Страница:
автомобильных фар пронзает темноту ночи. Он все время повторял про себя, что
его зовут Виктор Грант. Он из Форт-Лодердейла. Специалист по электронике.
Разведен. Детей нет. Тропический лес подступал к шоссе вплотную по обеим
сторонам его узкой ленты. Изредка на глаза попадались деревья с насечками,
сделанными мачете. С них собирали сок для изготовления жевательной резинки.
Время от времени мелькали группы крытых пальмовыми листьями хижин, где, как
Бьюкенен знал обитали потомки майя, у которых были крупные черты выдающиеся
скулы и складчатые веки предков, построивших величественные сооружения в
Чичен-Ице и других древних городах на полуострове Юкатан, ныне лежащие в
руинах. Изредка он видел тусклый свет, падающий через открытую дверь хижины,
и спящую в гамаках семью -- гамаки спасали обитателей от жары и охотящихся в
ночное время рептилий, потому что Юкатан значит "змеиное место". Чаще
всего он замечал, что каждый раз, когда они подъезжали к группе крытых
пальмовыми листьями хижин, считавшейся, по всей видимости, деревней, на
обочине их встречал щит с надписью "Сбавь скорость", а затем, как бы
медленно ни ехал Уэйд, машину обязательно подбрасывало на выбоине, и от
толчка голова Бьюкенена скатывалась со спинки сиденья, на что обе раны
отзывались новыми волнами боли. В его правой руке снова возникли судороги.
Вдали от моря влажность на полуострове была удушающей. Но воздух был так
неподвижен и в нем носилась такая масса насекомых, что стекла приходилось
держать закрытыми. Виктор Грант. Форт-Лодердейл. Яхты. Электроника. Он
потерял сознание.
Несмотря на поднимавшийся от земли туман, плохо пропускавший свет от
Луны и звезд, Балам-Акаб легко передвигался в ночном тропическом лесу.
Отчасти этим искусством он был обязан тому, что здесь родился. Здесь он
прожил тридцать лет, и джунгли были ему родным домом. В то же время джунгли
были живыми и все время менялись, но Балам-Акаб обладал еще одним чувством,
которое помогало ему легко находить дорогу среди тесно растущих деревьев и
свисающих с них лиан, -- он ощущал ногами камни сквозь тонкие подошвы
сандалий. И потом, он ведь не раз проделывал этот путь. Сила привычки была
его союзником.
В темноте он шел туда, куда вели его плоские, истертые шагами камни.
Днем расположение камней ничего не говорило неопытному наблюдателю. Между
ними тянулись ввысь деревья. Над ними нависали кусты. Но Балам-Акаб знал,
что тысячу лет назад эти камни составляли непрерывную дорогу, которую
древние называли sacbe, "белая дорога". Название было не вполне
точным, поскольку большие плоские камни были скорее серыми, чем белыми, но
даже в этом полуразрушенном состоянии дорога была впечатляющим сооружением.
Можно себе представить, насколько величественнее она выглядела во
времена древних, до прихода испанских конкистадоров, когда этой землей
правили предки Балам-Акаба. Было время, когда построенные майя дороги
пересекали Юкатан во всех направлениях. Вырубали деревья, в джунглях
проделывали просеки. На расчищенных участках укладывали камни, они
образовывали ровную поверхность, возвышавшуюся на два-четыре фута над
землей. Затем насыпали мелкий щебень, заполнявший промежутки между камнями,
а под конец поверх всего этого укладывали бетон, который делали из
обожженного и размолотого известняка, смешанного с гравием и водой.
Та тропинка, по которой шел Балам-Акаб, была когда-то ровной дорогой
почти шестнадцати футов шириной, а длиной в шестьдесят миль. Но после
массового истребления его предков некому стало ухаживать за дорогой и чинить
ее. За много веков дожди размыли бетонное покрытие, вода унесла щебень и
обнажила камни, которые стали сдвигаться с места, в том числе под влиянием
многочисленных землетрясений и пробивающейся растительности. Теперь только
такой человек, как Балам-Акаб, который хорошо знает обычаи древних и тонко
чувствует душу леса, мог с легкостью идти этой дорогой в туманной мгле.
Ступая с камня на камень, обходя невидимые деревья, нагибаясь, чтобы
пройти под сплетениями лиан, чутко реагируя на малейшую неустойчивость под
ногами, Балам-Акаб сохранял абсолютное равновесие. Он и не мог иначе, потому
что в случае падения ему нечем было бы ухватиться за что-нибудь, чтобы
удержаться. Руки его были заняты: он нес драгоценную чашу, завернутую для
сохранности в мягкое одеяло. Свою ношу он прижимал к груди. Учитывая все
обстоятельства, он не стал рисковать, не упаковал чашу в свой заплечный
мешок вместе с другими важными для него предметами. Мешком он слишком часто
задевал за ветви деревьев. Сложенные в мешок предметы не были хрупкими.
Совсем другое дело чаша.
От царившей в подлеске влажной духоты лицо Балам-Акаба все больше
покрывалось потом, а рубашка и штаны из хлопчатобумажной ткани прилипли к
телу. Невысокого роста, как и большинство мужчин его племени, он был хотя и
мускулист, но очень худ, частично от полной лишений жизни в джунглях,
частично от скудости рациона,
который обеспечивало хозяйство его деревни. Его прямые черные волосы
были коротко острижены, чтобы в них не заводились паразиты и чтобы они не
мешали при ходьбе в джунглях. Благодаря изолированному положению этой
местности и тому, что испанские завоеватели считали ниже своего достоинства
иметь детей от женщин майя, черты лица Балам-Акаба сохранили все
генетические признаки его предков, живших много веков назад, в эпоху
расцвета цивилизации майя. У него была круглая голова, широкое лицо,
выдающиеся скулы. Полная нижняя губа выразительно изгибалась книзу. Темные
глаза имели миндалевидную форму. Веки образовывали монгольскую складку.
Балам-Акаб знал, что похож на предков, так как видел их рельефные
изображения. Он знал, как жили предки, потому что его отец рассказывал ему
то, что слышал от своего отца, а тот от своего, и так было всегда, сколько
существовало племя. Он умел совершить нужный ритуал, ибо, как правитель и
шаман деревни, был обучен своим предшественником, который открыл ему
священные тайны, передаваемые из поколения в поколение с самого начала
времени, обозначенного датой 13.0.0.0.0. 4 Ahau 8 Cumku.
Направление камней изменилось, тропинка повернула налево. Не теряя
равновесия, Балам-Акаб еще раз протиснулся между деревьями, еще раз прошел,
нагнувшись, под лианами, чувствуя твердую поверхность камней сквозь тонкую
подошву сандалий. Он был почти у цели своего пути. Хотя и до сих пор он
двигался почти бесшумно, теперь надо было идти с еще большей осторожностью.
Надо было пробираться с беззвучной грацией крадущегося ягуара, потому что
скоро он достигнет опушки джунглей, а дальше, на недавно расчищенном месте,
выставлена охрана.
Балам-Акаб сразу почуял их запах: пахло их табачным дымом, их оружейной
смазкой. С расширившимися ноздрями он остановился, вглядываясь в темноту,
оценивая расстояние и направление. Через минуту он продолжил путь, но ему
пришлось сойти с древней, скрытой от чужих глаз дороги и отклониться еще
дальше влево. С тех пор как сюда явились новые завоеватели, валившие деревья
и взрывавшие динамитом скалистый грунт, чтобы выровнять место и построить
аэродром, Балам-Акабу стало ясно, что предсказанное древними бедствие
вот-вот должно случиться. Как и первые завоеватели, точно так же были
предсказаны и эти, ибо Балам-Акабу было известно, что время идет по кругу.
Оно поворачивает и делает еще один оборот, и каждым периодом времени ведает
какой-нибудь бог.
В этом случае грохот динамита напомнил ему гром, производимый клыкастым
богом Дождя Чаком. Но он также напомнил ему гул и грохот многочисленных
землетрясений, случавшихся в этих краях и всегда означавших, что бог
Подземного Мира, который является одновременно и богом Тьмы, гневается. А
когда этот бог гневается, он причиняет боль. Только вот одно было пока не
ясно Балам-Акабу: то ли эти новые завоеватели вызовут гнев и ярость бога
Подземного Мира и Тьмы, то ли их появление -- это результат гнева этого и
так уже чрезмерно разъяренного бога, наказание, ниспосланное Балам-Акабу и
его народу.
Лишь в одном он был уверен: требуются умиротворяющие ритуалы, молитвы и
жертвы, иначе вновь сбудутся предсказания древних "Книг Чилам-Балам".
Одно из предсказаний -- болезнь, убивающая пальмовые деревья, -- уже
сбылось.
В этот день прах покроет землю.
В этот день болезнь придет на землю.
В этот день облако нависнет низко.
В этот день гора взлетит высоко.
В этот день захватит землю сильный.
В этот день все рухнет и погибнет.
Балам-Акаб боялся часовых, но и надеялся на успех своей миссии. Ведь
если богам неугодно умиротворение, если они не на шутку разгневаны, они уже
давно наказали бы его. Они никогда не позволили бы ему проделать весь этот
путь. Только человек, пользующийся расположением богов, мог пройти здесь в
темноте и не быть укушенным ни одной из змей, которых в этом месте великое
множество. Днем он мог бы видеть и обходить змей стороной или отпугивать их
каким-нибудь шумом. Но пройти ночью, без единого звука и ничего не видя?
Нет. Невозможно. Без покровительства богов он ступал бы не по камням, а по
смертям.
Вдруг темнота стала какой-то другой. Туман уже не казался таким густым.
Балам-Акаб вышел на опушку джунглей. Присев на корточки, вдыхая животворные
ароматы леса, перебиваемые резким запахом пота часовых, он сосредоточенно
вглядывался во мрак ночи, и внезапно -- словно невидимый, неощутимый ветерок
пронесся по расчищенной от леса площадке -- туман рассеялся. Обретя теперь
способность видеть при свете Луны и звезд, Балам-Акаб испытал такое чувство,
будто ночь превратилась в день. В то же время у него было странное ощущение,
что когда он выйдет из-под покрова джунглей на расчищенное место, то часовые
его не увидят. Для них все будет по-прежнему в тумане. Этот туман скроет
его, сделает его невидимым.
Но дураком он не был. Выйдя из джунглей, он пригнулся, стараясь
держаться ближе к земле, так чтобы остаться незамеченным. Теперь, в ясном
свете Луны и звезд, он с тревогой увидел, как много успели сделать пришельцы
за два дня, что прошли с тех пор, как он был здесь в последний раз. Был
сведен новый обширный участок леса и обнажились новые возвышения и холмики,
поросшие кустарником. Теперь, когда деревья не заслоняли линию горизонта,
стали различимы и темные очертания каких-то более высоких образований
рельефа. Балам-Акаб в мыслях называл их горами, но ни одно из них не было
той горой, появление которой предсказывалось в "Книгах Чилам-Балам" и
должно было предвещать конец света.
Нет, эти горы были частью духа Вселенной. Конечно, они не были
творениями природы. Ведь эта часть Юкатана называлась равниной.
Возвышенностей, холмов и уж определенно гор здесь быть не могло. Все это
было сооружено здесь людьми майя, предками Балам-Акаба, более тысячи лет
тому назад. Хотя покрывавшая их кустарниковая растительность мешала видеть
ступени, порталы, статуи и рельефы, Балам-Акаб знал, что эти возвышенности
были дворцами, пирамидами и храмами. Эти постройки были частью вселенского
духа, соорудившие их предки знали, как связаны между собой Нижний мир,
Срединный мир и величественный Небесный свод. Древние использовали свое
знание тайн проходящего Солнца, чтобы определить точные места расположения
возводимых в честь богов монументальных зданий. Сделав это, они привлекли
энергию богов Нижнего мира и Неба к Срединному миру и к этому священному
месту.
Стараясь не привлечь к себе внимания вооруженных пришельцев, Балам-Акаб
приблизился к самой высокой из гор. Машины быстро справлялись с
растительностью на ровных местах, но там, где встречались возвышенности, они
оставляли растительность нетронутой -- вероятно, чтобы вернуться и
расправиться с ней позже. Он всмотрелся в темнеющие кусты и молодые деревца,
которым как-то удалось пустить корни между огромными прямоугольными
каменными блоками, из которых было сложено это священное здание. Если бы не
эти кусты и деревца, то на месте того, что представлялось горой, можно было
бы увидеть огромную уступчатую пирамиду, на вершине которой, как было
известно Балам-Акабу, стоит храм, посвященный богу Кукулькану, чье имя
означает "Перистый Змей".
И действительно, выветрившаяся каменная голова гигантской змеи -- с
открытой пастью и готовыми к нападению зубами -- возвышалась над кустами у
подножия пирамиды. Она ясно просматривалась даже в темноте. Это была одна из
нескольких таких скульптур, стоявших по бокам лестниц с каждой стороны
пирамиды. С переполненным сердцем, ликуя от сознания того, что ему удалось
беспрепятственно достичь цели, и все больше убеждаясь в том, что его миссия
угодна богам, Балам-Акаб крепче прижал к груди завернутую в одеяло чашу и
начал медленное и трудное восхождение на вершину пирамиды.
Каждая ступенька в высоту была ему по колено, а сама лестница
поднималась под очень крутым углом. Даже при свете дня этот
головокружительный подъем оказался бы исключительно трудным, чтобы не
сказать опасным, так как кусты, молодые деревца и веками лившие дожди
разрушили ступени и сдвинули с места камни. Ему потребовалась вся его
физическая сила и предельная концентрация внимания, чтобы не потерять в
темноте равновесия, не наступить на расшатавшийся камень и не сорваться
вниз. Он боялся не за свою жизнь. Если бы это было так, то он не стал бы
подвергать себя риску быть укушенным змеями или застреленным часовыми, чтобы
добраться сюда. Он боялся за сохранность тех бесценных предметов, которые
нес в заплечном мешке, и особенно за священную чашу, завернутую в одеяло,
которую он крепко прижимал к груди. Только бы не упасть и не разбить чашу.
Это будет непростительно. Это обязательно вызовет гнев богов.
У Балам-Акаба начали болеть колени, он обливался потом. Поднимаясь все
выше, он считал про себя. Только так он мог измерить пройденный путь, потому
что кустики и деревца у него над головой мешали разглядеть прямоугольные
контуры храма на остроконечной вершине пирамиды. Десять, одиннадцать,
двенадцать... Сто четыре, сто пять... Дыхание давалось ему с трудом. Двести
восемьдесят девять. Двести девяносто... Теперь уже скоро, подумал он. На
фоне звездного неба он уже видел вершину. Триста один... Наконец, с готовым
выскочить из груди сердцем, он оказался на ровной площадке перед храмом.
Триста шестьдесят пять. Это священное число обозначало количество дней
в солнечном году и было вычислено предками Балам-Акаба задолго до того, как
испанские завоеватели ступили в XVI веке на землю Юкатана. Строители
пирамиды думали и о других священных числах: например, двадцать ее уступов
символизировали двадцатидневные отрезки, на которые у древних делился более
короткий ритуальный год, состоявший из двухсот шестидесяти дней. Точно так
же первоначально верхушку пирамиды окаймляли пятьдесят два каменных
изображения змеи, ибо время делало полный круг за пятьдесят два года.
Балам-Акаб размышлял о кругах, когда осторожно опустил на площадку
сверток в одеяле, развернул его и вынул бесценную чашу. На вид в ней не было
ничего особенного. Шириной она была как расстояние от его большого пальца до
локтя, толщина ее стенок -- как его большой палец, и сразу было видно, что
она очень старая, даже древняя, снаружи не раскрашенная, а внутри ее
поверхность была просто тусклой, темного цвета. Непосвященный вполне мог
назвать ее безобразной.
Круги, думал Балам-Акаб. Теперь, когда не надо было больше заботиться о
сохранности чаши, движения его стали быстрыми. Он снял заплечный мешок,
вынул обсидиановый нож, длинную бечевку с вплетенными в нее шипами и полоски
бумаги, сделанной из коры смоковницы. Он быстро снял мокрую от пота рубашку,
обнажив перед богом ночи свою худую грудь.
Круги, циклы, обороты. Балам-Акаб встал так, чтобы оказаться перед
входом в храм, лицом к востоку, туда, где солнце каждый день начинало свой
цикл, как символ вечного возрождения. С этой высоты ему открывалось обширное
пространство вокруг пирамиды. Даже в темноте он видел, на какой большой
площади пришельцы вырубили деревья. Более того, он различал в четверти мили
справа сероватую ленту взлетно-посадочной полосы. Он видел и множество
больших палаток, поставленных пришельцами, и бревенчатые постройки,
возводимые ими из поваленных деревьев. Он видел костры, которых не заметил,
идя через джунгли, и тени, отбрасываемые вооруженными часовыми. Скоро
прилетят и другие самолеты, привезут еще больше пришельцев и еще больше
машин. Это место подвергнется еще большему осквернению. Бульдозеры уже
прокладывают дорогу через джунгли. Надо что-то делать, чтобы остановить их.
Циклы. Обороты. Отец рассказывал Балам-Акабу, что с его именем в
деревне связана особая история. Несколько веков назад, когда впервые
появились пришельцы, человек, которого тоже звали Балам-Акаб, возглавил
отряд воинов, пытавшийся изгнать испанцев с территории Юкатана. Борьба
длилась несколько лет, а потом тезка Балам-Акаба был захвачен в плен,
изрублен на куски и сожжен. Но слава предводителя повстанцев осталась жить
даже после его гибели, дошла даже до нынешнего поколения, и Балам-Акаб
гордился, что носит это имя.
Но он чувствовал и бремя ответственности. То, что ему дали именно это,
а не какое-то другое имя, не было простым совпадением. История двигалась
кругами, и майя периодически вновь и вновь поднимались против угнетателей.
Лишенные своей культуры, силой обращенные в рабство, майя восставали и в
семнадцатом, и в девятнадцатом веке, и совсем недавно, в начале нашего
столетия. Каждый раз их борьбу за свободу жестоко подавляли. Многие
вынуждены были отступить в самые отдаленные уголки джунглей, спасаясь от
репрессий и страшных болезней, которые принесли с собой завоеватели.
А теперь пришельцы явились снова. Балам-Акаб знал: если их не
остановить, то его деревня перестанет существовать. Круги, циклы, обороты.
Он здесь затем, чтобы принести жертву богам, обратиться к их мудрости,
испросить у них совета. Молить, чтобы они направили его. Его тезка, без
сомнения, совершил этот ритуал тогда, в шестнадцатом веке. Сейчас он будет
повторен в своем первозданном виде.
Он поднял обсидиановый нож. Лезвие из черного вулканического стекла --
"коготь молнии" -- было заточено на конце до остроты стилета. Он
высунул язык, поднес к нему снизу нож и, нажимая снизу вверх, начал
прокалывать его, изо всех сил стараясь не думать о боли, которую при этом
испытывал. Сделать то, что собирался, он мог, только крепко прикусив язык
зубами, так, чтобы эта обнаженная скользкая плоть не сопротивлялась лезвию.
Из языка хлынула кровь, заливая руку.
Превозмогая шок, он все-таки продолжал проталкивать нож вверх. Лишь
когда обсидиановое лезвие проткнуло язык насквозь и царапнуло по верхним
зубам, он выдернул его. Из глаз брызнули слезы. Он с трудом удержался, чтобы
не застонать. Не отпуская прикушенный язык, он положил нож и взял веревку с
шипами. Как это делали его предки, он продел конец веревки сквозь отверстие
в языке и потянул веревку кверху. Лицо его покрылось потом, но не от большой
влажности и усталости, а от
мучительной боли. Первый из вплетенных в веревку шипов достиг отверстия
в языке. Там шип застрял, но он с усилием протащил его. Кровь стекала по
веревке. Он упорно тянул и тянул, продергивая следующий шип сквозь отверстие
в языке. Потом следующий. Кровь ручьем сбегала по веревке и пропитывала
полоски бумаги в том месте, где конец веревки лежал на дне священной чаши.
Внутри храма за спиной Балам-Акаба находились изображения его предков,
совершающих этот ритуал. На некоторых из них царь вместо языка пронзал свой
пенис, а затем продергивал через отверстие в нем веревку с шипами. Но
независимо от того, какая часть тела использовалась, цель была всегда одна и
та же -- через боль и кровь достичь состояния ясновидения, вступить в
общение с Другим миром и понять, что советуют или чего требуют боги.
Ослабевший Балам-Акаб опустился на колени, словно поклоняясь лежащим в
чаше окровавленным полоскам бумаги. Как только вся веревка с шипами будет
полностью продернута сквозь язык, он опустит ее в чашу, где уже лежат
полоски бумаги. Добавит еще бумаги и шарик копалового фимиама. Возьмет
спички -- это единственное отклонение от чистоты ритуала, которое он себе
позволил, -- и подожжет свое подношение богам, добавляя еще бумаги по мере
необходимости, и в этом пламени его кровь сначала будет кипеть, а потом
сгорит.
В голове у него помутилось. Он зашатался, силясь сохранить горячечное
равновесие на грани между сознанием и полным его отключением; ведь его
предкам не приходилось совершать этот ритуал без посторонней помощи, тогда
как ему предстояло после всего, что произойдет, привести себя в чувство и
одному отправиться в обратный путь через джунгли.
Ему показалось, что боги заговорили с ним. Он слышал их на грани
слышимого. Он чувствовал их, ощущал их присутствие.
Его тело сотрясла дрожь. Но эта дрожь не была вызвана шоком или болью.
Она пришла извне, передалась ему через камни, где он стоял на коленях, через
пирамиду, на вершине которой он совершал свой ритуал, из-под земли, где
живет бог Тьмы, к которому он обращался.
Эта дрожь была вызвана ударной волной от взорванного динамита, так как
даже ночью разрушительные работы не прекращались. Гул был похож на жалобу
побеспокоенного в своем жилище бога.
Он взял спички, зажег одну и бросил на полоски бумаги, лежавшие поверх
его крови в чаше.
Круги.
Время опять свершило свои оборот. Это священное место подвергалось
осквернению. С завоевателями надо было воевать и победить их.
Когда Бьюкенен пришел в себя, его одежда была мокрой от пота, а губы
так запеклись, что стало ясно -- у него высокая температура. Он проглотил
несколько таблеток аспирина из аптечки, едва не подавившись -- так сухо было
в горле. К тому времени давно рассвело. Он и Уэйд находились в Мериде -- в
трехстах двадцати двух километрах к западу от Канкуна, с той стороны
полуострова Юкатан, которую омывали воды Мексиканского залива. В отличие от
Канкуна Мерида будила ассоциации со Старым Светом: ее великолепные особняки
были построены в конце прошлого и начале нынешнего столетия. Город когда-то
даже называли Парижем Нового Света: в прежние процветающие времена местные
предприниматели-миллионеры стремились к тому, чтобы сделать Мериду похожей
на Париж, куда они часто ездили отдохнуть и развеяться. Город все еще
сохранял в большой мере свой европейский шарм, но Бьюкенен был просто не в
состоянии любоваться тенистыми улицами и каретами со впряженными в них
лошадьми.
-- Который час? -- спросил он, не в силах посмотреть на свои часы.
-- Восемь. -- Уэйд припарковал машину у еще закрытого рынка. -- Ничего,
если я оставлю вас одного на некоторое время?
-- Куда вы уходите?
Уэйд ответил, но Бьюкенен не слышал, что тот сказал, так как его
сознание уплывало, куда-то проваливалось.
Он снова пришел в себя, когда Уэйд отпирал дверцу "форда".
-- Извините, что я так задержался. "Задержался?" -- подумал
Бьюкенен.
Что вы хотите сказать? -- Он видел все будто в тумане, а язык казался
распухшим. -- Который сейчас час?
-- Почти девять. Большинство магазинов еще не открывались. Но я
все-таки достал для вас бутылку воды. -- Уэйд отвинтил крышечку с бутылки
"Эвиан" и поднес горлышко к запекшимся губам Бьюкенена.
Рот Бьюкенена, словно сухая губка, всосал почти всю воду. Тоненькая
струйка сбежала по подбородку.
-- Дайте мне еще несколько таблеток. -- Он говорил так, будто горло у
него было забито камнями.
-- Температура все еще держится? Бьюкенен кивнул, поморщившись.
-- И эта проклятая головная боль все никак не проходит.
-- Подставляйте ладонь, держите аспирин.
От слабости Бьюкенен не смог поднять левую руку, а правую вдруг снова
свело судорогой.
-- Лучше положите таблетки мне прямо в рот. Уэйд нахмурился.
Бьюкенен проглотил таблетки, запив их водой.
-- Вам надо поддерживать силы. На одной воде не проживешь, -- сказал
Уэйд. -- Я принес пончиков, молока и кофе.
-- Не думаю, что мой желудок согласится на пончики.
-- Вы меня пугаете. Надо было все-таки съездить к тому знакомому врачу
в Канкуне.
-- Мы уже это обсуждали, -- пробормотал Бьюкенен. -- Мне надо убраться
из страны, до того как полиция начнет раздавать картинку с моей физиономией
направо и налево.
-- Ладно, а как насчет апельсинового сока? Уж его-то вы можете хотя бы
попробовать?
-- Да, -- сказал Бьюкенен. -- Апельсиновый сок. Ему удалось сделать три
глотка.
-- Там какая-то женщина распаковывала ящики в ожидании открытия рынка,
-- сообщил Уэйд. -- Она продала мне вот эту шляпу. Под ней не будет видно
вашей разбитой головы. Еще я купил плед. Им вы закроете повязку на руке,
когда будете проходить эмиграционный контроль.
-- Хорошо, -- слабым голосом произнес Бьюкенен.
-- Еще раньше я обзвонил несколько авиакомпаний. На этот раз вам
повезло. У "Аэромексико" есть свободное место на рейс в Майами.
Бьюкенен внутренне встрепенулся. Вот и чудесно, подумал он. Значит,
совсем скоро я выберусь отсюда. Посплю, когда буду сидеть в самолете. Уэйд
его зовут Виктор Грант. Он из Форт-Лодердейла. Специалист по электронике.
Разведен. Детей нет. Тропический лес подступал к шоссе вплотную по обеим
сторонам его узкой ленты. Изредка на глаза попадались деревья с насечками,
сделанными мачете. С них собирали сок для изготовления жевательной резинки.
Время от времени мелькали группы крытых пальмовыми листьями хижин, где, как
Бьюкенен знал обитали потомки майя, у которых были крупные черты выдающиеся
скулы и складчатые веки предков, построивших величественные сооружения в
Чичен-Ице и других древних городах на полуострове Юкатан, ныне лежащие в
руинах. Изредка он видел тусклый свет, падающий через открытую дверь хижины,
и спящую в гамаках семью -- гамаки спасали обитателей от жары и охотящихся в
ночное время рептилий, потому что Юкатан значит "змеиное место". Чаще
всего он замечал, что каждый раз, когда они подъезжали к группе крытых
пальмовыми листьями хижин, считавшейся, по всей видимости, деревней, на
обочине их встречал щит с надписью "Сбавь скорость", а затем, как бы
медленно ни ехал Уэйд, машину обязательно подбрасывало на выбоине, и от
толчка голова Бьюкенена скатывалась со спинки сиденья, на что обе раны
отзывались новыми волнами боли. В его правой руке снова возникли судороги.
Вдали от моря влажность на полуострове была удушающей. Но воздух был так
неподвижен и в нем носилась такая масса насекомых, что стекла приходилось
держать закрытыми. Виктор Грант. Форт-Лодердейл. Яхты. Электроника. Он
потерял сознание.
Несмотря на поднимавшийся от земли туман, плохо пропускавший свет от
Луны и звезд, Балам-Акаб легко передвигался в ночном тропическом лесу.
Отчасти этим искусством он был обязан тому, что здесь родился. Здесь он
прожил тридцать лет, и джунгли были ему родным домом. В то же время джунгли
были живыми и все время менялись, но Балам-Акаб обладал еще одним чувством,
которое помогало ему легко находить дорогу среди тесно растущих деревьев и
свисающих с них лиан, -- он ощущал ногами камни сквозь тонкие подошвы
сандалий. И потом, он ведь не раз проделывал этот путь. Сила привычки была
его союзником.
В темноте он шел туда, куда вели его плоские, истертые шагами камни.
Днем расположение камней ничего не говорило неопытному наблюдателю. Между
ними тянулись ввысь деревья. Над ними нависали кусты. Но Балам-Акаб знал,
что тысячу лет назад эти камни составляли непрерывную дорогу, которую
древние называли sacbe, "белая дорога". Название было не вполне
точным, поскольку большие плоские камни были скорее серыми, чем белыми, но
даже в этом полуразрушенном состоянии дорога была впечатляющим сооружением.
Можно себе представить, насколько величественнее она выглядела во
времена древних, до прихода испанских конкистадоров, когда этой землей
правили предки Балам-Акаба. Было время, когда построенные майя дороги
пересекали Юкатан во всех направлениях. Вырубали деревья, в джунглях
проделывали просеки. На расчищенных участках укладывали камни, они
образовывали ровную поверхность, возвышавшуюся на два-четыре фута над
землей. Затем насыпали мелкий щебень, заполнявший промежутки между камнями,
а под конец поверх всего этого укладывали бетон, который делали из
обожженного и размолотого известняка, смешанного с гравием и водой.
Та тропинка, по которой шел Балам-Акаб, была когда-то ровной дорогой
почти шестнадцати футов шириной, а длиной в шестьдесят миль. Но после
массового истребления его предков некому стало ухаживать за дорогой и чинить
ее. За много веков дожди размыли бетонное покрытие, вода унесла щебень и
обнажила камни, которые стали сдвигаться с места, в том числе под влиянием
многочисленных землетрясений и пробивающейся растительности. Теперь только
такой человек, как Балам-Акаб, который хорошо знает обычаи древних и тонко
чувствует душу леса, мог с легкостью идти этой дорогой в туманной мгле.
Ступая с камня на камень, обходя невидимые деревья, нагибаясь, чтобы
пройти под сплетениями лиан, чутко реагируя на малейшую неустойчивость под
ногами, Балам-Акаб сохранял абсолютное равновесие. Он и не мог иначе, потому
что в случае падения ему нечем было бы ухватиться за что-нибудь, чтобы
удержаться. Руки его были заняты: он нес драгоценную чашу, завернутую для
сохранности в мягкое одеяло. Свою ношу он прижимал к груди. Учитывая все
обстоятельства, он не стал рисковать, не упаковал чашу в свой заплечный
мешок вместе с другими важными для него предметами. Мешком он слишком часто
задевал за ветви деревьев. Сложенные в мешок предметы не были хрупкими.
Совсем другое дело чаша.
От царившей в подлеске влажной духоты лицо Балам-Акаба все больше
покрывалось потом, а рубашка и штаны из хлопчатобумажной ткани прилипли к
телу. Невысокого роста, как и большинство мужчин его племени, он был хотя и
мускулист, но очень худ, частично от полной лишений жизни в джунглях,
частично от скудости рациона,
который обеспечивало хозяйство его деревни. Его прямые черные волосы
были коротко острижены, чтобы в них не заводились паразиты и чтобы они не
мешали при ходьбе в джунглях. Благодаря изолированному положению этой
местности и тому, что испанские завоеватели считали ниже своего достоинства
иметь детей от женщин майя, черты лица Балам-Акаба сохранили все
генетические признаки его предков, живших много веков назад, в эпоху
расцвета цивилизации майя. У него была круглая голова, широкое лицо,
выдающиеся скулы. Полная нижняя губа выразительно изгибалась книзу. Темные
глаза имели миндалевидную форму. Веки образовывали монгольскую складку.
Балам-Акаб знал, что похож на предков, так как видел их рельефные
изображения. Он знал, как жили предки, потому что его отец рассказывал ему
то, что слышал от своего отца, а тот от своего, и так было всегда, сколько
существовало племя. Он умел совершить нужный ритуал, ибо, как правитель и
шаман деревни, был обучен своим предшественником, который открыл ему
священные тайны, передаваемые из поколения в поколение с самого начала
времени, обозначенного датой 13.0.0.0.0. 4 Ahau 8 Cumku.
Направление камней изменилось, тропинка повернула налево. Не теряя
равновесия, Балам-Акаб еще раз протиснулся между деревьями, еще раз прошел,
нагнувшись, под лианами, чувствуя твердую поверхность камней сквозь тонкую
подошву сандалий. Он был почти у цели своего пути. Хотя и до сих пор он
двигался почти бесшумно, теперь надо было идти с еще большей осторожностью.
Надо было пробираться с беззвучной грацией крадущегося ягуара, потому что
скоро он достигнет опушки джунглей, а дальше, на недавно расчищенном месте,
выставлена охрана.
Балам-Акаб сразу почуял их запах: пахло их табачным дымом, их оружейной
смазкой. С расширившимися ноздрями он остановился, вглядываясь в темноту,
оценивая расстояние и направление. Через минуту он продолжил путь, но ему
пришлось сойти с древней, скрытой от чужих глаз дороги и отклониться еще
дальше влево. С тех пор как сюда явились новые завоеватели, валившие деревья
и взрывавшие динамитом скалистый грунт, чтобы выровнять место и построить
аэродром, Балам-Акабу стало ясно, что предсказанное древними бедствие
вот-вот должно случиться. Как и первые завоеватели, точно так же были
предсказаны и эти, ибо Балам-Акабу было известно, что время идет по кругу.
Оно поворачивает и делает еще один оборот, и каждым периодом времени ведает
какой-нибудь бог.
В этом случае грохот динамита напомнил ему гром, производимый клыкастым
богом Дождя Чаком. Но он также напомнил ему гул и грохот многочисленных
землетрясений, случавшихся в этих краях и всегда означавших, что бог
Подземного Мира, который является одновременно и богом Тьмы, гневается. А
когда этот бог гневается, он причиняет боль. Только вот одно было пока не
ясно Балам-Акабу: то ли эти новые завоеватели вызовут гнев и ярость бога
Подземного Мира и Тьмы, то ли их появление -- это результат гнева этого и
так уже чрезмерно разъяренного бога, наказание, ниспосланное Балам-Акабу и
его народу.
Лишь в одном он был уверен: требуются умиротворяющие ритуалы, молитвы и
жертвы, иначе вновь сбудутся предсказания древних "Книг Чилам-Балам".
Одно из предсказаний -- болезнь, убивающая пальмовые деревья, -- уже
сбылось.
В этот день прах покроет землю.
В этот день болезнь придет на землю.
В этот день облако нависнет низко.
В этот день гора взлетит высоко.
В этот день захватит землю сильный.
В этот день все рухнет и погибнет.
Балам-Акаб боялся часовых, но и надеялся на успех своей миссии. Ведь
если богам неугодно умиротворение, если они не на шутку разгневаны, они уже
давно наказали бы его. Они никогда не позволили бы ему проделать весь этот
путь. Только человек, пользующийся расположением богов, мог пройти здесь в
темноте и не быть укушенным ни одной из змей, которых в этом месте великое
множество. Днем он мог бы видеть и обходить змей стороной или отпугивать их
каким-нибудь шумом. Но пройти ночью, без единого звука и ничего не видя?
Нет. Невозможно. Без покровительства богов он ступал бы не по камням, а по
смертям.
Вдруг темнота стала какой-то другой. Туман уже не казался таким густым.
Балам-Акаб вышел на опушку джунглей. Присев на корточки, вдыхая животворные
ароматы леса, перебиваемые резким запахом пота часовых, он сосредоточенно
вглядывался во мрак ночи, и внезапно -- словно невидимый, неощутимый ветерок
пронесся по расчищенной от леса площадке -- туман рассеялся. Обретя теперь
способность видеть при свете Луны и звезд, Балам-Акаб испытал такое чувство,
будто ночь превратилась в день. В то же время у него было странное ощущение,
что когда он выйдет из-под покрова джунглей на расчищенное место, то часовые
его не увидят. Для них все будет по-прежнему в тумане. Этот туман скроет
его, сделает его невидимым.
Но дураком он не был. Выйдя из джунглей, он пригнулся, стараясь
держаться ближе к земле, так чтобы остаться незамеченным. Теперь, в ясном
свете Луны и звезд, он с тревогой увидел, как много успели сделать пришельцы
за два дня, что прошли с тех пор, как он был здесь в последний раз. Был
сведен новый обширный участок леса и обнажились новые возвышения и холмики,
поросшие кустарником. Теперь, когда деревья не заслоняли линию горизонта,
стали различимы и темные очертания каких-то более высоких образований
рельефа. Балам-Акаб в мыслях называл их горами, но ни одно из них не было
той горой, появление которой предсказывалось в "Книгах Чилам-Балам" и
должно было предвещать конец света.
Нет, эти горы были частью духа Вселенной. Конечно, они не были
творениями природы. Ведь эта часть Юкатана называлась равниной.
Возвышенностей, холмов и уж определенно гор здесь быть не могло. Все это
было сооружено здесь людьми майя, предками Балам-Акаба, более тысячи лет
тому назад. Хотя покрывавшая их кустарниковая растительность мешала видеть
ступени, порталы, статуи и рельефы, Балам-Акаб знал, что эти возвышенности
были дворцами, пирамидами и храмами. Эти постройки были частью вселенского
духа, соорудившие их предки знали, как связаны между собой Нижний мир,
Срединный мир и величественный Небесный свод. Древние использовали свое
знание тайн проходящего Солнца, чтобы определить точные места расположения
возводимых в честь богов монументальных зданий. Сделав это, они привлекли
энергию богов Нижнего мира и Неба к Срединному миру и к этому священному
месту.
Стараясь не привлечь к себе внимания вооруженных пришельцев, Балам-Акаб
приблизился к самой высокой из гор. Машины быстро справлялись с
растительностью на ровных местах, но там, где встречались возвышенности, они
оставляли растительность нетронутой -- вероятно, чтобы вернуться и
расправиться с ней позже. Он всмотрелся в темнеющие кусты и молодые деревца,
которым как-то удалось пустить корни между огромными прямоугольными
каменными блоками, из которых было сложено это священное здание. Если бы не
эти кусты и деревца, то на месте того, что представлялось горой, можно было
бы увидеть огромную уступчатую пирамиду, на вершине которой, как было
известно Балам-Акабу, стоит храм, посвященный богу Кукулькану, чье имя
означает "Перистый Змей".
И действительно, выветрившаяся каменная голова гигантской змеи -- с
открытой пастью и готовыми к нападению зубами -- возвышалась над кустами у
подножия пирамиды. Она ясно просматривалась даже в темноте. Это была одна из
нескольких таких скульптур, стоявших по бокам лестниц с каждой стороны
пирамиды. С переполненным сердцем, ликуя от сознания того, что ему удалось
беспрепятственно достичь цели, и все больше убеждаясь в том, что его миссия
угодна богам, Балам-Акаб крепче прижал к груди завернутую в одеяло чашу и
начал медленное и трудное восхождение на вершину пирамиды.
Каждая ступенька в высоту была ему по колено, а сама лестница
поднималась под очень крутым углом. Даже при свете дня этот
головокружительный подъем оказался бы исключительно трудным, чтобы не
сказать опасным, так как кусты, молодые деревца и веками лившие дожди
разрушили ступени и сдвинули с места камни. Ему потребовалась вся его
физическая сила и предельная концентрация внимания, чтобы не потерять в
темноте равновесия, не наступить на расшатавшийся камень и не сорваться
вниз. Он боялся не за свою жизнь. Если бы это было так, то он не стал бы
подвергать себя риску быть укушенным змеями или застреленным часовыми, чтобы
добраться сюда. Он боялся за сохранность тех бесценных предметов, которые
нес в заплечном мешке, и особенно за священную чашу, завернутую в одеяло,
которую он крепко прижимал к груди. Только бы не упасть и не разбить чашу.
Это будет непростительно. Это обязательно вызовет гнев богов.
У Балам-Акаба начали болеть колени, он обливался потом. Поднимаясь все
выше, он считал про себя. Только так он мог измерить пройденный путь, потому
что кустики и деревца у него над головой мешали разглядеть прямоугольные
контуры храма на остроконечной вершине пирамиды. Десять, одиннадцать,
двенадцать... Сто четыре, сто пять... Дыхание давалось ему с трудом. Двести
восемьдесят девять. Двести девяносто... Теперь уже скоро, подумал он. На
фоне звездного неба он уже видел вершину. Триста один... Наконец, с готовым
выскочить из груди сердцем, он оказался на ровной площадке перед храмом.
Триста шестьдесят пять. Это священное число обозначало количество дней
в солнечном году и было вычислено предками Балам-Акаба задолго до того, как
испанские завоеватели ступили в XVI веке на землю Юкатана. Строители
пирамиды думали и о других священных числах: например, двадцать ее уступов
символизировали двадцатидневные отрезки, на которые у древних делился более
короткий ритуальный год, состоявший из двухсот шестидесяти дней. Точно так
же первоначально верхушку пирамиды окаймляли пятьдесят два каменных
изображения змеи, ибо время делало полный круг за пятьдесят два года.
Балам-Акаб размышлял о кругах, когда осторожно опустил на площадку
сверток в одеяле, развернул его и вынул бесценную чашу. На вид в ней не было
ничего особенного. Шириной она была как расстояние от его большого пальца до
локтя, толщина ее стенок -- как его большой палец, и сразу было видно, что
она очень старая, даже древняя, снаружи не раскрашенная, а внутри ее
поверхность была просто тусклой, темного цвета. Непосвященный вполне мог
назвать ее безобразной.
Круги, думал Балам-Акаб. Теперь, когда не надо было больше заботиться о
сохранности чаши, движения его стали быстрыми. Он снял заплечный мешок,
вынул обсидиановый нож, длинную бечевку с вплетенными в нее шипами и полоски
бумаги, сделанной из коры смоковницы. Он быстро снял мокрую от пота рубашку,
обнажив перед богом ночи свою худую грудь.
Круги, циклы, обороты. Балам-Акаб встал так, чтобы оказаться перед
входом в храм, лицом к востоку, туда, где солнце каждый день начинало свой
цикл, как символ вечного возрождения. С этой высоты ему открывалось обширное
пространство вокруг пирамиды. Даже в темноте он видел, на какой большой
площади пришельцы вырубили деревья. Более того, он различал в четверти мили
справа сероватую ленту взлетно-посадочной полосы. Он видел и множество
больших палаток, поставленных пришельцами, и бревенчатые постройки,
возводимые ими из поваленных деревьев. Он видел костры, которых не заметил,
идя через джунгли, и тени, отбрасываемые вооруженными часовыми. Скоро
прилетят и другие самолеты, привезут еще больше пришельцев и еще больше
машин. Это место подвергнется еще большему осквернению. Бульдозеры уже
прокладывают дорогу через джунгли. Надо что-то делать, чтобы остановить их.
Циклы. Обороты. Отец рассказывал Балам-Акабу, что с его именем в
деревне связана особая история. Несколько веков назад, когда впервые
появились пришельцы, человек, которого тоже звали Балам-Акаб, возглавил
отряд воинов, пытавшийся изгнать испанцев с территории Юкатана. Борьба
длилась несколько лет, а потом тезка Балам-Акаба был захвачен в плен,
изрублен на куски и сожжен. Но слава предводителя повстанцев осталась жить
даже после его гибели, дошла даже до нынешнего поколения, и Балам-Акаб
гордился, что носит это имя.
Но он чувствовал и бремя ответственности. То, что ему дали именно это,
а не какое-то другое имя, не было простым совпадением. История двигалась
кругами, и майя периодически вновь и вновь поднимались против угнетателей.
Лишенные своей культуры, силой обращенные в рабство, майя восставали и в
семнадцатом, и в девятнадцатом веке, и совсем недавно, в начале нашего
столетия. Каждый раз их борьбу за свободу жестоко подавляли. Многие
вынуждены были отступить в самые отдаленные уголки джунглей, спасаясь от
репрессий и страшных болезней, которые принесли с собой завоеватели.
А теперь пришельцы явились снова. Балам-Акаб знал: если их не
остановить, то его деревня перестанет существовать. Круги, циклы, обороты.
Он здесь затем, чтобы принести жертву богам, обратиться к их мудрости,
испросить у них совета. Молить, чтобы они направили его. Его тезка, без
сомнения, совершил этот ритуал тогда, в шестнадцатом веке. Сейчас он будет
повторен в своем первозданном виде.
Он поднял обсидиановый нож. Лезвие из черного вулканического стекла --
"коготь молнии" -- было заточено на конце до остроты стилета. Он
высунул язык, поднес к нему снизу нож и, нажимая снизу вверх, начал
прокалывать его, изо всех сил стараясь не думать о боли, которую при этом
испытывал. Сделать то, что собирался, он мог, только крепко прикусив язык
зубами, так, чтобы эта обнаженная скользкая плоть не сопротивлялась лезвию.
Из языка хлынула кровь, заливая руку.
Превозмогая шок, он все-таки продолжал проталкивать нож вверх. Лишь
когда обсидиановое лезвие проткнуло язык насквозь и царапнуло по верхним
зубам, он выдернул его. Из глаз брызнули слезы. Он с трудом удержался, чтобы
не застонать. Не отпуская прикушенный язык, он положил нож и взял веревку с
шипами. Как это делали его предки, он продел конец веревки сквозь отверстие
в языке и потянул веревку кверху. Лицо его покрылось потом, но не от большой
влажности и усталости, а от
мучительной боли. Первый из вплетенных в веревку шипов достиг отверстия
в языке. Там шип застрял, но он с усилием протащил его. Кровь стекала по
веревке. Он упорно тянул и тянул, продергивая следующий шип сквозь отверстие
в языке. Потом следующий. Кровь ручьем сбегала по веревке и пропитывала
полоски бумаги в том месте, где конец веревки лежал на дне священной чаши.
Внутри храма за спиной Балам-Акаба находились изображения его предков,
совершающих этот ритуал. На некоторых из них царь вместо языка пронзал свой
пенис, а затем продергивал через отверстие в нем веревку с шипами. Но
независимо от того, какая часть тела использовалась, цель была всегда одна и
та же -- через боль и кровь достичь состояния ясновидения, вступить в
общение с Другим миром и понять, что советуют или чего требуют боги.
Ослабевший Балам-Акаб опустился на колени, словно поклоняясь лежащим в
чаше окровавленным полоскам бумаги. Как только вся веревка с шипами будет
полностью продернута сквозь язык, он опустит ее в чашу, где уже лежат
полоски бумаги. Добавит еще бумаги и шарик копалового фимиама. Возьмет
спички -- это единственное отклонение от чистоты ритуала, которое он себе
позволил, -- и подожжет свое подношение богам, добавляя еще бумаги по мере
необходимости, и в этом пламени его кровь сначала будет кипеть, а потом
сгорит.
В голове у него помутилось. Он зашатался, силясь сохранить горячечное
равновесие на грани между сознанием и полным его отключением; ведь его
предкам не приходилось совершать этот ритуал без посторонней помощи, тогда
как ему предстояло после всего, что произойдет, привести себя в чувство и
одному отправиться в обратный путь через джунгли.
Ему показалось, что боги заговорили с ним. Он слышал их на грани
слышимого. Он чувствовал их, ощущал их присутствие.
Его тело сотрясла дрожь. Но эта дрожь не была вызвана шоком или болью.
Она пришла извне, передалась ему через камни, где он стоял на коленях, через
пирамиду, на вершине которой он совершал свой ритуал, из-под земли, где
живет бог Тьмы, к которому он обращался.
Эта дрожь была вызвана ударной волной от взорванного динамита, так как
даже ночью разрушительные работы не прекращались. Гул был похож на жалобу
побеспокоенного в своем жилище бога.
Он взял спички, зажег одну и бросил на полоски бумаги, лежавшие поверх
его крови в чаше.
Круги.
Время опять свершило свои оборот. Это священное место подвергалось
осквернению. С завоевателями надо было воевать и победить их.
Когда Бьюкенен пришел в себя, его одежда была мокрой от пота, а губы
так запеклись, что стало ясно -- у него высокая температура. Он проглотил
несколько таблеток аспирина из аптечки, едва не подавившись -- так сухо было
в горле. К тому времени давно рассвело. Он и Уэйд находились в Мериде -- в
трехстах двадцати двух километрах к западу от Канкуна, с той стороны
полуострова Юкатан, которую омывали воды Мексиканского залива. В отличие от
Канкуна Мерида будила ассоциации со Старым Светом: ее великолепные особняки
были построены в конце прошлого и начале нынешнего столетия. Город когда-то
даже называли Парижем Нового Света: в прежние процветающие времена местные
предприниматели-миллионеры стремились к тому, чтобы сделать Мериду похожей
на Париж, куда они часто ездили отдохнуть и развеяться. Город все еще
сохранял в большой мере свой европейский шарм, но Бьюкенен был просто не в
состоянии любоваться тенистыми улицами и каретами со впряженными в них
лошадьми.
-- Который час? -- спросил он, не в силах посмотреть на свои часы.
-- Восемь. -- Уэйд припарковал машину у еще закрытого рынка. -- Ничего,
если я оставлю вас одного на некоторое время?
-- Куда вы уходите?
Уэйд ответил, но Бьюкенен не слышал, что тот сказал, так как его
сознание уплывало, куда-то проваливалось.
Он снова пришел в себя, когда Уэйд отпирал дверцу "форда".
-- Извините, что я так задержался. "Задержался?" -- подумал
Бьюкенен.
Что вы хотите сказать? -- Он видел все будто в тумане, а язык казался
распухшим. -- Который сейчас час?
-- Почти девять. Большинство магазинов еще не открывались. Но я
все-таки достал для вас бутылку воды. -- Уэйд отвинтил крышечку с бутылки
"Эвиан" и поднес горлышко к запекшимся губам Бьюкенена.
Рот Бьюкенена, словно сухая губка, всосал почти всю воду. Тоненькая
струйка сбежала по подбородку.
-- Дайте мне еще несколько таблеток. -- Он говорил так, будто горло у
него было забито камнями.
-- Температура все еще держится? Бьюкенен кивнул, поморщившись.
-- И эта проклятая головная боль все никак не проходит.
-- Подставляйте ладонь, держите аспирин.
От слабости Бьюкенен не смог поднять левую руку, а правую вдруг снова
свело судорогой.
-- Лучше положите таблетки мне прямо в рот. Уэйд нахмурился.
Бьюкенен проглотил таблетки, запив их водой.
-- Вам надо поддерживать силы. На одной воде не проживешь, -- сказал
Уэйд. -- Я принес пончиков, молока и кофе.
-- Не думаю, что мой желудок согласится на пончики.
-- Вы меня пугаете. Надо было все-таки съездить к тому знакомому врачу
в Канкуне.
-- Мы уже это обсуждали, -- пробормотал Бьюкенен. -- Мне надо убраться
из страны, до того как полиция начнет раздавать картинку с моей физиономией
направо и налево.
-- Ладно, а как насчет апельсинового сока? Уж его-то вы можете хотя бы
попробовать?
-- Да, -- сказал Бьюкенен. -- Апельсиновый сок. Ему удалось сделать три
глотка.
-- Там какая-то женщина распаковывала ящики в ожидании открытия рынка,
-- сообщил Уэйд. -- Она продала мне вот эту шляпу. Под ней не будет видно
вашей разбитой головы. Еще я купил плед. Им вы закроете повязку на руке,
когда будете проходить эмиграционный контроль.
-- Хорошо, -- слабым голосом произнес Бьюкенен.
-- Еще раньше я обзвонил несколько авиакомпаний. На этот раз вам
повезло. У "Аэромексико" есть свободное место на рейс в Майами.
Бьюкенен внутренне встрепенулся. Вот и чудесно, подумал он. Значит,
совсем скоро я выберусь отсюда. Посплю, когда буду сидеть в самолете. Уэйд