Страница:
Как только, представляясь Анне, назвал себя, у нее аж дух перехватило: Монс, брат той самой Монсихи, царевой зазнобы из Немецкой слободы. Говорили, что недавно померла, а была больно красивая. По брату видно – тоже красавец из красавцев. Вот с кого парсуну-то писать! На заглядение. Уродится же такой, что глаз не оторвать.
Разговаривать с ним нужно, беседой занимать, а нужных слов никак не подобрать. Хорошо, что сам он оказался говорливый и вроде бы не замечал ее неловкости. Свободнее почувствовала себя Анна, когда сели за стол. Тут можно было, слегка кивая головой, как бы соглашаться со словами Монса и тем проявлять к нему внимание, а главное – чтоб руки были заняты – почаще наполнять гостю чарку. Монс только успевал благодарить и чокаться с хозяйкой.
После сытного обеда и заздравных чарок Вилима Монса начинало клонить ко сну. Надо было благодарить гостеприимную хозяйку и отправляться в обратный путь.
В обратный?.. Уже в обратный путь?.. Не отдохнув?.. И на ночь глядя, ведь уже смеркается. Нет, нет, гость не заставит хозяйку беспокоиться, мало ли что ночью может случиться, дороги ведь небезопасны.
Конечно, утром выехать спокойнее и, если так, то…
– Так, только так! – безоговорочно решала, почти приказывала Анна.
– Я бесконечно благодарен, герцогиня, за вашу заботливость и доброту, – повиновался Монс.
– Вот и отлично. Отдыхайте. Спокойной ночи, – пожелала ему Анна и сказала фрейлине, чтобы та показала комнату, где гость будет отдыхать.
Вечер, перешедший в ночь, закутал замок непроницаемой тьмой, не светилось ни одно окно. Монс видел уже не первый сон, когда бесшумно приоткрылась дверь и в комнату кто-то вошел, прикрывая рукой горящую свечу. Сон Монса прервался.
– Кто здесь?
– Извините… Служанка позабыла принести свечу.
Монс улыбнулся. Анна наклонилась над ним и, погасив свечу, тихонько засмеялась.
– Я знал, что ты придешь, – проговорил он, сжимая ее руку.
Кто его знает, может, придумал сказать это, а может, и на самом деле ждал ее.
IV
V
Разговаривать с ним нужно, беседой занимать, а нужных слов никак не подобрать. Хорошо, что сам он оказался говорливый и вроде бы не замечал ее неловкости. Свободнее почувствовала себя Анна, когда сели за стол. Тут можно было, слегка кивая головой, как бы соглашаться со словами Монса и тем проявлять к нему внимание, а главное – чтоб руки были заняты – почаще наполнять гостю чарку. Монс только успевал благодарить и чокаться с хозяйкой.
После сытного обеда и заздравных чарок Вилима Монса начинало клонить ко сну. Надо было благодарить гостеприимную хозяйку и отправляться в обратный путь.
В обратный?.. Уже в обратный путь?.. Не отдохнув?.. И на ночь глядя, ведь уже смеркается. Нет, нет, гость не заставит хозяйку беспокоиться, мало ли что ночью может случиться, дороги ведь небезопасны.
Конечно, утром выехать спокойнее и, если так, то…
– Так, только так! – безоговорочно решала, почти приказывала Анна.
– Я бесконечно благодарен, герцогиня, за вашу заботливость и доброту, – повиновался Монс.
– Вот и отлично. Отдыхайте. Спокойной ночи, – пожелала ему Анна и сказала фрейлине, чтобы та показала комнату, где гость будет отдыхать.
Вечер, перешедший в ночь, закутал замок непроницаемой тьмой, не светилось ни одно окно. Монс видел уже не первый сон, когда бесшумно приоткрылась дверь и в комнату кто-то вошел, прикрывая рукой горящую свечу. Сон Монса прервался.
– Кто здесь?
– Извините… Служанка позабыла принести свечу.
Монс улыбнулся. Анна наклонилась над ним и, погасив свечу, тихонько засмеялась.
– Я знал, что ты придешь, – проговорил он, сжимая ее руку.
Кто его знает, может, придумал сказать это, а может, и на самом деле ждал ее.
IV
Военные действия поутихли, и Петр решил навести должный порядок в обучении будущих солдат и офицеров. На военную службу дворянин зачислялся с пятнадцати лет и должен был начинать ее, по выражению Петра, «с фундамента», что означало – рядовым солдатом в армии и матросом во флоте, и царь старался строго следить, чтобы дворяне были при деле.
Набирая недорослей для обучения в навигацкой школе, царь делал им свой смотр: приподняв волосы со лба будущего ученика, смотрел ему в глаза, стараясь угадать способности: «В сем малом будет путь…», «Станет стараться, тогда мои сомнения развеет…», «Ладно, увидим, что получится…» – каждого сопровождал теми или иными напутствиями. Распределяя дворян по полкам и школам, ставил условные «крыжи» против фамилий людей, годных в службу, в московское или в заморское учение. Ученики навигацкой школы по ее окончании «не к единому мореплаванию должны быть потребны, но к артиллерии и гражданству». Петр надеялся, что обученные люди, многое познав, многое еще и откроют, и среди тех открытий, возможно, будут философский камень, квадратура круга, вечный свет и вечный двигатель. За изобретение вечного двигателя назначал награду – тридцать тысяч рублей.
Строгости были большие, а все же находились ловкачи, старавшиеся обойти закон. Указом 1714 года царь повелевал: «Понеже многие производят сродников своих и друзей в офицеры из молодых, кои с фундамента солдатского дела не знают, ибо не служили в низких чинах, а иные служили только для вида по нескольку недель, а потому таким потребно составить ведомость, сколько есть таких неправильных чинов, и вперед, сказать указ, чтоб и дворянский народ и иных со стороны отнюдь не писать, которые не служили солдатами в гвардии». Список лиц, производимых в офицерские чины, Петр часто просматривал сам, и беда была как самому неправильно произведенному, так и допустившему такой подвох.
Непорядков было много, «ибо не без греха есть в том, – писал Петр, – что такие, которые много служили, те забыты и скитаются, а которые нигде не служили, тунеядцы, те многие по прихотям губернаторским взысканы чинами и получают жалованье довольное».
Оказалось немало дворян, умевших раздачей взяток и другими уловками избегать государевой службы и «прохлаждались лежебоками по своим деревням. Много было послано указов во все города о дворянских недорослях и самого дворянина, чтобы оный был прислан по государеву требованию, а он по старому уложению дожидается третьего указу, и буде ничем отбыть не могут, то уже тогда пришлют. И в таком ослушании указов иные дворяне уже состарились в деревнях живучи, а на службе и одной ногою не бывали».
Прости-прощай, вольготная жизнь под родительским кровом, прощайте, утехи молодеческие, барское разудалое раздолье, безунывная жизнь, – царь Петр до всех добрался, требуя службы от одних, ученья – от других.
В классах московской навигацкой школы число учеников перевалило за четыре сотни, и в помощь главному учителю Леонтию Магницкому для наблюдения за школярами было велено выбрать из них же «десятских добрых людей, и всякому смотреть в своем десятке или отделении, чтобы ученики не пьянствовали, от учения самовольно не отлучались, драк ни с кем и обид никому ни в чем не чинили». За провинность учеников стегали плетьми приставленные для того солдаты, состоявшие при школьной канцелярии.
Если при перекличке обнаруживалось, что кого-то из учеников нет, то за эти «неты» с состоятельных дворянских сыновей за прогульные дни взимались большие штрафы – по пяти, десяти, а то и по пятнадцати рублей, и те деньги взыскивались строго. У виновных забирали их холопов и били на правеже по ногам до тех пор, покуда господин не доставит требуемых денег за прогул и выручку своих холопей. А ежели у загулявшего холопов не было, то ставили на правеже его самого, давая знать о том родителям, и били до тех пор, пока родные не откупятся или товарищи не сложатся и не уплатят штрафа.
За побег ученику грозила смертная казнь, а родственникам за ходатайства о снисхождении – галерная или иная каторга. В учебных классах строго запрещалось устраивать большое шумство. Выбранные десятские не могли наводить порядок из опасения прослыть ябедниками и вызвать ненависть товарищей. Тогда, по приказанию царя, в каждый класс посажен был особый дядька из старых солдат, коему вменялось в обязанность «иметь хлыст в руке; и буде кто из учеников станет бесчинствовать, оным хлыстом хлестать, не взирая, какой бы знатной фамилии ученик ни был», да следить еще, чтоб не заглядывали в окна, потому как «вид на улицу похищает мысли молодых людей и подлежать учениям не допускает».
Великовозрастные школяры не прочь были пригубить чарочку, в хмельном пылу подраться с обывателями, забраться в чужую кладовую и пошарить там, а то из озорства разобрать, сломать забор или припереть дверь дома так, чтобы хозяевам не выйти. Пойманные на месте школяры – проси не проси пощады – тяжко расплачивались за свои бесчинства.
Хотя и грозила жесточайшая расправа за побеги, но когда казною отпуск денег надолго задерживался, многие все же разбегались. Так случилось и в 1714 году во время заграничного путешествия царя Петра, – ученики пять месяцев не получали кормовых. Генерал-адмиралу Апраксину, в ведении которого находилась навигацкая школа, было отправлено донесение о том, что оставшиеся школяры «не только проели свои кафтаны, но истинно босыми ногами ходя, просят милостыню у окон»; что ежели школе дальше быть, то «ей потребны деньги, а коли оные даваться не будут, то лучше всех распустить, понеже от нищенства и глада является от школяров многие плутости». Эти «плутости» доходили до того, что ученики собирались в шайки для разбойных нападений на погреба и кладовые градожителей, а те, защищая свое добро, гонялись за навигаторами с дрекольем и спускали на них цепных собак.
– О сколь великие беды и от учения и от государевой службы, – стонали господа дворяне.
Воинская служба издавна велась на Руси, и дворяне еще кое-как мирились с такой жизненной тягостью, но назначение во флот было равносильно великому несчастью. Как им, сухопутным, знавшим лишь свои поместные речки, отдавать себя на произвол Нептуновой власти в безбрежных и вельми глубоких морях?.. При мысли об этом в глазах мутилось и начиналось помрачение ума. Но потому, что отважных до морского учения было мало, царь Петр очень радовался успехам каждого из них. Всем навигаторам ставился в пример Конон Зотов, сын первого учителя царя Никиты Зотова, потешного прейсбургского патриарха всешутейшего и всепьянейшего собора. Его сын Конон был послан в Англию изучать навигацию и сопричастные с ней мореходные науки и, когда успешно закончил курс, то просил отца исхлопотать у государя продление учения, чтобы познать все сложности и тонкости умелого мореплавателя. Никита Зотов отвечал ему: «Просишь меня, дабы позволено было тебе в Англии еще служить на кораблях; которое письмо изволил великий государь вычесть и с премногою милостью тебя похвалить и за первого охотника на те государские любимые дела вменить, и десницею своею то письмо благословить и про твое недостойное такие монаршеские милости здоровьишко пить кубок венгерского, а потом изволил к тебе с великою милостью писать, о чем мы попремногу радуемся».
В своем письме Конону Зотову Петр писал:
«Вчерашнего дня я видел письмо у отца вашего от вас ко оному писанное, в котором смысл тот есть, чтоб вам обучиться службе на море принадлежащей; которое ваше желание зело мы любезно приняли и можем так сказать, что мы ни от единого человека из россиян такого подобного прошения не слыхали, в котором вы первый обрелись, понеже зело редко случается, дабы кто из молодых, оставя в компаниях забавы, своею волею шуму морского слушать хотел. Впрочем желаем, дабы господь-бог вам в сем (зело изрядном и едва не первом на свете почитаемом) деле благословил и счастливо во свое время к отечеству возвратил. Piter».
Без промашки в отборе людей не обходилось. Были такие, что воды пуще огня страшились, – и качка их одолевала, и морская болезнь с ног валила. Но и не один Конон Зотов смельчаком себя проявил. Едва ли в чем уступал ему ученик венецейской навигацкой школы Димитрий Шорников, заслуживший похвалу при самых строгих испытаниях. Царь Петр самолично делал ему проверку знаний корабельных снастей и подачи команд, довольствуясь скорыми и четкими ответами, а также и тем отзывом, какой дали о Шорникове его корабельные учителя.
Вот появляются и свои обученные командиры морского флота государства Российского.
Слов нет, были трудности и опасности. Море не только укачивало-убаюкивало, а не раз свирепело и в оскале белокипенных волн норовило с самого высокого своего гребня провалить корабль в пучину на потеху Нептуновой челяди. Теперь все трудности и опасности, сопутствовавшие учению, оставались позади, – впереди будут трудности и опасности самой жизни, несравнимо более сильные, нежели в минувшую пору. Но все равно была неизбывная радость от вступления в жизнь, полную надежд на удачливые и по молодости светозарные дни. Не только провидневшимся рассветом на будущее, а блистающими метились Димитрию Шорникову все его новые дни. Сам царь Петр приказал ему осмотреть портовые сооружения в Либаве и Виндаве, а потом повстречаться в Митаве с Петром Бестужевым, гофмейстером двора герцогини и царевны Анны Ивановны, и сообщить ему для передачи курляндскому сейму, какие работы следует произвести в тех портах, чтобы они могли принимать корабли. Шорников был весь внимание, но из всего сказанного самым главным было для него – побывать в Митаве и увидеть в герцогском замке ее, ту самую… Митька чувствовал, что лицо его то вдруг начинало жарко пылать, а то холодело при мысли о предстоящей встрече. Вгляделся бы царь попристальнее, заметил бы перемену на лице послушного моряка.
За минуту до этого Митька хотел просить царского дозволения съездить на недолгую побывку на Урал, где отец построил железоделательный завод, повидаться с ним и про все его дела разузнать. Писал отец, что по милости государя ему, новому промышленнику Артамону Лукичу Шорникову, уральскими властями три повинных башкирских аула в постоянное владение к заводу приписаны, что заводское дело ходко пошло и от того следует ожидать хороший прибыток, или, говоря по-негоцианскому, дивидент.
Хотелось бы Митьке отца повидать и на завод посмотреть; льстило молодецкому честолюбию явиться начальствующим лицом в Либаву и Виндаву, где все тамошние власти будут беспрекословно послушны ему, посланцу самого государя, но разве можно все это сравнить со счастливой возможностью увидеться с нею, с той, не раз во сне снившейся, самой распрекрасной царевной. Подождет отец со своим заводом, подождут и Либава с Виндавой, нет и не может быть ничего дороже и желательнее незамедлительного посещения Митавы. Первым делом – туда. А потом, осмотрев причалы в Либаве и Виндаве, он снова вернется в митавский замок, чтобы поставить Бестужева в известность о состоянии тех портов, и снова увидит ее – герцогиню, царевну, властительницу его дум и чаяний.
Не на тройке, непрестанно подгоняемой ямщиком, а на крыльях летел по Курляндии Митька Шорников, нет-нет да ощупывая в кармане флакончик «Вздохов амура». В одной из новомодных петербургских лавок сумел раздобыть, чтобы от самого сердца преподнести эти «Вздохи» Анне Ивановне. Как-то она встретит его? Припомнит ли посещение лавки в гостином дворе и его, Митькину, расторопность, когда примерял на девичьи ее пальцы разные перстенечки? Вдруг узнает и улыбнется! Да для ради такой минуты он, он… Никак не мог придумать, что бы он мог тогда сделать с лихой радости, переполнявшей сердце, да и задубасил кулаками по спине ямщика, чтобы мчал скорее.
– На водку рублем одарю. Гони знай! – кричал ему.
А когда подкатил к митавскому замку – оторопел. Обещанных ямщику денег за лихость езды не пожалел, расплатился сполна, а как дальше быть – от волнения дух захватывало.
Во все годы навигацкого своего учения вспоминал о ней, и казалось, что рука все еще продолжала ощущать прикосновение к ее пальцам, а на этой вот левой щеке будто навсегда запечатлелось царственное дыхание ее высочества. Царевна ведь! Словно в сказке все было, и для него, Митьки Шорникова, живой явью сказка та обернулась. И вот – снова явь, возникшая из мечты.
Коробочка со скляницей «Вздохов амура» зажата в руке, – и не духи даже это, а самые нежнейшие Митькины чувства наполнили благоуханный сей пузыречек, чтобы их вдыхала царевна в себя.
С замирающим сердцем вошел Митька под своды герцогского замка. Мысленно перекрестился, готовясь к предстоящему свиданию, и сказал служанке, чтобы доложила о нем, окончившем навигацкое обучение младшем офицере морского флота Шорникове.
А служанка перепутала, сказав:
– Навигацкого обучения младший шорник.
– Шорник?.. Хомуты, что ли, делать?.. Не надобно мне.
Служанка передала посетителю слова герцогини, повергнув его в замешательство.
– Доложи, что я приехал либавский и виндавский порты осмотреть.
Долго переминался Митька с ноги на ногу, стоя перед дверью, за которой скрылась служанка.
– Чего он пристал? – возмутилась Анна. – Турни его хорошенько… Постой… Нацеди мне еще романейки.
В третий раз пришлось Митьке просить доложить о себе:
– Из Петербурга я. По государеву повелению.
Анна по-своему поняла это: очередной подосланный соглядатаем явился. Раскрасневшись от негодования, она притопнула на служанку и сильным толчком ноги распахнула дверь.
– Кто такой? Чего пристаешь?..
Перед Митькой стояла озлобленная, растолстевшая, неряшливо одетая, с плохо прибранными волосами герцогиня, мало что сохранившая в своем облике от той шестнадцатилетней царевны, какой помнилась ему все эти годы.
– Кто такой? – повысив голос, повторила она, и на Митьку пахнуло терпким винным перегаром, словно исходившим от ее гневных слов.
Он растерялся, почувствовал, как мгновенно пересохло во рту, а язык будто одеревенел. Анне показалось, что она где-то видела этого человека, но где и когда – припомнить не могла. Да и не для чего вспоминать, мало ли кто и когда ей на глаза попадался.
– Отвечай, когда спрашиваю! – прикрикнула на него.
– Прибыл в Курляндию для осмотра морских портов. А в том году, когда вы приехали в Петербург, имел честь видеть ваше высочество, и в память о том дозвольте преподнести… – торопился, захлебывался словами Митька, подавая Анне «Вздохи амура».
– Что это? – с некоторой настороженностью пригляделась она к овальной атласной коробочке, отороченной будто бы золотым позументом, на которой был изображен короткокрылый, пузатенький, задравший вверх одну ножку амур. И сразу как бы поднялась невидимая пелена, скрывавшая от Анны ее отдаленное прошлое; явственно припомнился петербургский гостиный двор и та лавка с заманчивыми товарами, среди которых пленяли ее и этакие вот нежнодуховитые «Вздохи амура». Что следовало делать теперь? Не умилиться же этому воспоминанию и тем самым как бы поддаться на предложенную приманку. Поморщившись от неприятной отрыжки, вызванной романеей, коротко поколебавшись, Анна решила, что лучше всего проявить строгость и даже негодование: – Вон как ловко придумал! – язвительно проговорила она и хрипло захохотала. – Подкупить, задобрить меня захотел, чтобы комендантом в порту тебя сделала, – и хохотала еще громче, отфыркиваясь и брызгая слюной.
– Никак нет, ваше высочество… Не хотел я… – возражал Митька.
– Ух, расчувствовал, умилил… коробочку преподнес… – не слушая его, продолжала хохотать Анна и отмахивалась рукой.
– Я к вам, ваше высочество, с самыми лучшими чувствами, – лепетал обескураженный Митька. – Ни о какой служебной выгоде не помышлял, а от чистого сердца, от души…
Должно быть, сильнее подействовала романея, возбуждая кичливость герцогини. Еще перечить смеет! Вздумал духами прельстить, будто она их никогда не видала. У нее в спальной вон сколько разных пузырьков понаставлено. Да и что она долго с ним разговаривает?!
– Вон отселева! – с подобающей герцогине властностью выкрикнула она и притопнула ногой. Коробочка со «Вздохами амура» в руке… И отшвырнула ее в угол комнаты. – Запороть прикажу! – кричала на Митьку герцогиня Анна Ивановна, и он, не успев опомниться, выскочил наружу.
Разгоряченная от хмеля и от негодования, Анна отхлестала по щекам служанку – зачем приводит к ней всякого худородного?.. А потом, отхлебнув еще романейки, несколько одумалась; может, зазря шумствовала? Явившийся человек вполне по виду приглядный и по разговору почтительный. Тот самый, что в гостином дворе в Петербурге товары показывал. Может, что-нибудь интересное рассказал бы, чего она в этой Митаве никогда не узнает, время веселей бы прошло. Не жалко бы за то и романеей его угостить. Может, и ночевать бы оставила, хоть он и невысокого звания. Бирон и Монс, что недавно был, тоже незнатные.
И, обидевшись на себя, огорченно вздохнула. Велела брошенную коробочку принести. Наверно, от тех «Вздохов амура» ничего не осталось, разбилась скляница от удара. Нет, оказалась цела. Только коробочка от удара несколько сплюснулась и в ней от духовитого пузыречка как бы слеза капелькой навернулась. Ой, и что же это она, Анна, столь невоздержанная в обхождении с людьми и бывает вот, что самой же себе вредит.
Опечаленно повздыхала и нацедила себе еще романейки.
Набирая недорослей для обучения в навигацкой школе, царь делал им свой смотр: приподняв волосы со лба будущего ученика, смотрел ему в глаза, стараясь угадать способности: «В сем малом будет путь…», «Станет стараться, тогда мои сомнения развеет…», «Ладно, увидим, что получится…» – каждого сопровождал теми или иными напутствиями. Распределяя дворян по полкам и школам, ставил условные «крыжи» против фамилий людей, годных в службу, в московское или в заморское учение. Ученики навигацкой школы по ее окончании «не к единому мореплаванию должны быть потребны, но к артиллерии и гражданству». Петр надеялся, что обученные люди, многое познав, многое еще и откроют, и среди тех открытий, возможно, будут философский камень, квадратура круга, вечный свет и вечный двигатель. За изобретение вечного двигателя назначал награду – тридцать тысяч рублей.
Строгости были большие, а все же находились ловкачи, старавшиеся обойти закон. Указом 1714 года царь повелевал: «Понеже многие производят сродников своих и друзей в офицеры из молодых, кои с фундамента солдатского дела не знают, ибо не служили в низких чинах, а иные служили только для вида по нескольку недель, а потому таким потребно составить ведомость, сколько есть таких неправильных чинов, и вперед, сказать указ, чтоб и дворянский народ и иных со стороны отнюдь не писать, которые не служили солдатами в гвардии». Список лиц, производимых в офицерские чины, Петр часто просматривал сам, и беда была как самому неправильно произведенному, так и допустившему такой подвох.
Непорядков было много, «ибо не без греха есть в том, – писал Петр, – что такие, которые много служили, те забыты и скитаются, а которые нигде не служили, тунеядцы, те многие по прихотям губернаторским взысканы чинами и получают жалованье довольное».
Оказалось немало дворян, умевших раздачей взяток и другими уловками избегать государевой службы и «прохлаждались лежебоками по своим деревням. Много было послано указов во все города о дворянских недорослях и самого дворянина, чтобы оный был прислан по государеву требованию, а он по старому уложению дожидается третьего указу, и буде ничем отбыть не могут, то уже тогда пришлют. И в таком ослушании указов иные дворяне уже состарились в деревнях живучи, а на службе и одной ногою не бывали».
Прости-прощай, вольготная жизнь под родительским кровом, прощайте, утехи молодеческие, барское разудалое раздолье, безунывная жизнь, – царь Петр до всех добрался, требуя службы от одних, ученья – от других.
В классах московской навигацкой школы число учеников перевалило за четыре сотни, и в помощь главному учителю Леонтию Магницкому для наблюдения за школярами было велено выбрать из них же «десятских добрых людей, и всякому смотреть в своем десятке или отделении, чтобы ученики не пьянствовали, от учения самовольно не отлучались, драк ни с кем и обид никому ни в чем не чинили». За провинность учеников стегали плетьми приставленные для того солдаты, состоявшие при школьной канцелярии.
Если при перекличке обнаруживалось, что кого-то из учеников нет, то за эти «неты» с состоятельных дворянских сыновей за прогульные дни взимались большие штрафы – по пяти, десяти, а то и по пятнадцати рублей, и те деньги взыскивались строго. У виновных забирали их холопов и били на правеже по ногам до тех пор, покуда господин не доставит требуемых денег за прогул и выручку своих холопей. А ежели у загулявшего холопов не было, то ставили на правеже его самого, давая знать о том родителям, и били до тех пор, пока родные не откупятся или товарищи не сложатся и не уплатят штрафа.
За побег ученику грозила смертная казнь, а родственникам за ходатайства о снисхождении – галерная или иная каторга. В учебных классах строго запрещалось устраивать большое шумство. Выбранные десятские не могли наводить порядок из опасения прослыть ябедниками и вызвать ненависть товарищей. Тогда, по приказанию царя, в каждый класс посажен был особый дядька из старых солдат, коему вменялось в обязанность «иметь хлыст в руке; и буде кто из учеников станет бесчинствовать, оным хлыстом хлестать, не взирая, какой бы знатной фамилии ученик ни был», да следить еще, чтоб не заглядывали в окна, потому как «вид на улицу похищает мысли молодых людей и подлежать учениям не допускает».
Великовозрастные школяры не прочь были пригубить чарочку, в хмельном пылу подраться с обывателями, забраться в чужую кладовую и пошарить там, а то из озорства разобрать, сломать забор или припереть дверь дома так, чтобы хозяевам не выйти. Пойманные на месте школяры – проси не проси пощады – тяжко расплачивались за свои бесчинства.
Хотя и грозила жесточайшая расправа за побеги, но когда казною отпуск денег надолго задерживался, многие все же разбегались. Так случилось и в 1714 году во время заграничного путешествия царя Петра, – ученики пять месяцев не получали кормовых. Генерал-адмиралу Апраксину, в ведении которого находилась навигацкая школа, было отправлено донесение о том, что оставшиеся школяры «не только проели свои кафтаны, но истинно босыми ногами ходя, просят милостыню у окон»; что ежели школе дальше быть, то «ей потребны деньги, а коли оные даваться не будут, то лучше всех распустить, понеже от нищенства и глада является от школяров многие плутости». Эти «плутости» доходили до того, что ученики собирались в шайки для разбойных нападений на погреба и кладовые градожителей, а те, защищая свое добро, гонялись за навигаторами с дрекольем и спускали на них цепных собак.
– О сколь великие беды и от учения и от государевой службы, – стонали господа дворяне.
Воинская служба издавна велась на Руси, и дворяне еще кое-как мирились с такой жизненной тягостью, но назначение во флот было равносильно великому несчастью. Как им, сухопутным, знавшим лишь свои поместные речки, отдавать себя на произвол Нептуновой власти в безбрежных и вельми глубоких морях?.. При мысли об этом в глазах мутилось и начиналось помрачение ума. Но потому, что отважных до морского учения было мало, царь Петр очень радовался успехам каждого из них. Всем навигаторам ставился в пример Конон Зотов, сын первого учителя царя Никиты Зотова, потешного прейсбургского патриарха всешутейшего и всепьянейшего собора. Его сын Конон был послан в Англию изучать навигацию и сопричастные с ней мореходные науки и, когда успешно закончил курс, то просил отца исхлопотать у государя продление учения, чтобы познать все сложности и тонкости умелого мореплавателя. Никита Зотов отвечал ему: «Просишь меня, дабы позволено было тебе в Англии еще служить на кораблях; которое письмо изволил великий государь вычесть и с премногою милостью тебя похвалить и за первого охотника на те государские любимые дела вменить, и десницею своею то письмо благословить и про твое недостойное такие монаршеские милости здоровьишко пить кубок венгерского, а потом изволил к тебе с великою милостью писать, о чем мы попремногу радуемся».
В своем письме Конону Зотову Петр писал:
«Вчерашнего дня я видел письмо у отца вашего от вас ко оному писанное, в котором смысл тот есть, чтоб вам обучиться службе на море принадлежащей; которое ваше желание зело мы любезно приняли и можем так сказать, что мы ни от единого человека из россиян такого подобного прошения не слыхали, в котором вы первый обрелись, понеже зело редко случается, дабы кто из молодых, оставя в компаниях забавы, своею волею шуму морского слушать хотел. Впрочем желаем, дабы господь-бог вам в сем (зело изрядном и едва не первом на свете почитаемом) деле благословил и счастливо во свое время к отечеству возвратил. Piter».
Без промашки в отборе людей не обходилось. Были такие, что воды пуще огня страшились, – и качка их одолевала, и морская болезнь с ног валила. Но и не один Конон Зотов смельчаком себя проявил. Едва ли в чем уступал ему ученик венецейской навигацкой школы Димитрий Шорников, заслуживший похвалу при самых строгих испытаниях. Царь Петр самолично делал ему проверку знаний корабельных снастей и подачи команд, довольствуясь скорыми и четкими ответами, а также и тем отзывом, какой дали о Шорникове его корабельные учителя.
Вот появляются и свои обученные командиры морского флота государства Российского.
Слов нет, были трудности и опасности. Море не только укачивало-убаюкивало, а не раз свирепело и в оскале белокипенных волн норовило с самого высокого своего гребня провалить корабль в пучину на потеху Нептуновой челяди. Теперь все трудности и опасности, сопутствовавшие учению, оставались позади, – впереди будут трудности и опасности самой жизни, несравнимо более сильные, нежели в минувшую пору. Но все равно была неизбывная радость от вступления в жизнь, полную надежд на удачливые и по молодости светозарные дни. Не только провидневшимся рассветом на будущее, а блистающими метились Димитрию Шорникову все его новые дни. Сам царь Петр приказал ему осмотреть портовые сооружения в Либаве и Виндаве, а потом повстречаться в Митаве с Петром Бестужевым, гофмейстером двора герцогини и царевны Анны Ивановны, и сообщить ему для передачи курляндскому сейму, какие работы следует произвести в тех портах, чтобы они могли принимать корабли. Шорников был весь внимание, но из всего сказанного самым главным было для него – побывать в Митаве и увидеть в герцогском замке ее, ту самую… Митька чувствовал, что лицо его то вдруг начинало жарко пылать, а то холодело при мысли о предстоящей встрече. Вгляделся бы царь попристальнее, заметил бы перемену на лице послушного моряка.
За минуту до этого Митька хотел просить царского дозволения съездить на недолгую побывку на Урал, где отец построил железоделательный завод, повидаться с ним и про все его дела разузнать. Писал отец, что по милости государя ему, новому промышленнику Артамону Лукичу Шорникову, уральскими властями три повинных башкирских аула в постоянное владение к заводу приписаны, что заводское дело ходко пошло и от того следует ожидать хороший прибыток, или, говоря по-негоцианскому, дивидент.
Хотелось бы Митьке отца повидать и на завод посмотреть; льстило молодецкому честолюбию явиться начальствующим лицом в Либаву и Виндаву, где все тамошние власти будут беспрекословно послушны ему, посланцу самого государя, но разве можно все это сравнить со счастливой возможностью увидеться с нею, с той, не раз во сне снившейся, самой распрекрасной царевной. Подождет отец со своим заводом, подождут и Либава с Виндавой, нет и не может быть ничего дороже и желательнее незамедлительного посещения Митавы. Первым делом – туда. А потом, осмотрев причалы в Либаве и Виндаве, он снова вернется в митавский замок, чтобы поставить Бестужева в известность о состоянии тех портов, и снова увидит ее – герцогиню, царевну, властительницу его дум и чаяний.
Не на тройке, непрестанно подгоняемой ямщиком, а на крыльях летел по Курляндии Митька Шорников, нет-нет да ощупывая в кармане флакончик «Вздохов амура». В одной из новомодных петербургских лавок сумел раздобыть, чтобы от самого сердца преподнести эти «Вздохи» Анне Ивановне. Как-то она встретит его? Припомнит ли посещение лавки в гостином дворе и его, Митькину, расторопность, когда примерял на девичьи ее пальцы разные перстенечки? Вдруг узнает и улыбнется! Да для ради такой минуты он, он… Никак не мог придумать, что бы он мог тогда сделать с лихой радости, переполнявшей сердце, да и задубасил кулаками по спине ямщика, чтобы мчал скорее.
– На водку рублем одарю. Гони знай! – кричал ему.
А когда подкатил к митавскому замку – оторопел. Обещанных ямщику денег за лихость езды не пожалел, расплатился сполна, а как дальше быть – от волнения дух захватывало.
Во все годы навигацкого своего учения вспоминал о ней, и казалось, что рука все еще продолжала ощущать прикосновение к ее пальцам, а на этой вот левой щеке будто навсегда запечатлелось царственное дыхание ее высочества. Царевна ведь! Словно в сказке все было, и для него, Митьки Шорникова, живой явью сказка та обернулась. И вот – снова явь, возникшая из мечты.
Коробочка со скляницей «Вздохов амура» зажата в руке, – и не духи даже это, а самые нежнейшие Митькины чувства наполнили благоуханный сей пузыречек, чтобы их вдыхала царевна в себя.
С замирающим сердцем вошел Митька под своды герцогского замка. Мысленно перекрестился, готовясь к предстоящему свиданию, и сказал служанке, чтобы доложила о нем, окончившем навигацкое обучение младшем офицере морского флота Шорникове.
А служанка перепутала, сказав:
– Навигацкого обучения младший шорник.
– Шорник?.. Хомуты, что ли, делать?.. Не надобно мне.
Служанка передала посетителю слова герцогини, повергнув его в замешательство.
– Доложи, что я приехал либавский и виндавский порты осмотреть.
Долго переминался Митька с ноги на ногу, стоя перед дверью, за которой скрылась служанка.
– Чего он пристал? – возмутилась Анна. – Турни его хорошенько… Постой… Нацеди мне еще романейки.
В третий раз пришлось Митьке просить доложить о себе:
– Из Петербурга я. По государеву повелению.
Анна по-своему поняла это: очередной подосланный соглядатаем явился. Раскрасневшись от негодования, она притопнула на служанку и сильным толчком ноги распахнула дверь.
– Кто такой? Чего пристаешь?..
Перед Митькой стояла озлобленная, растолстевшая, неряшливо одетая, с плохо прибранными волосами герцогиня, мало что сохранившая в своем облике от той шестнадцатилетней царевны, какой помнилась ему все эти годы.
– Кто такой? – повысив голос, повторила она, и на Митьку пахнуло терпким винным перегаром, словно исходившим от ее гневных слов.
Он растерялся, почувствовал, как мгновенно пересохло во рту, а язык будто одеревенел. Анне показалось, что она где-то видела этого человека, но где и когда – припомнить не могла. Да и не для чего вспоминать, мало ли кто и когда ей на глаза попадался.
– Отвечай, когда спрашиваю! – прикрикнула на него.
– Прибыл в Курляндию для осмотра морских портов. А в том году, когда вы приехали в Петербург, имел честь видеть ваше высочество, и в память о том дозвольте преподнести… – торопился, захлебывался словами Митька, подавая Анне «Вздохи амура».
– Что это? – с некоторой настороженностью пригляделась она к овальной атласной коробочке, отороченной будто бы золотым позументом, на которой был изображен короткокрылый, пузатенький, задравший вверх одну ножку амур. И сразу как бы поднялась невидимая пелена, скрывавшая от Анны ее отдаленное прошлое; явственно припомнился петербургский гостиный двор и та лавка с заманчивыми товарами, среди которых пленяли ее и этакие вот нежнодуховитые «Вздохи амура». Что следовало делать теперь? Не умилиться же этому воспоминанию и тем самым как бы поддаться на предложенную приманку. Поморщившись от неприятной отрыжки, вызванной романеей, коротко поколебавшись, Анна решила, что лучше всего проявить строгость и даже негодование: – Вон как ловко придумал! – язвительно проговорила она и хрипло захохотала. – Подкупить, задобрить меня захотел, чтобы комендантом в порту тебя сделала, – и хохотала еще громче, отфыркиваясь и брызгая слюной.
– Никак нет, ваше высочество… Не хотел я… – возражал Митька.
– Ух, расчувствовал, умилил… коробочку преподнес… – не слушая его, продолжала хохотать Анна и отмахивалась рукой.
– Я к вам, ваше высочество, с самыми лучшими чувствами, – лепетал обескураженный Митька. – Ни о какой служебной выгоде не помышлял, а от чистого сердца, от души…
Должно быть, сильнее подействовала романея, возбуждая кичливость герцогини. Еще перечить смеет! Вздумал духами прельстить, будто она их никогда не видала. У нее в спальной вон сколько разных пузырьков понаставлено. Да и что она долго с ним разговаривает?!
– Вон отселева! – с подобающей герцогине властностью выкрикнула она и притопнула ногой. Коробочка со «Вздохами амура» в руке… И отшвырнула ее в угол комнаты. – Запороть прикажу! – кричала на Митьку герцогиня Анна Ивановна, и он, не успев опомниться, выскочил наружу.
Разгоряченная от хмеля и от негодования, Анна отхлестала по щекам служанку – зачем приводит к ней всякого худородного?.. А потом, отхлебнув еще романейки, несколько одумалась; может, зазря шумствовала? Явившийся человек вполне по виду приглядный и по разговору почтительный. Тот самый, что в гостином дворе в Петербурге товары показывал. Может, что-нибудь интересное рассказал бы, чего она в этой Митаве никогда не узнает, время веселей бы прошло. Не жалко бы за то и романеей его угостить. Может, и ночевать бы оставила, хоть он и невысокого звания. Бирон и Монс, что недавно был, тоже незнатные.
И, обидевшись на себя, огорченно вздохнула. Велела брошенную коробочку принести. Наверно, от тех «Вздохов амура» ничего не осталось, разбилась скляница от удара. Нет, оказалась цела. Только коробочка от удара несколько сплюснулась и в ней от духовитого пузыречка как бы слеза капелькой навернулась. Ой, и что же это она, Анна, столь невоздержанная в обхождении с людьми и бывает вот, что самой же себе вредит.
Опечаленно повздыхала и нацедила себе еще романейки.
V
Пятый год доживал Флегонт в Выговской пустыни, и сблизился он с Андреем Денисовым. Часто проводили они досужливые часы в задушевных беседах, и Флегонт внимательно вникал в суждения своего ученого друга, принимая их как откровения. Андрей был большим знатоком богословия, отменным толкователем Библии и других книг священного писания, снискав к себе всеобщее уважение.
Давно уже перестал Флегонт удивляться тому, что в обители было множество сект, а еще того больше – различных их толков, не только несогласных, но зачастую враждебных один другому. Беспоповцы относились к нему терпимо, и лишь редкие из них при встрече отплевывались на левую сторону, а остальные ревнители древлего благочестия с неизменным почтением кланялись ему, памятуя, что он отрекся от никонианской ереси и приобщился к старому, истинному православию.
Деятельного своего последователя видел в нем Андрей Денисов и всегда был рад встречам с ним.
В свободный от церковной службы сумеречный час пришел по обыкновению Флегонт-Гервасий к Андрею, а у того выдался суматошный день. Явившийся в обитель верный древлему благочестию человек сообщил, что кровный брат Андрея Семен схвачен в Новгороде прислужниками митрополита Иова и заключен в тюрьму.
По делам обители Семен уходил, и долгое время никаких вестей о нем не было, – не чаялось, жив ли он… Новгородский митрополит Иов враждебно относится к любому старообрядцу, – ничего доброго от него не жди. Надо принимать меры для вызволения Семена из заточения, обращаться к влиятельным людям, просить их помощи и защиты. Начальник повенецких железоделательных заводов Геннин хорошо знал Семена и ценил его как умельца в заводской работе. Может, придется хлопотать и в самом Петербурге. Царица Прасковья Федоровна в прошлые времена, когда ячменем обитель одаривала, обещала в случае чего заступиться за выговцев. И светлейший князь Александр Данилович Меншиков, бог даст, поможет изжить беду.
А тут еще, в добавку к предстоявшим заботам, старцы из беспоповщины, сторонники филиппьевского толка, со своей докукой явились. Пятеро из них возымели желание запоститься до голодной смерти, доброхотно стать морельщиками-запащиванцами.
– Почто жить расхотели? – спросил Денисов.
– А пото, Андреющка, что надобно нам о царствии небесном пекчись, а не под антихристовой пятой пребывать.
Просили, чтобы сосновые кряжи, кои от комля потолще, скитские мужики-трудники сготовили бы им для гробовых колод. Сами старцы немощны, ни один из них не осилит выдолбить себе вековечную домовину, а в дощатый гроб ложиться, как всем покойникам царь-антихрист велит, – срамно им, людям древлего благочестия. Было бы, конечно, пристойнее каждому дубовой колодой разжиться, но дубы тут не растут, а издалече их не доставишь, – опять же он, антихрист-царь, запрет положил, чтоб дубы рубить.
– Может, соблаговолишь, Андреюшка, чтобы из скитского запаса готовые колоды нам выдали, – попросил отец Пров, самый древний из старцев. – Нам бы вовсе тогда без хлопот. Только и делов станет, что богоугодно преставиться. Она, красавица-смертушка, будет утешная нам, желанная.
– Ну, коли обдуманно приняли свое решение, то с богом! – благословил их Андрей. – Колоды вам подвезут. Преставляться станете в своей стае?
– В часовенке, Андреюшка, поместимся.
– Попрощаться приду. Спаси вас Христос.
– И тебе, Андреюшка, все дни – во спасение, – благодарно поклонились ему старцы. – Помолись, радетель, за нас.
– А вы перед всевышним за меня будьте предстателями.
Так, с обоюдными поклонами, и договорились они.
Узнал старец Ермил, что в обители запащиванцы объявились, и всколготился: вот бы и ему к ним пристать. Ничего, что он беспоповец иного толку, для ради такого случая к филипповцам причислит себя.
Не согласившись в минувшее время принять огненную смерть, прежний его дружок старец Силантий внезадолге своей смертью преставился, а он, Ермил, все еще живет опостылевшей жизнью, да вот выдался счастливый случай помереть. Может, и других старцев из своей скитской братии уговорит умориться запащиванием. Нет, отказались они от этого. Озлобился на них Ермил и ушел из стаи. Упросил, чтобы запащиванцы его к себе приняли, обещая прежде всех запостить себя. Хватит места в часовенке, чтобы еще одну колоду поставить, где бы ему лежать.
Ин и быть по сему. Вкупе смерть и красна и легка. Скитские мужики-трудники приволокли выдолбленные колоды и разместили их в тесной часовенке, – только для прохода было место оставлено, и каждому пришлась впору извечная его домовина. Старец Ермил был невелик ростом, и ему маломерная колода в самый раз подошла. Вот и последнее ложе им уготовлено. Свечной монах каждому в изголовье прилепил восковую свечку, чтобы теплилась она капельным огоньком, подсвечивая путь душе. Ложитесь на свой вековечный покой, благоуветливые старцы.
– Сходи, отец Гервасий, к ним. Может, примут твое священство и исповедоваться захотят, – сказал Денисов Флегонгу-Гервасию. – Может, согласятся и отходную себе выслушать. Потрудись для них.
Флегонт согласился, хотя и предполагал, что эти беспоповцы встретят его без особого дружелюбия. Вошел он в часовенку, осуждающе посмотрел на расставленные по полу колоды, на копошившихся около них старцев и начал свою беседу с увещевания.
Похвалил старцев, что они не хотят подчинять душу свою пришедшему в мир антихристу, но берут на себя тяжкий грех насильного умерщвления своей плоти. И без того не столь далек день праведной их кончины. Ну, а уж ежели они такие противники власти антихриста, то отважиться бы им и принять на себя обет великого подвига для ради избавления всех христиан – живущих как в суетном миру, так и в пустынных обителях, – избавить всех от наваждения сатанинского. Умудренному жизнью старцу смерть не страшна, она его избавительница от жизненной тяготы, и примет он ее с ликованием, когда сотворит благодатное на веки веков.
Давно уже перестал Флегонт удивляться тому, что в обители было множество сект, а еще того больше – различных их толков, не только несогласных, но зачастую враждебных один другому. Беспоповцы относились к нему терпимо, и лишь редкие из них при встрече отплевывались на левую сторону, а остальные ревнители древлего благочестия с неизменным почтением кланялись ему, памятуя, что он отрекся от никонианской ереси и приобщился к старому, истинному православию.
Деятельного своего последователя видел в нем Андрей Денисов и всегда был рад встречам с ним.
В свободный от церковной службы сумеречный час пришел по обыкновению Флегонт-Гервасий к Андрею, а у того выдался суматошный день. Явившийся в обитель верный древлему благочестию человек сообщил, что кровный брат Андрея Семен схвачен в Новгороде прислужниками митрополита Иова и заключен в тюрьму.
По делам обители Семен уходил, и долгое время никаких вестей о нем не было, – не чаялось, жив ли он… Новгородский митрополит Иов враждебно относится к любому старообрядцу, – ничего доброго от него не жди. Надо принимать меры для вызволения Семена из заточения, обращаться к влиятельным людям, просить их помощи и защиты. Начальник повенецких железоделательных заводов Геннин хорошо знал Семена и ценил его как умельца в заводской работе. Может, придется хлопотать и в самом Петербурге. Царица Прасковья Федоровна в прошлые времена, когда ячменем обитель одаривала, обещала в случае чего заступиться за выговцев. И светлейший князь Александр Данилович Меншиков, бог даст, поможет изжить беду.
А тут еще, в добавку к предстоявшим заботам, старцы из беспоповщины, сторонники филиппьевского толка, со своей докукой явились. Пятеро из них возымели желание запоститься до голодной смерти, доброхотно стать морельщиками-запащиванцами.
– Почто жить расхотели? – спросил Денисов.
– А пото, Андреющка, что надобно нам о царствии небесном пекчись, а не под антихристовой пятой пребывать.
Просили, чтобы сосновые кряжи, кои от комля потолще, скитские мужики-трудники сготовили бы им для гробовых колод. Сами старцы немощны, ни один из них не осилит выдолбить себе вековечную домовину, а в дощатый гроб ложиться, как всем покойникам царь-антихрист велит, – срамно им, людям древлего благочестия. Было бы, конечно, пристойнее каждому дубовой колодой разжиться, но дубы тут не растут, а издалече их не доставишь, – опять же он, антихрист-царь, запрет положил, чтоб дубы рубить.
– Может, соблаговолишь, Андреюшка, чтобы из скитского запаса готовые колоды нам выдали, – попросил отец Пров, самый древний из старцев. – Нам бы вовсе тогда без хлопот. Только и делов станет, что богоугодно преставиться. Она, красавица-смертушка, будет утешная нам, желанная.
– Ну, коли обдуманно приняли свое решение, то с богом! – благословил их Андрей. – Колоды вам подвезут. Преставляться станете в своей стае?
– В часовенке, Андреюшка, поместимся.
– Попрощаться приду. Спаси вас Христос.
– И тебе, Андреюшка, все дни – во спасение, – благодарно поклонились ему старцы. – Помолись, радетель, за нас.
– А вы перед всевышним за меня будьте предстателями.
Так, с обоюдными поклонами, и договорились они.
Узнал старец Ермил, что в обители запащиванцы объявились, и всколготился: вот бы и ему к ним пристать. Ничего, что он беспоповец иного толку, для ради такого случая к филипповцам причислит себя.
Не согласившись в минувшее время принять огненную смерть, прежний его дружок старец Силантий внезадолге своей смертью преставился, а он, Ермил, все еще живет опостылевшей жизнью, да вот выдался счастливый случай помереть. Может, и других старцев из своей скитской братии уговорит умориться запащиванием. Нет, отказались они от этого. Озлобился на них Ермил и ушел из стаи. Упросил, чтобы запащиванцы его к себе приняли, обещая прежде всех запостить себя. Хватит места в часовенке, чтобы еще одну колоду поставить, где бы ему лежать.
Ин и быть по сему. Вкупе смерть и красна и легка. Скитские мужики-трудники приволокли выдолбленные колоды и разместили их в тесной часовенке, – только для прохода было место оставлено, и каждому пришлась впору извечная его домовина. Старец Ермил был невелик ростом, и ему маломерная колода в самый раз подошла. Вот и последнее ложе им уготовлено. Свечной монах каждому в изголовье прилепил восковую свечку, чтобы теплилась она капельным огоньком, подсвечивая путь душе. Ложитесь на свой вековечный покой, благоуветливые старцы.
– Сходи, отец Гервасий, к ним. Может, примут твое священство и исповедоваться захотят, – сказал Денисов Флегонгу-Гервасию. – Может, согласятся и отходную себе выслушать. Потрудись для них.
Флегонт согласился, хотя и предполагал, что эти беспоповцы встретят его без особого дружелюбия. Вошел он в часовенку, осуждающе посмотрел на расставленные по полу колоды, на копошившихся около них старцев и начал свою беседу с увещевания.
Похвалил старцев, что они не хотят подчинять душу свою пришедшему в мир антихристу, но берут на себя тяжкий грех насильного умерщвления своей плоти. И без того не столь далек день праведной их кончины. Ну, а уж ежели они такие противники власти антихриста, то отважиться бы им и принять на себя обет великого подвига для ради избавления всех христиан – живущих как в суетном миру, так и в пустынных обителях, – избавить всех от наваждения сатанинского. Умудренному жизнью старцу смерть не страшна, она его избавительница от жизненной тяготы, и примет он ее с ликованием, когда сотворит благодатное на веки веков.