Райт Гарри. Сын Америки

пальто. Сейчас она ляжет тут, рядом с ним. Он ждал. Через несколько секунд
ее пальцы легко задели его по лицу; она ощупью искала изголовье. Он
потянулся и нашел ее локоть.
- Здесь, здесь; ложись.
Он приподнял одеяло, она заползла туда и вытянулась рядом, с ним.
Теперь, когда она оказалась так близко, голова у него закружилась сильнее
и напряжение во всем теле стало еще больше. Налетел порыв ветра, ветхая
рама затрещала, и по всему дому пошел скрип. Под одеялом было тепло и
уютно, несмотря на подстерегавшую опасность. Старый дом может обрушиться и
похоронить его во время сна, но зато здесь меньше риска попасться полиции.
Он положил руку Бесси на плечо; он чувствовал, как она отходит,
успокаивается, но, по мере того как она успокаивалась, его напряжение все
росло, кровь обращалась быстрее.
- Холодно? - спросил он шепотом.
- Холодно, - чуть слышно отозвалась она.
- Прижмись ко мне.
- Не думала я, что так будет.
- Так не всегда будет.
- Лучше бы мне умереть сейчас.
- Не говори так.
- Я вся закоченела. Мне кажется, я никогда не согреюсь.
Он притянул ее к себе, так что ее дыхание согревало ему лицо. Снова
ветер рванул окно, завыл, отдался где-то в углах тихим шелестом и стих. Он
повернулся на бок, лицом к ней. Он поцеловал ее; губы у нее были холодные.
Он целовал ее до тех пор, пока они не стали мягкими и теплыми. Огромная
теплая волна желания поднялась в нем, настаивая и требуя; его рука
скользнула с ее плеча ниже, нащупала ее грудь; он просунул другую руку под
ее голову и продолжал целовать ее крепкими, долгими поцелуями.
- Биггер...
Она хотела повернуться к нему спиной, но он держал ее и не отпускал;
она подчинилась и только негромко всхлипывала. Потом он услышал вздох -
вздох, который он хорошо знал, потому что много раз слышал его раньше; но
на этот раз он прозвучал глубже, чем всегда: в нем была покорность, отказ
от борьбы, как будто она отдала ему не только свое тело...
Он лежал неподвижно, довольный, что уже не чувствует голода и
напряжения, и слушал вой ночного ветра, покрывавший дыхание обоих. Он
отвернулся от нее и лежал опять на спине, широко раскинув ноги. Остатки
напряжения постепенно покидали его. Дыхание успокаивалось, становилось все
менее и менее слышным и наконец пошло настолько ровно и тихо, что он
совсем перестал его замечать. Спать ему не хотелось, и он лежал, чувствуя
Бесси тут же, рядом. Он повернул к ней голову в темноте. До него донеслось
ее мерное дыхание. Ему захотелось узнать, спит она или нет; где-то в
глубине у него притаилась мысль, что он дожидается, когда она уснет. В
том, что он рисовал себе впереди, Бесси не было места. Он вспомнил, что,
войдя в комнату, видел на полу два кирпича. Он попытался представить себе
точно, где они лежали, но не смог. Однако он знал, что они есть; все-таки
придется найти хотя бы один. Лучше бы он ничего не говорил Бесси про это
убийство. Но она сама виновата. Она так приставала к нему, что пришлось
сказать. А потом, откуда же он мог знать, что кости Мэри найдут так скоро.
Он не чувствовал сожаления, когда перед ним вновь возник образ дымящей
топки и белых осколков кости в золе. Почти целую минуту он тогда смотрел
на эти осколки и не догадывался, что это кости мертвой Мэри. Что так или
иначе все станет известно и его постараются захватить врасплох внезапно
предъявленной уликой, такая мысль у него была. Но он не мог себе
представить, что будет стоять и смотреть на эту улику, не узнавая ее.
Его мысли вернулись к этой комнате в старом доме. Как же быть с Бесси?
Он прислушался к ее дыханию. Нельзя было взять ее с собой - и нельзя было
оставить ее здесь. Да. Она спала. Он восстановил по памяти расположение
комнаты, насколько он успел ее рассмотреть раньше, при свете фонаря. Окно
приходилось прямо над его головой. Фонарь стоял рядом, револьвер лежал тут
же, рукояткой к нему, так что стоило только протянуть руку - и можно было
стрелять. Но револьвер не годится: выстрел произвел бы слишком много шуму.
Лучше кирпич. Он вспомнил, как он открывал окно; оно открывалось без
труда. Да, другого ничего не придумаешь, придется выбросить _это_ за окно,
в глухой пролет между домами, там _этого_ никто не заметит, разве что
позднее, когда пойдет запах.
Нельзя было оставить ее здесь - и нельзя было взять ее с собой. Если
взять ее, она постоянно будет плакать; будет упрекать его за все, что
случилось, будет требовать виски, чтобы легче забыть, а случатся такие
дни, когда он не сможет достать ей виски. В комнате стояла черная тьма и
было тихо; город перестал существовать. Он медленно сел, затаив дыхание,
прислушиваясь. Бесси дышала глубоко и мерно. Нельзя было взять ее - и
нельзя было ее оставить. Он протянул руку и нащупал фонарь. Он снова
прислушался; она дышала, как дышит во сне очень усталый человек. Когда он
сел, одеяло с нее соскользнуло, и он боялся, что холод разбудит ее. Он
поправил одеяло, она не проснулась. Он надавил пуговку фонаря, и на
противоположной стене возникло пятно желтоватого света. Он поспешно отвел
его на пол, боясь потревожить ее сон; и при этом в какую-то долю секунды
перед ним промелькнул один из кирпичей, которые он видел, когда вошел в
комнату.
Он замер: Бесси заворочалась во сне. Ее глубокое, мерное дыхание
прервалось. Он вслушивался, но не мог его услышать. Ее дыхание было белой
нитью, свешивающейся над бездонным черным провалом; он висел на конце этой
нити и видел, что в одном месте она перетерлась; если она оборвется, он
полетит вниз, на острые камни. Но тут он опять услышал дыхание Бесси:
вдох, выдох, вдох, выдох. Тогда и он перевел дух, но старался дышать как
можно тише, чтобы не разбудить ее. Страх, который он испытал, когда она
пошевелилась, убедил его, что нужно действовать уверенно и быстро. Он
осторожно высунул ноги из-под одеяла, потом подождал с минуту. Бесси
дышала ровно, глубоко, неторопливо. Он поднял руку, и одеяло свалилось с
него. Он уперся ногами, и усилие мышц медленно, плавным движением подняло
его тело. За окном, в холодной ночи, ветер жалобно выл, точно дурачок,
упавший в ледяной черный колодец. Биггер осторожно навел пятно света туда,
где, по его расчетам, должно было находиться лицо Бесси. Да. Она спала. Ее
черное лицо, мокрое от слез, было спокойно. Он выключил свет, повернулся к
стене и стал шарить по холодному полу в поисках кирпича. Он нашел его,
крепко стиснул в руке и на цыпочках пошел назад, к постели. Ее дыхание
указывало ему путь в темноте; он остановился возле того места, где должна
была лежать ее голова. Ее нельзя было взять с собой - и нельзя было
оставить; значит, нужно было ее убить. Нужно было ценой ее жизни купить
свою. На одно мгновение, чтобы точнее наметить удар, он включил свет, с
опаской, как бы не разбудить ее; потом выключил снова, сохранив перед
глазами образ ее черного лица, спокойного и ясного во сне.
Он выпрямился и поднял кирпич, но в этот самый миг у него исчезло
ощущение реальности всего происходящего. Сердце отчаянно стучало, точно
пробивало себе выход из груди. Нет! Только не это! Дыхание застряло в
груди, распирая легкие, он напряг все мышцы, стараясь усилием воли
сдержать усилие тела. Нужно найти другой путь. Потом ужас рассеялся так же
внезапно, как возник. Но ему пришлось ждать, пока вернется этот образ,
этот импульс, это неодолимое желание уйти от руки закона. Да. Так _должно
быть_. Вновь явилось перед ним видение приближающегося белого пятна, Мэри,
объятой пламенем, Бриттена, правосудия, гонящегося за ним по пятам. Он
снова был готов. Рука крепко сжимала кирпич. Мысленно он увидел, как рука
с кирпичом описала быструю невидимую дугу в холодном воздухе комнаты,
застыла на мгновение высоко над головой и - в мыслях - обрушилась туда,
где должна была находиться голова Бесси. Он стоял неподвижно, не
шевелился. Но так это _должно_ было быть. Он глубоко вздохнул, и рука,
сжав кирпич, взлетела вверх и на секунду застыла и потом ринулась в
темноте, под вырвавшийся из его груди короткий, сдавленный хрип, и с
глухим стуком упала. _Вот_! Раздался тихий, как будто удивленный вздох,
потом стон. Нет, так нельзя! Он еще раз взмахнул кирпичом, потом еще и
еще...
Он остановился, прислушался к шуму собственного дыхания. Он был весь
мокрый и сразу окоченел. Он не знал, сколько раз он замахнулся и ударил.
Он знал только, что в комнате холодно и тихо и что дело сделано.
В левой руке он все еще изо всех сил сжимал фонарь. Он хотел зажечь его
и посмотреть, но не мог. Колени у него были слегка подогнуты, как у бегуна
на старте. Страх снова вернулся к нему, он напряг слух. Кажется, она
дышит. Он наклонился, вслушиваясь. Но он услышал только свое собственное
дыхание; оно было таким громким, что он не мог разобрать, дышит Бесси или
нет.
У него заболела рука, державшая кирпич: казалось, вся его сила ушла в
пальцы за эти несколько минут. Он почувствовал на ладони что-то теплое и
липкое, и это ощущение разошлось по всему телу; вся кожа покрылась легкой
испариной. Он хотел бросить кирпич, хотел избавиться от этой крови,
которая расползалась и густела с каждой минутой. Но вдруг страшная мысль
парализовала его движения. Что, если все не так, как казалось по звуку
кирпича? Если, включив свет, он увидит, что она лежит там и смотрит на
него своими большими круглыми черными глазами и залитый кровью рот раскрыт
в гримасе ужаса, и недоумения, и боли, и безмолвного обвинения? Страшный
холод, не такой, как холод воздуха, лег на его плечи, точно шаль с ледяной
бахромой. Вынести это не было сил, отчаянный вопль возник и замер где-то у
него внутри. Он стал медленно нагибаться с кирпичом в руке; когда кирпич
коснулся пола, он выпустил его, поднес руку к животу и досуха вытер о
пиджак. Мало-помалу дыхание его успокоилось и стало неслышным, и тогда он
убедился, что Бесси не дышит. Комнату наполняли тишина, и холод, и смерть,
и глухие стоны ночного ветра.
Но посмотреть нужно было. Он поднял фонарь на тот уровень, где, по его
расчетам, находилась ее голова, и нажал пуговку. Желтый круг, широкий и
расплывчатый, задрожал в пустом углу; он перевел его на кучу смятых одеял.
Вот! Она не шевелилась; можно было действовать. Он выключил свет. Может
быть, оставить ее здесь? Нет. Здесь ее могут найти.
Стараясь держаться от нее подальше, он обошел постель кругом,
повернулся в темноте и зажег фонарь, наводя его туда, где, по его
расчетам, должно было находиться окно. Потом он подошел к самому окну и
остановился, ожидая, что сейчас раздастся чей-то голос, оспаривающий его
право на то, что он хотел сделать. Но все было тихо. Он ухватился за раму,
медленно поднял ее, и холодный ветер ударил ему в лицо. Он снова обернулся
к Бесси; навел круг на образ смерти и крови. Потом он спрятал фонарь в
карман и, осторожно ступая в темноте, подошел к Бесси. Нужно было взять ее
на руки; но руки висели неподвижно. А поднять ее нужно было. Нужно было
подтащить ее к окну. Он нагнулся и подсунул руки под тело, ожидая, что
почувствует под руками кровь, но крови не было. Потом он поднял ее, слыша
ропот в завываниях ветра. Он шагнул к окну и взвалил тело на подоконник;
теперь, начав уже действовать, он действовал быстро. Он просунул ее
вперед, насколько хватало рук, потом столкнул. Она полетела вниз, в
черноту, перевертываясь и стукаясь о стены узкого пролета. Он услышал, как
она ударилась о землю.
Он осветил постель со смутным чувством, что Бесси по-прежнему лежит
там; но он увидел только лужу теплой крови, над которой стлалось редкое
дымное облачко. Подушки тоже были в крови. Он взял их и выбросил в окно,
одну за другой. Теперь все было кончено.
Он опустил окно. Теперь нужно перенести постель в другую комнату; ему
не хотелось брать ее с собой, но было очень холодно, и он не мог без нее
обойтись. Он свернул одеяла в узел, поднял и вышел в коридор. Но вдруг он
остановился как вкопанный. _Господи боже_! Ну да, конечно, они были у нее
в кармане! Только этого не хватало. Он выбросил Бесси в окно, а все деньги
остались в кармане ее платья! Что же теперь делать? Спуститься вниз и
достать их? Его охватил неодолимый ужас. _Нет_! Только не видеть ее
больше! Он чувствовал, что, если еще раз взглянет в ее лицо, чувство вины
переполнит его всего, и вынести это не хватит сил. Как можно было так
сглупить? - думал он. Выбросить ее в окно, забыть, что деньги у нее в
кармане! Он вздохнул и пошел дальше. Толкнув дверь, он очутился в другой
комнате. Что ж, придется обойтись без этих денег, ничего не поделаешь. Он
разостлал одеяла на полу, лег и завернулся в них. Только семь центов
отделяли его от голода и наручников и бесконечных дней впереди.
Он закрыл глаза, надеясь заснуть, но сон не приходил. Эти два дня и две
ночи он жил так стремительно и напряженно, что трудно было сохранить в
мозгу четкую память обо всем. Так близко подходили к нему опасность и
смерть, что он не мог представить себе - неужели все это случилось с ним?
И все-таки, несмотря на все, покрывая все, осталось у него какое-то
смутное, но живое ощущение собственный силы. _Он_ сделал это. _Он_ был
всему причиной. Эти два убийства были самыми значительными событиями за
всю его жизнь. Он жил, жил полно и по-настоящему, что бы там ни думали
другие, глядя на него своими слепыми глазами. Никогда еще ему не
приходилось до конца нести ответственность за свой поступок; никогда еще
его воля не была так свободна, как в эти сутки страха, смерти и бегства.
Он убил дважды, но в истинном, глубоком смысле это были не первые его
убийства. Он много раз убивал и раньше, только в эти два дня его воля к
насилию обрела реальную форму. Слепая ярость находила на него часто, но он
либо прятался за своей завесой или стеной, либо искал выхода в ссоре, в
драке. Но все-таки, убегал ли он, дрался ли, в нем всегда жила потребность
когда-нибудь утолить это чувство, дать ему полную волю, найти разрешение в
открытом бою; на глазах у всех тех, чья ненависть к нему была так
беспредельно глубока, что, загнав его в тесную трущобу, чтоб он там заживо
гнил, они могли повернуться к нему, как Мэри в тот вечер в машине, и
сказать: "Мне хотелось бы посмотреть, как вы живете".
Но чего он добивался? Что ему нужно было? Что он любил и что ненавидел?
Он не знал. Кое-что он _знал_, а кое-что в нем было от _самого себя_;
кое-что расстилалось _перед_ ним, а кое-что лежало _позади_; и никогда за
всю жизнь, прожитую им в этом черном обличье, _два_ мира: мысль и чувство,
воля и разум, стремление и достижение - не сочетались друг с другом;
никогда он не испытывал чувства цельности и полноты. Иногда, дома или на
улице, мир вдруг представлялся ему причудливым лабиринтом, хотя улицы
по-прежнему были прямые, а стены квадратные; и он чувствовал, что какая-то
внутренняя способность должна помочь ему разобраться в этом хаосе, понять
его, привести в систему. Но только под напором ненависти противоречие
разрешалось. Тесные рамки, в которых он вынужден был существовать,
приводили к тому, что только ругань или пинки поднимали его на ноги и
делали способным к действию, действию бесплодному, потому что он не в
силах был тягаться с миром. И вот тогда он закрывал глаза и бил слепо,
кого и что попало, не глядя и не разбирая, кто и что отвечает ударом на
удар.
А помимо всего - и от этого ему было еще труднее, - он не хотел
притворяться, что все хорошо и ладно, не хотел притворяться счастливым,
когда на самом деле это было не так. Он ненавидел свою мать за то, что она
была такая же, как Бесси. Чем для Бесси было виски, тем для матери служила
религия. А он не хотел сидеть на церковной скамье и распевать гимны, как
не хотел заваливаться в угол и спать. Только когда он читал газеты или
журналы, сидел в кино или слонялся в уличной толпе, он понимал, что ему
нужно: слиться с другими и стать частью этого мира, раствориться в нем,
чтобы легче найти себя, жить, хотя он и черный, жить так, как живут
другие.
Он заворочался на своей жесткой постели и глухо простонал. Он забылся,
подхваченный вихрем чувств и мыслей, и когда открыл глаза, то увидел, что
в пыльном окне, приходившемся прямо над его головой, уже забрезжил день.
Он вскочил и выглянул на улицу. Снег уже не шел, и город, белый,
притихший, простирался во все стороны пластами неба и крыш. Долгие часы он
думал о нем, лежал тут в темноте, и вот теперь он был перед ним, белый и
тихий. Но эти ночные думы придавали ему реальность, которая теперь, при
свете утра, исчезла. Глядя в окно, он не находил чего-то, что ночью
казалось органически присущим городу. Если б этот холодный белый мир вдруг
ожил, точно в прекрасном сне, и там нашлось бы и ему место, и было бы ясно
сразу, что можно и чего нельзя! Если б только кто-то раньше пришел в этот
мир и жил, или страдал, или умер - и сделал бы так, чтобы все можно было
понять! Но это был застывший мир, не узнавший искупления, не реальный той
реальностью, в которой течет горячая кровь. Чего-то там не хватало, не
было какого-то пути, который, если бы он сумел найти его, привел бы его к
спокойному и уверенному знанию. Но что толку думать об этом сейчас? Он
совершил двойное убийство и тем создал для себя новый мир.
Он вышел из комнаты, спустился на первый этаж и подошел к окну. На
улице было пустынно, даже машины не проезжали. Трамвайные рельсы замело
снегом. Должно быть, из-за метели во всем городе нарушилось движение.
Он увидел маленькую девочку, которая вышла из-за угла, с трудом
пробираясь между сугробами, и остановилась у газетного киоска; тотчас же
из соседней аптеки выглянул человек, подал ей газету и получил деньги.
Что, если подождать, пока он снова уйдет греться, и тогда стащить газету?
Да, это ничего не стоит сделать. Он осторожно выглянул, посмотрел в одну
сторону, потом в другую: никого не было видно. Он вышел на улицу, и ветер,
точно каленым железом, ожег ему лоб. Вдруг засияло солнце, так ярко и
неожиданно, что он шарахнулся как от удара; мириады искр больно резанули
глаза. Он подошел к киоску и увидел крупный жирный заголовок: В ПОГОНЮ ЗА
НЕГРОМ-УБИЙЦЕЙ. Так значит, все уже попало в газеты. Он прошел еще
немного, высматривая, куда бы спрятаться потом с украденной газетой. В
глубине одного переулка он увидел пустой дом и на первом этаже разбитое
окно. Так, это хорошее место. Он тщательно обдумал план действий; он не
хотел, чтобы потом говорили, будто, сделав все то, что сделал, он
засыпался на краже трехцентовой газеты.
Он подошел к аптеке и заглянул: газетчик курил, прислонясь к стене. Да.
Именно так. Он протянул руку и схватил газету и, прежде чем уйти,
обернулся и посмотрел прямо в глаза газетчику, который тоже смотрел на
него, сдвинув в угол рта сигарету, белевшую на фоне его черного лица.
Потом, еще не успев миновать аптеку, он побежал; но вдруг почувствовал,
что нога у него подвернулась, подшибла другую и скользит по обледенелой
мостовой. А, черт! Белый мир перекосился под острым углом, и ледяной ветер
полоснул его по лицу. Он упал ничком, холод больно укусил зарывшиеся в
снег пальцы. Не выпуская из рук газеты, он привстал сначала на одно
колено, потом на оба; наконец поднялся и тотчас же оглянулся на аптеку,
удивляясь и досадуя на свою неловкость. Дверь аптеки отворилась. Он
побежал.
- Эй!
Ныряя в переулок, он успел заметить, что газетчик стоит в снегу и
смотрит ему вслед, и понял, что он не побежит за ним.
- Эй, ты!
Он вскарабкался на выступ стены, бросил в окно газету, потом ухватился
за карниз, влез на подоконник и спрыгнул в комнату. Потом он выглянул в
переулок; кругом было тихо. Он подобрал с пола газету, прошел в коридор и
поднялся на третий этаж, освещая фонарем дорогу и слушая, как эхо его
шагов разносится по пустым комнатам. Вдруг он остановился и судорожно
схватился за карман, широко раскрыв рот от ужаса. Нет, все в порядке. Он
испугался, что выронил револьвер, когда упал, но револьвер был на своем
месте. Он сел на верхней ступеньке и развернул газету, но не сразу начал
читать. Несколько минут он прислушивался к скрипу ветхих балок под напором
бушующей над городом метели. Нет, он здесь один. Он наклонился и стал
читать. НАХОДКА РЕПОРТЕРА. КОСТИ МЭРИ ДОЛТОН В ТОПКЕ ПАРОВОГО ОТОПЛЕНИЯ.
ШОФЕР-НЕГР БЕЖАЛ. ПЯТЬ ТЫСЯЧ ПОЛИЦЕЙСКИХ ОЦЕПИЛИ ЧЕРНЫЙ ПОЯС. ВЛАСТИ
ПРЕДПОЛАГАЮТ ПРЕСТУПЛЕНИЕ НА СЕКСУАЛЬНОЙ ПОЧВЕ. АЛИБИ КОММУНИСТА. МАТЬ
ПОТЕРПЕВШЕЙ ЗАБОЛЕЛА ОТ ПОТРЯСЕНИЯ. Он остановился и снова перечел
строчку: ВЛАСТИ ПРЕДПОЛАГАЮТ ПРЕСТУПЛЕНИЕ НА СЕКСУАЛЬНОЙ ПОЧВЕ. Эти слова
лишали его места в мире. Предположить, что он совершил преступление на
сексуальной почве, значило произнести ему смертный приговор, значило
выключить его из жизни еще до того, как он будет пойман; это было все
равно что смерть, потому что каждый белый, который прочел эти строки,
мысленно уже казнил его.

"Тайна исчезновения Мэри Долтон раскрылась вчера вечером самым
драматическим и неожиданным образом. Группа репортеров местных газет
случайно обнаружила в топке котла, питающего паровое отопление в доме
Долтонов, несколько осколков человеческой кости. В настоящее время твердо
установлено, что это - кости пропавшей наследницы..."

"Обыск на квартире негра-шофера (Индиана-авеню, 3721, в самом центре
Южной стороны) не дал положительных результатов. Местонахождение
преступника не обнаружено. По предположению полицейских властей, мисс
Долтон погибла от руки убийцы, по всей вероятности, после совершенного им
сексуального преступления, и тело ее было сожжено с целью уничтожения
улик".

Биггер поднял голову. Правая рука его судорожно сжалась. Ему нужно было
почувствовать револьвер в этой руке. Он достал револьвер из кармана и,
держа его, продолжал читать.

"В Черный пояс был немедленно выслан полицейский наряд численностью в
пять тысяч человек, к которому присоединились еще три тысячи добровольцев.
Начальник полиции Гленмэн заявил сегодня утром, что, по его мнению, негр
все еще находится в городе, так как всякое сообщение с Чикаго со
вчерашнего дня прервано из-за небывалых снежных заносов.
Распространившееся еще вчера известие об изнасиловании и убийстве
пропавшей ранее наследницы миллионера негром-шофером вызвало в городе бурю
негодования.
По сообщению полиции, во многих домах негритянских кварталов перебиты
стекла.
Каждый трамвай, автобус, поезд воздушной дороги и автомашина, идущие с
Южной стороны, задерживаются и обыскиваются. Отряды полиции и виджилянтов
[от vigilant - бдительный (англ.); отряды, создаваемые для расправы с
прогрессивными силами под видом охраны порядка и поддержания законности],
вооруженные винтовками, бомбами со слезоточивым газом, карманными фонарями
и фотографиями убийцы, сегодня ночью начали обход с Восемнадцатой улицы и
на основании особого ордера, подписанного мэром Чикаго, подвергают обыску
каждое негритянское жилье. Особенно тщательно обыскиваются старые
пустующие здания, которые обычно служат пристанищем чернокожим
преступникам. Опасаясь за жизнь своих детей, делегация белых родителей
посетила сегодня Орэйса Минтона, главного инспектора городских школ, и
потребовала прекращения занятий в школах вплоть до поимки насильника и
убийцы.
Распространились слухи, что в районах Северной и Западной стороны имели
место случаи избиения негров-прохожих.
В Гайд-парке в Инглвуде созданы отряды виджилянтов, которые предложили
свою помощь начальнику чикагской полиции Гленмэну.
Сегодня утром Гленмэн ответил, что принимает предложенную помощь.
Согласно сделанному им заявлению, недостаточная укомплектованность
полицейского корпуса Чикаго и все растущая волна негритянских преступлений
делают подобную меру необходимой.
Несколько сот молодых негров, имеющих сходство с Биггером Томасом, были
задержаны в злачных местах Южной стороны и доставлены в полицию для
подробного допроса.
Мэр Чикаго, Дитц, выступил ночью по радио, предостерегая население от
актов стихийной расправы и призывая к сохранению общественного порядка.
"Делается все возможное для поимки преступника", - заявил он.
По имеющимся сведениям, в городе уволено несколько сот негров-служащих.
Супруга известного банкира сообщила по телефону в редакцию, что дала
расчет своей кухарке-негритянке, опасаясь, как бы та не отравила ее
детей".

Глаза у Биггера округлились, рот был раскрыт; он быстро пробегал
строчку за строчкой: "...почерк убийцы подвергнут экспертизе. Отпечатков
пальцев Эрлона в доме Долтона не обнаружено", "коммунистический лидер все
еще содержится под арестом"; тут вдруг ему бросилась в глаза одна фраза,
подействовавшая на него как удар:

"Полиция, однако, не удовлетворилась данными, представленными Эрлоном,
и не исключает возможности его соучастия в совершенном преступлении;
указывают на то, что весь план убийства и киднапинга настолько продуман,
что едва ли можно приписать его негру".

В эту минуту ему захотелось выйти на улицу, подойти к ближайшему
полисмену и сказать: "Нет! Джан мне не помогал! Он здесь ни при чем! Я - я
сам все сделал!" Его губы искривила усмешка, в которой были и глумление и
вызов.
Держа газету негнущимися пальцами, он читал дальше: "...негру велели
выгрести золу... повиновался неохотно... страх разоблачения... котельная
наполнилась густым дымом... трагедия коммунизма и смешения рас...
возможно, что письмо с требованием денег было написано красными..."
Биггер поднял голову. Кругом было тихо, только скрипели балки под
напором ветра. Нельзя здесь оставаться. Неизвестно, когда они попадут в