Страница:
– Говорят, в вашей России царь, как вот и вы, ваше степенство, тоже высокого роста и общительный со всякими людьми, – сказал один из гостиничных служителей.
– Высоких ростом много в России, да не все они цари, – посмеявшись, заметил Петр. – А общительных еще того больше.
– То так, конечно.
И после этого разговора Петр перестал бывать в лакейской.
Карлсбадские воды и отдых подействовали благотворно. Петр чувствовал себя окрепшим, успокоенным. Катался, как мальчишка, на дрезденской карусели, слушал шарманщиков и проводил время, ничего пока не делая, но зная, что скоро закрутится в делах как белка в колесе. Прежде всего надлежало покончить с безалаберной холостяцкой жизнью Алексея. Женитьба заставит его изменить прежний ход мыслей, даст иное направление его поступкам, отвадив от былой предосудительной компании. Приехав в Дрезден несколькими днями раньше, он, Петр, застал бы здесь сына, а в эти дни тот жениховствовал в городе Торгау, знакомясь со своей нареченной, Шарлоттой вольфенбютельской.
Целый год Алексей прожил в Дрездене, занимаясь или делая вид, что занимался постылой геометрией и сразу же набившим оскомину искусством возведения крепостных сооружений, ведя в то же время деятельную, приятную душе и сердцу переписку с протопопом Яковом и с другими московскими друзьями. Они увещевали его перетерпеть все неприятности и обнадеживали на лучшие времена.
Расчеты Петра на усиленное учение, а потом и на женитьбу Алексея, как на возможность отвлечь его от ханжей и «длинных бород», презрительно называемых друзей сына, – эти расчеты не могли оправдаться. Алексей испытывал все большую привязанность и непоколебимое доверие к своему духовнику-протопопу.
Приставленные Меншиковым сначала в сопровождающие Алексея при отъезде из Москвы, а потом в тайные соглядатаи его дрезденской жизни сын канцлера граф Александр Головкин и князь Юрий Трубецкой доносили светлейшему князю – главному надсмотрщику за Алексеем: «Государь царевич обретается в добром здравии и в наказанных науках прилежно обращается, сверх геометрических частей, о коих мы вам раньше доносили, выучил еще профондиметрию и стереометрию, и так с божиею помощью геометрию всю окончил».
За границу 19-летний царевич Алексей ехал очень неохотно, зная, что отец отправлял его туда не только для учения, но и для женитьбы на иноземной принцессе. А зачем ему жениться?.. И единственно, чем Алексей был доволен во время своего пребывания в Дрездене, это лишь тем, что находится вдали от отца, уехавшего куда-то на турецкую границу, что между ними пролегло такое расстояние, преодолеть которое потребуется много времени.
И вдруг известие – отец в Карлсбаде и намеревается заехать в Дрезден повидаться с сыном. Алексей всполошился. Чтобы как-то отдалить неприятную встречу или увидеться с отцом где-нибудь на людях, а не наедине, заторопился в саксонский городок Торгау, будто бы желая поскорее познакомиться с невестой.
Но все, что делал Алексей, и даже многие его задумки все равно не оставались тайными. С первых дней жизни в Дрездене он находился под неослабным наблюдением людей, доносивших Меншикову обо всем, чем занимался царевич на чужбине. Знал обо всем и Петр.
Дела шли своим ходом. Пока Алексей скрежетал зубами от нежелания вникать в науки, канцлер граф Гаврила Иванович Головкин был сватом и вел переговоры о женитьбе его высочества цесаревича Алексея Петровича на принцессе Софии-Шарлотте бланкенбургской, внучке герцога брауншвейг-вольфенбютельского, сестра которой была в замужестве за австрийским императором Карлом VI. Родственники невесты были польщены таким сватовством. Это она, мать невесты, курфюрстина бранденбургская Софья-Шарлотта, вместе с дочерью, тоже Софьей-Шарлоттой, во время прошлой поездки царя Петра за границу имели удовольствие принимать его у себя и вместе завтракать. Тогда, проводив царственного гостя, старшая Софья-Шарлотта высказала свое суждение о посетившем их русском царе.
– Этот государь одновременно и очень добрый и очень злой. Его характер соответствует характеру его страны. Если бы он получил лучшее воспитание, то был бы превосходным человеком потому, что у него много достоинств и в их числе много природного ума, но, к сожалению, он также имеет много недостатков.
Царевич Алексей произвел на старшую Софью-Шарлотту прекрасное впечатление без каких-либо оговорок. Младшая Софья-Шарлотта промолчала, что следовало расценить как полное согласие с оценкой, данной царевичу ее матерью.
К ним в загородный замок в подкрепление к графу Головкину прибыл еще один сват – князь Борис Куракин, чтобы лицезреть невесту, – кто знает, может, будущую русскую царицу.
Князь Куракин был человеком привередливым, видал немало наизнатнейших девиц, годных царевичу в супруги, а прелести Шарлотты были весьма сомнительны, потому, наверно, ее и прятали в саксонском захолустье. Малопривлекательная, рябоватая от перенесенной оспы, с длинной плоской талией, необыкновенно тихая, будто навсегда чем-то испуганная, она, по мнению Куракина, не подходила в подруги Алексею. Слабое создание, не способное ни защитить себя, ни даже понять, что может ожидать ее в этом замужестве, она смогла бы только чахнуть, страдать и умереть. Смуглая, в отца-южанина и полуитальянца, наследного герцога Луиджи, она несла на своем лице словно какую-то тень жизни, а не самую жизнь, веселящую глаз яркими красками. В печально-тусклых ее глазах запечатлелась обреченность. Ей бы в монастырь уйти и жить там, не зная и не видя никого.
Такое впечатление произвела она на свата князя Куракина, но он об этом промолчал. Ему поручено быть сватом, и он обязанность такую честно выполнит.
В Торгау под видом съезда гостей, происходили смотрины невесты и жениха. По предположению царевича Алексея, эти смотрины ни к чему его не обязывали. Ну посидит он за столом; ну потанцует – что из этого?
Придерживая Шарлотту во время танца за плоскую талию, Алексей вспомнил слышанный когда-то смешливый рассказ отца о том, как он, будучи в Саксонии и танцуя на одном балу, чувствовал рукой дамский корсет из китового уса и думал, что у немецких дам так выпирают очень жесткие их кости. Чтобы убедиться или разувериться в этом, Алексей прощупывал бока и талию едва не обомлевшей Шарлотты, мысленно сопоставляя ее с добротно сложенной Афросиньей, и сопоставление это было не в пользу иноземки.
В Торгау шли смотрины лютеранки, а в Вене против тех смотрин велись интриги. Его высочеству наследнику царя Петра срочно подыскивали католичку. Называли дочь принца лихтенштейнского, и сам римский папа сей альянс весьма поддерживал в надежде, что многие русские перейдут в католичество. Он даже прислал в Вену опытного кардинала, сумевшего расстроить не одну нежелательную свадьбу, как утверждали сведущие люди.
После Полтавской победы цесарскому венскому двору пришлось иными глазами смотреть на Россию. Что ж, если царское величество намеревается женить сына на иноземной принцессе, то было бы лучше всего ему породниться с цесарем, который с великой радостью выдаст сестру свою или дочь – кого из них русский царевич пожелает, – и брачный союз сей перейдет в союз России с Австрией против шведов, турок и других возможных неприятелей. У цесаря нет сына, и если царское величество решит для своего царевича взять в жены дочку цесаря, то наследником австрийского престола, а в будущем и самим цесарем станет царевич Алексей. Разве можно отказаться от такого предложения?
Но вместо ожидаемой радости – в Вене огорчились. Русский посланник Урбих сообщил, что царское величество на цесарской сестре или дочери женить сына не будет, а имеет виды на дочь герцога Вольфенбютельского. В Вене же стало известно еще и другое: польский король Август готов сватать за русского царевича любую европейскую принцессу, кроме австрийской, из опасения, чтобы у русского царя с австрийским цесарем не было родства и доброго союза, при котором королям и польскому и прусскому будет очень тесно между великими державами. Узнав об этом, цесарское их величество изволили изрядно рассердиться.
В Торгау предчувствовали это. Знали, что венский двор способен на всякие каверзы, хотя Шарлотта и была родной сестрой австрийской императрицы. Трудно было понять, когда и в каких случаях у императрицы пробуждались родственные чувства. В Торгау торопились скорее все решить из опасения лишиться такого редкостного жениха. Отблеск свадьбы озарит потускневший герб вольфенбютельских Вельфов, и он снова заблестит. Дед Шарлотты, старый герцог, потерял покой и сон. Его тугое ухо улавливало слухи о злокознях венских иезуитов, и он, герцог, готов был пожертвовать всем, что у него имелось, даже давно уже истощившейся своей казной, лишь бы заполучить вожделенную российскую корону для дорогой детки Шарлотты. Успеть бы только опередить всех претенденток, а то он чувствует себя одной ногой уже в могиле. Что надо цесаревичу Алексею, будущему государю необъятной России? Если нужно, старый герцог опустится перед ним на колени, протянет руку, как за подаянием, упрашивая, умоляя, чтобы цесаревич женился на Шарлотте.
Но сам царевич Алексей все еще не придавал значения ни явным смотринам, ни заочному сватовству, дорожа своей свободой холостяка. Чтобы оттянуть время от рокового решения, он упрашивал сватов графа Гаврилу Головкина и князя Бориса Куракина получить для него позволение отца посмотреть еще других принцесс, в тайной надежде, что представится возможность уехать в Москву, оставаясь неженатым, и тогда он уговорит отца разрешить взять жену из русских. Но воля Петра была непреклонна. Он настаивал, чтобы Алексей женился именно на иноземке и был оторван от своей прежней компании святош-бородачей. Хочет посмотреть еще других принцесс-невест – пускай посмотрит, но не затягивает смотрины надолго.
О если бы царевичу понравилась какая-нибудь эрцгерцогиня, то австрийский император, цесарь Римской империи, с великой радостью выдал бы любую за него, лишь бы была на то воля его родителя царя Петра.
Нет, в Вену он, царевич, не поедет. И чего же, собственно, смотреть еще, коли не миновать женитьбы? Что одна принцесса, что другая… Все равно иноземки. Пускай уж будет та, какую видел.
– Пускай, пускай, воистину пускай, мой голубок, – подхватывал его решение главный сват Гаврила Головкин. – Принцесса Шарлотта благовоспитанная и разумная, она тебе будет пригодная. А ты, мой друг, и с Веной в хорошем свойстве будешь. Ведь Шарлотта и супруга цесаря – родные сестры. И сам цесарь, как свойственник, станет к тебе благоволить. Он ныне, почитай, совсем нами задобрен. Ему – чернобурую лисицу, да одиннадцать сороков соболей, да четыре меха горностаевых, да косяк золотой парчи, да пять косяков камки персидской золотой, да двадцать косяков камки шелковой разноцветной, – перечислял Головкин подарки, поднесенные австрийскому императору, – да седло китайское со всем убором, да ковер персидский… Он сразу подобрел и теперь вовсе не серчает, что никакую эрцгерцогиню ты не взял… И ей, императрице, Шарлоттиной сестре: тоже сорок соболей, два косяка камки персидской, да десять шелковой – по разноцветью, да еще два меха горностаевых. Куда ж им больше?! Незнамо, негадамши, за то, что чужой малый где-то невесту себе выбрал. И теперь уж, милый, отступиться невозможно, по всей родне подарки розданы. Вот так-то, голубок. Теперь женись. Совет вам, значит, и любовь.
Значит, такова судьба, и Алексею пришлось остановить свой выбор на Шарлотте.
14 октября в Торгау состоялось бракосочетание. Оно проходило без лишних людей, как бы по-домашнему. Окна кирхи были прикрыты, и свет из них ложился на аналой и одеянье пастора золотистым позументом. Алексей стоял, опустив голову, и Шарлотта, словно виноватая, не решалась ни на кого поднять увлажненных слезами глаз, оплакивающих ее девичество. Царь Петр был строгим, по-военному подтянутым, как на параде. А рядом с ним стоял наследный герцог, отец невесты, – разряженный, в тончайших кружевах и в сером, под каракульчу, чрезмерно надушенном парике, торжественный, спесиво-важный.
Старый герцог, дедушка Шарлотты, теперь мог безбоязненно опускать в могилу и вторую ногу. Внучка была осчастливлена весьма удачливым замужеством.
– Совет да любовь!
Следовало бы молодоженам на деле осуществлять это доброе пожелание и уж медовый-то месяц провести вместе, но в десять раз укорачивался им тот счастливый срок. Через три дня после свадьбы царевич Алексей получил отцовский приказ немедля отправляться в польский город Торн и позаботиться о запасах провианта для русских войск, направляемых в Померанию. Отсрочки у отца спрашивать не полагалось, но подчинись он, Алексей, такому приказу – все ближние и дальние родичи Шарлотты в один голос завопят, что муж сбежал от нее. Нет уж, как бы ты ни злился, батюшка, а сын ослушается, понеже ты не понимаешь, что нельзя подвергать сына и сноху такому конфузу.
Алексей уехал в Торн через три недели после свадьбы, да и то в Торгау был большой переполох и не обошлось без злоязычной догадки, что сбежал-таки супруг от молодой жены и, значит, не заладилась их жизнь. Ну и уж если по правде говорить, то такое суждение было недалеко от истины. Никакого прочного сближения между молодоженами не намечалось. Многое скрывал ночной мрак, и не могла Шарлотта видеть недовольного лица супруга в минуты их вынужденной близости, но чувствовала это. Да он и не старался неприязнь свою особенно скрывать, поворачивался к ней спиной и как бы тут же засыпал, чтобы не отвечать на недоуменные ее вопросы. Вспоминал Афросинью и отдавал ей предпочтение.
Раздражало и вызывало усмешку, как Шарлотта молилась. И персты-то складывала не по-людски,, и крестилась не по правилу. Надо бы сложить три пальца в щепоть и после лба и груди приложить их сначала к правому плечу, а она прикладывала сперва к левому, да из щепоти два пальца сильно выпирали, словно у староверки, раскольницы. Смех, и только! И эго его законная жена – лютеранская еретичка. Прикасайся к ней, а потом освящай себя либо кайся богу за такое прегрешение. А перекрещиваться, дура, не желает, требует стать православной. А как ежели родится ребятенок, то кем же будет? Лютеренком?.. Тьфу, пакость!..
И Алексей уже не так злился на отца за то, что тот бесцеремонно укорачивал ему не столь уж сладостный медовый месяц. К полякам в Торн приказывает ехать – ну и ладно. И тут не сахар.
Слава богу, что в Торне, справляя дела по переправе провианта для солдат, жил больше месяца один, без еретички.
Слух о разлуке новобрачных достиг Вены, и там злорадствовали. Было о чем венцам посудачить.
– Вы знаете, русский кронпринц Шарлотту бросил. Она просила два дня сроку, чтобы собрать дорожную постель, а он ей жестоко отказал и тотчас же уехал.
Известно было, что у венцев языки от зряшной болтовни и пересудов никогда не уставали, но на деле все же было не совсем так. Прожив больше месяца один, Алексей под конец вроде бы несколько соскучился по своей супруге, – пускай бы приезжала, что ли. В письме отцу писал: «Жена моя еще сюда не бывала, ожидаю вскоре, и как она будет, за людьми ее смотреть буду, чтоб они жили смирно и никакой обиды здешним людям не чинили».
Сколько бы ни было придворных у кронпринцессы, хотя бы самая малость, а следить за ними непременно следовало потому, что немцы были великие охотники кормиться за счет поляков, да и не только кормиться, а и пошарить где что у них плохо лежит, и Алексей такую их повадку знал. Разумеется, не одна же Шарлотта ехала в Торн к мужу. Надо было полякам показать, кто она теперь, и уважение, какое они оказывают наследному русскому принцу, должно в равной силе быть оказано и ей, а потому иметь кронпринцессе своих придворных было необходимо. И чем больше, тем, конечно, лучше. Алексей от изумления расширил глаза, будто в них никак не могло уместиться отображение всей многочисленной челяди, явившейся в Торн со своей царственной госпожой. На какие же средства содержать такую ораву? Самому, что ли, посылать их поляков грабить!.. Хорошо, что Шарлотта поняла всю трудность, доставленную мужу прибывшей с ней излишней дворней, и большую часть ее тут же отправила назад в Topray, но и оставшиеся люди требовали от Алексея немалой изворотливости, чтобы добывать для них прокорм. К счастью, еще не весь солдатский провиант был переправлен в Померанию и можно было пользоваться им, хотя Алексея тревожило опасение, что отец может прознать об этом и поднимет шум: не для того, дескать, припасы собирались, чтобы кормить всех дармоедов.
В Торн прибыл Меншиков, с указом царя ехать Алексею к войску в Померанию, и светлейший князь нашел великознатную чету в большой нужде. «Не мог оставить не донести о сыне вашем, – писал он царю, – что как он, так и кронпринцесса в деньгах зело великую нужду имеют; понеже здесь живут все на своем коште, а порций и раций им не определено, а что с места здешнего и было, и то самое нужное, только на управление стола их высочеств; также ни у него, ни у кронпринцессы к походу ни лошадей и никакого экипажа нет и построить не на что. О определенных ей деньгах зело просит: понеже великую имеет нужду на содержание двора своего. Я, видя, совершенную у них нужду, понеже ее высочество кронпринцесса едва не со слезами о деньгах просила, выдал ее высочеству ингерманландского полку из вычетных мундирных денег в заем 5 000 рублей. А ежели б не так, то всеконечно отсюда подняться б ей нечем».
Шарлотта, напоминая о себе, сочла необходимым польстить царю, возвеличивая его доброту, – писала: «Я бесконечно благодарна вашему царскому величеству, милостиво изволившему мне дать место дочери в своем щедром сердце».
Скорбно, со слезами на глазах провела она пасмурный день первой годовщины своей свадьбы. Ни разу в тот день не проглянуло солнце, и для Шарлотты это было как дурное предзнаменование всей ее дальнейшей жизни. Она осознавала непоправимую ошибку выхода замуж за человека, который не только не любил ее, но был почти враждебным. Царевич Алексей, едва лишь отлучался, как тут же, с облегченным сердцем, забывал о ней. Да и некогда было ему вспоминать свою благоверную потому, что повседневно был занят многими делами по поручениям отца. Из Померании пришлось срочно ехать в Петербург и, не задерживаясь там, принимать участие в Финляндском походе, а потом ехать в Старую Руссу и на Ладогу для наблюдения за постройкой судов и в письмах сообщать отцу о ходе дел, помня его предупреждение: «Ежели чего не допишешь мне на бумаге, то я допишу тебе на спине».
Исполняя приказания отца из опасения его ругани, а то и побоев, Алексей пользовался любой возможностью избегать встречи с ним. Самая фигура отца «зело ему омерзела, и для того все желал от него быть в отлучке». А когда встречи бывали все же неизбежны и его звали к отцу или к Меншикову обедать по случаю спуска на воду корабля или какого иного события, то Алексею «лучше б на каторге находиться либо в злейшей лихорадке пребывать, нежели туда идти».
Раз от раза он все больше и больше оттягивал исполнять поручения отца, претерпевая за то ругань, а порой и «оглаживающую» его спину отцовскую дубинку, и добился своего: Петр окончательно махнул на него рукой и перестал что-либо поручать.
– Слава тебе, госполи! – радостно перекрестился Алексей.
Во время его отсутствия в Петербург с немногими своими придворными приехала Шарлотта и убедилась, что положение ее ужасно. Деньги были на исходе, дом, в котором ее поместили, оказался мало пригодным для жилья. Была осенняя, холодная, дождливая пора, и в неплотно пригнанные окна поддувало.
– Боже милостивый, какие муки ожидают меня здесь?.. – спрашивала Шарлотта бога, оставившего ее своим попечением, и не ожидала никакого светлого проблеска в своей жизни, невозвратно погрязшей теперь в петербургской сырости и мгле.
VI
VII
– Высоких ростом много в России, да не все они цари, – посмеявшись, заметил Петр. – А общительных еще того больше.
– То так, конечно.
И после этого разговора Петр перестал бывать в лакейской.
Карлсбадские воды и отдых подействовали благотворно. Петр чувствовал себя окрепшим, успокоенным. Катался, как мальчишка, на дрезденской карусели, слушал шарманщиков и проводил время, ничего пока не делая, но зная, что скоро закрутится в делах как белка в колесе. Прежде всего надлежало покончить с безалаберной холостяцкой жизнью Алексея. Женитьба заставит его изменить прежний ход мыслей, даст иное направление его поступкам, отвадив от былой предосудительной компании. Приехав в Дрезден несколькими днями раньше, он, Петр, застал бы здесь сына, а в эти дни тот жениховствовал в городе Торгау, знакомясь со своей нареченной, Шарлоттой вольфенбютельской.
Целый год Алексей прожил в Дрездене, занимаясь или делая вид, что занимался постылой геометрией и сразу же набившим оскомину искусством возведения крепостных сооружений, ведя в то же время деятельную, приятную душе и сердцу переписку с протопопом Яковом и с другими московскими друзьями. Они увещевали его перетерпеть все неприятности и обнадеживали на лучшие времена.
Расчеты Петра на усиленное учение, а потом и на женитьбу Алексея, как на возможность отвлечь его от ханжей и «длинных бород», презрительно называемых друзей сына, – эти расчеты не могли оправдаться. Алексей испытывал все большую привязанность и непоколебимое доверие к своему духовнику-протопопу.
Приставленные Меншиковым сначала в сопровождающие Алексея при отъезде из Москвы, а потом в тайные соглядатаи его дрезденской жизни сын канцлера граф Александр Головкин и князь Юрий Трубецкой доносили светлейшему князю – главному надсмотрщику за Алексеем: «Государь царевич обретается в добром здравии и в наказанных науках прилежно обращается, сверх геометрических частей, о коих мы вам раньше доносили, выучил еще профондиметрию и стереометрию, и так с божиею помощью геометрию всю окончил».
За границу 19-летний царевич Алексей ехал очень неохотно, зная, что отец отправлял его туда не только для учения, но и для женитьбы на иноземной принцессе. А зачем ему жениться?.. И единственно, чем Алексей был доволен во время своего пребывания в Дрездене, это лишь тем, что находится вдали от отца, уехавшего куда-то на турецкую границу, что между ними пролегло такое расстояние, преодолеть которое потребуется много времени.
И вдруг известие – отец в Карлсбаде и намеревается заехать в Дрезден повидаться с сыном. Алексей всполошился. Чтобы как-то отдалить неприятную встречу или увидеться с отцом где-нибудь на людях, а не наедине, заторопился в саксонский городок Торгау, будто бы желая поскорее познакомиться с невестой.
Но все, что делал Алексей, и даже многие его задумки все равно не оставались тайными. С первых дней жизни в Дрездене он находился под неослабным наблюдением людей, доносивших Меншикову обо всем, чем занимался царевич на чужбине. Знал обо всем и Петр.
Дела шли своим ходом. Пока Алексей скрежетал зубами от нежелания вникать в науки, канцлер граф Гаврила Иванович Головкин был сватом и вел переговоры о женитьбе его высочества цесаревича Алексея Петровича на принцессе Софии-Шарлотте бланкенбургской, внучке герцога брауншвейг-вольфенбютельского, сестра которой была в замужестве за австрийским императором Карлом VI. Родственники невесты были польщены таким сватовством. Это она, мать невесты, курфюрстина бранденбургская Софья-Шарлотта, вместе с дочерью, тоже Софьей-Шарлоттой, во время прошлой поездки царя Петра за границу имели удовольствие принимать его у себя и вместе завтракать. Тогда, проводив царственного гостя, старшая Софья-Шарлотта высказала свое суждение о посетившем их русском царе.
– Этот государь одновременно и очень добрый и очень злой. Его характер соответствует характеру его страны. Если бы он получил лучшее воспитание, то был бы превосходным человеком потому, что у него много достоинств и в их числе много природного ума, но, к сожалению, он также имеет много недостатков.
Царевич Алексей произвел на старшую Софью-Шарлотту прекрасное впечатление без каких-либо оговорок. Младшая Софья-Шарлотта промолчала, что следовало расценить как полное согласие с оценкой, данной царевичу ее матерью.
К ним в загородный замок в подкрепление к графу Головкину прибыл еще один сват – князь Борис Куракин, чтобы лицезреть невесту, – кто знает, может, будущую русскую царицу.
Князь Куракин был человеком привередливым, видал немало наизнатнейших девиц, годных царевичу в супруги, а прелести Шарлотты были весьма сомнительны, потому, наверно, ее и прятали в саксонском захолустье. Малопривлекательная, рябоватая от перенесенной оспы, с длинной плоской талией, необыкновенно тихая, будто навсегда чем-то испуганная, она, по мнению Куракина, не подходила в подруги Алексею. Слабое создание, не способное ни защитить себя, ни даже понять, что может ожидать ее в этом замужестве, она смогла бы только чахнуть, страдать и умереть. Смуглая, в отца-южанина и полуитальянца, наследного герцога Луиджи, она несла на своем лице словно какую-то тень жизни, а не самую жизнь, веселящую глаз яркими красками. В печально-тусклых ее глазах запечатлелась обреченность. Ей бы в монастырь уйти и жить там, не зная и не видя никого.
Такое впечатление произвела она на свата князя Куракина, но он об этом промолчал. Ему поручено быть сватом, и он обязанность такую честно выполнит.
В Торгау под видом съезда гостей, происходили смотрины невесты и жениха. По предположению царевича Алексея, эти смотрины ни к чему его не обязывали. Ну посидит он за столом; ну потанцует – что из этого?
Придерживая Шарлотту во время танца за плоскую талию, Алексей вспомнил слышанный когда-то смешливый рассказ отца о том, как он, будучи в Саксонии и танцуя на одном балу, чувствовал рукой дамский корсет из китового уса и думал, что у немецких дам так выпирают очень жесткие их кости. Чтобы убедиться или разувериться в этом, Алексей прощупывал бока и талию едва не обомлевшей Шарлотты, мысленно сопоставляя ее с добротно сложенной Афросиньей, и сопоставление это было не в пользу иноземки.
В Торгау шли смотрины лютеранки, а в Вене против тех смотрин велись интриги. Его высочеству наследнику царя Петра срочно подыскивали католичку. Называли дочь принца лихтенштейнского, и сам римский папа сей альянс весьма поддерживал в надежде, что многие русские перейдут в католичество. Он даже прислал в Вену опытного кардинала, сумевшего расстроить не одну нежелательную свадьбу, как утверждали сведущие люди.
После Полтавской победы цесарскому венскому двору пришлось иными глазами смотреть на Россию. Что ж, если царское величество намеревается женить сына на иноземной принцессе, то было бы лучше всего ему породниться с цесарем, который с великой радостью выдаст сестру свою или дочь – кого из них русский царевич пожелает, – и брачный союз сей перейдет в союз России с Австрией против шведов, турок и других возможных неприятелей. У цесаря нет сына, и если царское величество решит для своего царевича взять в жены дочку цесаря, то наследником австрийского престола, а в будущем и самим цесарем станет царевич Алексей. Разве можно отказаться от такого предложения?
Но вместо ожидаемой радости – в Вене огорчились. Русский посланник Урбих сообщил, что царское величество на цесарской сестре или дочери женить сына не будет, а имеет виды на дочь герцога Вольфенбютельского. В Вене же стало известно еще и другое: польский король Август готов сватать за русского царевича любую европейскую принцессу, кроме австрийской, из опасения, чтобы у русского царя с австрийским цесарем не было родства и доброго союза, при котором королям и польскому и прусскому будет очень тесно между великими державами. Узнав об этом, цесарское их величество изволили изрядно рассердиться.
В Торгау предчувствовали это. Знали, что венский двор способен на всякие каверзы, хотя Шарлотта и была родной сестрой австрийской императрицы. Трудно было понять, когда и в каких случаях у императрицы пробуждались родственные чувства. В Торгау торопились скорее все решить из опасения лишиться такого редкостного жениха. Отблеск свадьбы озарит потускневший герб вольфенбютельских Вельфов, и он снова заблестит. Дед Шарлотты, старый герцог, потерял покой и сон. Его тугое ухо улавливало слухи о злокознях венских иезуитов, и он, герцог, готов был пожертвовать всем, что у него имелось, даже давно уже истощившейся своей казной, лишь бы заполучить вожделенную российскую корону для дорогой детки Шарлотты. Успеть бы только опередить всех претенденток, а то он чувствует себя одной ногой уже в могиле. Что надо цесаревичу Алексею, будущему государю необъятной России? Если нужно, старый герцог опустится перед ним на колени, протянет руку, как за подаянием, упрашивая, умоляя, чтобы цесаревич женился на Шарлотте.
Но сам царевич Алексей все еще не придавал значения ни явным смотринам, ни заочному сватовству, дорожа своей свободой холостяка. Чтобы оттянуть время от рокового решения, он упрашивал сватов графа Гаврилу Головкина и князя Бориса Куракина получить для него позволение отца посмотреть еще других принцесс, в тайной надежде, что представится возможность уехать в Москву, оставаясь неженатым, и тогда он уговорит отца разрешить взять жену из русских. Но воля Петра была непреклонна. Он настаивал, чтобы Алексей женился именно на иноземке и был оторван от своей прежней компании святош-бородачей. Хочет посмотреть еще других принцесс-невест – пускай посмотрит, но не затягивает смотрины надолго.
О если бы царевичу понравилась какая-нибудь эрцгерцогиня, то австрийский император, цесарь Римской империи, с великой радостью выдал бы любую за него, лишь бы была на то воля его родителя царя Петра.
Нет, в Вену он, царевич, не поедет. И чего же, собственно, смотреть еще, коли не миновать женитьбы? Что одна принцесса, что другая… Все равно иноземки. Пускай уж будет та, какую видел.
– Пускай, пускай, воистину пускай, мой голубок, – подхватывал его решение главный сват Гаврила Головкин. – Принцесса Шарлотта благовоспитанная и разумная, она тебе будет пригодная. А ты, мой друг, и с Веной в хорошем свойстве будешь. Ведь Шарлотта и супруга цесаря – родные сестры. И сам цесарь, как свойственник, станет к тебе благоволить. Он ныне, почитай, совсем нами задобрен. Ему – чернобурую лисицу, да одиннадцать сороков соболей, да четыре меха горностаевых, да косяк золотой парчи, да пять косяков камки персидской золотой, да двадцать косяков камки шелковой разноцветной, – перечислял Головкин подарки, поднесенные австрийскому императору, – да седло китайское со всем убором, да ковер персидский… Он сразу подобрел и теперь вовсе не серчает, что никакую эрцгерцогиню ты не взял… И ей, императрице, Шарлоттиной сестре: тоже сорок соболей, два косяка камки персидской, да десять шелковой – по разноцветью, да еще два меха горностаевых. Куда ж им больше?! Незнамо, негадамши, за то, что чужой малый где-то невесту себе выбрал. И теперь уж, милый, отступиться невозможно, по всей родне подарки розданы. Вот так-то, голубок. Теперь женись. Совет вам, значит, и любовь.
Значит, такова судьба, и Алексею пришлось остановить свой выбор на Шарлотте.
14 октября в Торгау состоялось бракосочетание. Оно проходило без лишних людей, как бы по-домашнему. Окна кирхи были прикрыты, и свет из них ложился на аналой и одеянье пастора золотистым позументом. Алексей стоял, опустив голову, и Шарлотта, словно виноватая, не решалась ни на кого поднять увлажненных слезами глаз, оплакивающих ее девичество. Царь Петр был строгим, по-военному подтянутым, как на параде. А рядом с ним стоял наследный герцог, отец невесты, – разряженный, в тончайших кружевах и в сером, под каракульчу, чрезмерно надушенном парике, торжественный, спесиво-важный.
Старый герцог, дедушка Шарлотты, теперь мог безбоязненно опускать в могилу и вторую ногу. Внучка была осчастливлена весьма удачливым замужеством.
– Совет да любовь!
Следовало бы молодоженам на деле осуществлять это доброе пожелание и уж медовый-то месяц провести вместе, но в десять раз укорачивался им тот счастливый срок. Через три дня после свадьбы царевич Алексей получил отцовский приказ немедля отправляться в польский город Торн и позаботиться о запасах провианта для русских войск, направляемых в Померанию. Отсрочки у отца спрашивать не полагалось, но подчинись он, Алексей, такому приказу – все ближние и дальние родичи Шарлотты в один голос завопят, что муж сбежал от нее. Нет уж, как бы ты ни злился, батюшка, а сын ослушается, понеже ты не понимаешь, что нельзя подвергать сына и сноху такому конфузу.
Алексей уехал в Торн через три недели после свадьбы, да и то в Торгау был большой переполох и не обошлось без злоязычной догадки, что сбежал-таки супруг от молодой жены и, значит, не заладилась их жизнь. Ну и уж если по правде говорить, то такое суждение было недалеко от истины. Никакого прочного сближения между молодоженами не намечалось. Многое скрывал ночной мрак, и не могла Шарлотта видеть недовольного лица супруга в минуты их вынужденной близости, но чувствовала это. Да он и не старался неприязнь свою особенно скрывать, поворачивался к ней спиной и как бы тут же засыпал, чтобы не отвечать на недоуменные ее вопросы. Вспоминал Афросинью и отдавал ей предпочтение.
Раздражало и вызывало усмешку, как Шарлотта молилась. И персты-то складывала не по-людски,, и крестилась не по правилу. Надо бы сложить три пальца в щепоть и после лба и груди приложить их сначала к правому плечу, а она прикладывала сперва к левому, да из щепоти два пальца сильно выпирали, словно у староверки, раскольницы. Смех, и только! И эго его законная жена – лютеранская еретичка. Прикасайся к ней, а потом освящай себя либо кайся богу за такое прегрешение. А перекрещиваться, дура, не желает, требует стать православной. А как ежели родится ребятенок, то кем же будет? Лютеренком?.. Тьфу, пакость!..
И Алексей уже не так злился на отца за то, что тот бесцеремонно укорачивал ему не столь уж сладостный медовый месяц. К полякам в Торн приказывает ехать – ну и ладно. И тут не сахар.
Слава богу, что в Торне, справляя дела по переправе провианта для солдат, жил больше месяца один, без еретички.
Слух о разлуке новобрачных достиг Вены, и там злорадствовали. Было о чем венцам посудачить.
– Вы знаете, русский кронпринц Шарлотту бросил. Она просила два дня сроку, чтобы собрать дорожную постель, а он ей жестоко отказал и тотчас же уехал.
Известно было, что у венцев языки от зряшной болтовни и пересудов никогда не уставали, но на деле все же было не совсем так. Прожив больше месяца один, Алексей под конец вроде бы несколько соскучился по своей супруге, – пускай бы приезжала, что ли. В письме отцу писал: «Жена моя еще сюда не бывала, ожидаю вскоре, и как она будет, за людьми ее смотреть буду, чтоб они жили смирно и никакой обиды здешним людям не чинили».
Сколько бы ни было придворных у кронпринцессы, хотя бы самая малость, а следить за ними непременно следовало потому, что немцы были великие охотники кормиться за счет поляков, да и не только кормиться, а и пошарить где что у них плохо лежит, и Алексей такую их повадку знал. Разумеется, не одна же Шарлотта ехала в Торн к мужу. Надо было полякам показать, кто она теперь, и уважение, какое они оказывают наследному русскому принцу, должно в равной силе быть оказано и ей, а потому иметь кронпринцессе своих придворных было необходимо. И чем больше, тем, конечно, лучше. Алексей от изумления расширил глаза, будто в них никак не могло уместиться отображение всей многочисленной челяди, явившейся в Торн со своей царственной госпожой. На какие же средства содержать такую ораву? Самому, что ли, посылать их поляков грабить!.. Хорошо, что Шарлотта поняла всю трудность, доставленную мужу прибывшей с ней излишней дворней, и большую часть ее тут же отправила назад в Topray, но и оставшиеся люди требовали от Алексея немалой изворотливости, чтобы добывать для них прокорм. К счастью, еще не весь солдатский провиант был переправлен в Померанию и можно было пользоваться им, хотя Алексея тревожило опасение, что отец может прознать об этом и поднимет шум: не для того, дескать, припасы собирались, чтобы кормить всех дармоедов.
В Торн прибыл Меншиков, с указом царя ехать Алексею к войску в Померанию, и светлейший князь нашел великознатную чету в большой нужде. «Не мог оставить не донести о сыне вашем, – писал он царю, – что как он, так и кронпринцесса в деньгах зело великую нужду имеют; понеже здесь живут все на своем коште, а порций и раций им не определено, а что с места здешнего и было, и то самое нужное, только на управление стола их высочеств; также ни у него, ни у кронпринцессы к походу ни лошадей и никакого экипажа нет и построить не на что. О определенных ей деньгах зело просит: понеже великую имеет нужду на содержание двора своего. Я, видя, совершенную у них нужду, понеже ее высочество кронпринцесса едва не со слезами о деньгах просила, выдал ее высочеству ингерманландского полку из вычетных мундирных денег в заем 5 000 рублей. А ежели б не так, то всеконечно отсюда подняться б ей нечем».
Шарлотта, напоминая о себе, сочла необходимым польстить царю, возвеличивая его доброту, – писала: «Я бесконечно благодарна вашему царскому величеству, милостиво изволившему мне дать место дочери в своем щедром сердце».
Скорбно, со слезами на глазах провела она пасмурный день первой годовщины своей свадьбы. Ни разу в тот день не проглянуло солнце, и для Шарлотты это было как дурное предзнаменование всей ее дальнейшей жизни. Она осознавала непоправимую ошибку выхода замуж за человека, который не только не любил ее, но был почти враждебным. Царевич Алексей, едва лишь отлучался, как тут же, с облегченным сердцем, забывал о ней. Да и некогда было ему вспоминать свою благоверную потому, что повседневно был занят многими делами по поручениям отца. Из Померании пришлось срочно ехать в Петербург и, не задерживаясь там, принимать участие в Финляндском походе, а потом ехать в Старую Руссу и на Ладогу для наблюдения за постройкой судов и в письмах сообщать отцу о ходе дел, помня его предупреждение: «Ежели чего не допишешь мне на бумаге, то я допишу тебе на спине».
Исполняя приказания отца из опасения его ругани, а то и побоев, Алексей пользовался любой возможностью избегать встречи с ним. Самая фигура отца «зело ему омерзела, и для того все желал от него быть в отлучке». А когда встречи бывали все же неизбежны и его звали к отцу или к Меншикову обедать по случаю спуска на воду корабля или какого иного события, то Алексею «лучше б на каторге находиться либо в злейшей лихорадке пребывать, нежели туда идти».
Раз от раза он все больше и больше оттягивал исполнять поручения отца, претерпевая за то ругань, а порой и «оглаживающую» его спину отцовскую дубинку, и добился своего: Петр окончательно махнул на него рукой и перестал что-либо поручать.
– Слава тебе, госполи! – радостно перекрестился Алексей.
Во время его отсутствия в Петербург с немногими своими придворными приехала Шарлотта и убедилась, что положение ее ужасно. Деньги были на исходе, дом, в котором ее поместили, оказался мало пригодным для жилья. Была осенняя, холодная, дождливая пора, и в неплотно пригнанные окна поддувало.
– Боже милостивый, какие муки ожидают меня здесь?.. – спрашивала Шарлотта бога, оставившего ее своим попечением, и не ожидала никакого светлого проблеска в своей жизни, невозвратно погрязшей теперь в петербургской сырости и мгле.
VI
– Учудил наш Петра́! – крутнул головой корабельный мастер Федосей Скляев.
– Кузнец, что ль? – не понял его подручный Анисим Окупаев. – О ком говоришь?
– Царь Петра, а не кузнец. Слыхал, что задумал?
– Про женитьбу, что ль?
– Про нее. От живой-то жены.
– Да она у него постриженная, все одно что помершая.
– Что про то говорить, – отмахнулся рукой Скляев. – Не закопана еще, сталоть, не помершая.
– Ихнему величеству все дозволено. Захотел – и опять женись, сколь бы жен допрежь ни было.
– Порядок, что ль, это?
– А тебе досада, что все с одной живешь? – посмеялся Окупаев.
– Это, должно, его завидки взяли: сына оженил, а что сам-то?.. Не вдовый, не женатый и не холостой.
– Жалко погулять не позовет, а то бы мы его проздравили.
– Без нас проздравят. Он как топором с нами постучать – на равных держится, а как ежели попировать, то не с нами дружбу ведет. Будто мы пить не умеем, мимо рта пронесем, – смеялся Скляев.
– Царь, чать. А у нас, Федосей, мундирной одёжи нет, чтоб с евонными енаралами рядом сидеть.
– То так, истинно, – согласился Скляев.
В Петербурге только и разговоров было, что про задуманную царем женитьбу. Всем любопытно это событие, но лишь редкий не осуждал его. Люди разных чинов и званий одинаково думали: ну ладно, жил он столько лет с этой самой Катериной Алексеевной, содержал ее у себя, как… по-благородному если сказать – как метрессу. Ничего против этого возразить невозможно. Он живой человек, и ему по жизни это надобно. Пускай она и детей родила, он за них не ответчик, поскольку с ней под венцом не стоял. Но чтобы с такой… словом, с метрессой, теперь в церкви венчаться, для этого надо не в полном разуме быть. Пускай та, допрежняя, в Суздале живет и богу там молится, но ведь он, царь-государь, из красавиц красавицу, хоть дебелую, пышную, хоть румяную-разрумяную, молодую да статную мог бы себе в законные жены взять. А он что надумал!..
– О-ох-ти-и… – сокрушенно покачивала головой, например, царица Прасковья, никак не предполагавшая, что у деверя с его хахалицей до законной крепкой прочности дело дойдет. Ну, помстилось ей, царевой подружке, как бы царицей слыть, да ведь над тем умные люди про себя ухмылялись и понарошке ей всякие почести воздавали, чтобы тем самым царю Петру угождать, а теперь – гляди что выходит! Взаправдашной царицей станет, с ней вот, с Прасковьей, сравняется, и даже еще выше того. Да ведь она, Прасковья-то, из знатного боярского роду в царицы была взята, а откуда эта? – О-ох-ти-и!.. – вздыхала и вздыхала царица Прасковья. – Что же это такое? Или уж правда, что к последним временам дни идут?..
Пришла к ней прежняя ее верховая боярыня Секлетея Хлудова, – торопилась, запыхалась – с просьбой похлопотать за нее, чтобы на царской свадьбе дозволили ей свахой быть.
– Сама, матушка государыня, знаешь, что на знатной свадьбе положено трем свахам быть. Первая – женихова… Ну, тут даже можно и без нее, потому что жених сам невесту давно уже высватал, – сразу же отмахнулась Секлетея от первой свахи. – А невестина – какая «погуби красу, расчеши косу» называется – ей ведь неотлучно с невестой быть. И поплакать чтоб вместе об ейной красе и потом косу ей расчесать. Я ведь, матушка государыня, хорошо голосить могу, с подвоем плач вывожу и опять же взахлеб умею… Или, матушка государыня, чтобы мне дозволили пуховой свахой быть. Я бы молодых и в подклеть на постель отвела, и поутру убрала бы ее по всем правилам. Похлопочи обо мне, драгоценная матушка государыня, заставь денно и нощно богу молить за твое здравие царское…
– Постой, Секлетея, постой, – остановила ее царица Прасковья. – Как же тебе по ее красе голосить да косу расчесывать, когда не девица она? Сколь дитёв уже родила и опять, слыхать, на сносях, – доверительно сообщила Секлетее царица Прасковья. – Девичья краса-то ее невесть когда погубилась, и чего ж теперь про то вспоминать?.. Ну, а ежели стать постельно тебе, так ведь ты уберешь постель, а что поутру покажешь, какой след девичества? А главное тебе опасенье скажу, что жених-то наш… прости, господи, прегрешенье… турнет нас обеих с тобой потому, что не любит по старинному порядку все соблюдать. Он и помереть-то по правилам не дает, попов и монахов прочь гонит, и венчание у него абы как. Сына женил, и у того, бедного, никакого мальчишника не было, чтоб ему с молодечеством как следует попрощаться. – И, должно быть, от жалости к Алексею-племяннику у царицы Прасковьи на глаза слеза навернулась.
– А я было надеялась, что ты, матушка государыня, за меня словечко замолвишь, и уж я какой бы старательной себя показала, – нахваливала себя Секлетея Хлудова.
– Нет, Секлетеюшка, не хлопочи, а то еще – не ровен час – под кнут попадешь. С него всякое станет. К слову к твоему придерется, и всем твоим стараньям конец придет, только что беду себе наживешь. «А-а, – скажет, – погуби красу, расчеши косу?! А ну-ка, расчешите ее кнутом хорошенче!» – стращала Сек-летею царица Прасковья, и та, пугливо перекрестившись, отказалась от своей затеи.
– Кузнец, что ль? – не понял его подручный Анисим Окупаев. – О ком говоришь?
– Царь Петра, а не кузнец. Слыхал, что задумал?
– Про женитьбу, что ль?
– Про нее. От живой-то жены.
– Да она у него постриженная, все одно что помершая.
– Что про то говорить, – отмахнулся рукой Скляев. – Не закопана еще, сталоть, не помершая.
– Ихнему величеству все дозволено. Захотел – и опять женись, сколь бы жен допрежь ни было.
– Порядок, что ль, это?
– А тебе досада, что все с одной живешь? – посмеялся Окупаев.
– Это, должно, его завидки взяли: сына оженил, а что сам-то?.. Не вдовый, не женатый и не холостой.
– Жалко погулять не позовет, а то бы мы его проздравили.
– Без нас проздравят. Он как топором с нами постучать – на равных держится, а как ежели попировать, то не с нами дружбу ведет. Будто мы пить не умеем, мимо рта пронесем, – смеялся Скляев.
– Царь, чать. А у нас, Федосей, мундирной одёжи нет, чтоб с евонными енаралами рядом сидеть.
– То так, истинно, – согласился Скляев.
В Петербурге только и разговоров было, что про задуманную царем женитьбу. Всем любопытно это событие, но лишь редкий не осуждал его. Люди разных чинов и званий одинаково думали: ну ладно, жил он столько лет с этой самой Катериной Алексеевной, содержал ее у себя, как… по-благородному если сказать – как метрессу. Ничего против этого возразить невозможно. Он живой человек, и ему по жизни это надобно. Пускай она и детей родила, он за них не ответчик, поскольку с ней под венцом не стоял. Но чтобы с такой… словом, с метрессой, теперь в церкви венчаться, для этого надо не в полном разуме быть. Пускай та, допрежняя, в Суздале живет и богу там молится, но ведь он, царь-государь, из красавиц красавицу, хоть дебелую, пышную, хоть румяную-разрумяную, молодую да статную мог бы себе в законные жены взять. А он что надумал!..
– О-ох-ти-и… – сокрушенно покачивала головой, например, царица Прасковья, никак не предполагавшая, что у деверя с его хахалицей до законной крепкой прочности дело дойдет. Ну, помстилось ей, царевой подружке, как бы царицей слыть, да ведь над тем умные люди про себя ухмылялись и понарошке ей всякие почести воздавали, чтобы тем самым царю Петру угождать, а теперь – гляди что выходит! Взаправдашной царицей станет, с ней вот, с Прасковьей, сравняется, и даже еще выше того. Да ведь она, Прасковья-то, из знатного боярского роду в царицы была взята, а откуда эта? – О-ох-ти-и!.. – вздыхала и вздыхала царица Прасковья. – Что же это такое? Или уж правда, что к последним временам дни идут?..
Пришла к ней прежняя ее верховая боярыня Секлетея Хлудова, – торопилась, запыхалась – с просьбой похлопотать за нее, чтобы на царской свадьбе дозволили ей свахой быть.
– Сама, матушка государыня, знаешь, что на знатной свадьбе положено трем свахам быть. Первая – женихова… Ну, тут даже можно и без нее, потому что жених сам невесту давно уже высватал, – сразу же отмахнулась Секлетея от первой свахи. – А невестина – какая «погуби красу, расчеши косу» называется – ей ведь неотлучно с невестой быть. И поплакать чтоб вместе об ейной красе и потом косу ей расчесать. Я ведь, матушка государыня, хорошо голосить могу, с подвоем плач вывожу и опять же взахлеб умею… Или, матушка государыня, чтобы мне дозволили пуховой свахой быть. Я бы молодых и в подклеть на постель отвела, и поутру убрала бы ее по всем правилам. Похлопочи обо мне, драгоценная матушка государыня, заставь денно и нощно богу молить за твое здравие царское…
– Постой, Секлетея, постой, – остановила ее царица Прасковья. – Как же тебе по ее красе голосить да косу расчесывать, когда не девица она? Сколь дитёв уже родила и опять, слыхать, на сносях, – доверительно сообщила Секлетее царица Прасковья. – Девичья краса-то ее невесть когда погубилась, и чего ж теперь про то вспоминать?.. Ну, а ежели стать постельно тебе, так ведь ты уберешь постель, а что поутру покажешь, какой след девичества? А главное тебе опасенье скажу, что жених-то наш… прости, господи, прегрешенье… турнет нас обеих с тобой потому, что не любит по старинному порядку все соблюдать. Он и помереть-то по правилам не дает, попов и монахов прочь гонит, и венчание у него абы как. Сына женил, и у того, бедного, никакого мальчишника не было, чтоб ему с молодечеством как следует попрощаться. – И, должно быть, от жалости к Алексею-племяннику у царицы Прасковьи на глаза слеза навернулась.
– А я было надеялась, что ты, матушка государыня, за меня словечко замолвишь, и уж я какой бы старательной себя показала, – нахваливала себя Секлетея Хлудова.
– Нет, Секлетеюшка, не хлопочи, а то еще – не ровен час – под кнут попадешь. С него всякое станет. К слову к твоему придерется, и всем твоим стараньям конец придет, только что беду себе наживешь. «А-а, – скажет, – погуби красу, расчеши косу?! А ну-ка, расчешите ее кнутом хорошенче!» – стращала Сек-летею царица Прасковья, и та, пугливо перекрестившись, отказалась от своей затеи.
VII
Сорок лет ему, а жизнь все какая-то походная да бивуачная. От года к году, из месяца в месяц, а потом и со дня на день собирался он по-доброму затеплить свой семейный очаг, чтобы с полным правом сознавать себя отцом и мужем, а то дети словно не его и жена не жена, а поначалу случайно повстречавшаяся и ставшая вдруг спутницей его скитальческой жизни.
За эти годы на его глазах старели люди, и многие уже покинули суетный сей мир, тем самым предупреждая и его, царя Петра, что не минует и он последовать за ними. Что говорить, уже перешагнул свой Рубикон, и жизнь пошла на убыль, и нечего ему, Петру, раздумывать да убеждать себя, что надобно жениться. Никакой ошибки в том не произойдет.
За эти годы на его глазах старели люди, и многие уже покинули суетный сей мир, тем самым предупреждая и его, царя Петра, что не минует и он последовать за ними. Что говорить, уже перешагнул свой Рубикон, и жизнь пошла на убыль, и нечего ему, Петру, раздумывать да убеждать себя, что надобно жениться. Никакой ошибки в том не произойдет.