Страница:
– Ты что думаешь, почему царь в Москву не едет? Военными делами занят?.. Упокойный государь Алексей Михайлович тоже войну вел, а из своей столицы никуда не отлучался. А почему царь Петр тут не живет, я тебе открою: не наш он, боится, что на Москве люди зараз это узнают, как только взглянут на него. Они ведь помнят, каким взаправдашний царь был. Того он и страшится.
– Вроде и нам такое слышно было. Говорили, что он – чужой.
– В том все и дело, друг.
Бежавшие из Москвы и уцелевшие от жестокой расправы стрельцы рассказывали, что в те мятежные дни, когда они бунт учинили, имели намерение сжечь Москву, дочиста истребить всех немцев вместе с царем Петром и возвести на престол царевну Софью до совершенного возраста царевича Алексея. А теперь он, Алексей, и без того к своим полновластным годам подошел, только и остается, чтобы кто-нито да где-нито царя Петра прикончил, а скипетр и державу вручил бы новому царю Алексею. Да он и сам те царские доспехи заберет, только бы отца поскорей в поминанье за упокой довелось записать.
Вчерашним днем царевича наши ребята видали. Гуляет он по Москве вместе с донскими казаками и договаривается с ними, чтобы, как только завидят они боярина обритого и он, царевич, мигнет, так чтобы казаки того боярина в ров или в речку кинули.
– Ври больше! Никаких казаков в Москве в помине нет.
– Не я вру, другие так сказывали.
– Ну, сталоть, те, другие, врут. За что это боярина в ров либо в речку кидать, когда он сам на царя зубами скрипит.
– Так. Истинно. А царевич, сказывают, говорит, что царь-де мне не батюшка родной да и не царь он вовсе, а подменный человек.
Самым главным и доверительным лицом был у царевича его духовник протопоп Яков Игнатьев, люто ненавидевший Петра. Он постоянно напоминал Алексею о его матери как о невинной жертве отцовского беззакония и все сильнее накалял злобу сына на отца. Волевой, богословски хорошо начитанный протопоп сумел завладеть душой и сердцем своего духовного сына, а для большей преданности заставил его поклясться на кресте и евангелии, что беспрекословно будет слушаться своего духовного отца в большом и в малом, считать его главным судьею всех дел и помыслов и следовать во всем его советам. При содействии протопопа появилась в Преображенском дворце дворовая девка Никифора Вяземского рыжеволосая Ефросинья. Пришла показать себя Алексею, да с того часу и осталась при нем.
Не раз протопоп засиживался у царевича и говорил о том, какое облегчение получили бы все русские люди при перемене царствования.
При перемене… Это означало лишить трона отца, освободить из монастырского заточения мать, покончить с утомившей народ войной, не ища никаких выходов в чужое Балтийское море.
– На что оно нам? – недоуменно пожимал плечами отец Яков.
И Алексей был согласен с ним. Видел он тот болотистый чухонский край и не чаял как вырваться из него. Он любил Москву, будучи в приятном сознании того, что и Москва любит его, своего царевича. Хорошо еще в Ярославле и Владимире. Там в церквах и соборах, как и в Москве, блистающие позолотой и драгоценными камнями иконостасы, там душеспасение и всяческая благодать.
По Москве и за Москвой передавались рассказы и пересказы о том, что царевич Алексей постоянно читает святое писание, знает весь круг церковной службы, чтит боголепие, не то что его отец – бесоподобный рачитель всешутейших, всепьянейших да шумнейших соборов, в коих кощунственно называет себя дьяконом. Слухи о благонравии царевича разносились по церковным приходам и монастырям, и все лучшие чувства людей, озлобленных на царя Петра, обращались к его наследнику. Тяжело теперь, при отце, – легче будет потом, при сыне. Не вечен же царь Петр.
Алексей отводил душу со своим духовником и захожими в Преображенский дворец чернецами, приходившими поклониться «надежде русской» и воочию убедиться, что не похож он на своего батюшку, столь солоно пришедшемуся всей иноческой, чернорясной братии. Для ради свидания и вящей близости с царевичем приносили с собой зелено вино.
– То – не грех. Володимир святой когда Русь крестил, возвещал, что веселие ее есть пити, – ставил забредший к Алексею монах склянницу выдержанного пенника, да нередко и духовник отец Яков тоже приносил хмельное, и они, выпив да закусив, запевали канон или тропарь, не считаясь с тем, что голоса шли вразнобой.
В компании с протопопом часто стал появляться у Алексея бывший сержант гвардии Александр Кикин, Он в прошлом был денщиком царя Петра и вместе с ним обучался в Амстердаме строительству кораблей. Кикин клятвенно заверял, что он – самый верный из верноподданных его, царевича Алексея, а захмелевший царевич благосклонно похлопывал Кикина по плечу и хвастливо говорил:
– Будто ты один такой. У меня в армии сам фельдмаршал Борис Петрович Шереметев и многие прочие генералы и офицеры – мои друзья. Всегда за меня постоят.
– И все свято верующие, – добавлял протопоп.
– И раскольники, – подхватывал его слова Алексей. – Я знаю, чернецы мне говорили. И на Керженце которые, и там, далече, – показывал он куда-то рукой. – Словом, где холод живет. За Архангельским городом.
Не только в Москве или на Керженце, но даже в Германии было известно, что царевич окружен людьми, возбуждающими в нем все большую неприязнь к отцу и ко всем его нововведениям.
Вместе с протопопом Яковом как раз вчерашним днем приходил Никифор Вяземский и, выставляя на стол штоф пенника, весело спросил:
– Примешь гостей, хозяин?
– Приму с большой охотой, – радушно встретил их Алексей.
– Девка моя не сильно у тебя загостилась? Может, ей на отдых пора, – посмеивался Вяземский. – Или еще подержишь?
– Подержу еще.
– Ин ладно. За передержку с тебя не взыщем.
Изрядно выпили, и даже лишнее, потому как Алексей ни с того ни с сего стал вдруг обиды вспоминать, когда-то причиненные ему учителем Никофором Вяземским в самом начале азбучного обучения.
– Что ж из того, что строгим был, мне дозволялось так, – оправдывался тот.
– Ишь, что сказал: дозволялось! – кривил Алексей губы. – И розгой стращал, – напоминал он Вяземскому.
– Стращал и розгой, чтоб слушался.
– Ах, та-ак… – И разозлившийся царевич, рванувшись с места, обеими руками вцепился в волосы давнишнего обидчика, мотал его голову из стороны в сторону, норовя ударить о стену, и грозил: – Я на тебе свое возьму… За девкою явился…
– Алеш… Алешенька… Сынок… Да не отымет он ее, пущай опять с тобой будет, – вмешался было протопоп, заступаясь за Вяземского, а царевич Алексей злобно оскалился и на него. – И тебе, поп, отомщу.
– Да мне-то… Погоди… Зачем?.. За что?..
– Все, все вы… – недоговорил Алексей и, свалившись на кровать, громко разрыдался.
– Перепил малость, – заключил протопоп.
– Какой, вишь, памятливый. Сколь годов уж тому обучению прошло, а он вспомнил. Да в драку, вишь… Удивление берет.
А чему тут удивляться? Сами же наставники приучали его хмельное пить.
И теперь вот злые-презлые слезы навертывались па глаза Алексея при мысли о том, что придется снова подчиняться отцу-победителю, коего надо ожидать со дня на день.
Нет, царь Петр не спешил в Москву. После Полтавы действия русской армии переносились на Балтийское побережье. Шереметев с пехотой и частью конницы направлялся через Смоленск в Ригу, чтобы осадить ее и очистить от шведов все прибалтийские провинции. Другая часть войск под командою Меншикова держала путь в Польшу.
Давно ли доморощенные мудрецы и провидцы из европейских столиц предрекали, что шведа под себя царю Петру не подмять; гляди, как бы своего царства не потерял. Так и думали, что гибель России – это только вопрос времени. Сразу же после выступления шведской армии из покоренной Саксонии в августе 1708 года вся Европа ожидала разгрома России, и многие полагали, что это произойдет очень скоро. А вместо этого скоро случилась победа русских под Лесной, а потом вот и под Полтавой. Оказалось, что шведам нельзя было жить славой прошлого, а Карл, памятуя именно о былых победах, преждевременно велел отчеканить медаль с изображением двух колонн: одна колонна сломана у основания, а на другую кидается шведский гербовый лев, готовясь ее опрокинуть. Аллегория означала печальную участь России, одинаковую с участью поверженной Польши. На деле же все время выходило так, что Швеция не получила никакой выгоды от многочисленных, но бесплодных побед Карла XII.
Полтавская победа русских очень обеспокоила английских и голландских правителей, испугавшихся, что это может нежелательно отразиться на торговых делах их негоциантов, лишив тех выгод, которые всегда способствовали торговым нациям, торгующим с отсталыми странами. А ведь Россия из недавно отсталой страны начнет теперь догонять Европу и даже выдвинется на одно из первых мест, становясь великой державой и являя собой гораздо более грозную силу, нежели былая ее соперница Швеция.
Вестниками Полтавской победы были курьеры, специально посланные в европейские столицы. В Гааге поражались «невообразимой виктории». В Лондоне приуныли и сообщали на раутах иностранным посланникам:
– Наш знаменитый писатель Джонотан Свифт говорит, что его сердце разбито несчастиями Карла XII.
В Берлине приходили в ужас от «полтавской катастрофы», но тут же спохватились и стали говорить, что никакой победы русских не было, а победили под Полтавой шведы.
В Австрии сетовали:
– Как грустно, что шведский король не сумел перебить хребет страшному русскому медведю. Ай, ай, вся шведская армия, столь в свете славная, которая своими победами в Саксонии немалый страх на всю Европу нагоняла, досталась в руки русским. Ай, ай!
Французские влиятельные лица советовали не доверять сообщению о решительной победе русских и не торопиться с поздравлениями.
Наиболее здравомыслящим оказался английский посланник в России Чарльз Витворт, который писал в Лондон: «Эта победа, вероятно, изменит положение дел на всем свете, и первый, кажется, почувствует перемену король Станислав, так как царское величество, кажется, решил двинуться в Польшу, прежде чем шведы успеют собрать новую армию».
Витворт угадал: с юго-запада в Польшу двигался со своими саксонцами прежний польский король Август, а с востока шли полки царя Петра. Посаженный Карлом XII на польский престол Станислав Лещинский вместе с шведским корпусом генерала Крассау поспешно отходил на север в шведскую Померанию.
За время войны со шведами окреп боевой дух русских солдат, знавших цель войны и необходимость победы ради спасения своего отечества, и эта их победа способствовала единению с Россией населявших ее малых народностей.
Проводив войска с Шереметевым и Меншиковым, отправив пленных шведов в Москву под караулом драгун, сам Петр поехал в Киев, и там в Софийском соборе слушал пространную хвалебную речь, произнесенную киевским префектом Феофаном Прокоповичем, прославлявшую царя. А из Киева отправился в Польшу, где бывший король Август Саксонский просил помощи снова утвердиться на польском престоле, за что обещал царю Петру всегда помогать в его борьбе с неприятелем.
– Вот и добро! – говорил Петр, отвечая любезностью на любезность: сиди, король Август, на своем тронном великом сидении и больше не сходи с него.
После свидания с Августом поплыл Вислою к Мариенвердеру для встречи с прусским королем Фридрихом Вильгельмом I.
В исходе Полтавского сражения возымел прусский король к русскому царю особую симпатию и изливал перед ним свои дружеские чувства. Больше того, выражал желание породниться посредством брачных союзов своих и Петровых родичей. Мягко, с любезной улыбкой на устах упрекнул царя за то, что до сего времени тот не выполнил просьбы прислать на погляденье живописные парсуны, сиречь портреты, заневестившихся Петровых племянниц, дочерей царя Ивана.
Ах, брат Фридрих Вильгельм, уважаемый и многолюбезный, до того ли было ему, царю Петру, когда он шведа упорно воевал? Не о парсунах племянниц, а о даровании победы должен был хлопотать.
То действительно так, соглашался с этими доводами прусский король, но теперь, когда военные хлопоты в значительной степени позади, следует в будущую жизнь заглянуть, и мог бы стать прочным, подлинно что родственным их русско-прусский союз. Тёзка, племянник короля, тоже Фридрих Вильгельм, молодой герцог курляндский, вступает в свою жениховскую пору, вот бы и…
Петр слушал и наматывал себе на ус пожелания короля, только не согласен был присылать парсуны своих племянниц. Если изобразит их изограф, живописец, в доподлинном виде, – не станут они приглядными со своими рябинами на лице, а племянница Катеринка – еще и с косящим глазом. А если живописных дел мастер при своем умении оспенные рябины как бы румянцем ланит укроет и зрачок глаза на подобающее ему место определит, то ведь сие явной фальшью окажется. Станут потом парсуну сличать с натуралией – неприятности могут быть. Нет уж, если сватать, то без парсуны. Невеста – племянница государя, и это главное ее достоинство.
Пообещал Петр прусскому королю хорошенько подумать о заманчивом родственном их союзе, и, как бы в задаток будущего свершения этого, Фридрих Вильгельм I попросил царя прислать ему (сколько сможет) русских солдат-великанов для службы здесь в королевской гвардии. Петру известно было пристрастие короля к рослым людям, и он пообещал ему великанов, но только не навсегда, а на срок, чтобы те великаны не изнывали в тоске по родине, а знали, что возвратятся к себе.
В Курляндию для осады Риги были направлены главные силы русской армии, и Петр поспешил повидаться с фельдмаршалом Шереметевым, а заодно и взглянуть, что стало там со всей окрестной местностью. Курляндия – возле Риги. До шведского нашествия находилась в ведении Польши. Разгромлена она войной, и оплакивают ее теперь затяжные дожди. Незавидное герцогство. Только и надежды, что с течением времени оно оживится.
Разорение Курляндии напомнило Петру его собственное государство, доведенное за время войны до полного обнищания. Хотя и радостно, победоносно завершена последняя схватка с врагом, но не утишила эта победа всенародною вопля от нескончаемых и непосильных поборов. Надо скорее облегчать тяжкую народную участь, скостить драгунские, поседельные и многие другие налоги, старые недоимки забыть и дать людям облегченно вздохнуть.
Будучи в Курляндии, Петр узнал от посланца князя Волконского, как преследовали бежавшего к Очакову Карла XII. Волконский почти догнал его у Днестра, где король только что успел переправиться на тот берег с малым числом беглецов, коим посчастливилось вырваться из Переволочны, переплыв Днепр. Мазепа убегал вместе с ними, а 22 сентября его настигла смерть, и он похоронен в Варнице близ Бендер. Одни говорили, что, боясь рано или поздно попасться в руки царя Петра, Мазепа отравил себя, приняв яд, а по другому слуху – кончил свои дни от старости, от огорчений и неудач, сопутствовавших его измене.
– Осиновый кол в его мерзопакостную могилу и да будет навсегда гнусно-позорным его имя, – сказал Петр и плюнул в паскудную память изменника-гетмана.
Засевшие в Риге шведы удостоились отменной чести получить при бомбардировке крепости три пушечных ядра, выпущенных самим царем Петром, но на этом приступ к городу и окончился. Наступало холодное и дождливое предзимнее время; крепость возведена была прочно, и многочислен ее гарнизон. Важно было, чтобы ни в чем никакого пополнения Рига не получала, и Петр распорядился оставить дело до весны, отрядив для блокады семитысячный корпус князя Репнина, а остальному войску велел отправляться на зимние квартиры в Курляндии.
На другой день после пробной собственноручной бомбардировки Риги Петр отправился в свой возлюбленный «парадиз», чтобы повидаться наконец с сердешненьким другом Катеринушкой, заложить в честь победы корабль «Полтава», а после того отправиться на торжества в Москву Долго, почти полгода ждала первопрестольная царя-победителя, чуть ли не отчаявшись увидеть его.
– Нет, матушка государыня, царя и нет. За какие такие провинности Москву он не жалует?.. Всяко думали люди. Понастроили высоченных ворот изукрашенных, под которые проезжать ему, а ворота те только дождь сечег, а потом и снегом их облепляет. На одних – краску смыло, на других – живописный лик помутился, – подновлять надобно. Государь царевич с ног сбился, хлопотал, чтоб изрядно все в украшательстве вышло. На одних воротах он, наш благодетель-батюшка, своей парсуною красовался: будто верхом на птице-орле…
– Ты по порядку обо всем сказывай.
– По порядку, матушка государыня. Все, что своими глазами видала, про все то и обсказываю.
В гостях у царицы Прасковьи была ее прежняя верховая боярыня Секлетея Хлудова, вчерашним днем приехавшая из Москвы, где видела торжество празднования Полтавской победы, приходившееся на день 1 января 1710 года, по новому, принятому во всей Европе, календарному стилю.
– Гляжу я, матушка государыня, на всю тамошнюю неурядливость и диву даюсь: как, мол, дальше-то будет?.. Ворота поставили, и во всю неделю, как на пасху, колокольный звон по Москве; по улицам от хозяев столы были выставлены с едой да питьем, как государь царевич велел. И невесть сколь нищей братии на те столы навалилось, будто вся Москва нищебродкой стала. Иные хозяева до того съестными припасами издержались, что впору самим по столам ходить. Хорошо еще, что челядинцы додумались позорче следить за едой, а погодя и сами нищеброды порядок такой завели, что у столов каждый хоть в три горла жри, а в карман или за пазуху никакого куска про запас схватить не моги. Которых на такой прокуде ловили, тех батогами поучивали и еще мальчишек-срамцов, чтобы тоже не озорничали. Столы, матушка государыня, каждодневно стояли с пирогами, блинами, рыбниками, с головизной да студнем, с квашеньем и соленьем, а царя нет и нет. Тогда столы поубрали, звонить перестали, а какой-нибудь озорной человек понарошке клич даст, что едет, мол, государь! Ну, тут опять и трезвон, и столы скорей. И сколь разов так-то, матушка государыня, было. Извелись мы все в ожидании. Уж и зима подошла. Ну, наконец-то, дождались.
– Слава богу! – перекрестилась царица Прасковья.
– Смотрим, матушка, пленных свеев ведут – обтрепанных да обношенных, и несметные тыщи их. Тут и нашенские солдаты да генералы и, видим, сам государь. На Красную площадь как раз взошли, чтобы в кремль дальше шествовать. Барабаны бьют, трубачи во всю мочь трубят, на всех кремлевских колокольнях трезвон, а государь идет, сам как солдат, да рукой отмахивает.
– Погоди, – остановила рассказчицу царица Прасковья. – Как идет? Пеши, что ли?
– Пеши, матушка государыня, пеши. С коня сошел. Сказывали люди потом, что в том самом кафтане, в тех сапогах, что в сражении под Полтавой был, и в той шляпе, пробитой пулей.
– И пеши? – переспросила царица Прасковья, вытаращив на Секлетею Хлудову изумленные глаза.
– Пеши. Генералы все верхами на лошадях, а он – пеши.
– Ой, ой, страмота-то какая!.. – заохала, заметалась на месте царица Прасковья. – Ой, стыдобушка… Ой, срамство!.. И это царь, царь!.. После такой победы, на почете, да при народе… Да он в самой из золотых золотой карете, на серебряных колесах должен был ехать, и ужели ж ему в Москве царской сряды не было? Да хоть родительское бы надел, что от упокойного царя Алексея Михайловича осталось. Там – и бархатное и парчевое, серебром да золотом шитое, – причитала, чуть ли не в голос плача, царица Прасковья Федоровна, стыдясь того затрапезного вида царя-деверя, в каком он появился на торжествах в Москве. – Пеши… Ой, ой!.. И не рассказывай ты, Секлетея, больше мне ничего, – замахала она рукой на Хлудову, – не мути мою душеньку. Ступай, уходи… Расстроила ты меня.
– Прости, матушка государыня, не по злому умыслу говорила, а как взаправде все было.
– Ну, царь… Ну, царь!.. Как самый простой, без чина, без звания. 1енералы-то, на конях, едучи, должно, смеялись над ним. О-охти-и!..
XII
– Вроде и нам такое слышно было. Говорили, что он – чужой.
– В том все и дело, друг.
Бежавшие из Москвы и уцелевшие от жестокой расправы стрельцы рассказывали, что в те мятежные дни, когда они бунт учинили, имели намерение сжечь Москву, дочиста истребить всех немцев вместе с царем Петром и возвести на престол царевну Софью до совершенного возраста царевича Алексея. А теперь он, Алексей, и без того к своим полновластным годам подошел, только и остается, чтобы кто-нито да где-нито царя Петра прикончил, а скипетр и державу вручил бы новому царю Алексею. Да он и сам те царские доспехи заберет, только бы отца поскорей в поминанье за упокой довелось записать.
Вчерашним днем царевича наши ребята видали. Гуляет он по Москве вместе с донскими казаками и договаривается с ними, чтобы, как только завидят они боярина обритого и он, царевич, мигнет, так чтобы казаки того боярина в ров или в речку кинули.
– Ври больше! Никаких казаков в Москве в помине нет.
– Не я вру, другие так сказывали.
– Ну, сталоть, те, другие, врут. За что это боярина в ров либо в речку кидать, когда он сам на царя зубами скрипит.
– Так. Истинно. А царевич, сказывают, говорит, что царь-де мне не батюшка родной да и не царь он вовсе, а подменный человек.
Самым главным и доверительным лицом был у царевича его духовник протопоп Яков Игнатьев, люто ненавидевший Петра. Он постоянно напоминал Алексею о его матери как о невинной жертве отцовского беззакония и все сильнее накалял злобу сына на отца. Волевой, богословски хорошо начитанный протопоп сумел завладеть душой и сердцем своего духовного сына, а для большей преданности заставил его поклясться на кресте и евангелии, что беспрекословно будет слушаться своего духовного отца в большом и в малом, считать его главным судьею всех дел и помыслов и следовать во всем его советам. При содействии протопопа появилась в Преображенском дворце дворовая девка Никифора Вяземского рыжеволосая Ефросинья. Пришла показать себя Алексею, да с того часу и осталась при нем.
Не раз протопоп засиживался у царевича и говорил о том, какое облегчение получили бы все русские люди при перемене царствования.
При перемене… Это означало лишить трона отца, освободить из монастырского заточения мать, покончить с утомившей народ войной, не ища никаких выходов в чужое Балтийское море.
– На что оно нам? – недоуменно пожимал плечами отец Яков.
И Алексей был согласен с ним. Видел он тот болотистый чухонский край и не чаял как вырваться из него. Он любил Москву, будучи в приятном сознании того, что и Москва любит его, своего царевича. Хорошо еще в Ярославле и Владимире. Там в церквах и соборах, как и в Москве, блистающие позолотой и драгоценными камнями иконостасы, там душеспасение и всяческая благодать.
По Москве и за Москвой передавались рассказы и пересказы о том, что царевич Алексей постоянно читает святое писание, знает весь круг церковной службы, чтит боголепие, не то что его отец – бесоподобный рачитель всешутейших, всепьянейших да шумнейших соборов, в коих кощунственно называет себя дьяконом. Слухи о благонравии царевича разносились по церковным приходам и монастырям, и все лучшие чувства людей, озлобленных на царя Петра, обращались к его наследнику. Тяжело теперь, при отце, – легче будет потом, при сыне. Не вечен же царь Петр.
Алексей отводил душу со своим духовником и захожими в Преображенский дворец чернецами, приходившими поклониться «надежде русской» и воочию убедиться, что не похож он на своего батюшку, столь солоно пришедшемуся всей иноческой, чернорясной братии. Для ради свидания и вящей близости с царевичем приносили с собой зелено вино.
– То – не грех. Володимир святой когда Русь крестил, возвещал, что веселие ее есть пити, – ставил забредший к Алексею монах склянницу выдержанного пенника, да нередко и духовник отец Яков тоже приносил хмельное, и они, выпив да закусив, запевали канон или тропарь, не считаясь с тем, что голоса шли вразнобой.
В компании с протопопом часто стал появляться у Алексея бывший сержант гвардии Александр Кикин, Он в прошлом был денщиком царя Петра и вместе с ним обучался в Амстердаме строительству кораблей. Кикин клятвенно заверял, что он – самый верный из верноподданных его, царевича Алексея, а захмелевший царевич благосклонно похлопывал Кикина по плечу и хвастливо говорил:
– Будто ты один такой. У меня в армии сам фельдмаршал Борис Петрович Шереметев и многие прочие генералы и офицеры – мои друзья. Всегда за меня постоят.
– И все свято верующие, – добавлял протопоп.
– И раскольники, – подхватывал его слова Алексей. – Я знаю, чернецы мне говорили. И на Керженце которые, и там, далече, – показывал он куда-то рукой. – Словом, где холод живет. За Архангельским городом.
Не только в Москве или на Керженце, но даже в Германии было известно, что царевич окружен людьми, возбуждающими в нем все большую неприязнь к отцу и ко всем его нововведениям.
Вместе с протопопом Яковом как раз вчерашним днем приходил Никифор Вяземский и, выставляя на стол штоф пенника, весело спросил:
– Примешь гостей, хозяин?
– Приму с большой охотой, – радушно встретил их Алексей.
– Девка моя не сильно у тебя загостилась? Может, ей на отдых пора, – посмеивался Вяземский. – Или еще подержишь?
– Подержу еще.
– Ин ладно. За передержку с тебя не взыщем.
Изрядно выпили, и даже лишнее, потому как Алексей ни с того ни с сего стал вдруг обиды вспоминать, когда-то причиненные ему учителем Никофором Вяземским в самом начале азбучного обучения.
– Что ж из того, что строгим был, мне дозволялось так, – оправдывался тот.
– Ишь, что сказал: дозволялось! – кривил Алексей губы. – И розгой стращал, – напоминал он Вяземскому.
– Стращал и розгой, чтоб слушался.
– Ах, та-ак… – И разозлившийся царевич, рванувшись с места, обеими руками вцепился в волосы давнишнего обидчика, мотал его голову из стороны в сторону, норовя ударить о стену, и грозил: – Я на тебе свое возьму… За девкою явился…
– Алеш… Алешенька… Сынок… Да не отымет он ее, пущай опять с тобой будет, – вмешался было протопоп, заступаясь за Вяземского, а царевич Алексей злобно оскалился и на него. – И тебе, поп, отомщу.
– Да мне-то… Погоди… Зачем?.. За что?..
– Все, все вы… – недоговорил Алексей и, свалившись на кровать, громко разрыдался.
– Перепил малость, – заключил протопоп.
– Какой, вишь, памятливый. Сколь годов уж тому обучению прошло, а он вспомнил. Да в драку, вишь… Удивление берет.
А чему тут удивляться? Сами же наставники приучали его хмельное пить.
И теперь вот злые-презлые слезы навертывались па глаза Алексея при мысли о том, что придется снова подчиняться отцу-победителю, коего надо ожидать со дня на день.
Нет, царь Петр не спешил в Москву. После Полтавы действия русской армии переносились на Балтийское побережье. Шереметев с пехотой и частью конницы направлялся через Смоленск в Ригу, чтобы осадить ее и очистить от шведов все прибалтийские провинции. Другая часть войск под командою Меншикова держала путь в Польшу.
Давно ли доморощенные мудрецы и провидцы из европейских столиц предрекали, что шведа под себя царю Петру не подмять; гляди, как бы своего царства не потерял. Так и думали, что гибель России – это только вопрос времени. Сразу же после выступления шведской армии из покоренной Саксонии в августе 1708 года вся Европа ожидала разгрома России, и многие полагали, что это произойдет очень скоро. А вместо этого скоро случилась победа русских под Лесной, а потом вот и под Полтавой. Оказалось, что шведам нельзя было жить славой прошлого, а Карл, памятуя именно о былых победах, преждевременно велел отчеканить медаль с изображением двух колонн: одна колонна сломана у основания, а на другую кидается шведский гербовый лев, готовясь ее опрокинуть. Аллегория означала печальную участь России, одинаковую с участью поверженной Польши. На деле же все время выходило так, что Швеция не получила никакой выгоды от многочисленных, но бесплодных побед Карла XII.
Полтавская победа русских очень обеспокоила английских и голландских правителей, испугавшихся, что это может нежелательно отразиться на торговых делах их негоциантов, лишив тех выгод, которые всегда способствовали торговым нациям, торгующим с отсталыми странами. А ведь Россия из недавно отсталой страны начнет теперь догонять Европу и даже выдвинется на одно из первых мест, становясь великой державой и являя собой гораздо более грозную силу, нежели былая ее соперница Швеция.
Вестниками Полтавской победы были курьеры, специально посланные в европейские столицы. В Гааге поражались «невообразимой виктории». В Лондоне приуныли и сообщали на раутах иностранным посланникам:
– Наш знаменитый писатель Джонотан Свифт говорит, что его сердце разбито несчастиями Карла XII.
В Берлине приходили в ужас от «полтавской катастрофы», но тут же спохватились и стали говорить, что никакой победы русских не было, а победили под Полтавой шведы.
В Австрии сетовали:
– Как грустно, что шведский король не сумел перебить хребет страшному русскому медведю. Ай, ай, вся шведская армия, столь в свете славная, которая своими победами в Саксонии немалый страх на всю Европу нагоняла, досталась в руки русским. Ай, ай!
Французские влиятельные лица советовали не доверять сообщению о решительной победе русских и не торопиться с поздравлениями.
Наиболее здравомыслящим оказался английский посланник в России Чарльз Витворт, который писал в Лондон: «Эта победа, вероятно, изменит положение дел на всем свете, и первый, кажется, почувствует перемену король Станислав, так как царское величество, кажется, решил двинуться в Польшу, прежде чем шведы успеют собрать новую армию».
Витворт угадал: с юго-запада в Польшу двигался со своими саксонцами прежний польский король Август, а с востока шли полки царя Петра. Посаженный Карлом XII на польский престол Станислав Лещинский вместе с шведским корпусом генерала Крассау поспешно отходил на север в шведскую Померанию.
За время войны со шведами окреп боевой дух русских солдат, знавших цель войны и необходимость победы ради спасения своего отечества, и эта их победа способствовала единению с Россией населявших ее малых народностей.
Проводив войска с Шереметевым и Меншиковым, отправив пленных шведов в Москву под караулом драгун, сам Петр поехал в Киев, и там в Софийском соборе слушал пространную хвалебную речь, произнесенную киевским префектом Феофаном Прокоповичем, прославлявшую царя. А из Киева отправился в Польшу, где бывший король Август Саксонский просил помощи снова утвердиться на польском престоле, за что обещал царю Петру всегда помогать в его борьбе с неприятелем.
– Вот и добро! – говорил Петр, отвечая любезностью на любезность: сиди, король Август, на своем тронном великом сидении и больше не сходи с него.
После свидания с Августом поплыл Вислою к Мариенвердеру для встречи с прусским королем Фридрихом Вильгельмом I.
В исходе Полтавского сражения возымел прусский король к русскому царю особую симпатию и изливал перед ним свои дружеские чувства. Больше того, выражал желание породниться посредством брачных союзов своих и Петровых родичей. Мягко, с любезной улыбкой на устах упрекнул царя за то, что до сего времени тот не выполнил просьбы прислать на погляденье живописные парсуны, сиречь портреты, заневестившихся Петровых племянниц, дочерей царя Ивана.
Ах, брат Фридрих Вильгельм, уважаемый и многолюбезный, до того ли было ему, царю Петру, когда он шведа упорно воевал? Не о парсунах племянниц, а о даровании победы должен был хлопотать.
То действительно так, соглашался с этими доводами прусский король, но теперь, когда военные хлопоты в значительной степени позади, следует в будущую жизнь заглянуть, и мог бы стать прочным, подлинно что родственным их русско-прусский союз. Тёзка, племянник короля, тоже Фридрих Вильгельм, молодой герцог курляндский, вступает в свою жениховскую пору, вот бы и…
Петр слушал и наматывал себе на ус пожелания короля, только не согласен был присылать парсуны своих племянниц. Если изобразит их изограф, живописец, в доподлинном виде, – не станут они приглядными со своими рябинами на лице, а племянница Катеринка – еще и с косящим глазом. А если живописных дел мастер при своем умении оспенные рябины как бы румянцем ланит укроет и зрачок глаза на подобающее ему место определит, то ведь сие явной фальшью окажется. Станут потом парсуну сличать с натуралией – неприятности могут быть. Нет уж, если сватать, то без парсуны. Невеста – племянница государя, и это главное ее достоинство.
Пообещал Петр прусскому королю хорошенько подумать о заманчивом родственном их союзе, и, как бы в задаток будущего свершения этого, Фридрих Вильгельм I попросил царя прислать ему (сколько сможет) русских солдат-великанов для службы здесь в королевской гвардии. Петру известно было пристрастие короля к рослым людям, и он пообещал ему великанов, но только не навсегда, а на срок, чтобы те великаны не изнывали в тоске по родине, а знали, что возвратятся к себе.
В Курляндию для осады Риги были направлены главные силы русской армии, и Петр поспешил повидаться с фельдмаршалом Шереметевым, а заодно и взглянуть, что стало там со всей окрестной местностью. Курляндия – возле Риги. До шведского нашествия находилась в ведении Польши. Разгромлена она войной, и оплакивают ее теперь затяжные дожди. Незавидное герцогство. Только и надежды, что с течением времени оно оживится.
Разорение Курляндии напомнило Петру его собственное государство, доведенное за время войны до полного обнищания. Хотя и радостно, победоносно завершена последняя схватка с врагом, но не утишила эта победа всенародною вопля от нескончаемых и непосильных поборов. Надо скорее облегчать тяжкую народную участь, скостить драгунские, поседельные и многие другие налоги, старые недоимки забыть и дать людям облегченно вздохнуть.
Будучи в Курляндии, Петр узнал от посланца князя Волконского, как преследовали бежавшего к Очакову Карла XII. Волконский почти догнал его у Днестра, где король только что успел переправиться на тот берег с малым числом беглецов, коим посчастливилось вырваться из Переволочны, переплыв Днепр. Мазепа убегал вместе с ними, а 22 сентября его настигла смерть, и он похоронен в Варнице близ Бендер. Одни говорили, что, боясь рано или поздно попасться в руки царя Петра, Мазепа отравил себя, приняв яд, а по другому слуху – кончил свои дни от старости, от огорчений и неудач, сопутствовавших его измене.
– Осиновый кол в его мерзопакостную могилу и да будет навсегда гнусно-позорным его имя, – сказал Петр и плюнул в паскудную память изменника-гетмана.
Засевшие в Риге шведы удостоились отменной чести получить при бомбардировке крепости три пушечных ядра, выпущенных самим царем Петром, но на этом приступ к городу и окончился. Наступало холодное и дождливое предзимнее время; крепость возведена была прочно, и многочислен ее гарнизон. Важно было, чтобы ни в чем никакого пополнения Рига не получала, и Петр распорядился оставить дело до весны, отрядив для блокады семитысячный корпус князя Репнина, а остальному войску велел отправляться на зимние квартиры в Курляндии.
На другой день после пробной собственноручной бомбардировки Риги Петр отправился в свой возлюбленный «парадиз», чтобы повидаться наконец с сердешненьким другом Катеринушкой, заложить в честь победы корабль «Полтава», а после того отправиться на торжества в Москву Долго, почти полгода ждала первопрестольная царя-победителя, чуть ли не отчаявшись увидеть его.
– Нет, матушка государыня, царя и нет. За какие такие провинности Москву он не жалует?.. Всяко думали люди. Понастроили высоченных ворот изукрашенных, под которые проезжать ему, а ворота те только дождь сечег, а потом и снегом их облепляет. На одних – краску смыло, на других – живописный лик помутился, – подновлять надобно. Государь царевич с ног сбился, хлопотал, чтоб изрядно все в украшательстве вышло. На одних воротах он, наш благодетель-батюшка, своей парсуною красовался: будто верхом на птице-орле…
– Ты по порядку обо всем сказывай.
– По порядку, матушка государыня. Все, что своими глазами видала, про все то и обсказываю.
В гостях у царицы Прасковьи была ее прежняя верховая боярыня Секлетея Хлудова, вчерашним днем приехавшая из Москвы, где видела торжество празднования Полтавской победы, приходившееся на день 1 января 1710 года, по новому, принятому во всей Европе, календарному стилю.
– Гляжу я, матушка государыня, на всю тамошнюю неурядливость и диву даюсь: как, мол, дальше-то будет?.. Ворота поставили, и во всю неделю, как на пасху, колокольный звон по Москве; по улицам от хозяев столы были выставлены с едой да питьем, как государь царевич велел. И невесть сколь нищей братии на те столы навалилось, будто вся Москва нищебродкой стала. Иные хозяева до того съестными припасами издержались, что впору самим по столам ходить. Хорошо еще, что челядинцы додумались позорче следить за едой, а погодя и сами нищеброды порядок такой завели, что у столов каждый хоть в три горла жри, а в карман или за пазуху никакого куска про запас схватить не моги. Которых на такой прокуде ловили, тех батогами поучивали и еще мальчишек-срамцов, чтобы тоже не озорничали. Столы, матушка государыня, каждодневно стояли с пирогами, блинами, рыбниками, с головизной да студнем, с квашеньем и соленьем, а царя нет и нет. Тогда столы поубрали, звонить перестали, а какой-нибудь озорной человек понарошке клич даст, что едет, мол, государь! Ну, тут опять и трезвон, и столы скорей. И сколь разов так-то, матушка государыня, было. Извелись мы все в ожидании. Уж и зима подошла. Ну, наконец-то, дождались.
– Слава богу! – перекрестилась царица Прасковья.
– Смотрим, матушка, пленных свеев ведут – обтрепанных да обношенных, и несметные тыщи их. Тут и нашенские солдаты да генералы и, видим, сам государь. На Красную площадь как раз взошли, чтобы в кремль дальше шествовать. Барабаны бьют, трубачи во всю мочь трубят, на всех кремлевских колокольнях трезвон, а государь идет, сам как солдат, да рукой отмахивает.
– Погоди, – остановила рассказчицу царица Прасковья. – Как идет? Пеши, что ли?
– Пеши, матушка государыня, пеши. С коня сошел. Сказывали люди потом, что в том самом кафтане, в тех сапогах, что в сражении под Полтавой был, и в той шляпе, пробитой пулей.
– И пеши? – переспросила царица Прасковья, вытаращив на Секлетею Хлудову изумленные глаза.
– Пеши. Генералы все верхами на лошадях, а он – пеши.
– Ой, ой, страмота-то какая!.. – заохала, заметалась на месте царица Прасковья. – Ой, стыдобушка… Ой, срамство!.. И это царь, царь!.. После такой победы, на почете, да при народе… Да он в самой из золотых золотой карете, на серебряных колесах должен был ехать, и ужели ж ему в Москве царской сряды не было? Да хоть родительское бы надел, что от упокойного царя Алексея Михайловича осталось. Там – и бархатное и парчевое, серебром да золотом шитое, – причитала, чуть ли не в голос плача, царица Прасковья Федоровна, стыдясь того затрапезного вида царя-деверя, в каком он появился на торжествах в Москве. – Пеши… Ой, ой!.. И не рассказывай ты, Секлетея, больше мне ничего, – замахала она рукой на Хлудову, – не мути мою душеньку. Ступай, уходи… Расстроила ты меня.
– Прости, матушка государыня, не по злому умыслу говорила, а как взаправде все было.
– Ну, царь… Ну, царь!.. Как самый простой, без чина, без звания. 1енералы-то, на конях, едучи, должно, смеялись над ним. О-охти-и!..
XII
На крыльях перелетных птиц прилетала весна. На их же крыльях улетало лето, и предавались дни непогодам с дождями, снегами, морозами. Но по захолодавшей земле и по легшему на ней зимнему первопутку большое облегченье обозам пришло. И ехать на санях легче, и озорных разбойных людей не встречалось, – должно, поморозились они, сидючи под мостами, а к тому же после Полтавской победы высвободилась часть солдат, чтобы стражниками обозы сопровождать. И из Новгорода, и из других дальних мест провиант в Петербург доставляться стал.
И не потому нынче без мяса обед, что убоины не было, а по той причине, что постный день, пятница. Ели горох и лещей, только не в сметане пареных, а поджаренных с луком на постном масле, кашу еще и овсяный кисель.
После обеда царица Прасковья легла отдохнуть, и Катеринка вызвалась ей вслух книжицу почитать. Книжица называлась «Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению». Царице Прасковье любопытно было послушать, каким еще новым правилам подобает следовать молодежи. Старики – они свое изжили, а молодым вперед видеть надо, не всегда оборачиваясь на отцовские да дедовские обычаи. Царь Петр Алексеевич велит по-новому жизнь заводить.
В книжице преподавалось главное и общее правило – не быть подобным деревенскому мужику, который все на солнце валяется, и других разных правил приведено было множество. Чтобы было изрядным житейское обхождение, подобало: повеся голову и потупя глаза по улицам не ходить и на людей косо не взглядывать, а глядеть весело и приятно, с благообразным постоянством. В обществе в круг не плевать, а на сторону; в комнатах или в церкви громко не сморкаться и не чихать; губ рукой не вытирать и перстом носа не чистить.
Услыхав про то, царица Прасковья поспешно отняла от лица руку, а то лежала и, скуки ради, как раз выуживала из ноздри волоски, – теперь благопристойно сложила руки на животе.
Книжица поучала, как за столом сидеть надо: локтями не опираться, руками по столу не колобродить, ногами не болтать, перстов не облизывать, костей не грызть, ножом зубов не чистить, головы не чесать, над пищей аки свинья не чавкать, не проглотив куска не говорить, ибо так все делает подлый люд.
Со слугами молодым отрокам и отроковицам особо советовалось обращаться недоверчиво и презрительно, всячески их унижать и смирять.
Книжица была вымыслов немецких, составленная людьми, должно быть, понаторевшими в житейском обхождении. Немец – он ведь чего не придумает! До всего дотошный и продумной.
Царица Прасковья лежала с закрытыми глазами, отягощенная разными думами: может, и худо, что в свою молодую пору не училась она по книжкам, как сидеть, скажем, да вынутый из щей мосол обгладывать, или хотя бы вот нос – перстами его выбивать либо в заготовленную тряпицу, а вышла в люди. Может, это ученье и нужно, а только проку пока мало в нем. Ну, к примеру, Катернику вот взять: каких каких премудростей она не узнала, смотришь, сидит рядом с иноземцем, с маркизом каким, лопочет по-ихнему, по-басурманскому, все ужимки до тонкости знает: где – глаза закатить, где – легонько ручкой об ручку всплеснуть, где – каким немецким манером губы поджать. А толку-то, толку-то из всего?!
Сколько было мечтаний на первых порах об устройстве дочерних судеб! Ни с чем она, мать, не считалась, против бога шла, не раз и в великий, и в другие посты принуждала себя скоромное есть, надеясь, что государь-деверь, видя ее такую угодливость, поможет ей в заботах о дочерних замужествах, ан время все идет и идет. Уж и Парашка вон заневестилась. Старое старится, молодое растет.
В первое время Петр думал, что племянницу Катеринку надо будет сначала сосватать, потому как она самая старшая, но мать, царица Прасковья, решила поскорей отдать Анну. Постоянно угрюмая, злая какая-то, словно чужая была Анна в семье. Пускай в замужестве жить начнет, может, тогда пожалеет, зачем с матерью грубиянкой была. А Катеринка – как постоянное утешение: веселая да улыбчивая. Отдай ее в замужество – и утехи в доме не будет. Да и не пообидится она, что сестра ее опередит, – выходить-то придется неведомо за кого и уж лучше пока под маменькиным крылом посидеть.
Ну, а дяде, царю Петру, и вовсе нечего думать, кого первую выдавать. Анну – так пускай Анну.
Обещал-обещал царь Петр – то на мясоеде, то на красную горку ее свадьбу сыграть, присматривал ей то одного, то другого жениха из своих и чужестранных людей, а на деле, как только близилось время к рукобитью, к пропою невесты и к свадебному пиру, так начинал царь свое новое измышлять. Он-де, жених, скуден разумом, либо ликом сухощав, либо еще какой изьян сыщет. Отказываю ему, и шабаш! Мы, мол, Анне, погоди, дай срок, не такого, а подлинно что красавца и разумника выберем. Дело ее еще терпимое, знай цветет, наливается.
А где, какое там «терпимое», где «цветет», когда зоркий материнский глаз день ото дня примечает, что Анна начинает уже переходить свою невестину пору и кровь-то у нее – срамно вымолвить – начинает дурить. Недавно лютая трясучка ни с того ни с сего приключилась, прыщи по лицу пошли. По возрасту – годом моложе, а намного раньше своей старшей сестры заневестилась, и не засиделась бы в девках, если была бы дома, в Измайлове. Давно бы уж в Москву выдали, давно бы уж и дитё принесла, а тут – живи на посуле…
И царица Прасковья угрюмилась.
– Что ж ты, царь-батюшка, в Анне ведь родная тебе кровь течет. Пожалей ты ее, сироту. Статочное ли дело до таких пор девку без мужа томить, – вздумала было Прасковья по-своему, по-бабьи намедни посетовать на беспричинные промедления да сразу же и язык прикусила. Не обрадовалась, что об этом речь завела.
И не потому нынче без мяса обед, что убоины не было, а по той причине, что постный день, пятница. Ели горох и лещей, только не в сметане пареных, а поджаренных с луком на постном масле, кашу еще и овсяный кисель.
После обеда царица Прасковья легла отдохнуть, и Катеринка вызвалась ей вслух книжицу почитать. Книжица называлась «Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению». Царице Прасковье любопытно было послушать, каким еще новым правилам подобает следовать молодежи. Старики – они свое изжили, а молодым вперед видеть надо, не всегда оборачиваясь на отцовские да дедовские обычаи. Царь Петр Алексеевич велит по-новому жизнь заводить.
В книжице преподавалось главное и общее правило – не быть подобным деревенскому мужику, который все на солнце валяется, и других разных правил приведено было множество. Чтобы было изрядным житейское обхождение, подобало: повеся голову и потупя глаза по улицам не ходить и на людей косо не взглядывать, а глядеть весело и приятно, с благообразным постоянством. В обществе в круг не плевать, а на сторону; в комнатах или в церкви громко не сморкаться и не чихать; губ рукой не вытирать и перстом носа не чистить.
Услыхав про то, царица Прасковья поспешно отняла от лица руку, а то лежала и, скуки ради, как раз выуживала из ноздри волоски, – теперь благопристойно сложила руки на животе.
Книжица поучала, как за столом сидеть надо: локтями не опираться, руками по столу не колобродить, ногами не болтать, перстов не облизывать, костей не грызть, ножом зубов не чистить, головы не чесать, над пищей аки свинья не чавкать, не проглотив куска не говорить, ибо так все делает подлый люд.
Со слугами молодым отрокам и отроковицам особо советовалось обращаться недоверчиво и презрительно, всячески их унижать и смирять.
Книжица была вымыслов немецких, составленная людьми, должно быть, понаторевшими в житейском обхождении. Немец – он ведь чего не придумает! До всего дотошный и продумной.
Царица Прасковья лежала с закрытыми глазами, отягощенная разными думами: может, и худо, что в свою молодую пору не училась она по книжкам, как сидеть, скажем, да вынутый из щей мосол обгладывать, или хотя бы вот нос – перстами его выбивать либо в заготовленную тряпицу, а вышла в люди. Может, это ученье и нужно, а только проку пока мало в нем. Ну, к примеру, Катернику вот взять: каких каких премудростей она не узнала, смотришь, сидит рядом с иноземцем, с маркизом каким, лопочет по-ихнему, по-басурманскому, все ужимки до тонкости знает: где – глаза закатить, где – легонько ручкой об ручку всплеснуть, где – каким немецким манером губы поджать. А толку-то, толку-то из всего?!
Сколько было мечтаний на первых порах об устройстве дочерних судеб! Ни с чем она, мать, не считалась, против бога шла, не раз и в великий, и в другие посты принуждала себя скоромное есть, надеясь, что государь-деверь, видя ее такую угодливость, поможет ей в заботах о дочерних замужествах, ан время все идет и идет. Уж и Парашка вон заневестилась. Старое старится, молодое растет.
В первое время Петр думал, что племянницу Катеринку надо будет сначала сосватать, потому как она самая старшая, но мать, царица Прасковья, решила поскорей отдать Анну. Постоянно угрюмая, злая какая-то, словно чужая была Анна в семье. Пускай в замужестве жить начнет, может, тогда пожалеет, зачем с матерью грубиянкой была. А Катеринка – как постоянное утешение: веселая да улыбчивая. Отдай ее в замужество – и утехи в доме не будет. Да и не пообидится она, что сестра ее опередит, – выходить-то придется неведомо за кого и уж лучше пока под маменькиным крылом посидеть.
Ну, а дяде, царю Петру, и вовсе нечего думать, кого первую выдавать. Анну – так пускай Анну.
Обещал-обещал царь Петр – то на мясоеде, то на красную горку ее свадьбу сыграть, присматривал ей то одного, то другого жениха из своих и чужестранных людей, а на деле, как только близилось время к рукобитью, к пропою невесты и к свадебному пиру, так начинал царь свое новое измышлять. Он-де, жених, скуден разумом, либо ликом сухощав, либо еще какой изьян сыщет. Отказываю ему, и шабаш! Мы, мол, Анне, погоди, дай срок, не такого, а подлинно что красавца и разумника выберем. Дело ее еще терпимое, знай цветет, наливается.
А где, какое там «терпимое», где «цветет», когда зоркий материнский глаз день ото дня примечает, что Анна начинает уже переходить свою невестину пору и кровь-то у нее – срамно вымолвить – начинает дурить. Недавно лютая трясучка ни с того ни с сего приключилась, прыщи по лицу пошли. По возрасту – годом моложе, а намного раньше своей старшей сестры заневестилась, и не засиделась бы в девках, если была бы дома, в Измайлове. Давно бы уж в Москву выдали, давно бы уж и дитё принесла, а тут – живи на посуле…
И царица Прасковья угрюмилась.
– Что ж ты, царь-батюшка, в Анне ведь родная тебе кровь течет. Пожалей ты ее, сироту. Статочное ли дело до таких пор девку без мужа томить, – вздумала было Прасковья по-своему, по-бабьи намедни посетовать на беспричинные промедления да сразу же и язык прикусила. Не обрадовалась, что об этом речь завела.