тени ходят за Червонным, -- просто
идеальные разведчики. Но все же командирская дисциплинированность взяла
верх.
-- Не могу, братцы, не фашистов -- своих боюсь. Не положено так в поиск
ходить. Да мы с вами в наступлении себя покажем!
-- Покажешь, -- вдруг озлился Червонный, -- влепят пулю в лоб -- и
покажешь, какой ты дурак был, что этого дождался!
Вскоре подошел Нагорный:
-- Нам вместе дежурство предстоит, пожалуйста, вы, как офицер, человек
опытный, просветите меня, что мы будем делать?
Ромашкин посмотрел на усталое лицо и в озабоченные глаза Нагорного.
-- Будем следить за фашистами, чтоб неожиданно не напали. -- Ромашкину
захотелось испытать напарника, и он добавил: -- И посматривать за своими,
чтоб фашистам кто-нибудь не сдался.
Нагорный перешел на доверительный тон, соглашаясь с Ромашкиным,
зашептал:
-- Совершенно справедливые опасения, тут есть разные люди. От некоторых
можно ожидать! Извините, если вам будет неприятен вопрос, но мне как-то
непонятно, что общего вы нашли с компанией Червонного? Вы боевой офицер, а
примкнули к ней.
-- А мне интересно, -- искренне сказал Ромашкин, -- любопытно
посмотреть на них вблизи.
-- Ну и как вы их находите?
-- Они могут стать хорошими разведчиками. Нагорный задумчиво посмотрел
в сторону.
-- Простите меня, но не могу с вами согласиться. Я наблюдал таких людей
в лагере не один год -- и знаю, чего они стоят. Они живут удовлетворением
самых примитивных потребностей -- поесть, поспать, полодырничать. У
Червонного и Мясника стремления самые низкие, я бы даже не назвал их
скотскими, потому что животные не пьянствуют, не развратничают, не
обворовывают, не играют в карты, не убивают. Таких людей надо остерегаться,
держаться от них подальше, потому что они способны на все.
Ромашкин думал: "Но эти люди пошли защищать Родину, -- значит,
патриотическое чувство у них есть. А ты вот что задумал? Тебе поверили, дали
оружие, а ты готовишься удрать... Что ты за человек? Почему ты такой?"
-- Скажите, а где вы жили до ареста, кем были? И вообще, за что вас
посадили?
Нагорный печально усмехнулся:
-- За что? Я и сам этого не знаю. В общем, это еще предстоит узнать...
"Темнит, -- подумал Ромашкин, -- ни за что в тюрьму не сажают".
-- Я литературовед, профессор. Жил в Ленинграде. У меня остались там
жена и дочь... Чудесное шаловливое существо. Ей уже шестнадцать лет. В
тридцать седьмом было всего девять. Живы ли? Они в лениградской блокаде.
Переписка прервалась. Написал я им письмо об отправке на фронт. Не знаю,