Мей Лев Александрович. Виргинцы (книга 1)

пилюли и доктрины преподносились им с таким непоколебимым убеждением в
собственной правоте, что они покорно глотали и то и другое. Она считала себя
одной из самых добродетельных, самоотверженных, мудрых и ученых женщин в
мире и, непрерывно вдалбливая это всем, кто ее окружал, сумела обратить в
свою веру немалое число людей.
Обеденный стол сэра Майлза ломился под тяжестью дорогой посуды, а
гостям прислуживало множество лакеев, и требовалось большое присутствие
духа, чтобы заметить, что пиво, которое дворецкий разливал из великолепного
кувшина, было на редкость жидким, а на огромном серебряном блюде покоилось
баранье жаркое весьма скромных размеров. Когда сэр Майлз провозглашал
здоровье короля и по-простецки причмокивал над вином, он смотрел свою рюмку
на свет и оглядывал общество так, словно потчевал их амброзией. Он спросил у
Гарри Уорингтона, есть ли у них в Виргинии подобный портвейн. Он сказал, что
даже это вино не идет ни в какое сравнение с тем, которым он угостил бы
Гарри в Норфолке. Он так расхваливал вино, что Гарри чуть было не поверил,
будто оно и впрямь хорошее, и долго вглядывался в собственную рюмку, тщась
уловить хоть часть достоинств, которые замечал его дядя в этом рубиновом
нектаре.
Так же, как мы наблюдаем во многих образцовых семействах в нынешнем
веке, Уорингтоны взлелеяли два совершенства. Из двух взрослых дочерей одна
отличалась такой дивной красотой, а вторая была таким гением и ангелом, что
никакая другая юная девица в мире не шла с ними ни в какое сравнение, о чем
леди Уорингтон не замедлила сообщить Гарри. Старшая (Красавица) была
помолвлена с милейшим Томом Клейпулом - это любящая маменька также
доверительно шепнула кузену Гарри. Но вторая дочь - Гений и Ангел - усердно
занималась нашим юным другом, стараясь развить в нем ум и высокую
нравственность. Она пела ему за клавикордами - несколько фальшиво для
ангела, решил про себя Гарри; у нее всегда были наготове советы,
наставления, поучительные темы для беседы - слишком уж много советов и
наставлений, думал Гарри, который от души предпочел бы общество той своей
молоденькой кузины, которая показалась ему похожей на Фанни Маунтин. Но эта
юная девица после обеда сразу же удалялась в детскую. У Красавицы были свои
занятия, маменьку ждали ее бедняки или неоконченное многостраничное письмо,
папа дремал в креслах, и развлекать молодого родственника предоставлялось
Гению.
Тихое спокойствие этого дома чем-то нравилось юноше, и он с
удовольствием искал там отдыха от разгульного веселья, которому обычно
предавался. И, бесспорно, встречали его тут со всей возможной ласковостью.
Двери были открыты для него в любой час. Если Флоры не оказывалось дома, его
принимала Дора. В первые же дни знакомства Гарри обещал своему маленькому
кузену Майлзу как-нибудь поскакать с ним в Хайд-парке наперегонки и с
обычной своей добротой и щедростью намеревался купить для мальчика лошадку
получше теперешней, но тут обстоятельства переменились, и нашему бедному
Гарри стало уже пе до экипажей и лошадей.
Хотя сэр Майлз и воображал, будто Виргиния - остров, его супруга и
дочки были более осведомлены в географии и с любопытством расспрашивали
Гарри про его дом и родные края. А он всегда был готов поговорить на эту
тему. Он описывал им размеры своего поместья, сообщил, на каких реках оно
расположено и что в нем выращивается. Когда он был мальчиком, один его друг
преподал ему начала землемерного дела, и он набросал для них карту своего
графства и нанес на нее несколько процветающих городков, которые на самом
деле представляли собой кучки бревенчатых хижин (но ради чести своей страны
он постарался представить их в наивыгоднейшем свете). Вот это - Потомак, а
это - река Джеймс, вот тут расположена пристань, откуда корабли его матушки
уходят в море с грузом табака. По правде говоря, поместье по величине не
уступает графству. И он ничуть не хвастал. Когда этот красавец юноша в
бархатном костюме с серебряным галуном набрасывал карту, отмечая то городок,
то лес, то гору, его можно было принять за путешествующего принца, который
описывает владения королевы, своей матери. И порой ему самому начинало
мерещиться что-то подобное. Английские джентльмены мерили свои угодья на
акры, а он - на мили. И внимала ему не только Дора. Пленительная Флора
наклоняла прелестную головку и также слушала его со вниманием. Какое могло
быть сравнение между юным Томом Клейпулом, сыном еще одного норфолкского
баронета - зычноголосым Томом Клейпулом в огромных сапогах, наследником
жалких пяти тысяч акров - и этим американским принцем, чарующим и
таинственным? Хотя Дора и была Ангелом, тут никакого ангельского терпения не
хватило бы, и не удивительно, что она все чаще упрекала Флору в кокетстве.
Клейпулу в его скромном красном кафтане оставалось только молчать, когда
блистательный Гарри, весь в кружевах и галунах, болтал о Марче, Честерфилде,
Селвине, Болинброке и прочих макарони. Маменька все больше и больше начинала
любить Гарри, как сына. Ее очень заботило духовное благополучие бедненьких
виргинских негров. Чем могла бы она помочь дражайшей госпоже Эсмонд (о,
замечательной женщине!) в ее добрых делах? Ее дворецкий и экономка, на чью
степенность и благочестие можно положиться, просто в восторге от благонравия
и музыкальных дарований Гамбо.
- Ах, Гарри, Гарри! Гадкий вы мальчик! Почему вы, сэр, не навестили нас
раньше вместо того, чтобы проводить время среди расточителей в суете света?
Но еще не поздно. Мы должны вернуть тебя на путь истинный, милый Гарри! Не
так ли, сэр Майлз? Не так ли, Дора? Не так ли, Флора?
Маменька и девицы возводят глаза к потолку. Да, они вернут на путь
истинный милого заблудшего повесу. Вот только чья лепта будет больше? Дора
сидит в сторонке и не спускает глаз с Флоры. Маменька же в отсутствие девиц
беседует с ним все более серьезно, все более нежно. Она будет ему матерью,
пока он в разлуке со своей превосходной родительницей. Она дарит ему
молитвенник. Она целует его в лоб. Ею движет чистейшая любовь, религиозная
ревностность, родственная нежность к ее милому, неразумному, очаровательному
шалопаю-племяннику.
Однако следует полагать, что мистер Уорингтон, как ни были трогательны
эти сцены, предпочитал помалкивать о своих делах, которые, как мы успели
убедиться, были в самом скверном состоянии. Фортуна, чьим любимцем он так
долго был, вдруг его покинула, и двух-трех дней оказалось достаточно для
того, чтобы спустить все прежние выигрыши. Станем ли мы утверждать, что лорд
Каслвуд, его родственник, был нечист на руку и, раз-другой сев играть с
молодым виргинцем наедине, его ограбил? Мы не позволим себе столь чернящего
намека по адресу его сиятельства, но тем не менее он выиграл у Гарри все его
наличные деньги до последнего шиллинга и продолжал бы играть на будущие его
доходы, если бы юноша, когда он увидел, как велик его проигрыш, не встал
из-за стола и не сказал, что продолжать игру не может. Вспомнив, что
разбитый корабль, так сказать, еще сохранил одну мачту - деньги, которые он
отложил для бедняги Сэмпсона, - Гарри поставил и их, но они также
последовали путем его недавнего богатства, и Фортуна унеслась на крыльях
бури, покинув злополучного искателя приключений почти нагим на морском
берегу.
Если человек молод, бескорыстен и мужествен, денежные потери его мало
огорчают. Что же, Гарри продаст лошадей, а также и экипажи и будет жить не
на столь широкую ногу. А если ему понадобятся наличные, так разве тетушка
Бернштейн откажется стать его банкиром? Или кузен, который столько у него
выиграл? Или добрейший дядя Уорингтон и леди Уорингтон, которые столько
говорят о добродетели и о помощи ближним, а его любят, как сына? Когда
понадобится, он обратится к ним всем или почтит своей просьбой кого-нибудь
одного, а тем временем рассказ Сэмпсона о беде, грозящей его квартирной
хозяйке, растрогал юного джентльмена, и, торопясь выручить его преподобие,
он снес все свои дорогие безделки некому закладчику в Сент-Мартинс-лейн.
Закладчик же этот был не то родственником, не то компаньоном того
самого мистера Блеска, у которого Гарри купил... нет, не купил, а взял
хорошенькие безделушки для подарка своим окхерстским друзьям, и надо же
случиться, что он зашел навестить своего друга вскоре после того, как в
лавке этого последнего побывал молодой виргинец. Ювелир тотчас узнал
отделанные эмалью часики с бриллиантовой кнопкой, которые продал
Счастливчику, и разразился по адресу Гарри выражениями, коих я приводить тут
не стану, памятуя, что меня уже упрекали за излишнюю прямоту речи.
Джентльмен, водящий дружбу с закладчиком, уж конечно, насчитывает в числе
своих знакомых одного-двух бейлифов, а у бейлифов имеются служители, которые
по велению нелицеприятного Закона готовы коснуться беспристрастной рукой и
эполета самого воинственного капитана, и плеча изящнейшего из макарони. Те
самые джентльмены, которые пленили леди Марию в Танбридже, отправились на
поиски ее кузена в Лондоне. Они без труда выведали у словоохотливого Гамбо,
что его хозяин поехал с визитом к сэру Майлзу на Хилл-стрит, и пока
чернокожий слуга строил куры горничной миссис Ламберт в доме по соседству,
мистер Костиган и его помощник терпеливо ждали в засаде беднягу Гарри,
который наслаждался обществом добродетельного семейства, собравшегося вокруг
стола его тетушки. Еще никогда дядя Майлз не был столь сердечен, а тетушка
Уорингтон - столь снисходительна, добра и ласкова. Флора выглядела
обворожительней, чем когда-либо, а Дора превзошла себя дружеским вниманием.
Когда они прощались, миледи дала ему обе руки и призвала на него
благословение с потолка. Папа же сказал с самым простецким своим
добродушием:
- Ну, племянничек! В твои годы я бы уж не упустил случая поцеловать
таких красоток, как До и Фло, да еще родственниц к тому же! Да-да, миледи
Уорингтон, не упустил бы! Эге! А покраснел-то наш молодец, а не эти
проказницы. Уж наверное... пожалуй, им это не внове. Хе-хе!
- Папенька! - восклицают девы.
- Сэр Майлз! - произносит величественно маменька.
- Ну-ну, - говорит папа, - велика беда поцелуйчик. Влепил его, и
молчок, а, племянник?
По-видимому, пока шел обмен вышеуказанными короткими фразами,
безобидная поцелуйная операция была все-таки произведена и краснеющий кузен
Гарри прикоснулся губами к атласным щечкам кузины Флоры и кузины Доры. Он в
сопровождении дяди спускается вниз, а маменька тем временем, по обыкновению
возводя очи к потолку, увещевает девочек:
- Какими бесценными качествами наделен ваш бедный милый кузен! Какая
острота ума в соединении с простодушием, и какие прекрасные манеры, хотя я и
невысоко ставлю суетную светскость! Как грустно было бы думать, что подобный
сосуд может безвозвратно погибнуть! Мы должны спасти его, голубки мои. Мы
должны отвадить его от дурных друзей и этих ужасных Каслвудов... но я не
стану говорить плохо о моих ближних. Однако я буду уповать, я буду молиться
о его освобождении из тенет зла! - И леди Уорингтон решительно вперяет
взгляд в лепной карниз, а девицы тем временем печально смотрят на дверь, за
которой только что скрылся их интересный кузен.
Дядя во что бы то ни стало хочет проводить его до самого низа лестницы.
Он с теплейшей любовью восклицает:
- Да благословит тебя бог, мой мальчик!
Он жмет Гарри руку и повторяет свое полезное пожелание у самого порога.
Дверь за Гарри закрывается, по свет из прихожей успел озарить лицо мистера
Уорингтона, и два джентльмена, стоявшие на тротуаре напротив, быстро
переходят улицу. Один из них достает из кармана лист бумаги, кладет ладонь
на плечо мистера Уорингтона и объявляет, что он арестован. Вблизи поджидает
извозчичий экипаж, и бедный Гарри отправляется ночевать на Чансери-лейн.
Только подумать, что виргинского принца хлопнул по спине оборванный
служитель бейлифа, что сын госпожи Эсмонд очутился в каталажке на
Кэрситор-стрит! Я не хотел бы в эту ночь поменяться местом с молодым
повесой! Не пощадим же его теперь, когда он сбит с ног, мои возлюбленные
юные друзья. Представим себе муки раскаяния, не дающие ему сомкнуть глаз на
жалкой подушке, гнусные шуточки других, закоснелых обитателей этого места,
которые в соседней каморке предаются пьянству, его ярость, жгучий стыд и
растерянность. И повторяю, мои любезные юные джентльмены, не жалейте его -
ведь вы-то никогда не сорили деньгами, не позволяли себе никаких шалостей и
проказ, не расплачивались за них стыдом и раскаянием.


^TГлава XLVI^U
Цепи и неволя

Да, когда Гарри оказался под замком в этой жалкой кутузке, он искрение
сожалел о своем беспутстве и легкомыслии и преисполнялся неистовым гневом
при мысли об унизительном аресте, которому его подвергли, но он не
сомневался, что томиться тут ему придется недолго. Ведь у него столько
друзей, и трудность заключается лишь в том, к кому из них обратиться. Мистер
Дрейпер, агент его матушки, всегда столь угодливый и предупредительный,
добрый дядюшка баронет, любящий его, как сына, просивший, чтобы он считал
его дом своим родным домом, кузен Каслвуд, выигравший у него столько денег,
благородные друзья, с которыми он провел столько приятных часов в кофейне
-Уайта, добрейшая тетушка Бернштейн, - Гарри не сомневался, что каждый из
них поспешит к нему на помощь, хотя родственники, конечно, не преминут
пожурить его за легкомыслие. Главным было другое - проделать все без
излишнего шума, ибо мистер Уорингтон хотел, чтобы как можно меньше людей
знало о том, что столь важная особа, как он, была подвергнута такой
унизительной и вульгарной процедуре, как арест.
"Какой шум, несомненно, наделал мой арест в клубе! - размышлял Гарри. -
Уж конечно, мистер Селвин не поскупится на шуточки по поводу моей беды, чтоб
ему пусто было! За столом только об этом и будут говорить! Марч расстроится
из-за нашего с ним пари. И то сказать, если я проиграю, то уплатить будет
нелегко. Все они так и взвоют от радости, что Дикарь, как они меня прозвали,
попал под арест. Как я опять смогу появиться в свете? Кого мне попросить о
помощи? Нет, - решил он со свойственной ему простодушной проницательностью,
- я пока не стану посылать ни к родным, ни к моим благородным друзьям к
Уайту, а посоветуюсь прежде с Сэмпсоном. Он много раз попадал в такие
переделки и сумеет дать мне дельный совет".
И вот, когда наконец занялась невыносимо кедленная заря (Гарри
казалось, что солнце в это утро попросту забыло заглянуть на Кэрситор-стрит)
и обитатели узилища начали пробуждаться, мистер Уорингтон отправил гонца в
Лонг-Акр к своему другу, оповещая капеллана о том, что с ним произошло, и
взывая к его преподобию о совете и утешении.
Разумеется, мистер Уорингтон не подозревал, что его послание к
капеллану было равносильно просьбе: "Я упал в львиный ров. Милый друг, сойди
ко мне туда". Гарри, вероятно, полагал, что Сэмпсон уже вышел из
затруднительного положения, или же - что еще более вероятно - он был
настолько поглощен своими собственными делами и бедами, что уже не мог
думать о положении других людей. После ухода посланца узник почувствовал
некоторое облегчение и даже потребовал завтрак, который и был ему
незамедлительно подан. Слуга, принесший ему утреннюю трапезу, осведомился,
закажет ли он обед или не сядет за стол супруги бейлифа с другими
джентльменами. Нет. Мистер Уорингтон не пожелал заказывать себе обеда, не
сомневаясь, что покинет это место задолго до обеденного часа, о чем и
сообщил мажордому, который прислуживал ему в этой угрюмой харчевне. Тот
удалился, без сомнения, думая про себя, что мало кто из молодых
джентльменов, попавших сюда, не утверждал того же.
- Ну, если ваша честь все ж таки останется тут, так в два часа будет
неплохая говядина с морковью, - сказал этот скептик и закрыл дверь, оставив
мистера Гарри наедине с его тягостными размышлениями.
Посланец Гарри вернулся с ответом мистера Сэмпсона, заверявшего своего
патрона, что он явится к нему, как только будет возможно. Но пробило десять
часов, затем одиннадцать, наступил полдень, а Сэмпсона все не было. Сэмпсон
все не шел, но в двенадцать Гамбо принес в саквояже одежду своего господина
и с горестными воплями бросился к ногам Гарри, заверяя его в своей верности.
Он хоть сейчас умрет, снова продаст себя в рабство, ну, что угодно сделает,
лишь бы выручить своего возлюбленного массу Гарри из этой беды. Гарри был
растроган такими изъявлениями преданности и приказал Гамбо встать, потому
что тот все еще валялся на полу, обнимая колени хозяина.
- Ну, будет, будет! Подай мне одеться да держи язык за зубами. Никому
ни слова о том, что со мной случилось, понял? - строго приказал мистер
Уорингтон.
- Да, никому, никогда, хозяин! - торжественно произнес Гамбо и занялся
туалетом молодого человека, который очень в этом нуждался после своего
внезапного пленения и тягостной ночи. И вот Гамбо напудрил волосы мистера
Уорингтона и помог ему одеться с таким тщанием,
словно он собирался тотчас сесть в портшез и отбыть на прием во дворец.
Бесспорно, мистер Гамбо сделал все, на что только способны любовь и
услужливость, ибо он благоговел перед хозяином и был к нему нежно привязан.
Но во власти Гамбо было далеко не все. Он не мог изменить того, что уже
произошло, и не мог не лгать и не оправдываться, когда речь заходила о вещах
ему неприятных.
По правде говоря, мистер Гамбо, хотя и клялся молчать об аресте своего
господина, никак не мог бы сдержать такую клятву. Хотя его сердце
разрывалось от горя, он был не в силах удержать свой язык, привыкший без
устали болтать, хвастать, шутить и лгать, и уже успел оповестить о
прискорбном происшествии большое число своих знакомых, главным образом
джентльменов в ливреях со шнуром и галунами. Мы были свидетелями того, как
он сообщил горестную новость слугам полковника Ламберта и лорда Ротема, и он
известил о ней в своем лакейском клубе, который посещали служители самых
важных вельмож. Затем он снизошел до кружечки эля в комнате дворецкого сэра
Майлза Уорингтона, где повторил и приукрасил свою повесть. После чего
отправился к слугам госпожи Бернштейн, среди которых у него было немало
приятелей, и поведал им о своем горе, а поскольку в этот вечер ему не надо
было исполнять своих обычных обязанностей, он заглянул еще в дом лорда
Каслвуда и рассказал домочадцам его сиятельства о том, что случилось раньше
вечером. Вот почему, когда Гамбо в ответ на приказание хозяина прижимает
руку к сердцу и, проливая потоки слез, клятвенно заверяет его: "Нет, хозяин,
никогда, никому!" - мы располагаем достаточным количеством фактов, чтобы
оценить, в какой мере возможно полагаться на правдивость этого преданного
слуги.
Гамбо давно покончил с туалетом хозяина, унылый завтрак был съеден, -
как бы медленно ни тянулись часы для узника, они все-таки проходили, но
вопреки данному утром обещанию Сэмпсон все не появлялся. Наконец, когда
время перевалило далеко за полдень, от него пришло заклеенное влажной
облаткой послание, чернила которого едва высохли. Письмо злополучного
капеллана гласило:
"Ах, сэр! Дражайший сэр! Я сделал все, что может сделать человек по
приказанию своего патрона и благодетеля! Вы ведь не знали, сэр, на что
обрекали меня? Иначе, если уж мне суждено было попасть в тюрьму, почему я не
разделяю вашего заточения и нахожусь в каталажке за три дома от вашей?
Да. Таковы факты. Когда я поспешил к вам, отдавая себе полный отчет в
опасности, которой подвергался, - но по призыву такого благодетеля, каким
был для меня мистер Уорингтон, я готов ринуться навстречу любым опасностям!
- меня схватили два негодяя с предписанием о моем аресте и отвели меня к
Нейботу, так что я нахожусь совсем рядом с вашей милостью, и мы могли бы
даже перекликаться через садовые стены наших темниц.
У меня есть важные известия касательно ваших дел, но я не решаюсь
доверить их бумаге. Да пойдут они у вас на лад! Да наступит перемена к
лучшему и в моей злополучной доле, о чем и возносит молитву
вашей чести несчастный капеллан
Т. С."

А теперь, раз мистер Сэмпсон опасается писать, мы возьмем на себя
обязанность познакомить читателя с известиями, которые бедняга капеллан
побоялся изложить на бумаге.
Словоохотливые излияния мистера Гамбо не достигли Лонг-Акра, и мистер
Сэмпсон узнал, какое несчастье постигло его патрона, только из письма Гарри
и от его вестника. Капеллан все еще испытывал жаркую благодарность к мистеру
Уорингтону за недавнее его благодеяние и рад был бы изыскать средство, чтобы
выручить молодого виргинца. Он знал, какую значительную сумму выиграл лорд
Каслвуд у своего юного родственника, он обедал накануне в обществе лорда
Каслвуда и теперь побежал к его сиятельству в надежде пробудить в нем
жалость к мистеру Уорингтону. Сэмпсон весьма красноречиво и трогательно
описал лорду Каслвуду бедственное положение его кузена и говорил с искренним
волнением и душевностью, что, впрочем, графа нисколько не растрогало.
Милорд недовольно и зло оборвал мольбы капеллана.
- Разве я не сказал вам два дня назад, когда вы приходили за деньгами,
что я нищ? - объявил граф. - И разве я с тех пор получил наследство? Грошей,
которые я выиграл у моего кузена, я тотчас лишился. Я не только ничем не
могу помочь мистеру Уорингтону, но не далее, как сегодня утром, я, не зная о
его беде, отправил ему письмо с просьбой помочь мне!
И действительно, такое письмо было переслано мистеру Уорингтону с его
квартиры, куда его доставила почта.
- Я должен раздобыть для него денег, милорд. Ведь у него совсем ничего
не осталось после того, как он меня выручил. Он должен получить деньги, даже
если мне придется для этого заложить свое облачение! - воскликнул капеллан.
- Аминь. Ну, так идите закладывайте свое облачение. Такие чувства
делают вам честь, - сказал милорд и вновь занялся чтением газеты, а бедный
Сэмпсон удалился в глубочайшем унынии.
Тем временем леди Мария узнала, что у ее брата находится капеллан, и
догадалась, о чем они могли беседовать. Она встретила мистера Сэмпсона за
дверью библиотеки и увела его в столовую. Лицо ее изображало сильнейшее
огорчение и сочувствие.
- Скажите мне, что случилось с мистером Уорингтоном? - спросила она.
- Так вашему сиятельству известно об этом? - сказал капеллан.
- Я совсем истерзалась с прошлого вечера, когда его слуга явился сюда
со своим ужасным известием, - ответила леди Мария. - Мы услышали про это,
вернувшись из Оперы, - мы сидели в ложе леди Ярмут - милорд, леди Каслвуд и
я.
- Так его сиятельство все знал? - продолжал Сэмпсон.
- Мы услышали об этом от Бенсона за чаем после театра, - повторила леди
Мария.
Подобное лицемерие вывело капеллана из себя.
- Это уж слишком! - воскликнул он с ругательством и сообщил леди Марии
свой недавний разговор с лордом Каслвудом и отказ его сиятельства помочь
кузену, которого он же обыграл. С большим чувством и красноречием Сэмпсон
описал великодушие и благородство, с каким мистер Уорингтон пришел на помощь
ему самому.
Тут леди Мария произнесла множество слов по адресу своей семьи, и слова
эти отнюдь не были лестными для ее плоти и крови. Поистине удивительно,
сколько горьких истин способны высказать друг про друга члены некоторых
семей, обычно вовсе не склонные говорить правду, стоит им рассориться.
Обливаясь слезами, прибегая к выражениям настолько крепким, что подумать
страшно, леди Мария разразилась бурной тирадой, в которой так или иначе
коснулась истории жизни почти всех своих высокородных родичей. Она осыпала и
мужчин и дам одинаковыми комплиментами. Она вопияла, спрашивая небеса, зачем
они сотворили таких... (впрочем, неважно, как именно она называла своих
братьев, сестер, дядей, теток и родителей), а затем, осмелев от ярости, она
кинулась к двери библиотеки с такими пронзительными воплями и с такой
яростью в очах, что капеллан в предвиденье семейной сцены поспешил убраться
восвояси.
Милорд, оторвавшись от книги - или какого-то иного занятия, - с
некоторым удивлением поглядел на взбешенную женщину и подобрал проклятие
покрепче, чтобы, так сказать, швырнуть в нее и осадить ее на всем скаку.
Но мы уже видели, какой мужественной бывала Мария в гневе. Хотя обычно
она побаивалась брата, в эту минуту его брань и сарказмы не внушали ей ни
малейшего страха.
- Ах, вот как, милорд! - закричала она. - Вы садитесь играть с ним с
глазу на глаз, передергиваете и обираете его! Вы обчистили бедного мальчика
до последнего шиллинга, а теперь отказываетесь помочь ему из его же денег!
- А, так этот чертов капеллан успел насплетничать! - замечает милорд.
- Ну, выгоните его! Уплатите ему жалованье и вышвырните его вон - он
только рад будет, - кричит Мария.
- Я держу его на случай, если одной из моих сестер понадобится спешно
выйти замуж, - говорит Каслвуд, свирепо уставившись на нее.
- А чего можно ждать от женщин в семье, где такие мужчины? - спрашивает
миледи.
- Effectivement {И в самом деле (франц.).}, - говорит милорд, пожимая
плечами.
- А что же нам делать, если у нас такие отцы и братья? Может быть, мы и
плохи, но вы-то каковы? У вас ведь нет ни мужества... да-да, ни чести, ни
простой порядочности. Такие, как вы, не садятся играть с вами, милорд