Карпов Василий. Взять живым

соратников по оружию. Он знал в лицо многих генералов, а его уж, конечно,
знали все.
Жуков подъехал к полку 1-го Белорусского фронта, и Ромашкин увидел, что
маршал сдержанно улыбается, как строгий, но добрый наставник, знающий и
слабости, и достоинства своих питомцев. Белый конь, видно горячий и
возбужденный, покорялся твердой руке маршала, стоял на месте, но мышцы
играли от нетерпения под его шелковистой шкурой, ноздри раздувались, в
агатовых глазах блестел не то огонь, не то отражение сияющего орденами
строя.
Когда Жуков объехал войска и поднялся к микрофонам, чтобы произнести
речь, оркестр -- в нем было почти полторы тысячи музыкантов -- исполнил гимн
Глинки "Славься, русский народ!".
Фанфары оповестили: "Слушайте все!" -- и маршал начал речь. Он говорил
не торопясь, веско, твердым командирским голосом, каким, наверное, отдавал
приказы в годы минувших сражений. Он говорил о суровых днях войны, о
доблести советских воинов, о стойкости тружеников тыла.
Но в словах маршала Ромашкин почему-то не чувствовал торжественности,
он воспринимал их как нечто будничное, происходившее совсем недавно. Все это
хорошо известно, все сам видел, во всем участвовал. В такой патетический
момент хотелось услышать что-то необыкновенное, сердце, взволнованное
музыкой Глинки, рвалось к возвышенному. Ромашкину казалось, что здесь были
бы более уместны другие слова, которые Василий слышал недавно. Их сказал
Сталин на приеме в Кремле. Вот эти слова были необыкновенные! Они произвели
на Василия такое сильное впечатление, что он запомнил их навсегда. Они и
сейчас звучали в его ушах, и уже казалось Василию, что маршал Жуков
произносит не свою речь, а те, запавшие в душу, слова:
"Я хотел бы произнести тост за здоровье нашего советского народа, и,
прежде всего, русского народа. Я пью, прежде всего, за здоровье русского
народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций,
входящих в состав Советского Союза.
Я провозглашаю этот тост за здоровье русского народа потому, что он
заслужил в этой войне общее признание как руководящей силы Советского Союза
среди всех народов нашей страны.
Я провозглашаю тост за здоровье русского народа не только потому, что
он руководящий народ, но потому, что у него имеется ясный ум, стойкий
характер и терпение.
У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты
отчаянного положения в 1941-1942 годах, когда наша армия отступала, покидала
родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской
области, Прибалтики, Карело-Финской республики, покидала потому, что не было
другого выхода. Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали
наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое
заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на
это, ибо он верил в правильность политики своего правительства, и пошел на
жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа
Советскому правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила
победу над врагом человечества -- над фашизмом.
Спасибо ему -- русскому народу, за это доверие!"
После речи Жукова площадь многократно оглашалась мощным "ура". Сколько
раз с этим возгласом поднимались в атаки люди, стоявшие на площади. Сколько
таких же вот голосов оборвались от пуль там, на полях сражений!
Все ждали, что в такой значительный день с речью выступит и Сталин. Но
он ничего не сказал.
Начался торжественный марш.
Первым двинулся мимо Мавзолея Карельский фронт, его вел маршал
Мерецков. Затем Ленинградский, потом 1-й Прибалтийский во главе с
Баграмяном. После них маршал Василевский повел полк 3-го Белорусского, в
котором шел Ромашкин. Подравнивая свою грудь в блестящей орденами шеренге,
Василий вспомнил, как в сорок первом заблямкала у кого-то в котелке железная
ложка, как он тогда с перепугу забыл разглядеть Сталина. На этот раз, хоть и
волновался, был в напряжении, все же посмотрел на Верховного короткие
секунды, за несколько шагов, проходя мимо Мавзолея. Ромашкина поразило в
лице Сталина совсем не то, что он ожидал увидеть. За мраморным барьером
возвышался не тот несгибаемый вождь, каким привык его видеть Василий на
портретах, а другой Сталин: пожилой, сутулый, с седеющими усами. "Да, и ему
война далась не легко", -- сочувственно подумал Ромашкин. Как и в сорок
первом, Василий прошагал дальше и не видел, что происходило на площади.
Только потом из рассказов и кинохроники узнал -- солдаты, ходившие на
тренировках с палками, те, кто, по словам Птицына, должны были преподнести
сюрприз, на параде несли опущенные к земле знамена немецких дивизии. Их было
много -- все, с которыми хлынули фашисты на нашу землю 22 июня!
Вдруг смолк оркестр, в наступившей тишине только барабаны били частую
тревожную дробь, будто перед смертельно опасным номером. Солдаты повернули к
Мавзолею, бросили вражеские знамена на землю и зашагали дальше. А флаги с
черными и белыми крестами, свастиками, орлами, лентами, золотыми кистями и
бахромой остались лежать, как куча мусора, -- и это было все, что осталось
от "непобедимой" гитлеровской армии, захватившей Европу и замахнувшейся на
весь мир!
После торжеств участники парада разъезжались -- кто в отпуск, кто в
часть. Ромашкина вызвали в управление кадров. Пропуск был заказан. Пройдя по
коридору, отделанному высокими деревянными панелями, Ромашкин остановился у
двери с номером, написанным в пропуске. Дверь была массивная, с начищенной
медной ручкой. Ромашкин приоткрыл ее, спросил:
-- Разрешите? Капитан Ромашкин.
-- Жду вас, -- приветливо отозвался полковник и, встав из-за стола,
пошел навстречу.
-- Я вроде бы вовремя, -- сказал Ромашкин, взглянув на часы.
-- Все в порядке, -- подтвердил полковник. Он откровенно разглядывал
Василия и улыбался одними глазами, будто иронически спрашивал: "Ну, что ты
обо всем этом думаешь?" Потом сказал: -- Я пригласил вас, чтобы узнать, что
вы намерены делать после войны?
Василию вопрос показался очень наивным и ненужным. Пожав плечами, он
ответил:
-- Служить.
-- А где именно?
-- В своем полку.
-- Война кончилась, армию надо сокращать, многие полки будут
расформированы. Ваш тоже.
-- Пойду работать, учиться, найду дело, -- ответил Василий, уверенный,
что в любом случае все будет хорошо.
-- Как здоровье вашей мамы?
Ромашкин еще более насторожился: "Здесь обо мне знают такие
подробности! Значит, разговор предстоит очень серьезный!.."
-- Мама здорова. Приглашал ее в Москву, но она не может приехать -
возвращается работать в школу. Готовится к новому учебному году.
-- Скажите, Василий Петрович, почему вы не вступили в партию?
-- Я комсомолец.
-- Вы боевой офицер, прошли всю войну, столько заслуг. Вас приняли бы.
-- Видите ли, товарищ полковник, -- начал Ромашкин, размышляя, как бы
лучше объяснить, -- сначала я считал себя недостойным. Был у нас
замечательный комиссар -- Андрей Данилович Гарбуз. Настоящий большевик,
бывший секретать райкома, государственных масштабов человек. Мне даже думать
было неловко о том, что я встану рядом с ним равноправным коммунистом.
Гарбуз и я -- представляете?
-- Ну, а потом?
Ромашкин посмотрел в глаза полковнику, они были серьезны, игривая
ирония исчезла. "Знает ли он о моих отношениях с Линтваревым? В бумагах это
нигде, конечно, не отражено. И все же скажу правду!"
-- После гибели Андрея Даниловича прибыл к нам такой несправедливый и
неприятный замполит, что я сам не хотел быть с ним рядом. Коммунистов
называют единомышленниками. А я не мог быть с ним единомышленником. --
Сказав это, Василий подумал: "Ну все, если были у полковника на мой счет
какие-то добрые намерения -- они рухнули".
-- Разве можно по одному человеку судить о всей партии? Если он не
прав, вел себя недостойно, тем более надо было стать коммунистом и бороться
с ним открыто, вас поддержала бы целая партийная организация. В общем, по
молодости вы приняли неправильное решение, -- примирительно сказал Лавров и
опять улыбнулся. -- Я знаю всю историю ваших отношений с Линтваревым, и про
штрафную роту, и о разговоре в госпитале насчет кинохроники.
Ромашкин был поражен такой осведомленностью человека, которого видел
впервые, да еще в Москве!
-- Ваша откровенность и честность, -- продолжал Лавров, -- мне
нравится. Разведчик всегда должен быть правдивым. Это одно из главных его
качеств. Ну, а теперь поговорим о главном. Вы разведчик. А знаете ли о том,
что в разведке мирного времени не бывает? В разведке всегда война. Страна
займется восстановлением хозяйства, будет строить новые заводы, растить
новое поколение. И надо кому-то все это охранять. Надо постоянно знать,
откуда может прийти опасность. У нашей страны много друзей. Но, к сожалению,
немало и врагов. -- Полковник помолчал, лицо его стало печальным, он будто
вспомнил что-то свое, далекое и не очень радостное. -- Вы, конечно, помните,
как началась война. Не раз слышали слова о вероломном нападении фашистской
Германии. А не задумывались вы о том, почему немцы достигли внезапности? Где
была наша разведка? Что она делала? Куда смотрела! -- Лавров поднялся и
заходил по комнате. -- Когда вы будете работать у нас, я покажу вам карты
сорок первого года, на них выявленная нашей разведкой группировка немецкой
армии с точностью до батальона! Советские разведчики сделали свое дело.
Придет время, историки разберутся во всех сложностях нашей эпохи -- и, я
уверен, о разведчиках у потомков останется самая добрая память. -- Лавров
поглядел на Ромашкина тепло и ласково. -- Завидую вам, Василий Петрович, у
вас все только начинается. Я, к сожалению, свое отработал, теперь я просто
кадровик. Я пригласил вас, чтобы сделать официальное предложение служить в
советской военной разведке.
Ромашкин ожидал все что угодно, только не это! Мысли его растерянно
заметались, ему хотелось сразу же воскликнуть -- да, согласен! Но сомнения
тут же охватили его. "Справлюсь ли? Разведка в мирные дни совсем другое!"
Ему вспомнилось, как перед форсированием Днепра он и Люленков отбирали из
пополнения разведчиков. Не примет ли Лавров его молчание за трусость?
-- Я бы с радостью! Но есть ли во мне необходимые для такой работы
качества? Я ведь языков не знаю. Лавров успокоил:
-- Все необходимое у вас есть, вы показали это на фронте. Пойдете
учиться. Через несколько лет сами себя не узнаете! В общем, взвесьте все. Мы
понимаем, такие решения в жизни не принимаются мгновенно. Вот бронь: в
гостинице заказан для вас номер. -- Полковник подал белый квадратик плотной
бумаги. -- Погуляйте по Москве еще три дня. Подумайте. Запишите мой телефон.
Через три дня жду вашего звонка.
-- Я могу и раньше, -- Василий с радостью готов был сегодня же начать,
как ему казалось, новую увлекательную жизнь разведчика мирного времени.
-- Не спешите, -- советовал Лавров. -- Я уверен, вы рвались на фронт,
мечтая совершать подвиги. Теперь вы познали, что такое война. Сейчас с вами
происходит нечто похожее на те далекие дни -- открывается новая жизнь,
романтика. Очень приятно, что у вас сохранился юношеский задор и оптимизм. В
сочетании с большим опытом они помогут вам совершить много полезного для
Родины. Еще раз откровенно признаюсь: завидую -- вас ждут сложные, трудные,
опасные, но в то же время очень интересные дела...
Василий вышел на площадь. Яркое солнце освещало людей. Все куда-то
спешили, озабоченные неотложными делами. А Ромашкин уже чувствовал себя над
этим жизненным круговоротом, где-то в стороне от него. Такое ощущение бывало
в нейтральной зоне или в тылу фашистов: где-то полк, друзья, мама, а он
вдали от них вершит очень важное и нужное для всех дело. Вот и теперь было
такое же состояние: каждый дом, автомобиль, прохожий -- были дороги и близки
его сердцу, не хотелось с ними расставаться, с радостью жил бы в этой милой
суете. Но уже свершилось: скоро он получит новое задание, которое придется
выполнять, может быть, всю жизнь.