Крон Александр Александрович. Дом и корабль

   Через десять минут группа краснофлотцев под водительством боцмана была отправлена на «Онегу» за постельными принадлежностями. Отопление будущих кубриков Туровцев поручил Тулякову, освещение — старшине электриков Куроптеву. Оставалось провести звонок. Савин, выслушав приказание, умудрился задать столько вопросов, что Митя наконец рассердился.
   — Я полагал, — сказал он холодно, — что для штурманского электрика, читающего книги по квантовой механике, проводка обыкновенного звонка не представляет непреодолимых трудностей.
   Получилось совсем по-горбуновски.
   Савин ответил не сразу. Его лицо выражало: «Будь мы на гражданке, я бы знал, что тебе ответить. Но я матрос и как таковой не обязан понимать твою тонкую иронию».
   — Трудностей-то нет, товарищ лейтенант, — сказал он каким-то нарочито неинтеллигентным тоном, — я чего боюсь: сделаешь, а вам не понравится.
   — А вы сделайте так, чтоб понравилось, — отрезал Митя. — А не понравится — заставлю переделать.
   За собой Туровцев оставил область дипломатии и внешних сношений. Предстояло еще раз встретиться с грозной начальницей и, несмотря на позднее время, получить обещанные койки. Кречетову он нашел во дворе, она шествовала во главе кучки людей. Неуклюжие от множества надетых на них одежек, они, пошатываясь, тащили на плечах или волокли по снегу что-то тяжелое. Митя не сразу разглядел — что, а разглядевши, бросился отнимать.
   — Зачем же вы сами? Я сейчас вызову наряд…
   — Отстаньте, — сказала Кречетова. — Не суйтесь в мои дела. — Видя, что Митя не слушается, она дернула его за рукав и яростно зашипела: — Как вы не понимаете, я нарочно заставляю их шевелиться. Если они слягут, то уже не встанут. И поймите еще — людям приятно что-то сделать для вас. Если вы хотите с нами дружить, то помните — дружба строится не на благодеяниях, а на равенстве. Ну хорошо, — сказала она, убедившись, что Митино сопротивление сломлено. — В две квартиры я вам разрешаю послать. В одиннадцатую, к Халилееву. И в шестую. Там только девочки, а бабка третьего дня вышла, даже дверь за собой не закрыла, и до сих пор ее нет. Но это потом, а пока пойдемте запрем и опечатаем Валентинкины бебехи. Куда? — закричала она, заметив почти бесплотную фигуру, волочившую по снегу тяжелую коечную раму.
   Митя бросился на помощь — и вовремя. Пытаясь поставить раму стоймя, человек выпустил ее из рук и чуть не был опрокинут. Пока Митя возился с рамой, он исчез так же неожиданно, как появился.
   — В одиннадцатую можете не посылать, — сказала Юлия Антоновна.
   — Почему?
   — Это и есть Халилеев.
   В будущем кубрике работа шла вовсю. Куроптев и Филаретов тянули провод. Туляков и Граница устанавливали времянку. Стучали молотки, гремела жесть, сыпалась штукатурка. Савин, морщась от шума, рылся в ящике с деталями. В другой комнате — будущей старшинской — стояли две гигантские деревянные кровати с отличными пружинными матрацами. Каюров и старшина трюмных Караваев ползали по ним с рулеткой. Каюров пояснил:
   — Хотим утилизировать эту двуспальную технику. Тут, если класть не вдоль, а поперек, укладывается восемь человеко-единиц.
   — Черт его знает, — сказал Митя. — Удобно ли…
   — Удобно, — сказала подошедшая Кречетова. — Можете также получить ключи от книжных шкафов. Книги существуют для того, чтобы их читали. Валентина вернется не скоро, ну а после Победы мы как-нибудь сочтемся. Что их так разбирает?
   Из будущего краснофлотского кубрика доносились взрывы хохота. Вернувшись туда, Туровцев застал оживленный диспут. Решалась судьба бронзовых изделий. Туляков и доктор стояли на крайних позициях. Туляков, выдвигая доводы эстетические, просил фигуры оставить; доктор, напирая на соображения уставные и гигиенические, требовал их убрать. Были и промежуточные точки зрения; Куроптев предлагал нимфу, как особу соблазнительную, изъять, а воина в латах, как скульптуру актуальную и мобилизующую, сохранить. Савин, посмеиваясь, утверждал, что нимф с факелами не бывает, это Свобода, ее надо оставить, воина же, как несомненного тевтона и пса-рыцаря, убрать под замок. Митя сразу понял, что спорящие не так уж заинтересованы в выводах, им доставлял удовольствие самый процесс.
   — Смотрите, у них весело, — сказала Кречетова.
   — А что нам, сироткам, делать, как не веселиться?
   — Эх, кабы всем по миске горохового супчику, да чтоб в ней свиная шкурка плавала, у нас бы еще не такое веселье было.
   — Хо-хо! Туляков, что так скупо просишь? Бога боишься прогневить?
   — Мечтай уж на всю катушку — по отбивной с гарниром!
   — Отбивную я даже мыслью не достигаю, а горох-пюре понимать еще не разучился.
   — Бросьте, ребята…
   — Почему такое?
   — Нашли когда — при гражданском населении. Им еще хуже приходится…
   Гражданское население в лице Юлии Антоновны возмутилось:
   — Скажите на милость, какие нежности…
   Минут за десять до отбоя боцман нашел Туровцева в центральном посту и доложил: полный порядок, постели привезли на салазках, завтра будет составлено коечное расписание, а сегодня переспят абы как, так что товарищу лейтенанту сейчас ходить туда незачем, а вот завтра утречком…
   — Нет, боцман, я все-таки пойду взгляну. Знаете, свой глаз — алмаз.
   — Как желаете, товарищ лейтенант, — сказал Халецкий с обидой в голосе. — Разрешите идти?
   — Нет, подождите. Пойдем вместе.
   Во втором отсеке и не думали готовиться ко сну. Командиры самозабвенно «забивали козла», играл даже Горбунов, презиравший все игры, кроме шахмат и бильярда. Он улыбнулся Мите:
   — Ну как?
   — Порядок.
   — Проверили?
   — Вот иду.
   — Тогда не спешите говорить «порядок». Где мы ночуем?
   — Кто «мы»? — переспросил Митя, чтоб выиграть время.
   — Мы все. Механик, минер, доктор…
   — Одну ночь можно переночевать с командой.
   — Согласен. А места есть?
   — Выясню.
   — Сделайте одолжение. Три плацкартных. Мы с вами, как не обеспечившие переезда, померзнем эту ночь на лодке…
   Поднявшись в «первую», Туровцев сразу обнаружил непорядки. В плите пылал огонь, по всей кухне развешаны мокрые тельняшки, а на скамейке, опустив босые ступни в окоренок с горячей водой, со счастливыми и смущенными лицами сидели Туляков и Савин. В кубрике никто и не думал ложиться. У раскаленной докрасна печки собралась почти вся команда, кто в трусах и тельняшках, а кто и в одних плавках. При появлении штурмана подводники зашевелились, по их напряженным и хитро улыбающимся лицам Туровцев сразу почуял заговор. Прежде чем присесть к огню, он осмотрелся: на одной из коек валялась чья-то шинель, ее немедленно убрали. Митя заметил также, что почти все сидящие у огня как-то странно двигают челюстями: не то жуют, не то облизываются.
   Туровцев подошел к печке, погрел озябшие руки. Спросил:
   — Ну, как устроились?
   Несколько голосов с наигранной бодростью отвечают: «Хорошо, очень хорошо, товарищ лейтенант, замечательно…»
   Невидимая рука подставляет товарищу лейтенанту низенькую табуретку. Он садится перед раскаленной дверцей.
   — Что ж не ложитесь? Время.
   Смущенные улыбки, перешептывание.
   — С непривычки, на новом месте не спится.
   — Так, греемся, байки разные слушаем…
   Митя вновь оглядывает лица. Вот Филаретов, Граница, Фалеев, Куроптев, Олешкевич, Абдуллаев… Почему-то у всех губы лоснятся от жира.
   За спиной Мити опять шушукание, и из темноты возникают черные усики и ослепительная улыбка рулевого Джулая. В руках у Джулая матросский нож, а на кончике ножа — кубик чудесного серого вещества, пахнущий огнем, солью и кровью.
   — Извините, только хлеба ни грамма нет, товарищ лейтенант.
   Туровцев берет кубик в руки: кусочек свиного сала, круто присоленный, с налипшим сором — видно, побывал в вещевом мешке.
   — Откуда?
   Смущенные улыбки. Боцман говорит успокаивающе:
   — Да вы кушайте, товарищ лейтенант.
   И лейтенант откусывает. Сало жесткое, грубоволокнистое, на зубах хрустит крупная соль. Все равно — это жизнь. И даже лучше, что не тает во рту, — зубам хочется грызть, перемалывать. Проглотив свой кусок, Митя хочет вернуться к вопросу о происхождении сала, но не тут-то было. Не успевает он раскрыть рот, как торпедист Филаретов почтительнейше просит рассудить спор. Просьба лестная, и сало забыто.
   — Так в чем дело, Филаретов?
   — Да вот рассказывают люди… Будто есть под Ригой лагерь, куда свозят забранных со всей Европы. Кормят одной баландой, заставляют щебенку бить, а чуть, значит, ослаб человек, засбоил, сейчас ему конец — и в крематорий. И будто приезжают в этот лагерь двенадцать эсэсовцев. Все в больших чинах, с ними вестовые, вина полно, закусок разных… Вызывают начальника, приказывают отобрать двенадцать самых красивых женщин, помыть, приодеть и объявить: угодите господам офицерам, и тогда вам пощаду дадим и всем вашим поблажка будет…
   — Ну и что же дальше? — спросил Митя, удивленный, что Филаретов стал тянуть и запинаться.
   — А дальше… Дальше всю ночь они гуляли — ублажались, а на заре кавалеры построили своих милых по две в ряд да так, в чем мать родила, по снежку и проводили… Так?
   — Куда проводили?
   — Я же вам докладываю — в крематорий. Проводили, значит, да всех живьем в топке и пожгли.
   — Так о чем спор? — спросил Митя, чувствуя неприятный холодок в позвоночнике. Даже в нарочито конспективном пересказе от этой байки повеяло жутью.
   — Спор не спор, а желательно знать… Как вы скажете — возможно это?
   Теперь замялся Туровцев. Он не имел никаких причин идеализировать эсэсовцев и знал, что они способны на всякие зверства. Но то, о чем рассказывал Филаретов, было даже и не зверство, а нечто такое, в чем звери не повинны. Он взглянул на Филаретова, затем на Джулая, Куроптева, боцмана, — они ждали ответа затаив дыхание, — и вдруг понял: да, не верят. Не то чтоб не верят, а не верится. Не верится, что какой бы то ни было человек, рожденный женщиной, способен совершить такое чудовищное дело и получить от этого удовольствие. Они не находят в своих душах даже крупинки, искорки чувства, которая помогла бы им — не захотеть, нет, — а хотя бы издали, со стороны понять привлекательность кровавой оргии. А ведь эти ребята не пасхальные барашки, попадись им эсэсовец, они бы его не помиловали, тот же Филаретов с его открытой ласковой улыбкой всего несколько месяцев назад выпустил две торпеды по невооруженному транспорту, и это не мешает ему спокойно спать.
   Поверить трудно, но, с другой стороны, нет никаких оснований не верить. Байка вполне может оказаться правдой. Дольше тянуть с ответом нельзя, и Туровцев, улыбаясь, спрашивает:
   — А вы что — разве сомневаетесь?
   Филаретов смущенно молчит. Остальные реагируют больше жестами и улыбками. Общий смысл: и да и нет…
   — Кто это вам рассказал?
   Опять шепот, переглядывание. Митя еще раз обводит глазами матросские лица и вдруг видит позади, в тени, одно — совершенно незнакомое.
   — Боцман! — сказал Митя, поднимаясь.
   Боцман вскочил.
   — Почему вы не доложили мне, что в кубрике посторонние?
   — Я вам толечко собрался рапортовать, товарищ лейтенант, так вы же не схотели меня слушать…
   Это была увертка. Туровцева очень подмывало немедленно вкатить боцману взыскание, но он удержался, памятуя печальный опыт с Границей.
   — Так что разрешите доложить: это…
   — Отставить, боцман, теперь уж я сам разберусь. Подите сюда, — сказал Митя, невольно подражая Горбунову.
   Краснофлотцы задвигались, чтоб пропустить невысокого парня в полосатом матросском тельнике и засаленных ватных штанах.
   — Фамилия? — отрывисто спросил Митя, разглядывая незнакомца.
   Парень, в свою очередь, исследовал лейтенанта многоопытным, до дерзости невозмутимым взглядом:
   — Разрешите представиться. Старший краснофлотец Соловнов, рулевой пэ эль эм-бис двести два.
   Сказано это было негромко и даже почтительно, наглостью было то, что он именовал себя рулевым с «Двести второй». Туровцев перехватил взгляд Границы: вестовой смотрел на Соловцова с детским обожанием. С трудом подавив нахлынувшее раздражение, Митя отчеканил:
   — Не знаю такого рулевого.
   Соловцов не моргнул глазом. Но Туровцев понимал, что где-то в невидимой глубине матрос пожимает плечами и усмехается. С обострившимся за последние месяцы умением улавливать чужие мысли Митя прочел: откуда ж тебе меня знать, ты сам-то тут без году неделя.
   Но, как видно, в расчеты Соловцова не входило с места в карьер ссориться с новым лейтенантом, и он сказал с хорошо разыгранным солдатским добродушием:
   — А я-то думал: приду на лодку все едино что в родительский дом. Я вас попрошу, товарищ лейтенант, доложите обо мне старшему лейтенанту, авось он меня не выгонит.
   Стоило Соловцову назвать Горбунова старшим лейтенантом, как Туровцев все понял. Несомненно, это был тот самый рулевой, наглец, бузотер и бабник, злой гений «двести второй», которого Виктор Иванович за сутки до начала военных действий отправил на гарнизонную гауптвахту. С тех пор о нем не было вестей.
   Внезапно раздавшийся треск избавил Туровцева от необходимости принимать немедленные решения. Треск был грубый, то переходивший в звон, то срывавшийся в барабанное тарахтенье. Митя поднял голову и увидел: над входной дверью билась и гремела синеватая электрическая искорка. На секунду все застыли, затем кто-то крикнул «по коням!», и краснофлотцы бросились врассыпную — полуголые к койкам, одетые к дверям. Туровцев выбежал одним из первых; пробегая через кухню, он заметил Савина — Савин не спеша обувался. Лед со ступенек был сколот небрежно, Митя поскользнулся, и его чуть не сшибли с ног спускавшиеся вслед за ним краснофлотцы. Прихрамывая, он выбежал во двор — там было пусто, темно и так холодно, что прошибла слеза и защемило в носу. Под аркой образовалась толчея, ворота были уже закрыты на ночь, бойцы, шумя и переругиваясь, протискивались между связанными цепью створками.

Глава двенадцатая

   В центральный пост Туровцев спустился последним. Горбунов стоял у трапа с хронометром. Не отрывая глаз от циферблата, он спросил:
   — Кого еще нет, помощник?
   — Савина, — ответил Митя, задыхаясь.
   — Срочное погружение!
   Затрещали звонки, гулко хлопнул люк, воздух упруго толкнулся в ушные перепонки.
   — Даю вводную: смыло волной штурманского электрика Савина…
   Как ни привычно летчику отрываться от земной поверхности, а подводнику от морской, и тот и другой всегда помнят, что взлет и посадка, погружение и всплытие требуют от них полной сосредоточенности, именно в эти считанные секунды происходит большинство роковых ошибок. Срочное погружение было такой же условностью, как гибель электрика, но на лодке сразу же установилась серьезная и даже суровая атмосфера корабельного аврала. Митя взглянул на боцмана, сидевшего на низенькой разножке у рычага горизонтальных рулей. Его глаза были прикованы к глубиномеру; казалось, он верил, что стрелка вот-вот дрогнет, оторвется от нулевого упора и с легким пощелкиванием поползет по шкале. Спиной к боцману стоял Граница, он был неузнаваем — такое воинственное веселье пришло на смену детской обиде. Старшина трюмных Караваев, зажмурив глаза, лихо управлялся с тугими клапанами, и Митя понял: тренирует себя на случай, если погаснет свет.
   Мите с его быстрой реакцией и сильным воображением было легко включить себя в эту военную игру — он живо представил, как накатившая волна уносит в пучину Юру Савина и с яростью обрушивается на гладкий купол захлопнувшегося люка, как лодка с сильным дифферентом на нос уходит под воду: на секунду обнажаются винты, и на искаженной чудовищным спазмом поверхности остается только бешено крутящаяся воронка. Вообразив все это, он от души пожалел погибшего Юру и как-то совсем потерял из виду реального Савина, который, вероятно, топтался на морозе, не решаясь отойти от задраенного люка. Не дожидаясь дополнительных «вводных», Митя переставил людей, и, как ни пытался Горбунов вызвать замешательство, штурманская часть не подкачала.
   Командир не стал мучить утомленную команду аварийным учением, через несколько минут он скомандовал всплытие. Отдраили люк, и в лодку спустился сконфуженный Савин. Горбунов даже не взглянул на него и, сделав знак Туровцеву, пошел по отсекам. С формой одежды было неблагополучно, но люди глядели весело, и командир остался доволен. Он нигде не задерживался и не делал замечаний. Только в дизельном он заговорил с Туляковым, но тут же оборвал себя на полуслове:
   — Взгляните-ка, помощник.
   Туровцев взглянул и ахнул. Туляков стоял по уставному — пятки вместе, носки врозь, — но башмаков на нем не было, а от белых вигоневых носков шел пар.
   — Доктора, — сказал Горбунов.
   Митя кинулся к переговорной трубе. Через минуту прибежал доктор.
   — Ваше заключение?
   — Растирание. Аспирин. Спирт, — сказал Гриша с ударением на последнем слове. Чистый спирт хранился под койкой у механика и выдавался только с разрешения командира.
   — Добро, — сказал Горбунов. — Все свободные от вахты — по кубрикам. Командиров боевых частей прошу задержаться. — Он ласково кивнул Тулякову, который стоял переминаясь и, вероятно, думал, что ему еще влетит.
   — Так вот, — проворчал командир, усаживаясь на свой узенький диванчик во втором отсеке, — возблагодарим судьбу за то, что комдив всего этого не видел.
   Все заулыбались. Митя — несколько натянуто.
   — Скажу вам по секрету, — продолжал Горбунов. — Борис Петрович неохотно давал разрешение на переезд. Если мы и в дальнейшем будем тратить на сбор по тревоге почти семь минут — наш священный долг признать, что эксперимент себя не оправдал.
   Командир не обращался впрямую к помощнику, но Туровцев чувствовал себя прескверно.
   — Как вы считаете, Дмитрий Дмитрич, — спросил Горбунов тусклым от усталости голосом, — не могли бы мы все-таки уложиться в более короткое время?
   — Могли бы, — сказал Митя, заранее изнемогая.
   — Примерно?
   — Минуты в две-три.
   — В две? Сомневаюсь. Хотя бы в три?
   — Конечно.
   — Тогда почему же это у нас не получается?
   — Так ведь в первый же раз…
   — Торпедная атака тоже будет в первый раз. Вы провели звонок, но не подумали, что он может зазвонить. Неужели вы так мало изучили мой характер?
   Возразить было нечего, и Митя промолчал.
   — Почему опоздал Савин?
   — Не знаю.
   — А я знаю. Ни с того ни с сего устроили баню и постирушку. Кто разрешил?
   — Это возникло как-то стихийно.
   — А старпом оказался во власти стихии. Заметьте — Туляков тоже поступил самовольно, но разница между ним и Савиным в том, что Туляков сиганул на лодку в одних носках, а Савин не торопясь разыскал свое имущество, аккуратным образом оделся, обулся… Вы не считаете, что Савин должен быть наказан?
   — Д-да, конечно…
   — И строже, чем Граница?
   Митя молчал, вздыхая.
   — Не скрою, я сегодня остался доволен штурманом. Поэтому я мягче отношусь к помощнику, хотя его безответственность граничит…
   Громыхнула кремальера, и в отсек заглянул боцман. Штурману повезло — он так и не узнал, с чем граничит безответственность помощника.
   — Товарищ капитан-лейтенант, — сказал Халецкий с хитрым видом. — Тут до вас Туляков просится.
   — А! — сказал Горбунов, ласково оскалив свои волчьи зубы. — Пусть зайдет.
   — Только он, как бы вам доложить… — Боцман фыркнул.
   — Ну, ну?
   — Совсем бусой, товарищ командир.
   Мите показалось «босой» — это его удивило. Он удивился еще больше, когда вошел Туляков. Старшина был обут в валенки, укутан в овчинный тулуп и совершенно пьян. На его раскрасневшемся потном лице было разлито блаженство.
   — Товарищ командир корабля! — возгласил Туляков. При этом он так рискованно взмахнул руками, что боцману пришлось поддержать его сзади. — Дорогой ты наш Виктор Иваныч!
   Он замолк, глядя на Горбунова сияющими глазами. Все слова казались ему слабыми и недостаточными.
   — Я вас слушаю, Лаврентий Ефимович, — иронически отозвался Горбунов.
   Ирония в данном случае заменяла строгость. Но Туляков не заметил ни строгости, ни иронии, он пришел в еще больший восторг.
   — Виктор Иваныч, — забормотал он, то простирая руки вперед, то прижимая их к груди. — Ты послушай меня… Вот, говорят, дисциплина. Дисциплина — это… — Он выпятил нижнюю губу, развел руками и даже присел, чтоб лучше выразить, какое значение он придает дисциплине. — Но опять же — какая? Со-зна-тель-ная. Так? — с неожиданной строгостью спросил он Туровцева.
   Митя отвернулся, чтоб не рассмеяться. Туляков вздохнул.
   — А что это значит? — Он глядел на Горбунова испытующе и лукаво. — Знаешь, нет? Ты извини, что я тебя так — по-рабочему. Так вот не обижайся, а послушай, что я сейчас скажу. Я завтра того не скажу.
   — Ну, ну, я слушаю.
   — Вот и слушай. Все будет нормально. Ясен вопрос? Вдумайся, повторять не буду. Все будет нормально. Разрешите идти?
   — Разрешаю, — сказал Горбунов.
   — Веди, боцман.
   — Безобразие, — пробурчал Горбунов, когда хлопнул люк; было непонятно, сердит он или растроган. Затем вновь вцепился в Туровцева: — Если теперь Туляков заболеет, виноваты будете вы… Что мне с вами делать, помощник? Как будто вы и неглупый парень, но я, хоть убейте, не понимаю хода вашей мысли. Мы ведь жита не сеем, угля не рубаем, и единственное оправдание нашего с вами существования — сигнал боевой тревоги. А вы, услышав тревожный звонок, небось сами толком не поняли, что там такое трещит…
   Митя вздрогнул. Это уже попахивало мистикой. Он взглянул на Каюрова, Ждановского. Механик был серьезен, но минер с трудом удерживался от смеха.
   — Теперь скажите, как быть с квартирой? Будем оставлять дневального или достаточно запереть?
   — По-моему, достаточно.
   — Кто это должен делать? Станем на почву опыта, — быстро сказал Горбунов, видя, что Митя колеблется, — во время сегодняшней тревоги квартира была заперта?
   — Нет.
   — Почему?
   — Там оставался краснофлотец.
   — Кто? Савин?
   — Нет. Соловцов.
   — Соловцов?!
   По тому, как изменился в лице Горбунов и переглянулись остальные, Митя понял, что совершил еще одну ошибку.
   — Он сказал, что вы его знаете…
   — Я-то знаю, а вы — нет. Он еще там?
   — Наверное.
   — Федор Михалыч, личная просьба: перед тем как лечь, расспросите Соловцова хотя бы в самых общих чертах: где, что, откуда… А завтра я с ним сам поговорю.
   — Однако дорог Соловцов, — зевая, сказал Каюров. — В воде не горит и в огне не тонет.
   — Может быть, наоборот?
   — Не вяжись, лекарь. Наоборот. Но мне так больше нравится.
   — Вот что, господа гуроны, — вяло сказал Горбунов, — если более содержательного повода для дискуссии нет — я вас не задерживаю.
   Туровцев надеялся, что, оставшись с командиром с глазу на глаз, они еще поговорят, но Горбунов молча расстелил постель, включил ночное освещение и начал раздеваться. Митя тоже лег, но долго не мог заснуть: он догадывался, что командир не спит, и это ему мешало. В конце концов он ненадолго забылся, а проснувшись, обнаружил, что Горбунов исчез. Исчезновение не заключало в себе ничего таинственного, мало ли почему командир мог выйти из отсека, но Митя встревожился. Сделав над собой усилие, знакомое всем, кто когда-либо входил в холодную воду, он оторвал голову от блинообразной подушки и спустил ноги.
   Дежурный сидел в центральном посту на разножке и листал негнущимися пальцами какую-то толстую книгу.
   — Где командир корабля?
   Дежурный с трудом приподнялся.
   — На стенку сошел, товарищ лейтенант.
   — Зачем?
   — Не могу знать. Механик Границу присылал.
   Митя стал в тупик. Несомненно что-то произошло. Но что именно? Узнать это можно было только одним способом — пойти. Идти нельзя — если б командир нуждался в помощнике, он взял бы его с собой или прислал за ним вестового. Нет, идти нельзя. Лечь спать? Спать, конечно, можно, но поди попробуй, засни…
   Митя залез обратно под одеяло и стал ждать. Горбунов не возвращался, и, чтоб сократить ожидание, Митя решил подумать обо всем, на что обычно не хватало времени. Самым запущенным участком были сыновние обязанности. После начала войны Митя выслал матери аттестат на семьсот рублей — в блокаде деньги все равно не нужны, а там это сумма — и послал за пять месяцев три открытки с видами Ленинграда. Митя вообще любил открытки: будучи медленнее телеграмм, они допускали телеграфный стиль. Родители не обижались — они любили Митю, гордились им и считали его время драгоценным. Конечно, им хотелось побольше знать о том, как живется Митеньке в осажденном городе, и они не пропускали ни одной печатной строки, ни одной передачи, где говорилось о Ленинграде, мать писала Мите длинные письма, письма были бодрые, и Мите казалось, что родители живут почти так же, как жили до войны. Последнее письмо было полно наставлениями о том, как бороться с цингой, а в конверт были вложены четыре расплющенные дольки чесноку. Если вдуматься, это было даже трогательно, и Митя дал себе слово не позже чем завтра написать отцу и матери настоящее сыновнее письмо, длинное и нежное, со всякими ненужными подробностями, которые они так любят. Собственно говоря, никто не мешал заняться этим немедленно, но не стоило заводиться, в любую минуту мог вернуться Горбунов.
   Но Горбунов не шел, и Митя начал нервничать. Что он мог такое выкинуть, этот неприятный матрос? А может быть, ничего не случилось: Соловцов сидит у печки и растабарывает, все расселись вокруг и развесили уши, на почетном месте сидит Виктор Иванович, он посасывает трубку и время от времени вставляет словечко. Конечно, он командир корабля, может делать все, что ему угодно, и ни у кого не спрашиваться. А я вот не могу встать и уйти к Тамаре…