Крон Александр Александрович. Дом и корабль

   Таковы были обязанности помощника. Командир осуществлял контроль. Всякое предложение, прежде чем быть принятым, должно было выдержать шквальный огонь горбуновской критики. Горбунов становился невыносимым, он сомневался во всем, даже в законах элементарной физики, но если автор предложения и командир боевой части стойко выдерживали этот огонь, сдавался и давал «добро». Еще невыносимей он был при испытании уже отремонтированных агрегатов. Однажды Митя изловил командира на поступке, который, не будь Горбунов Горбуновым, выглядел бы подозрительно. Командир стоял в центральном посту у только что отремонтированного прибора и поочередно дергал разноцветные жилочки проводов. Кончилось дело тем, что одна из них, плохо припаянная к клемме, оборвалась. Горбунов оглянулся и, думая, что за ним никто не наблюдает, тихонько вышел из центрального поста. На очередной летучке командир разнес Ждановского за то, что его электрикам потребовалось полтора часа, чтоб найти повреждение. Митю очень подмывало сказать, что он видел, как Виктор Иванович ковырялся в проводах, но, подумавши, он почел за благо промолчать.
   После нескольких затяжек Митя слегка опьянел, это бывало только с утра и на пустой желудок. Заглянул в блокнот — строчки поплыли. Надо было заставить себя видеть. Сделал усилие — он не взялся бы объяснить, как это делается, — строчки остановились, выровнялись, приобрели четкость. Это был уже третий блокнот. Командир и тут оказался прав, с памятью творилось что-то неладное. Она удерживала и даже накопляла знания, но отказывалась служить на побегушках. Желудок вел себя гораздо последовательнее, он не позволял забывать ни о чем, связанном с едой, и напоминал о себе даже чаще, чем требовалось.
   — Итак, — запел Туровцев, листая блокнот, — итак, на сегодня мы имеем, на сегодня мы имеем…
   В последнее время он часто бормотал себе под нос одни и те же слова, а когда читал, то шевелил губами. Это был способ держать за хвост ускользающую мысль.
   — Что мы имеем на сегодня? — задал он себе вопрос на мотив предсмертной арии Ленского и, найдя нужную страницу, умолк. Предстоял трудный день, труднее вчерашнего.

Глава одиннадцатая

   Сразу после ужина Туровцев отправился к Юлии Антоновне. Начальница объекта жила во флигеле. При свете зажигалки Митя разглядел медную дощечку «проф. В.В.Кречетов» и старинный звонок с надписью: «Прошу повернуть». Митя повернул. Раздался хрип. Петрович впустил Митю в темную прихожую и исчез. Вернувшись с зажженной свечой, он вдруг перестал его узнавать и спросил:
   — Как прикажете доложить?
   Митя засмеялся:
   — Помощник командира корабля лейтенант Туровцев.
   Петрович опять исчез. На этот раз ненадолго.
   — Пожалуйте.
   Сопровождаемый Петровичем, Митя прошел заставленную шкафами прихожую и очутился в комнате. Несомненно, покойный В.В.Кречетов был моряком до мозга костей, свой кабинет он обставил с аскетической роскошью адмиральской каюты. При колеблющемся свете двух коптилок Митя увидел дубовые панели и книжные полки, все очень добротное, с латунными скрепами. На высоких подставках — модели кораблей, огромные перламутровые раковины, пудовый обломок коралла. За большим шведским бюро, облокотясь на выдвижную доску, сидела боком Юлия Антоновна. Засаленный ватник был расстегнут, и Митя увидел борт темного жакета и белую кружевную блузку, наглухо заколотую похожей на орден гранатовой брошью. В стеклах пенсне дрожали желтые огоньки коптилок.
   — Разрешите, — сказал Туровцев, щелкнув воображаемыми каблуками. Он был в валенках.
   Над бюро висели спасательный круг и большой фотографический портрет: покойный был совсем не красив и не представителен, с низким лбом и висячими, как у бульдога, щеками, но глаза излучали кроткое величие, присущее людям, даже не подозревающим, что честность и бесстрашие чем-то выделяют их среди прочих людей. Митя загляделся на портрет, корабли, заморские сувениры. Начальница не проявляла нетерпения, она давала время освоиться.
   — Все, как было при Владимире Вячеславиче, — сказала она с гордостью. — Кроме портрета — терпеть не мог выставляться. Садитесь и рассказывайте. Вряд ли вы пришли ко мне просто в гости.
   Митя сел и рассказал. Кречетова задумалась.
   — Давно бы так. Откровенно говоря, я никогда не понимала, как вы там существуете.
   Она встала. Митя тоже вскочил.
   — Постойте-ка, — сказала старая дама. — А у вас есть чем топить? — Увидев, что Митя замялся, она усмехнулась. — Ну хорошо. Дрова я дам. Но имейте в виду — я возьму с вас взятку. Пойдемте.
   Она вывела Митю обратно в прихожую и толкнула низкую, обшитую мешковиной дверь. По тому, как пахнуло теплом и землей, Митя догадался: кухня. Треть кухни занимала плита, на ней сидел, свесив босые узловатые ступни, Петрович. Стол, полки и скамьи были тесно заставлены горшками и кадками с какими-то диковинными растениями, пожелтевшими и обшарпанными, но еще живыми. При появлении Туровцева матрос застеснялся и попытался привстать.
   — Сиди, Петрович, — скомандовала Юлия. — Вот. — Она сделала широкий жест, и Митя с удивлением заметил, что решительная дама очень волнуется. — Ясно вам?
   Митя честно сознался, что нет — не ясно.
   — Моя вина, — сказала Кречетова. — Вы не обязаны знать, что я уже много лет работаю в Ботаническом саду. Не буду вас обманывать, я никакой не ботаник, просто мелкая канцелярская сошка. К сожалению, я очень бестолково прожила свою жизнь, многому училась и ничему не выучилась… — Увидев непритворное участие в глазах Туровцева, она ожесточилась: — Короче говоря, оранжереи разбомбило, и дирекция разрешила тем, кто хотел, разобрать самые ценные корни. Я делаю, что могу, но они все-таки гибнут. Им нужен дневной свет, а я с грехом пополам могу отопить только эту темную кухню…
   — Теперь ясно, — сказал Митя.
   — Имейте в виду, дрова у вас будут. На завтра я назначила разборку дровяных сараев. В них все равно нечего держать, да и пожарная инспекция требует. Доски наши — столбы ваши. По рукам?
   — По рукам.
   — Тогда застегнитесь и пойдем в первую.
   «Первая» оказалась этажом выше «третьей», где жили художник и Катя. Такая причудливость квартирной нумерации привычна для коренных ленинградцев, но Митя был москвич, это его рассмешило и показалось хорошим предзнаменованием.
   — Фонарик есть? — спросила Кречетова на площадке. — Зажигалка? Хуже. Ладно, светите.
   Она вынула из противогазной сумки связку ключей и стала отпирать замки. Изнутри дверь была обита листовым железом, и Мите показалось, что он входит в несгораемый шкаф. Однако это была только кухня, и обставленная с большой любовью.
   В следующей комнате пахло сыростью, мастикой для натирки полов, мебельным лаком.
   — Маскировка здесь, кажется, в порядке, — сказала Кречетова, и по тому, как прозвучал ее голос, Митя догадался: комната большая. — Но при зажигалке вы не много увидите. Как можно быть таким растяпой? Подождите. — Она ощупью нашла газету и скрутила ее жгутом. — Зажгите. Так. Теперь держите. Господи, держит, как свечку в вербное воскресенье — так она у вас погаснет…
   Осмотр продолжался недолго. Если квартира и была похожа на жилище Ивана Константиновича, то только размерами и расположением окон. Вещи, окружавшие художника, были красивы или незаметны, они были удобны, и, глядя на них, не приходило в голову спросить, сколько они стоят. Здесь стояли тяжелые гарнитуры из очень светлого полированного дерева, даже пианино было какого-то паркетного цвета. Кроме мебели, были вазы, очень большие, неизвестного назначения, одна японская с цветущими вишнями, а другая на индустриальный сюжет, вероятно, отечественная. Было также несколько бронзовых изделий, напоминавших уменьшенного размера уличные монументы, такие вещи Митя видел только в витринах комиссионных магазинов да в гостиничных вестибюлях и не предполагал, что среди них можно жить. С потолка свисали обернутые в грязную марлю разлапые люстры, похожие на всплывшие кресла. Были и книги, солидные многотомные издания и хорошей сохранности и тоже чем-то напоминавшие мебель. Митя задержался перед висевшей на стене застекленной фотографией. Стекло зеркалило, но Митя все-таки разглядел — это была семейная группа. У мужчины — маленькая голова на толстой шее, на коротком носу победно сидели тяжелые роговые очки. Самой заметной частью в этом лице была верхняя губа, широкая, выпуклая, она придавала лицу стойкое выражение самодовольства. Женщина — молодая и, вероятно, хорошенькая, но уже с намеком на второй подбородок, прическа как из гофрированного железа. Чуть пониже виднелись головы двух одинаково наряженных и одинаково перекормленных девочек, обещавших со временем стать точной копией матери.
   — Кто такие?
   — Люди, — сказала Юлия Антоновна с непередаваемой интонацией. — Он заведует… Фу, память! — Она топнула ногой. — Забыла. Неважно чем. Не думайте, что пивным ларьком. Кандидат наук. А Валентина — обыкновенная корова. Пишет мне страстные письма: Юлечка Антоновна, умоляю, присмотрите за квартирой, ведь мебель фанерованная… Недавно новое поручение: Юлечка Антоновна, реализуйте всю мягкую рухлядь и переведите деньги, а за услугу возьмите себе, что хотите… Ну, я ей ответила.
   Газета догорела, и Митя бросил ее на пол, хрупкий черный пепел на глазах превращался в тончайшую серую паутину, в которой одна за другой гасли красноватые искорки.
   — В одну комнату мы запихнем все Валентинкины бебехи. Остальная территория ваша.
   Митя задумался, прикидывая.
   — Нары строить смешно, я вам дам сколько угодно кроватей. Сколько вам нужно? Военная тайна? Пожалуйста, можете не говорить, спрошу у Шурика.
   — У Шурика? — удивился Митя. — У какого Шурика?
   — У Шурика Камалетдинова, сына нашей дворничихи Асият. Уж он-то знает.
   Митя засмеялся. При свете нового факела они посчитали. Команда размещалась целиком, но для начальства места не оставалось.
   — Я так и думала, — сказала Кречетова. — Пойдемте.
   Спустились этажом ниже. Стучать к художнику не пришлось, на пороге стоял сам Иван Константинович.
   — Здравствуйте, — сказала Кречетова. — Катерина дома?
   — Катюша на Радио, — ответил художник. Это слово он произносил как бы с большой буквы. — Будет там ночевать. Если я могу ее заменить…
   — Как раз вы-то мне и нужны. Не знаю, с чего я вздумала идти кружным путем и искать у Катюши протекции. Я пришла к вам, чтоб предложить сделку. Понимаю, вас шокирует слово. Что делать — жизнь груба.
   — Допускаю, — сказал художник с обезоруживающей мягкостью. — Но, может быть, вы все-таки войдете?
   На стенах узкого коленчатого коридорчика висели слепые античные маски и глазастые деревянные хари. «Где-то тут рядом бедламчик», — вспомнил Митя.
   При входе в большую комнату с камином художник задул свой светильник, — впрочем, в нем не было нужды: лунный свет лежал на стареньком паркете. Зияющая темными углами и двухметровой каминной пастью комната казалась по-дворцовому огромной. Глаза скоро привыкли, и Митя увидел: десятки картин, в рамах и без рам, висели тесно, как в музее, а в самом дальнем углу стоял, оскалившись клавиатурой, большой черный рояль с поднятой, как для концерта, крышкой.
   — Дальше идти незачем, — сказала Кречетова. — Вам эта комната сейчас не нужна. Кончится тем, что вы погубите инструмент и зарастете паутиной, если, конечно, раньше не передохнут все пауки. Я предлагаю вам взять на постой пятерых моряков с нашей лодки. Большой прибыли от них не ждите, но все-таки будет теплей, чище и светлей.
   — Я все понял, — сказал художник. — Могу я узнать, носит ли ваше предложение обязательный характер?
   — Зачем?
   — Затем, что в этом случае нет нужды в длинном предисловии.
   Кречетова подумала.
   — Нет, — сказала она со спокойствием, за которым таился вызов, — мое предложение не носит обязательного характера. Что скажете?
   — В таком случае, — художник слегка поклонился Туровцеву, — я должен сказать, что вы оказываете мне честь.
   Судя по всему, начальница объекта приготовилась к длительному штурму твердыни. Она даже растерялась.
   — Вы чем-то смущены? — спросил художник не без ехидства.
   — Да, — сказала старая дама. — Смущена. Я думала о вас хуже.
   Наступила пауза.
   — Вам трудно себе представить, — сказала Кречетова с глубокой нежностью в голосе, — как вы мне были отвратительны.
   — Ну вот, опять резкости, — сказал художник с усмешкой.
   Со стороны это выглядело как любовное объяснение.
   — Ну хорошо, — сказала начальница объекта. Это значило: с разговорами покончено, следует часть резолютивная. — Этот юноша — вы знакомы, кажется?..
   Художник еще раз слегка поклонился Мите, причем ухитрился сделать это так, что Митя понял: он узнан и не забыт, а Кречетова не получила прямого подтверждения.
   — Этот юноша — представьте! — помощник командира корабля. Как вы между собой договоритесь, меня не касается, но маскировка должна быть без щелей. Проверю.
   — Милая женщина, — сказал художник. — Вы напрасно меня задираете. Я с большим уважением слежу за вашей деятельностью и склоняюсь к мысли, что ваша система имеет свои преимущества.
   — Моя система? Интересно, в чем же заключается моя система?
   — Насколько я могу судить, она заключается в том, чтоб не давать людям ни минуты покоя…
   Митя не ожидал, что ему удастся так быстро провернуть задание. Было б грешно не воспользоваться случаем. Проводив Кречетову, он влетел к Тамаре без предварительной разведки и обомлел, услышав громкий голос Кондратьева. Комдив спорил с Селяниным и в увлечении нисколько не удивился появлению Туровцева.
   — А я вам говорю, — кричал комдив, размахивая руками, — Виктор — замечательный мужик. Выдающийся во всех отношениях. Я тебе так скажу (Борис Петрович частенько путал «ты» и «вы») — по части морской культуры мы все ему в подметки не годимся. Вот давай спросим у старпома. Ему ли не знать? Скажи ему, лейтенант, — он повернулся к Мите, — хорош у тебя командир?
   — Я не жалуюсь, — сказал Митя.
   — Стоющий мужик, верно?
   — Очень даже.
   Селянин отмахнулся:
   — Запрещенный прием.
   — Почему? — вскипел комдив.
   — Станет он вам свое начальство ругать. Себе дороже.
   — Пустяки. Он парень прямой. Верно, Тамара Александровна?
   Тамара, сидевшая на тахте поджав ноги и не принимавшая участия в споре, зябко повела плечами.
   — У вашего Горбунова интересное лицо.
   — Не спорю, — холодно сказал Селянин. — Женщины вообще придают большое значение внешности.
   — И все-то вы не то говорите. Я же не сказала, что Горбунов красив. Вы — красивее. А интересное лицо — это значит лицо интересного человека. Вот и все.
   — Я не знал, что вы знакомы, — сказал Селянин. Он умел скрывать досаду.
   — Почему вы думаете, что я с ним знакома?
   — Вы с таким жаром его защищаете.
   — Нет, я не знакома. Но ведь вы тоже с ним не знакомы, и мне непонятно, почему вы с таким жаром на него нападаете.
   — Один — ноль. — Кондратьев захохотал, потирая руки.
   Но Селянина было не так-то легко сбить.
   — Вы правы, Тамара Александровна, — миролюбиво возразил он, — я его совершенно не знаю и, честно говоря, не стремлюсь. Но по роду моих занятий у меня довольно широкие связи в различных флотских кругах, и то, что я о нем слышу, мне мало симпатично.
   — Уж будто, — проворчал комдив. — Неужели он такая известная личность?
   — Очень известная, дорогой мой. Подписав это самое открытое письмо, он сделал себе неплохую рекламу.
   — При чем тут реклама? Пока что он все выполняет.
   — Возможно, — сказал Селянин. Он не рвался в бой, но на лице у него было написано: вы сами знаете, что я прав, и возражаете только для приличия. Митю это злило, тем более что упоминание об открытом письме отчасти достигло цели, разбередив старую царапину.
   — Ну и что же вам рассказывали? — спросил он, стараясь быть таким же иронически-спокойным, как его противник.
   — Мало ли что. Рассказывали, например — если неверно, пусть Борис меня поправит, — что Горбунов делал где-то тактический разбор вашей операции и докритиковался до того, что дискредитировал поход в глазах высшего командования.
   — Болтовня, — буркнул Кондратьев.
   — Болтовня? Однако почему-то все лодки, что были на позиции, давно награждены…
   — Ну, это мы с вами не можем обсуждать, — сказал комдив все так же ворчливо. — Ордена дает правительство, ему видней.
   — Борис Петрович, ну зачем же, — плачущим голосом взмолился Селянин. — Я ведь тоже так умею…
   — Наградят. — Кондратьев подмигнул. — Теперь уж к корабельной годовщине.
   — Так что же все-таки он сделал плохого? — тихонько спросила Тамара. — Ну, критиковал. Значит, он принципиальный человек?
   — Вот именно, — отозвался Селянин. — Даже чересчур. Необычайное и подозрительное изобилие принципов на все случаи жизни.
   Он победительно усмехался, как бы приглашая всех разделить его веселье. И действительно, вслед за ним усмехнулся комдив, а за комдивом как-то двусмысленно ухмыльнулся и Митя. По лицу Тамары пробежала тень.
   — Например?
   — За примером далеко ходить не надо. Не далее как сегодня утром у меня открылась возможность послать вам немного топлива. Поручаю эту миссию Соколову, которого вы все знаете. Через два часа Соколов возвращается и докладывает, что у самых ворот его остановил некий капитан Горбунов, к чему-то придрался и отправил обратно…
   — Я был при этом, — сказал Митя.
   Все повернулись к нему, особенно оживился комдив.
   — Так это было?
   — Не совсем. Командир не придрался, а поступил по уставу. Я сам…
   — Понимаю, вы сами поступили бы так же, — сказал Селянин со взбесившей Митю интонацией. — Короче говоря, Горбунов своего добился. Принцип победил, а Тамара Александровна осталась без дров.
   — Ну и что же — посадил ты своего связного?
   Селянин захохотал.
   — Как бы не так. А возить меня кто будет? Бензин доставать?
   Кондратьев тоже засмеялся.
   — А я бы твоего личарду все-таки посадил. Что за матрос? В лепешку разбейся, а доставь.
   — Как же он мог?
   — Очень даже мог, — сказал Митя. — Просто струсил. А вернее сказать — нарочно не пошел.
   — Зачем?
   — Затем, чтоб вы рассердились не на него, а на Горбунова. Что ему, кажется, и удалось.
   Вероятно, это было прямое попадание — засмеялись все.
   — Смотри-ка — понимает! — возгласил Кондратьев. — Пойдем, что ли, на лодку, психолог. Спасибо, Тамара Александровна, за привет, за ласку. — Он бережно подержал в своих больших руках узкую Тамарину ладонь. — Ты когда домой, инженер?
   — Посижу полчасика, если Тэ А не прогонит. Управишься?
   — Вполне. А Виктора ты мне не трогай, — сказал он уже в дверях. — Виктор — человек особенный. Он еще всех нас удивит.
   — Не сомневаюсь, — послал вдогонку Селянин.
   Митя побаивался, что Борис Петрович, с присущей ему бесцеремонностью, спросит про Тамару, но комдив не спросил — вероятно, не сомневался, что Тамара — дама Селянина. Это было обидно, но удобно.
   «Вот еще новости, — думал Митя, шагая по темному двору. — Тэ А? По имени звать еще не решается, так выдумал лазейку. Вообще-то неплохо — Тэ А, Тэа. Значит, он — Эс Вэ? А я тогда кто же — Дэ Дэ?»
   Флаг был уже спущен, и появление комдива на лодке обошлось без всякой помпы. Горбунов хотел было рапортовать, но Кондратьев дружески облапил его и полез во второй отсек. Митя остался в центральном посту. Он уселся за свой крохотный столик и попытался заняться делом, но вскоре отвлекся. Круглый люк второго отсека не был задраен, крышка отошла, и оттуда доносились голоса. Комдив был чем-то явно недоволен. Может быть, переездом в дом на Набережной — случай был в самом деле беспримерный, — а может быть, и еще чем-нибудь. Из своего угла Туровцев мог наблюдать Савина и Халецкого. Савин читал, боцман, разложив на мешковине мелкий инструмент, что-то мастерил, оба делали вид, что полностью поглощены своим занятием, но, без сомнения, прислушивались.
   Через полчаса люк открылся, и появился комдив. Вслед за ним вынырнул Горбунов. Они остановились у трапа. Перископ мешал видеть их лица, но Митя слышал каждое слово.
   — Может быть, пройдем по лодке?
   — Оно конечно, следовало бы. — В голосе у Бориса Петровича сомнение. — Нет уж, знаешь, давай в другой раз. Другим разом, как говорят в Одессе. Откровенно говоря, неохота чапать пешком. А тут Селянин обещал подкинуть.
   — Новый приятель?
   «Ревнует», — подумал Митя.
   — Какой там к бесу приятель. Теперь, брат, приходится иметь дело со всякими людьми. Да ты что думаешь — большое начальство? Две с половиной (шлепок по рукаву шинели). Только и всего. Однако — сила.
   — В чем же сила?
   — Сам не пойму. Какое-то петушиное слово знает. А насчет того, что я тебе говорил (Митя затаил дыхание), ты напрасно ершишься. Я тебе нотаций не читаю, а говорю по-дружески. Подорваться на море — это уж кому какая планида, такое наше ремесло. А на суше — глупо. Не ерепенься и учти. Хоть ты и фырчишь на меня, а все-таки мне твоя судьба не безразлична. У меня ведь ни жены, ни стариков — ты мне вместо брата. Вот так-то.
   Через несколько минут после ухода комдива Горбунов заглянул к штурману:
   — Ключи у вас? Пойдем посмотрим.
   Командир был предусмотрительнее своего помощника и прихватил Границу с аккумуляторным фонарем. Вестовой был мрачнее тучи. По дороге Митя коротко доложил о своих успехах: есть отличная квартира на третьем этаже, а для командиров — роскошное помещение в квартире известного художника, комната проходная, но зато с камином, дрова будут, надо только выделить людей на разборку сараев… На площадке третьего этажа Митя вынул связку ключей, включил фонарь и начал отпирать. Замки были внутренние и, по-видимому, с какими-то секретами.
   — Скажите, штурман, — спросил Горбунов, когда Митя на минуту выпрямился, чтобы снять шапку и утереть обильный пот, — вам не приходило в голову, что обыкновенный дверной ключ, хотя и делается из железа, гораздо ближе по своей природе к служебному пропуску, чем к орудию взлома?
   «Рассуждать легко», — подумал Митя и с новой яростью защелкал замками.
   — Вы ломитесь в открытую дверь, — сказал Горбунов так ласково, что Мите захотелось ударить его связкой по голове. — Вернее сказать, дверь была заперта на один замок, но вам уже удалось запереть ее на два. Поэтому вы и сердитесь.
   Осмотром квартиры командир остался доволен.
   — Запишите. Первым делом — провести звонок.
   — Куда? — удивился Митя.
   Горбунов удивился еще больше.
   — Как — куда? На лодку.
   Туровцев с некоторым волнением ждал встречи командира с художником. Соображения конспиративные его больше не тревожили, он знал, что Иван Константинович с его утонченнейшим тактом не скажет ничего лишнего, но он боялся, что по какой-нибудь обидной случайности эти столь непохожие люди не поймут и не примут друг друга. Как оказалось, он боялся напрасно. Художник принял Горбунова по видимости суше, чем некогда Туровцева, но разглядывал его с таким живым, почти хищным интересом, что Митю кольнула ревность. Вероятно, это узкое, смуглое даже зимой лицо, напряженная жизнь мускулов, управляющих крыльями носа, медленная кривоватая улыбка, обнажающая белые неправильной формы зубы, — все это говорило художнику куда больше, чем слова. Горбунов держался почтительно, но почтение его не сковывало. И в этом тоже таился для Мити некий укол.
   Квартиру осмотрели молча. Горбунов не задавал вопросов, художник не ставил условий.
   — Так вот, уважаемый Иван Константинович, — сказал Горбунов уже на кухне, — если вас не пугает общество пяти мушкетеров…
   — Нет, не пугает, — прервал его художник, — надеюсь, и вы извините некоторые странности человеку, отвыкшему от общества. Вы, вероятно, уже слышали, что я старый маньяк, человек несовременный, короче говоря, принадлежу к тому сорту людей, которых ныне почему-то принято именовать идеалистами. Тем не менее я верю, что мы отлично уживемся.
   — Как ты думаешь, Леша, — неожиданно спросил Горбунов зазевавшегося по сторонам Границу, — уживемся мы с идеалистом?
   — Так точно, уживемся, — сказал Граница с глубочайшим убеждением.
   На том и расстались.
 
 
   — Завтра утречком переедем, — сказал Митя.
   — Протестую.
   — Почему, Федор Михайлович?
   — График.
   — Механик прав, — сказал Горбунов. — Впрочем, у вас есть отличный выход.
   — Какой?
   — Переехать немедленно.
   Разговор происходил во втором отсеке. Высказавшись, командир вновь уткнулся в разложенные на столике чертежи. Это означало: я сказал все, что считал нужным, дальнейшие выводы — без моего участия.
   Туровцев почесал в затылке: до отбоя оставалось меньше двух часов. Однако если, как говорят на флоте, развернуться…