Страница:
всякий случай. А то хватится батя, голову Гулиеву оторвет.
-- Правильно. Где бутылки?
Женька принес ящичек. Подошли к машине, подали все сразу.
-- Наполните, пожалуйста.
-- Обмануть кого-нибудь хотите? -- догадалась продавщица. -- Ух какие
пузыречки красивые!
-- У нас на фронте без обмана, -- отрезал Початкин.
-- Какой серьезный! -- Продавщица обиженно поджала губы и подала
бутылки с вермутом.
Василий и Женька тут же стали пробовать.
-- Ну и дрянь! -- сказал Ромашкин.
-- Жженой пробкой пахнет, -- поддержал Початкин. -- А-а! -- махнул
рукой. - Ничего, на немцев свалим: у них, мол, кто-то в эти красивые бутылки
дряни налил.
-- Давай хоть горлышки сургучом запечатаем, -- предложил Ромашкин и
принес из штабной землянки палочку сургуча. На спичках растопили его и
накапали на горлышки.
-- У меня еще вот что есть, -- сказал Василий. Из кармана он достал
немецкие монеты, пришлепнул одною из них, как печатью, теплый сургуч.
-- Здорово получилось! -- оценил Женька.
Отнесли ящичек Гулиеву и заторопились на концерт.
Приезжие артисты выступали под открытым небом. Сцену соорудили из двух
грузовиков с откинутыми бортами. Зрители сидели на траве. Немолодой
конферансье Рафаил Зельдович, в черном костюме с атласными лацканами и
платочком в нагрудном кармане, сиял улыбкой и сыпал шутками. Сам спел
пародийную песенку о старом часовщике и отбил под нее чечетку.
Часы пока идут, и маятник качается, -
И стрелочки бегут, и все как полагается...
Песенка кончалась словами о скорой гибели гитлеровской армии, которая,
как старые часы, пока еще воюет, но конец ее близок. Эту песенку, как
всегда, слушатели хорошо приняли, бурно зааплодировали.
Потом блондинка в длинном с блестками розовом платье -- Агния
Ковальская - пела "Синий платочек". Ей аплодировали еще усерднее. Затем
баритон Сидор Гордов, совсем уже пожилой, но с тщательно выбритым,
напудренным лицом, во фраке и накрахмаленной манишке, исполнил "Жди меня" и
"Темную ночь".
Все эти песни вызывали у Ромашкина тихую грусть: возможно, ему так и не
придется испытать ни настоящей любви, ни женской нежности -- за Днепром
гудели взрывы, до Берлина далеко, сотни ночей еще надо будет ползать за
"языками"...
После концерта артистов пригласили пообедать со знатными людьми полка.
Столы стояли на опушке леса, недалеко от того места, где проходил концерт.
Гарбуз, взявший на себя роль тамады, сидел под березой, рядом с
подполковником Головачевым. Он объяснил гостям, почему командир полка не
может сам приветствовать их, и предложил первый тост за тружеников тыла,
которые все дают для фронта и для победы. И когда все выпили, представил:
-- Познакомьтесь, пожалуйста, с Героем Советского Союза сержантом
Пряхиным. Первым переправился через Днепр, заменил раненого командира роты
капитана Куржакова, захватил и удержал плацдарм. Все, кто уцелел с ним на
плацдарме, были ранены по два-три раза. Сам Пряхин тоже совсем недавно
вернулся из госпиталя. Золотая Звезда ему еще не вручена. Но он Герой -- был
Указ Верховного Совета.
Пряхина бурно приветствовали. А он покраснел так, что веснушки на лице
исчезли, и казалось, вот-вот кровь брызнет через поры.
-- Скажи что-нибудь гостям, товарищ Пряхин, -- попросил Гарбуз.
-- Куда мне! -- еще более смутился сержант и согнулся так, будто хотел
шмыгнуть под стол.
Ромашкин вспомнил, как Пряхин на плацдарме носился по траншее,
подбадривал визгливым фальцетом бойцов, сам бил фашистов из автомата и в
рукопашной гвоздил их прикладом. Стало обидно, что гости могут не оценить
сержанта по достоинству. И Ромашкин неожиданно для себя поднялся.
-- Товарищи, Пряхина надо было видеть там. -- Василий кивнул на ту
сторону Днепра. -- Он не всегда такой застенчивый. В бою выделяется
смелостью. Словом, настоящий Герой. Рядом с ним воевать легче.
Гости снова зааплодировали, а Гарбуз тут же пояснил:
-- Своего боевого =C4руга вам представил наш прославленный разведчик
старший лейтенант Ромашкин. Он привел сорок пять "языков". В бою за плацдарм
был рядом с Пряхиным и награжден орденом Красного Знамени.
Из-за спины замполита Василию лукаво улыбалась чернобровая физиономия
Гулиева. В руках у него был тот злополучный ящичек, похожий на этюдник.
Ромашкин обменялся встревоженным взглядом с Початкиным. А Гулиев уже
тянулся на цыпочках к уху Гарбуза, торопливо шептал что-то.
-- Очень хорошо! -- громогласно объявил Гарбуз. -- Командир полка
прислал нам трофейный гостинец.
-- Какая прелесть! -- воскликнула Ковальская, увидав уложенные на плюше
красивые бутылки с яркими наклейками.
-- Таким чудесным вином сейчас могут угостить только на передовой, -
многозначительно сказал Зельдович.
"Ты попробуй сначала, а потом уж нахваливай", -- мысленно упрекнул его
Ромашкин.
Замполит налил всем понемногу из первой бутылки.
-- Очень приятное вино, -- одобрила Ковальская.
-- Какой-то особый привкус, -- неопределенно высказался Зельдович.
Баритон помалкивал. "Этого не проведешь", -- подумал Василий.
И тут в небе загудели "юнкерсы". Застолье притихло, все подняли головы
вверх. Зенитки, словно кашляя, ударили по самолетам. Черные облачка взрывов
повисли в вышине. Но бомбардировщики все-таки построились в карусель и стали
пикировать на тот берег, на плацдарм.
-- Наших бомбят, -- сказал Гарбуз и поднялся. -- Значит, готовят
сильную контратаку.
Все встали. Гарбуз оглядел присутствующих, как-то жалко улыбнулся
гостям:
-- Извините нас, товарищи, мы должны идти. Там сейчас очень трудно.
Оставляем вас на попечение подполковника Головачева.
"Юнкерсы" сбрасывали бомбы порциями, чтобы подольше держать защитников
плацдарма в напряжении. Однако не успела их карусель сделать и два круга,
как появились наши истребители. Один "юнкерс" задымил сразу. Еще один сперва
завалился на крыло, а потом тоже рухнул на землю. Третий бомбардировщик
окутался дымом уже вдали, над немецкими позициями.
-- Вот это артисты! -- восторженно сказал Зельдович.
А за Днепром все азартнее била артиллерия. Перекрывая общий гул, иногда
с треском рвались тяжелые мины. Гарбуз в сопровождении Ромашкина, Початкина,
Пряхина, всех разведчиков и саперов, только что сидевших за столом, бежал к
переправе.
На противоположном берегу из кустов выскочил навстречу им сержант с
перевязанной головой.
-- Товарищ майор, дальше нельзя: гитлеровцы.
-- Какие гитлеровцы?! -- вскричал Гарбуз. -- А где командир полка?
Караваев где?
-- Там, на высотке. И батальоны там. Фашисты их обошли. С фланга
прорвались.
-- А вы почему здесь?
-- Мы раненые. На переправу шли. А пока вот держим фрицев.
-- Сколько вас?
-- Человек двадцать. Еще связисты подходят.
-- Где немцы? Много их?
-- Рота, не меньше. Вон там, в старых траншеях засели.
Гарбуз посмотрел в бинокль, куда показывал сержант, приказал:
-- Ромашкин с разведчиками и ты, Початкин, со своими -- за мной!
Всех, кто прибыл с ним, Гарбуз повел вдоль берега, прикрываясь обрывом.
Потом они вылезли наверх и по кустам приблизились к траншее, занятой
фашистами. Их заметили, начали обстреливать из минометов и пулеметов. Группа
залегла.
-- Огонька бы, -- вздохнул Гарбуз.
Пряхин чиркнул трофейной зажигалкой.
-- Не такого, артиллерийского, -- улыбнулся замполит. Мокрые волосы
прилипли к его лбу, он настороженно вслушивался.
Вдали кипел бой, рычали танки, слышались взрывы гранат и длинные
пулеметные очереди.
-- Надо выручать командира, -- сказал Гарбуз.
-- Давайте ударим напропалую, -- поддержал замполита Пряхин. -- нас
тоже почти рота. На плацдарме в первый день у меня двенадцать человек было -
ротой считали. А тут вон сколько людей. Да каких! Одни разведчики чего
стоят!
-- Ишь ты, заговорил! Что же за столом молчал? -- спросил Гарбуз. --
Беги, Пряхин, к тем раненым и всех, кто может встать, подними в атаку.
Отвлечешь фрицев на себя, а мы здесь ударим.
-- Есть! -- крикнул сержант и побежал исполнять приказ.
-- Сколько у нас, Ромашкин, патронов, гранат?
-- На одну атаку хватит.
-- Давайте поближе подползем.
-- Вы бы остались здесь, -- не то попросил, не то посоветовал Ромашкин.
- Мы сами все сделаем.
-- Ты думаешь, я только тосты могу произносить?
-- Не знаю вас, что ли?
-- Вот и не обижай, -- пожурил Андрей Данилович и пополз вместе со
всеми.
Из прибрежных зарослей затрещали автоматы, донеслось жиденькое "ура"!
Василию показалось, что он слышит тонкий, визгливый голосишко Кузи Пряхина.
-- Жаль, если Пряхина убьют. И Золотую Звезду не поносит, -- сказал
неожиданно Гарбуз. Поднялся во весь рост и скомандовал: -- Вперед, за мной!
Ромашкин, привыкший действовать тихо, подумал: "Надо бы и здесь без
шума, без "ура!" подползти по кустам ближе". Но саперы и все, кто примкнул к
их группе, уже закричали "ура!" и, стреляя на ходу, кинулись к траншее.
Немецкие пулеметы заработали остервенело. Ветки, срезанные пулями,
посыпались на головы атакующих. Пулеметчики взяли высоковато, и это спасло
многих.
Рогатин, взмахнув ручищей, на бегу добросил гранату до пулемета и тут
же метнул вторую. Два взрыва грохнули почти одновременно.
Разведчики выбежали из кустов. Ромашкин заметил, что один пулемет
свалился набок, а у другого что-то заело, и зеленые в касках пулеметчики
лихорадочно дергают затвор. "Успеют или не успеют? -- пронеслось в голове. -
Если успеют, нам крышка. Да что же это я!" -- спохватился он и, прицелясь,
дал очередь из автомата. Пули взбили землю возле пулемета.
Разведчики вбежали на взгорок, где была траншея, и, не спускаясь в нее,
ринулись поверху, стреляя в мелькающие под ними каски. Вражеские солдаты
сталкивались на поворотах траншеи, лезли через убитых.
Рядом с Ромашкиным зарокотал пулемет. Василий оглянулся. Из немецкого
пулемета шпарил по немцам Пролеткин. Он устранил задержку и теперь, уткнув
приклад в живот, волоча по земле длинную ленту, как метлой, мел огнем
впереди себя.
-- Давай, давай, чертенок! -- весело поощрил его Гарбуз.
Гитлеровцы сбились кучей в конце траншеи, мешая друг другу, пытались
еще отстреливаться. Но когда Саша Пролеткин полоснул из пулемета в самую их
гущу, оттуда послышались крики, стоны и знакомое "Гитлер капут!".
-- Хенде хох! -- приказал Ромашкин.
Несколько рук поднялось из траншеи.
Початкин побежал было к ним, но Ромашкин схватил его за гимнастерку.
-- Погоди, не горячись. Может, руки подняли не все!
Женька остановился.
И тут произошло непоправимое. Из траншеи раздался одиночный выстрел.
Немцы присели, опасаясь ответного огня.
-- Вот видишь, -- сказал Ромашкин и услыхал, как позади кто-то
свалился.
-- Комиссар! -- жалобно крикнул Саша Пролеткин.
Ромашкин оглянулся и увидел Гарбуза на земле.
Струйка крови текла с виска под воротник гимнастерки.
-- Товарищ майор! -- позвал Ромашкин, склоняясь над Гарбузом и уже
понимая, что тот мертв.
За спиной опять загремели выстрелы и взрывы гранат. Ромашкин
догадывался, что там происходит, но даже не оглянулся. Держал холодеющую
руку Гарбуза и шептал:
-- Я же говорил вам, Андрей Данилович, не надо. Мы бы сами...
Шестеро разведчиков унесли Гарбуза на плащ-палатке к переправе.
Оттуда Ромашкин позвонил на НП полка, доложил о беде. Караваев долго
молчал, только слышно было его дыхание в трубке, потом чужим, одеревеневшим
голосом приказал:
-- Выносите Андрея Даниловича на тот берег. Хоронить будем всем полком.
-- А на кого оставим плацдарм?
-- Свято место пусто не бывает. Ночью нас сменят...
На левом берегу, где совсем недавно некому было слушать концерт, теперь
стало многолюдно. Подходила свежая дивизия. Усталые солдаты рассаживались на
косогоре и, пока паром перевозил через Днепр очередное подразделение,
успевали прослушать и просмотреть весь не слишком обширный репертуар
оказавшихся здесь артистов. Уплывала одна партия бойцов, подходила другая, и
снова все в том же порядке выступали Зельдович, Агния Ковальская, баритон
Гордов и балетная пара.
Когда разведчики поднимались по трапу с тяжелой своей и скорбной ношей,
Ковальская пела:
Как провожала и обещала
Синий платочек беречь...
Конферансье Зельдович узнал их, заметно заволновался. Ему подумалось
почему-то, что погиб тот симпатичный рыженький Герой, который не умел
говорить. Такой молодой, совсем мальчик...
Объявив перерыв, артисты побежали к опушке леса, где их угощали обедом.
Агния Ковальская, придерживая подол своего красивого розового платья,
семенила по лугу в лакированных туфлях. Ей помогал, подхватив под руку,
баритон во фраке.
Вокруг тела, накрытого зеленой плащ-палаткой, стояли без пилоток их
первые зрители.
-- Кто это? -- спросила Ковальская, кусая губы.
Ромашкин не мог выговорить ни слова, знал: голос задрожит и он
расплачется. Молча приподнял край палатки, показал лицо Андрея Даниловича.
-- Ах! -- вскрикнула Ковальская, и из глаз ее покатились слезы...
...Ночью остатки полка были выведены во второй эшелон.
Гарбуза похоронили под той самой березой на опушке, где он вчера
принимал гостей, правил застольем. На похоронах Караваев произнес недлинную,
но очень трудную для него речь. Подполковник часто умолкал, и все опускали
при этом глаза, как бы давая возможность командиру собраться с силами.
Караваев снова начинал говорить и опять замирал на полуслове.
А Ромашкин видел перед собой далекое алтайское поле, залитое солнцем,
на котором никогда не бывал, но которое отлично представлял себе по
рассказам Гарбуза. На поле этом урчали тракторы, разворачивались комбайны,
толпились колхозники. Только не было здесь секретаря райкома Гарбуза.
Когда прогремел прощальный залп, в задних рядах кто-то тихо спросил:
-- Где тут артисты?
-- А в чем дело? -- оглянулся Зельдович.
-- Мы на тот берег идем. Ну, и хотели бы... как всем, которым вы до
нас... -- смущенно просил загорелый усатый старшина.
В полк прибыл новый замполит. Караваев представил его офицерам штаба и
командирам батальонов. Все смотрели на вновь назначенного и невольно -- на
могилу Гарбуза под раскидистой березой. Ромашкин узнал подполковника
Линтварева -- того самого батальонного комиссара, с которым лежал в
госпитале. Помнил Василий и неприятный разговор с Линтваревым по поводу
киножурнала о параде на Красной площади. Линтварев был в хорошо отутюженной
форме, два ордена Красной Звезды поблескивали на его груди. Лицо у
подполковника, как и тогда в госпитале, гладкое, глаза серьезные, умные.
Его первое указание всем понравилось краткостью и деловитостью:
-- Дайте людям хорошенько выспаться. Мы организуем баню, постарайтесь
соблюдать график, надо, чтобы все успели помыться. Последнее время, в боях,
вам читать было некогда. Я привез с собой целую кипу газет, пришлю вам.
Полистайте старую прессу -- там много интересного. -- Линтварев заметил, что
командиры поглядывали на могилу Гарбуза, и сказал: -- Я хорошо знал Андрея
Даниловича. Вместе с вами, товарищи, я переживаю тяжелую утрату. Много раз
мы встречались с ним, часто говорили по телефону. До назначения в полк я
работал в политотделе нашей же армии. Мы постоянно были связаны по службе.
Василий понимал -- нет оснований для неприязни к новому замполиту.
Короткого инцидента в госпитале для этого вроде бы недостаточно. Но все же
неприятен ему был этот человек, а чем, он объяснить не мог.
Сразу после совещания в роты прибежали связные из штаба, зазвонили
телефоны, которые успел и здесь, на отдыхе, наставить капитан Морейко.
Срочно объявилось построение полка.
На большой поляне Василий увидел три запыленные легковые машины. Там,
разговаривая, стояли генералы. В стороне от других прохаживался, заложив
руки за спину, маршал -- государственный герб и большая звезда виднелись на
его погонах.
Когда полк был построен и маршал подошел ближе, Ромашкин узнал -- это
Жуков!
Маршал поблагодарил всех за стойкость и мужество, проявленные при
небывалом в истории войн форсировании такой водной преграды на широком
фронте.
-- Только вам -- советским воинам -- оказалось это под силу!
Подполковник Колокольцев стал читать список награжденных. Первым вызвал
Героя Советского Союза Пряхина. Быстрой походкой Кузьма подбежал к столу.
Жуков впервые за все время улыбнулся:
-- Спасибо тебе, сержант Пряхин!
-- Служу Советскому Союзу! -- браво пропищал Кузьма, и маршал опять
улыбнулся.
-- Молодец, хорошо служишь! -- Он подал ему кумачовую папку -- Грамоту
Верховного Совета, на ней в раскрытой коробочке горела солнцем Золотая
Звезда, а в другой -- переливался теплым золотом орден Ленина. Пряхин
вернулся в строй, соседи тут же помогли ему прикрепить награды. Все с
любопытством косили глазами на Героя, но порядок в строю не нарушали.
-- Капитан Куржаков награждается орденом Красного Знамени, -- вызвал
начальник штаба.
Григорий пошел к столу, придерживая руку на черной повязке. "Не ранило
бы его в начале форсирования, сейчас был бы Героем", -- подумал Ромашкин.
Давно уже Василий не испытывал неприязни, с которой началось их знакомство,
он уважал Куржакова и втайне даже преклонялся перед его храбростью, понимал
теперь причины его злости и грубости. Когда человек в бою отдает себя всего
без остатка, как Куржаков, ему можно простить любую резкость. Правда,
Ромашкину не нравились пьяные выходки Куржакова и даже не они сами, а
последствия, к которым могли привести. Совсем недавно обнаружил Куржаков
густые заросли малины в нейтральной зоне и взбеленился:
-- Не позволю фрицам жрать нашу малину!
Приказал вырыть ход сообщения, провел телефон и велел бойцам:
-- Съесть всю малину!
Колокольцев, узнав о новом его фортеле, спросил по телефону:
-- Где вы находитесь?
Куржаков, не моргнув глазом, ответил:
-- В малине!
-- Перестаньте шутить, возвращайтесь на свой НП, -- приказал
Колокольцев.
-- А у меня здесь вспомогательный НП, товарищ подполковник. Дадите
команду вперед, а я уже впереди!
-- Хватит, Григорий Акимович, пошутили -- и довольно, -- устало сказал
Колокольцев.
Куржаков уважал начальника штаба -- вернулся.
...Следующим для получения награды был вызван Иван Петрович Казаков.
Ему тоже вручили орден Красного Знамени. Потом настала очередь Ромашкина. С
бьющимся сердцем строевым шагом он подошел к маршалу и с любопытством
посмотрел ему в лицо. Низкие темные брови и тяжелый подбородок с глубокой
ямкой посередине делали его суровым, а глаза у маршала оказались добрыми.
"Это сейчас они добрые, когда награды вручает", -- подумал Ромашкин, он
слышал много рассказов о крутости Жукова. Действительно, когда маршал
появлялся на каком-нибудь участке фронта, люди сразу чувствовали его твердую
волю. Жуков не терпел неисполнительности и неточности, за каждую оплошность
взыскивал с виновных строго, и никто никогда не осуждал маршала, потому что
все видели -- взыскивает он справедливо, желая избавить войско от больших
потерь и ускорить победу. Ромашкин слышал, как недавно в соседней дивизии
Жуков обнаружил, что в одном полку плохо подготовились к наступлению: то ли
устали, то ли поленились там работники штаба. "Пойдете сами со стрелковыми
ротами, -- сказал им Жуков. -- Переносить срок общего наступления я не могу.
Убедитесь, как трудно воевать солдату при таких организаторах, как вы".
Маршал крепко пожал руку Ромашкина. Взяв коробочку с орденом, Василий
ответил, как все:
-- Служу Советскому Союзу!
Чтобы ускорить вручение наград, генералы стали помогать маршалу.
Разведчики Рогатин, Пролеткин, Голощапов получили ордена Отечественной
войны второй степени, все остальные, кто был с Ромашкиным и Пряхиным на
плацдарме, -- Красную Звезду. Много орденов и медалей осталось на столе в
коробочках -- кому они были предназначены, лежали в земле или на дне реки.
Потом Василий и все награжденные слушали концерт, на этот раз его дал
фронтовой ансамбль песни и пляски.
Маршал и генералы на концерт не остались: впереди шел бой, и у них были
свои заботы. После концерта обедали -- каждая рота, батарея своей семьей.
Ромашкин посидел с разведчиками, почувствовал, когда разговоры были в
разгаре, что стесняет ребят, и незаметно ушел в штаб. По дороге он встретил
Початкина.
-- Пойдем к Люленкову, -- предложил тот, -- там ордена обмывают.
Штабные офицеры охотно приняли их в свою компанию. Заставили Ромашкина
снять новый орден, положили в кружку, налили водки.
Это была фронтовая традиция -- так обмывали и ордена и новые звездочки
на погоны. Ромашкин выпил, достал орден и поцеловал его на закуску -- так
тоже полагалось.
-- Молодец. Дай бог тебе еще! -- сказал Люленков Ромашкину.
Орден пошел по кругу, его стали рассматривать инженер Биркин, химик
Гоглидзе, связист Морейко, писаря и машинистки, которые сидели за общим
столом.
В этот день Ромашкин побывал с Женькой у Ивана Петровича Казакова и у
Куржакова. Их ордена тоже обмыли. Вечером, уже пошатываясь, Ромашкин опять
оказался в штабе. Здесь остались одни офицеры, они курили, рассказывали
анекдоты. Ромашкин подсел к ним, послушал и посмеялся вместе со всеми.
Может быть, все обошлось бы благополучно, если бы не перешли на
бывальщины.
-- Вот случилось однажды, братцы, со мной такая петрушка... -- Гоглидзе
рассказал, как он встретил в поезде женщину и внезапно полюбил ее.
Потом говорил Биркин. За ним опять Гоглидзе. Это был обычный мужской
разговор, такой, когда, не называя имен, вспоминают о женщинах, встреченных
давно, и говорят чаще всего с явным домыслом, чтобы слушателям было
интереснее. Такие рассказы никого не унижают и воспринимаются как анекдоты.
Но вдруг Морейко, разгоряченный выпитым, решил перехлестнуть всех.
-- Вот здесь у меня в блокнотике... -- Он достал из кармана блокнот с
потертыми краями, похлопал по нему белой, будто женской, рукой. -- Здесь
записаны все, сколько их было. -- Он стал читать: -- Зиночка из Саратова,
Нюрочка из Краснодара...
Ромашкину стало не по себе, он увидел длинный список имен тех, мокрые
губы Морейко, его похотливые масленые глаза. Не помня себя, Ромашкин вдруг
встал и влепил увесистый боксерский хук в лицо Морейко. Тот упал на спину,
выронил блокнот и несколько секунд лежал, ошалело моргая глазами. Кровь
полилась из его разбитых губ. Пошатываясь, Морейко медленно поднялся.
-- За что? -- спросил он, вытирая рот и размазывая кровь по щеке.
-- Правильно, слушай, сделал! -- сказал Гоглидзе.
-- За что? -- спросил еще раз Морейко и, подвигав губами, выплюнул зуб.
- Ты мне зуб выбил.
-- И второй выбью, -- сказал Ромашкин, угрожающе сжав кулаки.
Люленков и Биркин встали между ними.
-- Что я такого сделал? -- спрашивал Морейко. -- Я старше его по
званию...
-- Ладно, потом разберемся, -- сказал Люленков и увел Ромашкина к
разведчикам. -- Ложись, спи. Ну, натворил ты дел! Хорошо, если все обойдется
тихо. Вы, ребята, его никуда не пускайте.
Однако скандал замять не удалось. Утром новый замполит увидел
начальника связи со вздутой, посиневшей губой, без переднего зуба, отозвал
его в сторону и выяснил, в чем дело.
Немедленно Линтварев сообщил в политотдел дивизии -- скрывать такие
грехи ему не было смысла. Пусть все видят, в каком состоянии он принимает
полк.
Караваев, узнав о случившемся, хмуро спросил Линтварева:
-- Почему не доложили мне, а сразу в политотдел?
-- Это моя работа, товарищ подполковник, и я бы хотел сам выполнять
возложенные на меня обязанности, -- ответил холодно Линтварев и подумал:
"Надо с первого дня поставить все на свои места, подмять себя не дам".
-- Насколько мне известно, вы не комиссар, а мой заместитель. Поэтому
прошу не обходить меня при решении любых вопросов.
-- Я не только ваш зам, я представитель партии.
Караваев пристально посмотрел на Линтварева: "Вон ты какая птица!
Значит, кончилась дружная жизнь в полку. Эх, Андрей Данилович, как же мы
тебя не уберегли?! Уж если кто был представителем партии, так это ты".
Линтвареву ответил жестко, с уверенностью в своей правоте:
-- Нам в полку "представителей" не надо. У меня такой же партийный
билет, как и у вас. Партия не случайно отказалась от комиссаров. Вы должны
это знать лучше меня. Ваш предшественник Андрей Данилович Гарбуз, даже
будучи комиссаром, никогда не "комиссарил", а был нашим боевым товарищем.
-- Наверное, поэтому в полку происходят пьянки и драки офицеров, -
твердо сказал Линтварев. -- Младшие выбивают зубы старшим. Докатились!
Караваев побледнел -- факт есть факт, но как объяснить этому
"представителю", что происшествие -- единственный случай? И надо еще
разобраться: может, Ромашкин отчасти прав? Но командир понимал -- говорить с
Линтваревым бесполезно, сейчас он неуязвим.
Линтварев считал первую стычку выигранной. Его донесение в политотдел
было написано так, что начальник политотдела полковник Губин решил выехать в
полк немедленно и сказал об этом комдиву.
-- Я тоже поеду, -- ответил генерал Доброхотов.
Он только что говорил по телефону с Караваевым, тот обиженно
докладывал:
-- Если мне перестали доверять и прислали "представителя", тогда лучше
снимайте сразу.
"Караваев и его полк всегда были на хорошем счету, -- думал Доброхотов,
- да и этот Ромашкин -- отличный офицер. Что там у них вдруг перевернулось?
Конечно, Караваеву после гибели Гарбуза трудно сразу принять нового
замполита. К тому же новый, наверное, не понял чувств командира к погибшему
Гарбузу и сразу стал показывать свой характер. -- Генерал посмотрел на
-- Правильно. Где бутылки?
Женька принес ящичек. Подошли к машине, подали все сразу.
-- Наполните, пожалуйста.
-- Обмануть кого-нибудь хотите? -- догадалась продавщица. -- Ух какие
пузыречки красивые!
-- У нас на фронте без обмана, -- отрезал Початкин.
-- Какой серьезный! -- Продавщица обиженно поджала губы и подала
бутылки с вермутом.
Василий и Женька тут же стали пробовать.
-- Ну и дрянь! -- сказал Ромашкин.
-- Жженой пробкой пахнет, -- поддержал Початкин. -- А-а! -- махнул
рукой. - Ничего, на немцев свалим: у них, мол, кто-то в эти красивые бутылки
дряни налил.
-- Давай хоть горлышки сургучом запечатаем, -- предложил Ромашкин и
принес из штабной землянки палочку сургуча. На спичках растопили его и
накапали на горлышки.
-- У меня еще вот что есть, -- сказал Василий. Из кармана он достал
немецкие монеты, пришлепнул одною из них, как печатью, теплый сургуч.
-- Здорово получилось! -- оценил Женька.
Отнесли ящичек Гулиеву и заторопились на концерт.
Приезжие артисты выступали под открытым небом. Сцену соорудили из двух
грузовиков с откинутыми бортами. Зрители сидели на траве. Немолодой
конферансье Рафаил Зельдович, в черном костюме с атласными лацканами и
платочком в нагрудном кармане, сиял улыбкой и сыпал шутками. Сам спел
пародийную песенку о старом часовщике и отбил под нее чечетку.
Часы пока идут, и маятник качается, -
И стрелочки бегут, и все как полагается...
Песенка кончалась словами о скорой гибели гитлеровской армии, которая,
как старые часы, пока еще воюет, но конец ее близок. Эту песенку, как
всегда, слушатели хорошо приняли, бурно зааплодировали.
Потом блондинка в длинном с блестками розовом платье -- Агния
Ковальская - пела "Синий платочек". Ей аплодировали еще усерднее. Затем
баритон Сидор Гордов, совсем уже пожилой, но с тщательно выбритым,
напудренным лицом, во фраке и накрахмаленной манишке, исполнил "Жди меня" и
"Темную ночь".
Все эти песни вызывали у Ромашкина тихую грусть: возможно, ему так и не
придется испытать ни настоящей любви, ни женской нежности -- за Днепром
гудели взрывы, до Берлина далеко, сотни ночей еще надо будет ползать за
"языками"...
После концерта артистов пригласили пообедать со знатными людьми полка.
Столы стояли на опушке леса, недалеко от того места, где проходил концерт.
Гарбуз, взявший на себя роль тамады, сидел под березой, рядом с
подполковником Головачевым. Он объяснил гостям, почему командир полка не
может сам приветствовать их, и предложил первый тост за тружеников тыла,
которые все дают для фронта и для победы. И когда все выпили, представил:
-- Познакомьтесь, пожалуйста, с Героем Советского Союза сержантом
Пряхиным. Первым переправился через Днепр, заменил раненого командира роты
капитана Куржакова, захватил и удержал плацдарм. Все, кто уцелел с ним на
плацдарме, были ранены по два-три раза. Сам Пряхин тоже совсем недавно
вернулся из госпиталя. Золотая Звезда ему еще не вручена. Но он Герой -- был
Указ Верховного Совета.
Пряхина бурно приветствовали. А он покраснел так, что веснушки на лице
исчезли, и казалось, вот-вот кровь брызнет через поры.
-- Скажи что-нибудь гостям, товарищ Пряхин, -- попросил Гарбуз.
-- Куда мне! -- еще более смутился сержант и согнулся так, будто хотел
шмыгнуть под стол.
Ромашкин вспомнил, как Пряхин на плацдарме носился по траншее,
подбадривал визгливым фальцетом бойцов, сам бил фашистов из автомата и в
рукопашной гвоздил их прикладом. Стало обидно, что гости могут не оценить
сержанта по достоинству. И Ромашкин неожиданно для себя поднялся.
-- Товарищи, Пряхина надо было видеть там. -- Василий кивнул на ту
сторону Днепра. -- Он не всегда такой застенчивый. В бою выделяется
смелостью. Словом, настоящий Герой. Рядом с ним воевать легче.
Гости снова зааплодировали, а Гарбуз тут же пояснил:
-- Своего боевого =C4руга вам представил наш прославленный разведчик
старший лейтенант Ромашкин. Он привел сорок пять "языков". В бою за плацдарм
был рядом с Пряхиным и награжден орденом Красного Знамени.
Из-за спины замполита Василию лукаво улыбалась чернобровая физиономия
Гулиева. В руках у него был тот злополучный ящичек, похожий на этюдник.
Ромашкин обменялся встревоженным взглядом с Початкиным. А Гулиев уже
тянулся на цыпочках к уху Гарбуза, торопливо шептал что-то.
-- Очень хорошо! -- громогласно объявил Гарбуз. -- Командир полка
прислал нам трофейный гостинец.
-- Какая прелесть! -- воскликнула Ковальская, увидав уложенные на плюше
красивые бутылки с яркими наклейками.
-- Таким чудесным вином сейчас могут угостить только на передовой, -
многозначительно сказал Зельдович.
"Ты попробуй сначала, а потом уж нахваливай", -- мысленно упрекнул его
Ромашкин.
Замполит налил всем понемногу из первой бутылки.
-- Очень приятное вино, -- одобрила Ковальская.
-- Какой-то особый привкус, -- неопределенно высказался Зельдович.
Баритон помалкивал. "Этого не проведешь", -- подумал Василий.
И тут в небе загудели "юнкерсы". Застолье притихло, все подняли головы
вверх. Зенитки, словно кашляя, ударили по самолетам. Черные облачка взрывов
повисли в вышине. Но бомбардировщики все-таки построились в карусель и стали
пикировать на тот берег, на плацдарм.
-- Наших бомбят, -- сказал Гарбуз и поднялся. -- Значит, готовят
сильную контратаку.
Все встали. Гарбуз оглядел присутствующих, как-то жалко улыбнулся
гостям:
-- Извините нас, товарищи, мы должны идти. Там сейчас очень трудно.
Оставляем вас на попечение подполковника Головачева.
"Юнкерсы" сбрасывали бомбы порциями, чтобы подольше держать защитников
плацдарма в напряжении. Однако не успела их карусель сделать и два круга,
как появились наши истребители. Один "юнкерс" задымил сразу. Еще один сперва
завалился на крыло, а потом тоже рухнул на землю. Третий бомбардировщик
окутался дымом уже вдали, над немецкими позициями.
-- Вот это артисты! -- восторженно сказал Зельдович.
А за Днепром все азартнее била артиллерия. Перекрывая общий гул, иногда
с треском рвались тяжелые мины. Гарбуз в сопровождении Ромашкина, Початкина,
Пряхина, всех разведчиков и саперов, только что сидевших за столом, бежал к
переправе.
На противоположном берегу из кустов выскочил навстречу им сержант с
перевязанной головой.
-- Товарищ майор, дальше нельзя: гитлеровцы.
-- Какие гитлеровцы?! -- вскричал Гарбуз. -- А где командир полка?
Караваев где?
-- Там, на высотке. И батальоны там. Фашисты их обошли. С фланга
прорвались.
-- А вы почему здесь?
-- Мы раненые. На переправу шли. А пока вот держим фрицев.
-- Сколько вас?
-- Человек двадцать. Еще связисты подходят.
-- Где немцы? Много их?
-- Рота, не меньше. Вон там, в старых траншеях засели.
Гарбуз посмотрел в бинокль, куда показывал сержант, приказал:
-- Ромашкин с разведчиками и ты, Початкин, со своими -- за мной!
Всех, кто прибыл с ним, Гарбуз повел вдоль берега, прикрываясь обрывом.
Потом они вылезли наверх и по кустам приблизились к траншее, занятой
фашистами. Их заметили, начали обстреливать из минометов и пулеметов. Группа
залегла.
-- Огонька бы, -- вздохнул Гарбуз.
Пряхин чиркнул трофейной зажигалкой.
-- Не такого, артиллерийского, -- улыбнулся замполит. Мокрые волосы
прилипли к его лбу, он настороженно вслушивался.
Вдали кипел бой, рычали танки, слышались взрывы гранат и длинные
пулеметные очереди.
-- Надо выручать командира, -- сказал Гарбуз.
-- Давайте ударим напропалую, -- поддержал замполита Пряхин. -- нас
тоже почти рота. На плацдарме в первый день у меня двенадцать человек было -
ротой считали. А тут вон сколько людей. Да каких! Одни разведчики чего
стоят!
-- Ишь ты, заговорил! Что же за столом молчал? -- спросил Гарбуз. --
Беги, Пряхин, к тем раненым и всех, кто может встать, подними в атаку.
Отвлечешь фрицев на себя, а мы здесь ударим.
-- Есть! -- крикнул сержант и побежал исполнять приказ.
-- Сколько у нас, Ромашкин, патронов, гранат?
-- На одну атаку хватит.
-- Давайте поближе подползем.
-- Вы бы остались здесь, -- не то попросил, не то посоветовал Ромашкин.
- Мы сами все сделаем.
-- Ты думаешь, я только тосты могу произносить?
-- Не знаю вас, что ли?
-- Вот и не обижай, -- пожурил Андрей Данилович и пополз вместе со
всеми.
Из прибрежных зарослей затрещали автоматы, донеслось жиденькое "ура"!
Василию показалось, что он слышит тонкий, визгливый голосишко Кузи Пряхина.
-- Жаль, если Пряхина убьют. И Золотую Звезду не поносит, -- сказал
неожиданно Гарбуз. Поднялся во весь рост и скомандовал: -- Вперед, за мной!
Ромашкин, привыкший действовать тихо, подумал: "Надо бы и здесь без
шума, без "ура!" подползти по кустам ближе". Но саперы и все, кто примкнул к
их группе, уже закричали "ура!" и, стреляя на ходу, кинулись к траншее.
Немецкие пулеметы заработали остервенело. Ветки, срезанные пулями,
посыпались на головы атакующих. Пулеметчики взяли высоковато, и это спасло
многих.
Рогатин, взмахнув ручищей, на бегу добросил гранату до пулемета и тут
же метнул вторую. Два взрыва грохнули почти одновременно.
Разведчики выбежали из кустов. Ромашкин заметил, что один пулемет
свалился набок, а у другого что-то заело, и зеленые в касках пулеметчики
лихорадочно дергают затвор. "Успеют или не успеют? -- пронеслось в голове. -
Если успеют, нам крышка. Да что же это я!" -- спохватился он и, прицелясь,
дал очередь из автомата. Пули взбили землю возле пулемета.
Разведчики вбежали на взгорок, где была траншея, и, не спускаясь в нее,
ринулись поверху, стреляя в мелькающие под ними каски. Вражеские солдаты
сталкивались на поворотах траншеи, лезли через убитых.
Рядом с Ромашкиным зарокотал пулемет. Василий оглянулся. Из немецкого
пулемета шпарил по немцам Пролеткин. Он устранил задержку и теперь, уткнув
приклад в живот, волоча по земле длинную ленту, как метлой, мел огнем
впереди себя.
-- Давай, давай, чертенок! -- весело поощрил его Гарбуз.
Гитлеровцы сбились кучей в конце траншеи, мешая друг другу, пытались
еще отстреливаться. Но когда Саша Пролеткин полоснул из пулемета в самую их
гущу, оттуда послышались крики, стоны и знакомое "Гитлер капут!".
-- Хенде хох! -- приказал Ромашкин.
Несколько рук поднялось из траншеи.
Початкин побежал было к ним, но Ромашкин схватил его за гимнастерку.
-- Погоди, не горячись. Может, руки подняли не все!
Женька остановился.
И тут произошло непоправимое. Из траншеи раздался одиночный выстрел.
Немцы присели, опасаясь ответного огня.
-- Вот видишь, -- сказал Ромашкин и услыхал, как позади кто-то
свалился.
-- Комиссар! -- жалобно крикнул Саша Пролеткин.
Ромашкин оглянулся и увидел Гарбуза на земле.
Струйка крови текла с виска под воротник гимнастерки.
-- Товарищ майор! -- позвал Ромашкин, склоняясь над Гарбузом и уже
понимая, что тот мертв.
За спиной опять загремели выстрелы и взрывы гранат. Ромашкин
догадывался, что там происходит, но даже не оглянулся. Держал холодеющую
руку Гарбуза и шептал:
-- Я же говорил вам, Андрей Данилович, не надо. Мы бы сами...
Шестеро разведчиков унесли Гарбуза на плащ-палатке к переправе.
Оттуда Ромашкин позвонил на НП полка, доложил о беде. Караваев долго
молчал, только слышно было его дыхание в трубке, потом чужим, одеревеневшим
голосом приказал:
-- Выносите Андрея Даниловича на тот берег. Хоронить будем всем полком.
-- А на кого оставим плацдарм?
-- Свято место пусто не бывает. Ночью нас сменят...
На левом берегу, где совсем недавно некому было слушать концерт, теперь
стало многолюдно. Подходила свежая дивизия. Усталые солдаты рассаживались на
косогоре и, пока паром перевозил через Днепр очередное подразделение,
успевали прослушать и просмотреть весь не слишком обширный репертуар
оказавшихся здесь артистов. Уплывала одна партия бойцов, подходила другая, и
снова все в том же порядке выступали Зельдович, Агния Ковальская, баритон
Гордов и балетная пара.
Когда разведчики поднимались по трапу с тяжелой своей и скорбной ношей,
Ковальская пела:
Как провожала и обещала
Синий платочек беречь...
Конферансье Зельдович узнал их, заметно заволновался. Ему подумалось
почему-то, что погиб тот симпатичный рыженький Герой, который не умел
говорить. Такой молодой, совсем мальчик...
Объявив перерыв, артисты побежали к опушке леса, где их угощали обедом.
Агния Ковальская, придерживая подол своего красивого розового платья,
семенила по лугу в лакированных туфлях. Ей помогал, подхватив под руку,
баритон во фраке.
Вокруг тела, накрытого зеленой плащ-палаткой, стояли без пилоток их
первые зрители.
-- Кто это? -- спросила Ковальская, кусая губы.
Ромашкин не мог выговорить ни слова, знал: голос задрожит и он
расплачется. Молча приподнял край палатки, показал лицо Андрея Даниловича.
-- Ах! -- вскрикнула Ковальская, и из глаз ее покатились слезы...
...Ночью остатки полка были выведены во второй эшелон.
Гарбуза похоронили под той самой березой на опушке, где он вчера
принимал гостей, правил застольем. На похоронах Караваев произнес недлинную,
но очень трудную для него речь. Подполковник часто умолкал, и все опускали
при этом глаза, как бы давая возможность командиру собраться с силами.
Караваев снова начинал говорить и опять замирал на полуслове.
А Ромашкин видел перед собой далекое алтайское поле, залитое солнцем,
на котором никогда не бывал, но которое отлично представлял себе по
рассказам Гарбуза. На поле этом урчали тракторы, разворачивались комбайны,
толпились колхозники. Только не было здесь секретаря райкома Гарбуза.
Когда прогремел прощальный залп, в задних рядах кто-то тихо спросил:
-- Где тут артисты?
-- А в чем дело? -- оглянулся Зельдович.
-- Мы на тот берег идем. Ну, и хотели бы... как всем, которым вы до
нас... -- смущенно просил загорелый усатый старшина.
В полк прибыл новый замполит. Караваев представил его офицерам штаба и
командирам батальонов. Все смотрели на вновь назначенного и невольно -- на
могилу Гарбуза под раскидистой березой. Ромашкин узнал подполковника
Линтварева -- того самого батальонного комиссара, с которым лежал в
госпитале. Помнил Василий и неприятный разговор с Линтваревым по поводу
киножурнала о параде на Красной площади. Линтварев был в хорошо отутюженной
форме, два ордена Красной Звезды поблескивали на его груди. Лицо у
подполковника, как и тогда в госпитале, гладкое, глаза серьезные, умные.
Его первое указание всем понравилось краткостью и деловитостью:
-- Дайте людям хорошенько выспаться. Мы организуем баню, постарайтесь
соблюдать график, надо, чтобы все успели помыться. Последнее время, в боях,
вам читать было некогда. Я привез с собой целую кипу газет, пришлю вам.
Полистайте старую прессу -- там много интересного. -- Линтварев заметил, что
командиры поглядывали на могилу Гарбуза, и сказал: -- Я хорошо знал Андрея
Даниловича. Вместе с вами, товарищи, я переживаю тяжелую утрату. Много раз
мы встречались с ним, часто говорили по телефону. До назначения в полк я
работал в политотделе нашей же армии. Мы постоянно были связаны по службе.
Василий понимал -- нет оснований для неприязни к новому замполиту.
Короткого инцидента в госпитале для этого вроде бы недостаточно. Но все же
неприятен ему был этот человек, а чем, он объяснить не мог.
Сразу после совещания в роты прибежали связные из штаба, зазвонили
телефоны, которые успел и здесь, на отдыхе, наставить капитан Морейко.
Срочно объявилось построение полка.
На большой поляне Василий увидел три запыленные легковые машины. Там,
разговаривая, стояли генералы. В стороне от других прохаживался, заложив
руки за спину, маршал -- государственный герб и большая звезда виднелись на
его погонах.
Когда полк был построен и маршал подошел ближе, Ромашкин узнал -- это
Жуков!
Маршал поблагодарил всех за стойкость и мужество, проявленные при
небывалом в истории войн форсировании такой водной преграды на широком
фронте.
-- Только вам -- советским воинам -- оказалось это под силу!
Подполковник Колокольцев стал читать список награжденных. Первым вызвал
Героя Советского Союза Пряхина. Быстрой походкой Кузьма подбежал к столу.
Жуков впервые за все время улыбнулся:
-- Спасибо тебе, сержант Пряхин!
-- Служу Советскому Союзу! -- браво пропищал Кузьма, и маршал опять
улыбнулся.
-- Молодец, хорошо служишь! -- Он подал ему кумачовую папку -- Грамоту
Верховного Совета, на ней в раскрытой коробочке горела солнцем Золотая
Звезда, а в другой -- переливался теплым золотом орден Ленина. Пряхин
вернулся в строй, соседи тут же помогли ему прикрепить награды. Все с
любопытством косили глазами на Героя, но порядок в строю не нарушали.
-- Капитан Куржаков награждается орденом Красного Знамени, -- вызвал
начальник штаба.
Григорий пошел к столу, придерживая руку на черной повязке. "Не ранило
бы его в начале форсирования, сейчас был бы Героем", -- подумал Ромашкин.
Давно уже Василий не испытывал неприязни, с которой началось их знакомство,
он уважал Куржакова и втайне даже преклонялся перед его храбростью, понимал
теперь причины его злости и грубости. Когда человек в бою отдает себя всего
без остатка, как Куржаков, ему можно простить любую резкость. Правда,
Ромашкину не нравились пьяные выходки Куржакова и даже не они сами, а
последствия, к которым могли привести. Совсем недавно обнаружил Куржаков
густые заросли малины в нейтральной зоне и взбеленился:
-- Не позволю фрицам жрать нашу малину!
Приказал вырыть ход сообщения, провел телефон и велел бойцам:
-- Съесть всю малину!
Колокольцев, узнав о новом его фортеле, спросил по телефону:
-- Где вы находитесь?
Куржаков, не моргнув глазом, ответил:
-- В малине!
-- Перестаньте шутить, возвращайтесь на свой НП, -- приказал
Колокольцев.
-- А у меня здесь вспомогательный НП, товарищ подполковник. Дадите
команду вперед, а я уже впереди!
-- Хватит, Григорий Акимович, пошутили -- и довольно, -- устало сказал
Колокольцев.
Куржаков уважал начальника штаба -- вернулся.
...Следующим для получения награды был вызван Иван Петрович Казаков.
Ему тоже вручили орден Красного Знамени. Потом настала очередь Ромашкина. С
бьющимся сердцем строевым шагом он подошел к маршалу и с любопытством
посмотрел ему в лицо. Низкие темные брови и тяжелый подбородок с глубокой
ямкой посередине делали его суровым, а глаза у маршала оказались добрыми.
"Это сейчас они добрые, когда награды вручает", -- подумал Ромашкин, он
слышал много рассказов о крутости Жукова. Действительно, когда маршал
появлялся на каком-нибудь участке фронта, люди сразу чувствовали его твердую
волю. Жуков не терпел неисполнительности и неточности, за каждую оплошность
взыскивал с виновных строго, и никто никогда не осуждал маршала, потому что
все видели -- взыскивает он справедливо, желая избавить войско от больших
потерь и ускорить победу. Ромашкин слышал, как недавно в соседней дивизии
Жуков обнаружил, что в одном полку плохо подготовились к наступлению: то ли
устали, то ли поленились там работники штаба. "Пойдете сами со стрелковыми
ротами, -- сказал им Жуков. -- Переносить срок общего наступления я не могу.
Убедитесь, как трудно воевать солдату при таких организаторах, как вы".
Маршал крепко пожал руку Ромашкина. Взяв коробочку с орденом, Василий
ответил, как все:
-- Служу Советскому Союзу!
Чтобы ускорить вручение наград, генералы стали помогать маршалу.
Разведчики Рогатин, Пролеткин, Голощапов получили ордена Отечественной
войны второй степени, все остальные, кто был с Ромашкиным и Пряхиным на
плацдарме, -- Красную Звезду. Много орденов и медалей осталось на столе в
коробочках -- кому они были предназначены, лежали в земле или на дне реки.
Потом Василий и все награжденные слушали концерт, на этот раз его дал
фронтовой ансамбль песни и пляски.
Маршал и генералы на концерт не остались: впереди шел бой, и у них были
свои заботы. После концерта обедали -- каждая рота, батарея своей семьей.
Ромашкин посидел с разведчиками, почувствовал, когда разговоры были в
разгаре, что стесняет ребят, и незаметно ушел в штаб. По дороге он встретил
Початкина.
-- Пойдем к Люленкову, -- предложил тот, -- там ордена обмывают.
Штабные офицеры охотно приняли их в свою компанию. Заставили Ромашкина
снять новый орден, положили в кружку, налили водки.
Это была фронтовая традиция -- так обмывали и ордена и новые звездочки
на погоны. Ромашкин выпил, достал орден и поцеловал его на закуску -- так
тоже полагалось.
-- Молодец. Дай бог тебе еще! -- сказал Люленков Ромашкину.
Орден пошел по кругу, его стали рассматривать инженер Биркин, химик
Гоглидзе, связист Морейко, писаря и машинистки, которые сидели за общим
столом.
В этот день Ромашкин побывал с Женькой у Ивана Петровича Казакова и у
Куржакова. Их ордена тоже обмыли. Вечером, уже пошатываясь, Ромашкин опять
оказался в штабе. Здесь остались одни офицеры, они курили, рассказывали
анекдоты. Ромашкин подсел к ним, послушал и посмеялся вместе со всеми.
Может быть, все обошлось бы благополучно, если бы не перешли на
бывальщины.
-- Вот случилось однажды, братцы, со мной такая петрушка... -- Гоглидзе
рассказал, как он встретил в поезде женщину и внезапно полюбил ее.
Потом говорил Биркин. За ним опять Гоглидзе. Это был обычный мужской
разговор, такой, когда, не называя имен, вспоминают о женщинах, встреченных
давно, и говорят чаще всего с явным домыслом, чтобы слушателям было
интереснее. Такие рассказы никого не унижают и воспринимаются как анекдоты.
Но вдруг Морейко, разгоряченный выпитым, решил перехлестнуть всех.
-- Вот здесь у меня в блокнотике... -- Он достал из кармана блокнот с
потертыми краями, похлопал по нему белой, будто женской, рукой. -- Здесь
записаны все, сколько их было. -- Он стал читать: -- Зиночка из Саратова,
Нюрочка из Краснодара...
Ромашкину стало не по себе, он увидел длинный список имен тех, мокрые
губы Морейко, его похотливые масленые глаза. Не помня себя, Ромашкин вдруг
встал и влепил увесистый боксерский хук в лицо Морейко. Тот упал на спину,
выронил блокнот и несколько секунд лежал, ошалело моргая глазами. Кровь
полилась из его разбитых губ. Пошатываясь, Морейко медленно поднялся.
-- За что? -- спросил он, вытирая рот и размазывая кровь по щеке.
-- Правильно, слушай, сделал! -- сказал Гоглидзе.
-- За что? -- спросил еще раз Морейко и, подвигав губами, выплюнул зуб.
- Ты мне зуб выбил.
-- И второй выбью, -- сказал Ромашкин, угрожающе сжав кулаки.
Люленков и Биркин встали между ними.
-- Что я такого сделал? -- спрашивал Морейко. -- Я старше его по
званию...
-- Ладно, потом разберемся, -- сказал Люленков и увел Ромашкина к
разведчикам. -- Ложись, спи. Ну, натворил ты дел! Хорошо, если все обойдется
тихо. Вы, ребята, его никуда не пускайте.
Однако скандал замять не удалось. Утром новый замполит увидел
начальника связи со вздутой, посиневшей губой, без переднего зуба, отозвал
его в сторону и выяснил, в чем дело.
Немедленно Линтварев сообщил в политотдел дивизии -- скрывать такие
грехи ему не было смысла. Пусть все видят, в каком состоянии он принимает
полк.
Караваев, узнав о случившемся, хмуро спросил Линтварева:
-- Почему не доложили мне, а сразу в политотдел?
-- Это моя работа, товарищ подполковник, и я бы хотел сам выполнять
возложенные на меня обязанности, -- ответил холодно Линтварев и подумал:
"Надо с первого дня поставить все на свои места, подмять себя не дам".
-- Насколько мне известно, вы не комиссар, а мой заместитель. Поэтому
прошу не обходить меня при решении любых вопросов.
-- Я не только ваш зам, я представитель партии.
Караваев пристально посмотрел на Линтварева: "Вон ты какая птица!
Значит, кончилась дружная жизнь в полку. Эх, Андрей Данилович, как же мы
тебя не уберегли?! Уж если кто был представителем партии, так это ты".
Линтвареву ответил жестко, с уверенностью в своей правоте:
-- Нам в полку "представителей" не надо. У меня такой же партийный
билет, как и у вас. Партия не случайно отказалась от комиссаров. Вы должны
это знать лучше меня. Ваш предшественник Андрей Данилович Гарбуз, даже
будучи комиссаром, никогда не "комиссарил", а был нашим боевым товарищем.
-- Наверное, поэтому в полку происходят пьянки и драки офицеров, -
твердо сказал Линтварев. -- Младшие выбивают зубы старшим. Докатились!
Караваев побледнел -- факт есть факт, но как объяснить этому
"представителю", что происшествие -- единственный случай? И надо еще
разобраться: может, Ромашкин отчасти прав? Но командир понимал -- говорить с
Линтваревым бесполезно, сейчас он неуязвим.
Линтварев считал первую стычку выигранной. Его донесение в политотдел
было написано так, что начальник политотдела полковник Губин решил выехать в
полк немедленно и сказал об этом комдиву.
-- Я тоже поеду, -- ответил генерал Доброхотов.
Он только что говорил по телефону с Караваевым, тот обиженно
докладывал:
-- Если мне перестали доверять и прислали "представителя", тогда лучше
снимайте сразу.
"Караваев и его полк всегда были на хорошем счету, -- думал Доброхотов,
- да и этот Ромашкин -- отличный офицер. Что там у них вдруг перевернулось?
Конечно, Караваеву после гибели Гарбуза трудно сразу принять нового
замполита. К тому же новый, наверное, не понял чувств командира к погибшему
Гарбузу и сразу стал показывать свой характер. -- Генерал посмотрел на