Страница:
Функ убедился, что генерал Шлиппенбах действительно шел впереди отряда, но только пленником, а войско оказалось русским. Функ резко повернул коня, но было уже поздно.
Пока генерал Росс раздумывал, что ему делать и скоро ли вернется посланный к королю капитан, Ренцель со своими батальонами напал на него, и лишь немногим шведам, вместе с их генералом, удалось прорваться к лагерю. Но спасения не было и там. Гарнизон Полтавы не мог быть безучастным свидетелем происходивших сражений, сделал вылазку из крепости и после короткого боя завладел шведским лагерем. Оставив артиллерию, шведы, оберегавшие до этого свой лагерь, кинулись бежать на низовье Ворсклы к Переволочне, и среди бежавших был Мазепа.
Заметив, что лагерь в руках русских, в Ренцель с батальонами пехоты преследует по пятам, Росс с остатками своей колонны сдался. Русским войскам был свободен доступ к Полтаве, и забота была уже не об освобождении города от длительной осады, а о дальнейшем разгроме шведской армии.
Предполагая, что Карл все же кинется отбивать свой лагерь, Петр вывел в поле часть пехоты и расположил ее с таким расчетом, чтобы при наступлении шведов ударить на них с флангов, но Карл вовсе не думал о такой атаке, а старался только восстановить порядок в своих потрепанных войсках.
Во время этих утренних схваток русские забрали четырнадцать белокрестных шведских знамен и штандартов. Первое знамя кирасирского полка захватил каптенармус Нижегородского драгунского полка Абрам Антонов.
Был шестой час утра, и в сражении наступил перерыв. И пушкам в бою дают отдых.
Готовясь к новой, теперь уже, конечно, решительной битве с противником, хотя и ослабленным понесенными потерями, но еще опасным, Петр в шесть часов утра вывел из лагеря свои войска, за исключением девяти батальонов и сборных команд, частью оставленных для охранения лагеря, частью отряженных занять находившийся неподалеку Воздвиженский монастырь. Войска были построены в боевой порядок, в две линии: пехота в составе сорока двух батальонов под командованием фельдмаршала Шереметева стояла в центре; двенадцать кавалерийских полков под командой генерала Боура – на правом крыле и пять полков конницы, возвратившейся с Меншиковым, – на левом.
Объезжая свои войска, Петр призывал солдат и офицеров биться не щадя жизни. Говорил:
– Воины! Вот пришел час, который решит судьбу отечества. Не помышляйте, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное, за род свой, за землю русскую… Не должна вас приводить в смущение слава непобедимости неприятеля, которой ложь вы сами победами своими неоднократно доказали… А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего.
Армия Карла тоже построилась в боевой порядок. После понесенных потерь в ней оставалось около восемнадцати тысяч человек. Король поставил пехоту в центре в одну линию, а кавалерию – по флангам, в две. Он полулежал в кресле-качалке, запряженной двумя лошадьми, и его провозили по рядам. Он тоже ободрял свои полки, напоминая им о прежних победах и призывая бороться с неприятелем, не раз показывавшим свой тыл шведскому войску. Напоминал о первой прославленной Нарвской победе и после победы здесь, под Полтавой, приглашал всех на многодневный пир.
В 9 часов утра Петр взмахнул крестообразно саблей, начиная наступление.
– Будем биться, государь, не щадя живота! – выкрикнул бывалый в боях пехотинец и тут же упал, сраженный то ли меткой, то ли шальной вражеской пулей.
Не дожидаясь приближения русских, шведы двинулись им навстречу, и сразу же закипела она, последняя, решительная, генеральная битва, тяжелая и шумная работа войны. Злобные, мстительные выкрики, ругань, вопли отчаяния, предсмертные стоны, хрипенье и визг, лязг железа, пороховой дым, кровь, пот, трубные звуки и барабанная дробь, грохот разрывов и огненные всплески ружейных выстрелов – все смешалось в одно. И солдаты, и офицеры помнили, что в решающем этом бою каждый из них должен быть образцом храбрости, как того требовали от своих воинов и царь Петр, и король Карл.
– Себя при знамени дать на части изрубить, нежели знамь оставить, потому что вся рота по нем поступает, и каждый воин должен быть смелого сердца, – не раз говорил царь Петр.
Он не был таким полководцем, как его противник Карл XII, преследовавший во всякой войне главную цель – свое личное честолюбие. Петром руководила забота о благе отечества, а себя в военном деле он ставил на второе и даже на третье место, не стремясь стоять во главе полевого командования, и водить войска в битву предоставлял своим генералам. Но в этом Полтавском сражении решалась судьба не какого-то отдельного города, а судьба всей России, и Петр считал необходимым воодушевлять воинов своей личной доблестью. Он приготовился к этой битве, как к труднейшему испытанию, без воодушевления, но и без слабости, и находился в самих опасных местах.
Три пули летели ловить его жизнь: одна прострелила ему шляпу, другая застряла в орчаке седла, третья сделала вмятину на золотом кресте, висевшем у него на груди.
В тесноте завязавшейся битвы многим воинам нельзя было пользоваться оружием, и они боролись насмерть в рукопашных схватках, применяя свою силу и ловкость. Бой вначале шел с переменным успехом. Находившиеся в центре поля опытные, рослые и сильные шведские гвардейцы старались одолеть и потеснить один из батальонов русских солдат-новгородцев. Заметив это, Петр привел им на помощь еще два батальона их земляков, и от новых яростных ударов шведские гвардейцы, словно изумившись такой отваге, заколебались и несколько попятились. А боевой напор русских становился все сильнее. С лязгом и скрежетом ударялись один о другой, скрещивались штыки; ружейный и артиллерийский огонь обрушивался на шведские полки, а конница Боура и Меншикова с обоих флангов теснила их, смело врываясь в расстроенные ряды колонн. Поражаемые усилившимся огнем артиллерии, сминаемые конницей, уступая в рукопашных схватках, шведы после несмолкаемой двухчасовой битвы были разбиты наголову и искали спасения в бегстве.
Передвигаясь по рядам в коляске, Карл XII с первых же минут находился среди своих солдат в самой кипени боя, но вдруг налетевшее пушечное ядро ударило в упряжку, убило лошадей, и Карл упал. Уцелевшие из его охраны драбанты решили, что король убит, и этот страшный для шведской армии слух мигом облетел все полки, внося в них ужас и смятение. Но Карл был жив и даже не получил никакого нового ранения. Он приказал подать ему лошадь и, морщась от боли в раненой накануне ноге, сел в седло.
– Шведы, шведы!.. Вернитесь, шведы!.. – кричал он, видя отступавших и просто бежавших своих солдат.
Но никто его не слушал. Подскакал фельдмаршал Рейншильд и, задыхаясь, сообщил.
– Ваше величество, наша пехота потеряна.
Бросившись снова в сражение, Рейншильд вскоре оказался в плену.
Ошеломленный происшедшим, Карл не знал, куда ему направить лошадь, и лошадь тоже недоумевала, мотая головой. В ту же минуту она была убита и, падая вместе со своим всадником, подмяла его раненую ногу. От остро вспыхнувшей боли Карл потерял сознание. Из двадцати четырех драбантов, составлявших его личную охрану, оставались только трое.
– Спасайте короля!.. Короля спасайте!.. – метались они, крича друг другу.
Все еще находившегося без сознания Карла XII усадили в карету и увезли к Переволочне на берег Днепра.
X
XI
Пока генерал Росс раздумывал, что ему делать и скоро ли вернется посланный к королю капитан, Ренцель со своими батальонами напал на него, и лишь немногим шведам, вместе с их генералом, удалось прорваться к лагерю. Но спасения не было и там. Гарнизон Полтавы не мог быть безучастным свидетелем происходивших сражений, сделал вылазку из крепости и после короткого боя завладел шведским лагерем. Оставив артиллерию, шведы, оберегавшие до этого свой лагерь, кинулись бежать на низовье Ворсклы к Переволочне, и среди бежавших был Мазепа.
Заметив, что лагерь в руках русских, в Ренцель с батальонами пехоты преследует по пятам, Росс с остатками своей колонны сдался. Русским войскам был свободен доступ к Полтаве, и забота была уже не об освобождении города от длительной осады, а о дальнейшем разгроме шведской армии.
Предполагая, что Карл все же кинется отбивать свой лагерь, Петр вывел в поле часть пехоты и расположил ее с таким расчетом, чтобы при наступлении шведов ударить на них с флангов, но Карл вовсе не думал о такой атаке, а старался только восстановить порядок в своих потрепанных войсках.
Во время этих утренних схваток русские забрали четырнадцать белокрестных шведских знамен и штандартов. Первое знамя кирасирского полка захватил каптенармус Нижегородского драгунского полка Абрам Антонов.
Был шестой час утра, и в сражении наступил перерыв. И пушкам в бою дают отдых.
Готовясь к новой, теперь уже, конечно, решительной битве с противником, хотя и ослабленным понесенными потерями, но еще опасным, Петр в шесть часов утра вывел из лагеря свои войска, за исключением девяти батальонов и сборных команд, частью оставленных для охранения лагеря, частью отряженных занять находившийся неподалеку Воздвиженский монастырь. Войска были построены в боевой порядок, в две линии: пехота в составе сорока двух батальонов под командованием фельдмаршала Шереметева стояла в центре; двенадцать кавалерийских полков под командой генерала Боура – на правом крыле и пять полков конницы, возвратившейся с Меншиковым, – на левом.
Объезжая свои войска, Петр призывал солдат и офицеров биться не щадя жизни. Говорил:
– Воины! Вот пришел час, который решит судьбу отечества. Не помышляйте, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное, за род свой, за землю русскую… Не должна вас приводить в смущение слава непобедимости неприятеля, которой ложь вы сами победами своими неоднократно доказали… А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего.
Армия Карла тоже построилась в боевой порядок. После понесенных потерь в ней оставалось около восемнадцати тысяч человек. Король поставил пехоту в центре в одну линию, а кавалерию – по флангам, в две. Он полулежал в кресле-качалке, запряженной двумя лошадьми, и его провозили по рядам. Он тоже ободрял свои полки, напоминая им о прежних победах и призывая бороться с неприятелем, не раз показывавшим свой тыл шведскому войску. Напоминал о первой прославленной Нарвской победе и после победы здесь, под Полтавой, приглашал всех на многодневный пир.
В 9 часов утра Петр взмахнул крестообразно саблей, начиная наступление.
– Будем биться, государь, не щадя живота! – выкрикнул бывалый в боях пехотинец и тут же упал, сраженный то ли меткой, то ли шальной вражеской пулей.
Не дожидаясь приближения русских, шведы двинулись им навстречу, и сразу же закипела она, последняя, решительная, генеральная битва, тяжелая и шумная работа войны. Злобные, мстительные выкрики, ругань, вопли отчаяния, предсмертные стоны, хрипенье и визг, лязг железа, пороховой дым, кровь, пот, трубные звуки и барабанная дробь, грохот разрывов и огненные всплески ружейных выстрелов – все смешалось в одно. И солдаты, и офицеры помнили, что в решающем этом бою каждый из них должен быть образцом храбрости, как того требовали от своих воинов и царь Петр, и король Карл.
– Себя при знамени дать на части изрубить, нежели знамь оставить, потому что вся рота по нем поступает, и каждый воин должен быть смелого сердца, – не раз говорил царь Петр.
Он не был таким полководцем, как его противник Карл XII, преследовавший во всякой войне главную цель – свое личное честолюбие. Петром руководила забота о благе отечества, а себя в военном деле он ставил на второе и даже на третье место, не стремясь стоять во главе полевого командования, и водить войска в битву предоставлял своим генералам. Но в этом Полтавском сражении решалась судьба не какого-то отдельного города, а судьба всей России, и Петр считал необходимым воодушевлять воинов своей личной доблестью. Он приготовился к этой битве, как к труднейшему испытанию, без воодушевления, но и без слабости, и находился в самих опасных местах.
Три пули летели ловить его жизнь: одна прострелила ему шляпу, другая застряла в орчаке седла, третья сделала вмятину на золотом кресте, висевшем у него на груди.
В тесноте завязавшейся битвы многим воинам нельзя было пользоваться оружием, и они боролись насмерть в рукопашных схватках, применяя свою силу и ловкость. Бой вначале шел с переменным успехом. Находившиеся в центре поля опытные, рослые и сильные шведские гвардейцы старались одолеть и потеснить один из батальонов русских солдат-новгородцев. Заметив это, Петр привел им на помощь еще два батальона их земляков, и от новых яростных ударов шведские гвардейцы, словно изумившись такой отваге, заколебались и несколько попятились. А боевой напор русских становился все сильнее. С лязгом и скрежетом ударялись один о другой, скрещивались штыки; ружейный и артиллерийский огонь обрушивался на шведские полки, а конница Боура и Меншикова с обоих флангов теснила их, смело врываясь в расстроенные ряды колонн. Поражаемые усилившимся огнем артиллерии, сминаемые конницей, уступая в рукопашных схватках, шведы после несмолкаемой двухчасовой битвы были разбиты наголову и искали спасения в бегстве.
Передвигаясь по рядам в коляске, Карл XII с первых же минут находился среди своих солдат в самой кипени боя, но вдруг налетевшее пушечное ядро ударило в упряжку, убило лошадей, и Карл упал. Уцелевшие из его охраны драбанты решили, что король убит, и этот страшный для шведской армии слух мигом облетел все полки, внося в них ужас и смятение. Но Карл был жив и даже не получил никакого нового ранения. Он приказал подать ему лошадь и, морщась от боли в раненой накануне ноге, сел в седло.
– Шведы, шведы!.. Вернитесь, шведы!.. – кричал он, видя отступавших и просто бежавших своих солдат.
Но никто его не слушал. Подскакал фельдмаршал Рейншильд и, задыхаясь, сообщил.
– Ваше величество, наша пехота потеряна.
Бросившись снова в сражение, Рейншильд вскоре оказался в плену.
Ошеломленный происшедшим, Карл не знал, куда ему направить лошадь, и лошадь тоже недоумевала, мотая головой. В ту же минуту она была убита и, падая вместе со своим всадником, подмяла его раненую ногу. От остро вспыхнувшей боли Карл потерял сознание. Из двадцати четырех драбантов, составлявших его личную охрану, оставались только трое.
– Спасайте короля!.. Короля спасайте!.. – метались они, крича друг другу.
Все еще находившегося без сознания Карла XII усадили в карету и увезли к Переволочне на берег Днепра.
X
Перед шатром Петра лежала беспорядочная куча шведских полковых знамен и штандартов. Русские войска после кратковременного отдыха были построены на поле недавнего боя, и перед ними появился Петр
– Здравствуйте, сыны отечества, чады мои возлюбленные! – взволнованно приветствовал он их. – Без вас государству, как телу без души, жить невозможно. Вы, имея любовь к отечеству, не щадили живота своего и на тысячу смертей устремлялись небоязненно. Храбрые дела ваши никогда не будут забвенны у потомства.
Он еще и еще раз благодарил солдат за храбрость и самоотверженность, а по окончании этого смотра был обед для всей русской армии.
– Данилыч, веди в шатер к нам знатных гостей. Будем принимать их, угощать, чтобы не порочили потом хозяев, – с довольной улыбкой обратился Петр к Меншикову, веля ему привести всех пленных генералов, штаб– и обер-офицеров.
Много наизнатнейших шведских персон – генерал-фельдмаршал Рейншильд, генерал-майоры Штанельберг и Гамильтон, принц Виртембергский со множеством офицеров высоких рангов, шведский министр граф Пипер с тайными королевскими секретарями – подведено было к шатру царя Петра.
Петр приветливо встречал каждого, будто действительно желанного и уважаемого гостя. Начиная с графа Пипера, они поочередно становились перед русским царем на колени и с низким поклоном подавали ему свои шпаги. От самых знатнейших пленников шпаги принимал Меншиков, а от прочих – генералы Репнин и Алларт. Потом со всей учтивостью и даже озабоченностью Петр спросил фельдмаршала Рейншильда о самочувствии королевского величества, и Рейншильд, печально и глубоко вздохнув, ответил, что король, будучи в болезненном состоянии, причиненном ему повреждением ноги, отбыл от армии, поручив оную ему, фельдмаршалу. Дыхания у Рейншильда не хватало, и последние слова он едва выговорил от подступавших слез и явного упадка духа.
Оглядывая столь знатных людей, Петр, будто сожалея о несбывшемся, сказал:
– Вчера брат мой Карл просил вас в сей день на обед в шатры мои, и хотя сам он не сдержал своего королевского слова присутствовать здесь, но мы намерение его выполним, и для того прошу вас не отказать вместе со мной откушать, – а чтобы иронические эти слова не были очень обидны для приглашенных, велел возвратить им шпаги.
Со всем радушием гостеприимного хозяина налил Петр каждому своей любимой анисовки, называя ее «приказною», и, поднимая свою рюмку, произнес:
– Я пью за здоровье учителей моих в военном искусстве!
– Кого так хорошо вспоминаете, ваше величество? – поинтересовался Рейншильд.
– Вас, господа шведы.
– Хорошо же отблагодарили ученики своих учителей, – с горечью покривил губы шведский фельдмаршал.
Ошеломило его это поражение. Никак он не думал, что русские окажутся такими сильными, полагая, что их армия, может быть, стала лишь немного подвижнее той, что сражалась под Нарвой. А оказывается, русские очень многому научились с той поры, и прав был генерал Левенгаупт, предупреждавший об этом короля после своего поражения под Лесной.
Да, научились многому. Победу под Лесной Петр называл матерью Полтавской победы, которая вот и родилась после той через девять месяцев.
О своем участии в Полтавской битве Петр мог смело сказать самому себе. «За людей и отечество, не щадя своей жизни, поступал как доброму полководцу надлежит».
– Взрослый, серьезный муж царь Петр в отличие от нашего короля, – уныло вздохнул Рейншильд.
А еще не так давно поступки короля Карла XII вызывали у него, Рейншильда, безоговорочную похвалу, например, как молодой король, учась отменной рубке, гонялся по залам своего дворца за скачущими ошалевшими баранами и на бегу рубил им головы. Похвально было, когда с одного взмаха сабли слетала прочь отсеченная голова. И никого нисколько не смущало, что дворцовые стены и пол были забрызганы бараньей кровью.
Нет, не доблестью, не учением воина было то единоборство с баранами, а лишь диким озорством разнузданного юноши.
Ах, Карл, Карл, как жестоко обманул ты всех своих шведов, которые были уверены в твоей непобедимости…
К вечеру были подсчитаны потери обеих сторон: в русской армии убитых 1345 человек и раненых 3290; в шведской – около 9000 убитых и 3000 пленных. Была найдена разбитая пушечным ядром качалка Карла, и это давало основание предполагать, что король убит. Искали его труп, но не нашли. В числе убитых шведов оказался, Адлерфельд – историк королевских свершений, пораженный ядром близ качалки короля. Своей смертью он поставил последнюю точку деяниям Карла XII.
Петр вспомнил, как в Польше, после битвы при Калише, Меншиков писал ему, что «радостно было смотреть, как с обеих сторон регулярно бились, и зело чудесно видеть, как все поле мертвыми телами устлано». Нет, не радостно такое и не «зело чудесно».
Конечно, война – не без смерти, но… Жить бы людям и жить…
Наступавшие сумерки все плотнее укрывали поле боя своим траурным флером.
В тот же вечер Петр позвал своего кабинет-секретаря Алексея Макарова и продиктовал ему письмо о победе над шведами, чтобы письмо было потом размножено и немедля послано находящимся в Петербурге Федору Апраксину, Ромодановскому и другим, оставшимся там править делами государства. И пока Макаров переписывал это письмо для разных адресатов, Петр подозвал своего крестника денщика Василия Суворова и на его слегка согбенной спине, послужившей как бы конторкой, собственноручно написал еще одно письмо о происшедшем событии: «Хотя и зло жестоко в огне оба войска бились, однако ж то все долее двух часов не продолжалось, ибо непобедимые господа шведы скоро хребет показали, и от наших войск с такой храбростью вся неприятельская армия, кавалерия и инфантерия весьма опровергнута, так что шведское войско не однажды потом не остановилось, но без остановки от наших шпагами и багонетами колоты, и даже до обретающего леса, где оные перед баталиею строились, гнаны; при том фельдмаршал Рейншильд и принц Виртембергский, сродник короля шведского, купно со многими генералами, полковниками и иными офицерами и несколько тысяч рядовых с ружьем и с лошадьми отдались и в полон взяты».
Радость одержанной победы заслонила собой необходимость скорейшего преследования бежавших шведов, и только вечером были посланы в погоню за ними князь Михайло Голицын с гвардейцами и генерал Боур с драгунами.
– Эх, хорошо бы им самого Карла заполучить, ежели он еще жив. Была бы совершенная виктория!
На следующий день состоялось погребение погибших. Были вырыты две большие братские могилы для русских солдат и офицеров. Воины стояли в строю, прощаясь со своими боевыми товарищами. Полковые попы отпевали павших. На глазах у Петра были слезы, и при троекратном прощальном салюте он бросил в могилу первую горсть земли. Военная музыка «играла на погребение», и вскоре над павшими героями Полтавской битвы поднялся надмогильный курган.
Рано проснулся Петр, – надо побриться, привести себя в надлежащий вид, а то за эти суматошные дни колючей щетиной зарос и даже умыться некогда было.
Но только намылил щеку – и тут же подоспело неотложное дело.
– Кто такой? Что надо? – уточнял Петр у кабинет-секретаря Макарова о явившемся от полтавского коменданта Келина нарочном с какими-то очень важными известиями.
Так и остался на этот час царь с одной намыленной щекой, заинтересовавшись необычайным сообщением: в Полтаву явился шведский генерал Мардефельд, присланный королем Карлом XII с предложением окончить войну на условиях, высказанных царем Петром в прошлом 1708 году.
– А иначе?.. – с усмешкой спросил Петр. – Иначе король Карл станет войну продолжать? Когда, где и с какими силами?..
Это действительно было смешно. Неужто только что учиненный разгром никак не вразумил Карла и не лишил его прежней самонадеянности? Нет, брат Карл, при заключении мира придется тебе возместить России все убытки, причиненные войной. Опоздал ты со своим согласием. На целый год опоздал.
Такой ответ и следует передать Карлу на его предложение. Но сейчас не это главное. Важно, что Карл дал знать о себе, что он жив, курилка… Как непростительно упустили время догнать его!
– Меншикова срочно! – хлопнул царь в ладоши и обратился к посланцу Келина: – Кто ты такой, молодец?
– Прапорщик Московского драгунского полка Вилим Монс, ваше величество, – звонким голосом отчеканил тот.
– Вилим?.. Да, конечно, – Вилим… Тот самый Вилюшка…
Теперь Петр и сам узнал бы его, приглядевшись так пристально. А был в памяти Вилим девяти-десятилетним нескладным мальчишкой, – теперь же вон какой! Статный, бравый, пригожий. Красивый, как сестра его. Все они, Монсы красивые.
– В сражении был?
– Так точно, ваше величество. В полку светлейшего князя генерала Меншикова, – козырял и четко чеканил слова Вилим Монс.
– Поскачешь со своим генералом и со всем полком короля ловить, – похлопал Петр прапорщика по плечу.
– Рад служить вашему величеству.
Поскакал Меншиков со своими драгунами ловить шведского короля. Поскакал со своим генералом и прапорщик Вилим Монс.
Вилим… Вилюшка… Просил свою сестру Анхен сделать его генералом… Что ж, заслужит, так может и генералом стать.
Петр вспоминал Анхен и не испытывал никакого озлобления. Были ведь приятные минуты, проводимые с ней. Любовь была, а любовные чары у всякой Евиной дочки не обходятся без вознаграждения. Надо будет Вилима приблизить к себе.
Теперь, кажется, можно царю и побриться, подмолодить себя.
Разбитая шведская армия отступала в страшном беспорядке. В мыслях у каждого было только одно – скорее и как можно дальше уйти от Полтавы.
Вот наконец то место, где река Ворскла впадает в Днепр и где можно будет соорудить паромную переправу. Но вместо стоявшего здесь городка Переволочны – груды развалин и пепелища. Ни одного человека не видно и ни одной лодки на реке. Нашлось лишь несколько полуобгорелых бревен, но не было канатов, чтобы хоть из таких бревен связать плоты. А медлить никак нельзя, могут настигнуть полчища русских, и от них нечем будет оборониться; нет ни пороху, ни других военных припасов, и все солдаты истомлены. От короля ничего не добиться. Обессиленный жгучей болью в ноге и начавшейся лихорадкой, он махнул на все рукой.
– Делайте что хотите, – только это и услышали от него.
Мазепа, больше всех боявшийся попасть в плен, торопил своих запорожских казаков как-нибудь наладить переправу через Днепр. Но как ее наладить? В прибрежных камышах разыскали казаки две лодки и челнок, связали лодки вместе и так поставили на них повозку короля, что ее передние колеса были в одной лодке, а задние – в другой. В челноке примостился Мазепа. Поздней ночью переправили их через Днепр, к другому берегу, откуда беглецам следовало держать дальше путь на Очаков и укрыться в турецких владениях.
Несколько сот шведов и запорожцев пытались пересечь Днепр вплавь, при помощи какой-нибудь доски или бревна, но большинство из них утонуло.
Оставленные королем шведы находились под командованием генерала Левенгаупта, но никто уже ни в чем ему не повиновался. «Что бы такое предпринять для переправы войск на тот берег?» – мучительно раздумывал Левенгаупт и ничего придумать не мог.
– Генерал, теперь уже ничего предпринять нельзя. Русские стоят за береговыми кручами и требуют, чтобы мы сдавались, – сообщил Левенгаупту генерал-майор Крейц.
Меншиков знал, что под Переволочной больше десяти тысяч шведов, а в его кавалерийской части несравнимо меньше людей, и, чтобы шведы не могли определить численность подошедших русских, Меншиков поставил своих драгун за береговыми холмами, приказав бить в барабаны, трубить, показываться на лошадях в разных местах, производить всевозможный шум, чтобы создать у шведов впечатление о подходе к Переволочне чуть ли не всей русской армии.
О сопротивлении Левенгаупт не мог и помыслить, отлично помня свое поражение под Лесной, и принужден был послать Крейца с двумя высшими офицерами для переговоров об условиях сдачи.
Еще более шестнадцати тысяч шведов сложили оружие и сдались в плен.
Отпраздновав 29 июня день своих именин, Петр сам прибыл в Переволочну, где, узнав от Левенгаупта о дальнейшем бегстве короля и Мазепы, отрядил бригадира Кропотова и генерала князя Волконского с двумя тысячами драгун в погоню за беглецами. У селения Новые Сенжары можно переехать Ворсклу верхом, а потом наладить через Днепр паромную переправу.
– Поздравляю, государь, с совершенной викторией! – торжественно произнес Меншиков, указывая на многотысячное скопище пленных шведов.
– Поздравляю с викторией, Александр, и тебя! – отвечал ему Петр.
Вечер переходил в ночь. Золотистый ковш Большой Медведицы до краев был наполнен вечерней густой синью.
– Здравствуйте, сыны отечества, чады мои возлюбленные! – взволнованно приветствовал он их. – Без вас государству, как телу без души, жить невозможно. Вы, имея любовь к отечеству, не щадили живота своего и на тысячу смертей устремлялись небоязненно. Храбрые дела ваши никогда не будут забвенны у потомства.
Он еще и еще раз благодарил солдат за храбрость и самоотверженность, а по окончании этого смотра был обед для всей русской армии.
– Данилыч, веди в шатер к нам знатных гостей. Будем принимать их, угощать, чтобы не порочили потом хозяев, – с довольной улыбкой обратился Петр к Меншикову, веля ему привести всех пленных генералов, штаб– и обер-офицеров.
Много наизнатнейших шведских персон – генерал-фельдмаршал Рейншильд, генерал-майоры Штанельберг и Гамильтон, принц Виртембергский со множеством офицеров высоких рангов, шведский министр граф Пипер с тайными королевскими секретарями – подведено было к шатру царя Петра.
Петр приветливо встречал каждого, будто действительно желанного и уважаемого гостя. Начиная с графа Пипера, они поочередно становились перед русским царем на колени и с низким поклоном подавали ему свои шпаги. От самых знатнейших пленников шпаги принимал Меншиков, а от прочих – генералы Репнин и Алларт. Потом со всей учтивостью и даже озабоченностью Петр спросил фельдмаршала Рейншильда о самочувствии королевского величества, и Рейншильд, печально и глубоко вздохнув, ответил, что король, будучи в болезненном состоянии, причиненном ему повреждением ноги, отбыл от армии, поручив оную ему, фельдмаршалу. Дыхания у Рейншильда не хватало, и последние слова он едва выговорил от подступавших слез и явного упадка духа.
Оглядывая столь знатных людей, Петр, будто сожалея о несбывшемся, сказал:
– Вчера брат мой Карл просил вас в сей день на обед в шатры мои, и хотя сам он не сдержал своего королевского слова присутствовать здесь, но мы намерение его выполним, и для того прошу вас не отказать вместе со мной откушать, – а чтобы иронические эти слова не были очень обидны для приглашенных, велел возвратить им шпаги.
Со всем радушием гостеприимного хозяина налил Петр каждому своей любимой анисовки, называя ее «приказною», и, поднимая свою рюмку, произнес:
– Я пью за здоровье учителей моих в военном искусстве!
– Кого так хорошо вспоминаете, ваше величество? – поинтересовался Рейншильд.
– Вас, господа шведы.
– Хорошо же отблагодарили ученики своих учителей, – с горечью покривил губы шведский фельдмаршал.
Ошеломило его это поражение. Никак он не думал, что русские окажутся такими сильными, полагая, что их армия, может быть, стала лишь немного подвижнее той, что сражалась под Нарвой. А оказывается, русские очень многому научились с той поры, и прав был генерал Левенгаупт, предупреждавший об этом короля после своего поражения под Лесной.
Да, научились многому. Победу под Лесной Петр называл матерью Полтавской победы, которая вот и родилась после той через девять месяцев.
О своем участии в Полтавской битве Петр мог смело сказать самому себе. «За людей и отечество, не щадя своей жизни, поступал как доброму полководцу надлежит».
– Взрослый, серьезный муж царь Петр в отличие от нашего короля, – уныло вздохнул Рейншильд.
А еще не так давно поступки короля Карла XII вызывали у него, Рейншильда, безоговорочную похвалу, например, как молодой король, учась отменной рубке, гонялся по залам своего дворца за скачущими ошалевшими баранами и на бегу рубил им головы. Похвально было, когда с одного взмаха сабли слетала прочь отсеченная голова. И никого нисколько не смущало, что дворцовые стены и пол были забрызганы бараньей кровью.
Нет, не доблестью, не учением воина было то единоборство с баранами, а лишь диким озорством разнузданного юноши.
Ах, Карл, Карл, как жестоко обманул ты всех своих шведов, которые были уверены в твоей непобедимости…
К вечеру были подсчитаны потери обеих сторон: в русской армии убитых 1345 человек и раненых 3290; в шведской – около 9000 убитых и 3000 пленных. Была найдена разбитая пушечным ядром качалка Карла, и это давало основание предполагать, что король убит. Искали его труп, но не нашли. В числе убитых шведов оказался, Адлерфельд – историк королевских свершений, пораженный ядром близ качалки короля. Своей смертью он поставил последнюю точку деяниям Карла XII.
Петр вспомнил, как в Польше, после битвы при Калише, Меншиков писал ему, что «радостно было смотреть, как с обеих сторон регулярно бились, и зело чудесно видеть, как все поле мертвыми телами устлано». Нет, не радостно такое и не «зело чудесно».
Конечно, война – не без смерти, но… Жить бы людям и жить…
Наступавшие сумерки все плотнее укрывали поле боя своим траурным флером.
В тот же вечер Петр позвал своего кабинет-секретаря Алексея Макарова и продиктовал ему письмо о победе над шведами, чтобы письмо было потом размножено и немедля послано находящимся в Петербурге Федору Апраксину, Ромодановскому и другим, оставшимся там править делами государства. И пока Макаров переписывал это письмо для разных адресатов, Петр подозвал своего крестника денщика Василия Суворова и на его слегка согбенной спине, послужившей как бы конторкой, собственноручно написал еще одно письмо о происшедшем событии: «Хотя и зло жестоко в огне оба войска бились, однако ж то все долее двух часов не продолжалось, ибо непобедимые господа шведы скоро хребет показали, и от наших войск с такой храбростью вся неприятельская армия, кавалерия и инфантерия весьма опровергнута, так что шведское войско не однажды потом не остановилось, но без остановки от наших шпагами и багонетами колоты, и даже до обретающего леса, где оные перед баталиею строились, гнаны; при том фельдмаршал Рейншильд и принц Виртембергский, сродник короля шведского, купно со многими генералами, полковниками и иными офицерами и несколько тысяч рядовых с ружьем и с лошадьми отдались и в полон взяты».
Радость одержанной победы заслонила собой необходимость скорейшего преследования бежавших шведов, и только вечером были посланы в погоню за ними князь Михайло Голицын с гвардейцами и генерал Боур с драгунами.
– Эх, хорошо бы им самого Карла заполучить, ежели он еще жив. Была бы совершенная виктория!
На следующий день состоялось погребение погибших. Были вырыты две большие братские могилы для русских солдат и офицеров. Воины стояли в строю, прощаясь со своими боевыми товарищами. Полковые попы отпевали павших. На глазах у Петра были слезы, и при троекратном прощальном салюте он бросил в могилу первую горсть земли. Военная музыка «играла на погребение», и вскоре над павшими героями Полтавской битвы поднялся надмогильный курган.
Рано проснулся Петр, – надо побриться, привести себя в надлежащий вид, а то за эти суматошные дни колючей щетиной зарос и даже умыться некогда было.
Но только намылил щеку – и тут же подоспело неотложное дело.
– Кто такой? Что надо? – уточнял Петр у кабинет-секретаря Макарова о явившемся от полтавского коменданта Келина нарочном с какими-то очень важными известиями.
Так и остался на этот час царь с одной намыленной щекой, заинтересовавшись необычайным сообщением: в Полтаву явился шведский генерал Мардефельд, присланный королем Карлом XII с предложением окончить войну на условиях, высказанных царем Петром в прошлом 1708 году.
– А иначе?.. – с усмешкой спросил Петр. – Иначе король Карл станет войну продолжать? Когда, где и с какими силами?..
Это действительно было смешно. Неужто только что учиненный разгром никак не вразумил Карла и не лишил его прежней самонадеянности? Нет, брат Карл, при заключении мира придется тебе возместить России все убытки, причиненные войной. Опоздал ты со своим согласием. На целый год опоздал.
Такой ответ и следует передать Карлу на его предложение. Но сейчас не это главное. Важно, что Карл дал знать о себе, что он жив, курилка… Как непростительно упустили время догнать его!
– Меншикова срочно! – хлопнул царь в ладоши и обратился к посланцу Келина: – Кто ты такой, молодец?
– Прапорщик Московского драгунского полка Вилим Монс, ваше величество, – звонким голосом отчеканил тот.
– Вилим?.. Да, конечно, – Вилим… Тот самый Вилюшка…
Теперь Петр и сам узнал бы его, приглядевшись так пристально. А был в памяти Вилим девяти-десятилетним нескладным мальчишкой, – теперь же вон какой! Статный, бравый, пригожий. Красивый, как сестра его. Все они, Монсы красивые.
– В сражении был?
– Так точно, ваше величество. В полку светлейшего князя генерала Меншикова, – козырял и четко чеканил слова Вилим Монс.
– Поскачешь со своим генералом и со всем полком короля ловить, – похлопал Петр прапорщика по плечу.
– Рад служить вашему величеству.
Поскакал Меншиков со своими драгунами ловить шведского короля. Поскакал со своим генералом и прапорщик Вилим Монс.
Вилим… Вилюшка… Просил свою сестру Анхен сделать его генералом… Что ж, заслужит, так может и генералом стать.
Петр вспоминал Анхен и не испытывал никакого озлобления. Были ведь приятные минуты, проводимые с ней. Любовь была, а любовные чары у всякой Евиной дочки не обходятся без вознаграждения. Надо будет Вилима приблизить к себе.
Теперь, кажется, можно царю и побриться, подмолодить себя.
Разбитая шведская армия отступала в страшном беспорядке. В мыслях у каждого было только одно – скорее и как можно дальше уйти от Полтавы.
Вот наконец то место, где река Ворскла впадает в Днепр и где можно будет соорудить паромную переправу. Но вместо стоявшего здесь городка Переволочны – груды развалин и пепелища. Ни одного человека не видно и ни одной лодки на реке. Нашлось лишь несколько полуобгорелых бревен, но не было канатов, чтобы хоть из таких бревен связать плоты. А медлить никак нельзя, могут настигнуть полчища русских, и от них нечем будет оборониться; нет ни пороху, ни других военных припасов, и все солдаты истомлены. От короля ничего не добиться. Обессиленный жгучей болью в ноге и начавшейся лихорадкой, он махнул на все рукой.
– Делайте что хотите, – только это и услышали от него.
Мазепа, больше всех боявшийся попасть в плен, торопил своих запорожских казаков как-нибудь наладить переправу через Днепр. Но как ее наладить? В прибрежных камышах разыскали казаки две лодки и челнок, связали лодки вместе и так поставили на них повозку короля, что ее передние колеса были в одной лодке, а задние – в другой. В челноке примостился Мазепа. Поздней ночью переправили их через Днепр, к другому берегу, откуда беглецам следовало держать дальше путь на Очаков и укрыться в турецких владениях.
Несколько сот шведов и запорожцев пытались пересечь Днепр вплавь, при помощи какой-нибудь доски или бревна, но большинство из них утонуло.
Оставленные королем шведы находились под командованием генерала Левенгаупта, но никто уже ни в чем ему не повиновался. «Что бы такое предпринять для переправы войск на тот берег?» – мучительно раздумывал Левенгаупт и ничего придумать не мог.
– Генерал, теперь уже ничего предпринять нельзя. Русские стоят за береговыми кручами и требуют, чтобы мы сдавались, – сообщил Левенгаупту генерал-майор Крейц.
Меншиков знал, что под Переволочной больше десяти тысяч шведов, а в его кавалерийской части несравнимо меньше людей, и, чтобы шведы не могли определить численность подошедших русских, Меншиков поставил своих драгун за береговыми холмами, приказав бить в барабаны, трубить, показываться на лошадях в разных местах, производить всевозможный шум, чтобы создать у шведов впечатление о подходе к Переволочне чуть ли не всей русской армии.
О сопротивлении Левенгаупт не мог и помыслить, отлично помня свое поражение под Лесной, и принужден был послать Крейца с двумя высшими офицерами для переговоров об условиях сдачи.
Еще более шестнадцати тысяч шведов сложили оружие и сдались в плен.
Отпраздновав 29 июня день своих именин, Петр сам прибыл в Переволочну, где, узнав от Левенгаупта о дальнейшем бегстве короля и Мазепы, отрядил бригадира Кропотова и генерала князя Волконского с двумя тысячами драгун в погоню за беглецами. У селения Новые Сенжары можно переехать Ворсклу верхом, а потом наладить через Днепр паромную переправу.
– Поздравляю, государь, с совершенной викторией! – торжественно произнес Меншиков, указывая на многотысячное скопище пленных шведов.
– Поздравляю с викторией, Александр, и тебя! – отвечал ему Петр.
Вечер переходил в ночь. Золотистый ковш Большой Медведицы до краев был наполнен вечерней густой синью.
XI
Зной, безветрие, и казалось, что самый день запотел от жаркого солнца. Будто сварившись от нестерпимого пекла, поникли, как бы враз постарев и сморщившись, широколистые лопухи, и такой жгучей злостью накалилась крапива, что жалила руку даже через рукав подрясника, пока протопоп Яков скорым ходом, не разбирая дороги, задворками пробирался к заросшему бурьяном подворью Преображенского дворца, где в истомную летнюю пору обретался царевич Алексей.
Будто вымер дворец. Должно, попрятались все в затененные «холодки», и одолела их там сонная одурь пуще банной истомы.
– Толстомясые празднолюбиы. Храпят – с богом во сне разговаривают, – ворчал на всех протопоп.
Долго стучался, обивая себе костяшки пальцев, и наконец-то, зевая во всю ширь заслюнявившегося рта, открыла дверь заспанная рыжеволосая девка Афросинья.
– Ишь, заспалась. Не иначе как с неги… – упрекнув, ущипнул ее отец Яков.
– Неуемный он. Уморил. Потому и спала как убитая, – оправдывалась она.
– Уморил… – осуждающе повторил за ней протопоп. – День с ночью спутали. Али уж стыда нисколь нет?
Царевич Алексей спал, смачно прихрапывая, может, по присказке, и правда что разговаривал во сне с богом.
– Эй, вьюнош!.. Алексей свет Петрович, царство небесное так проспишь, – тормошил его протопоп. – Опамятуйся, милок. Сугубое дело приспело.
Морщась от недовольства за эту побудку, Алексей с трудом разнял слипшиеся веки и нахмурился, взглянув на своего духовника.
– Пошто всполошился?
– Всполошишься, вьюнош, и ты, – с многозначением причмокнул отец Яков губами. – Поздравления торопись принимать с победой неслыханной.
– С какой?
– Шведа отец твой наголову разбил.
Алексей спустил с кровати босые ноги, недоумевал:
– Как так?
– Так вот. Похоже, помимо божьего произволенья ту баталию царь провел. Одолел силу свейскую. В Москву скорей торопить, чтобы велеть победу праздновать. Дознается ведь отец, как ты такую весть воспринял. По Москве слух о победе прошел, и она радостью вся бурлит, а ты упрятался тут со своей Афроськой, ничего знать не знаешь. Гляди, худо будет. Помнить надо, что сей день не без завтрешнего, и теперь вот-вот царь нагрянет, чтобы в первопрестольной свою победу торжествовать. С каким видом привечать его станешь?
«Значит, не король Карл отца побил, а отец – его, – с унынием уяснял Алексей. – И надо радостно встречаться с ним?..»
Не на чем было сорвать злость – обломил отросший ноготь на пальце, задохнулся, закашлялся. С какой безотрадной вестью явился к нему духовник и еще велит по сему случаю особое довольство перед народом выказывать.
– Обязательно, вьюнош, так, – твердил ему протопоп. – Возглашай: день Полтавы – день русского воскресения. Ты – заглавный человек на Москве и вели, чтобы всю неделю без устали во все дни колокольный звон шел, как на святой неделе бывает. Чтобы даже девок и женок звонить допускали. Из пушек вели палить, для народа по улицам столы чтобы ставили, кормили бы всех и поили, а вечером – огни потешные жечь вели. Подумай вкупе с боярами, как еще лучше празднество обозначить. От своей лежебокости на ноги крепче вставай Так-то вот, вьюнош. Не случилось пока, как хотели мы, значит, станем иной поры ждать, но супротив ветра никак дуть не моги. Ни-ни-ни… – вразумлял и предостерегал духовник Алексея.
Хотя и неохотно, но вынужден был царевич с ним соглашаться.
– А где ныне отец?
– Кто про то ведает? Может, еще там, под Полтавой, порядки наводит, а может, как раз сюда едет. В Петербург ему допрежь Москвы ходу нет, сперва она на пути. Так что ты поторапливайся, милок.
Опять, значит, из-под отцовской руки на жизнь смотреть надо будет, – вот проклятье какое!..
Живя на протяжении двух лет в Преображенском дворце, никем и ни о чем не понукаемый, Алексей стал чувствовать себя настолько повзрослевшим, что решил сопротивляться отцовским требованиям, ежели тот снова вздумал бы принуждать к чему-то. К нему, царевичу, обращались взоры всех, кто, как и он сам, был недоволен вводимыми царем новинами, радостно отмечали, что государь-батюшка Алексей Петрович не любит немцев, а рязанский митрополит и местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский, надеясь непременно увидеть лучшее будущее России, в своих проповедях обращался к святому Алексею – божьему человеку, призывая его сохранить своего тезоименинника, «особенно заповедей божиих хранителя и преисправного их последователя, нашу едину надежду» – так отзывался о нем, о царевиче, прославленный митрополит.
Вроде бы все ладно было: недовольный отцом Алексей искал общества других, тоже недовольных царем, и легко находил их, а они находили его. И вот уже тайком на людных площадях шептали один другому московские и заезжие из других мест люди, что царевич окружил себя благочестивыми единомышленниками и ведет борьбу с боярами, предавшимися богоотступнику царю Петру, явно что не русскому, судя по всем его повадкам.
Будто вымер дворец. Должно, попрятались все в затененные «холодки», и одолела их там сонная одурь пуще банной истомы.
– Толстомясые празднолюбиы. Храпят – с богом во сне разговаривают, – ворчал на всех протопоп.
Долго стучался, обивая себе костяшки пальцев, и наконец-то, зевая во всю ширь заслюнявившегося рта, открыла дверь заспанная рыжеволосая девка Афросинья.
– Ишь, заспалась. Не иначе как с неги… – упрекнув, ущипнул ее отец Яков.
– Неуемный он. Уморил. Потому и спала как убитая, – оправдывалась она.
– Уморил… – осуждающе повторил за ней протопоп. – День с ночью спутали. Али уж стыда нисколь нет?
Царевич Алексей спал, смачно прихрапывая, может, по присказке, и правда что разговаривал во сне с богом.
– Эй, вьюнош!.. Алексей свет Петрович, царство небесное так проспишь, – тормошил его протопоп. – Опамятуйся, милок. Сугубое дело приспело.
Морщась от недовольства за эту побудку, Алексей с трудом разнял слипшиеся веки и нахмурился, взглянув на своего духовника.
– Пошто всполошился?
– Всполошишься, вьюнош, и ты, – с многозначением причмокнул отец Яков губами. – Поздравления торопись принимать с победой неслыханной.
– С какой?
– Шведа отец твой наголову разбил.
Алексей спустил с кровати босые ноги, недоумевал:
– Как так?
– Так вот. Похоже, помимо божьего произволенья ту баталию царь провел. Одолел силу свейскую. В Москву скорей торопить, чтобы велеть победу праздновать. Дознается ведь отец, как ты такую весть воспринял. По Москве слух о победе прошел, и она радостью вся бурлит, а ты упрятался тут со своей Афроськой, ничего знать не знаешь. Гляди, худо будет. Помнить надо, что сей день не без завтрешнего, и теперь вот-вот царь нагрянет, чтобы в первопрестольной свою победу торжествовать. С каким видом привечать его станешь?
«Значит, не король Карл отца побил, а отец – его, – с унынием уяснял Алексей. – И надо радостно встречаться с ним?..»
Не на чем было сорвать злость – обломил отросший ноготь на пальце, задохнулся, закашлялся. С какой безотрадной вестью явился к нему духовник и еще велит по сему случаю особое довольство перед народом выказывать.
– Обязательно, вьюнош, так, – твердил ему протопоп. – Возглашай: день Полтавы – день русского воскресения. Ты – заглавный человек на Москве и вели, чтобы всю неделю без устали во все дни колокольный звон шел, как на святой неделе бывает. Чтобы даже девок и женок звонить допускали. Из пушек вели палить, для народа по улицам столы чтобы ставили, кормили бы всех и поили, а вечером – огни потешные жечь вели. Подумай вкупе с боярами, как еще лучше празднество обозначить. От своей лежебокости на ноги крепче вставай Так-то вот, вьюнош. Не случилось пока, как хотели мы, значит, станем иной поры ждать, но супротив ветра никак дуть не моги. Ни-ни-ни… – вразумлял и предостерегал духовник Алексея.
Хотя и неохотно, но вынужден был царевич с ним соглашаться.
– А где ныне отец?
– Кто про то ведает? Может, еще там, под Полтавой, порядки наводит, а может, как раз сюда едет. В Петербург ему допрежь Москвы ходу нет, сперва она на пути. Так что ты поторапливайся, милок.
Опять, значит, из-под отцовской руки на жизнь смотреть надо будет, – вот проклятье какое!..
Живя на протяжении двух лет в Преображенском дворце, никем и ни о чем не понукаемый, Алексей стал чувствовать себя настолько повзрослевшим, что решил сопротивляться отцовским требованиям, ежели тот снова вздумал бы принуждать к чему-то. К нему, царевичу, обращались взоры всех, кто, как и он сам, был недоволен вводимыми царем новинами, радостно отмечали, что государь-батюшка Алексей Петрович не любит немцев, а рязанский митрополит и местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский, надеясь непременно увидеть лучшее будущее России, в своих проповедях обращался к святому Алексею – божьему человеку, призывая его сохранить своего тезоименинника, «особенно заповедей божиих хранителя и преисправного их последователя, нашу едину надежду» – так отзывался о нем, о царевиче, прославленный митрополит.
Вроде бы все ладно было: недовольный отцом Алексей искал общества других, тоже недовольных царем, и легко находил их, а они находили его. И вот уже тайком на людных площадях шептали один другому московские и заезжие из других мест люди, что царевич окружил себя благочестивыми единомышленниками и ведет борьбу с боярами, предавшимися богоотступнику царю Петру, явно что не русскому, судя по всем его повадкам.