Райт Гарри. Сын Америки

- Долго еще это будет?
- Не знаю, Биггер. Соберитесь с духом и будьте молодцом.
- Скорей бы уж кончилось.
- Тут вопрос вашей жизни, Биггер. Надо бороться.
- Мне все равно, пусть делают со мной, что хотят. Только скорей бы уж
кончилось.
На следующее утро его разбудили, накормили и снова повели в суд. Первым
давал показания Джан; он вышел и повторил все то, что говорил на
предварительном разбирательство. Бэкли не пытался припутать Джана к
убийству Мэри. Джо, Гэс и Джек рассказали про то, как они устраивали
налеты на ларьки и газетные киоски, про драку в тот день, когда они
собрались ограбить лавку Блюма. Док рассказал, как Биггер изрезал сукно на
биллиарде, и сказал, что Биггер "хулиганистый малый, но голова у него в
порядке". Шестнадцать полисменов опознали в нем "того самого, которого
взяли на крыше, Биггера Томаса". Они сказали, что, если человек так ловко
сумел обойти закон, как Биггер, значит, он "в своем уме и должен отвечать
за то, что сделал". Кто-то из камеры по делам несовершеннолетних
рассказал, что Биггер отбывал три месяца исправительной школы за кражу
автомобильных покрышек.
Потом был перерыв, а когда заседание возобновилось, пятеро врачей
заявили, что они признают Биггера "вменяемым, но замкнутым и
раздражительным". Бэкли предъявил суду нож и сумочку, которые Биггер
бросил в мусорный ящик, и сообщил, что для того, чтобы их найти, пришлось
четыре дня раскапывать городскую свалку. За ножом и сумочкой последовал
кирпич, которым он убил Бесси; потом его карманный фонарь, потом
револьвер, коммунистические брошюры, почерневшая серьга, лезвие топора,
подписанный Биггером текст признания, письмо с требованием выкупа,
окровавленное платье Бесси, одеяла и подушки с пятнами крови, сундук и
пустая бутылка из-под рома, которую нашли на тротуаре в снегу. Принесли
кости Мэри, и женщины в зале начали всхлипывать. Потом двенадцать рабочих
внесли разобранный на части котел из подвала долтоновского особняка и
собрали его на громадном дощатом помосте. Зрители в зале повставали с
мест, чтоб лучше видеть, и судья приказал им сесть. Бэкли вызвал белую
девушку, роста и сложения Мэри, и заставил ее влезть в топку котла, чтобы
рассеять всякое сомнение в том, что там могло уместиться, и действительно
уместилось, и было уничтожено огнем поруганное тело безвинно погибшей Мэри
Долтон; и что голова несчастной девушки не входила в топку, почему
убийца-садист и отрубил ее. С помощью железной лопаты из котельной
Долтонов Бэкли показал, как были выгребены осколки кости, и объяснил, как
Биггер, "ловко воспользовавшись общим замешательством, выбрался из
котельной и бежал". Вытирая пот со лба, Бэкли сказал:
- Обвинение больше ничего не имеет сказать, ваша честь.
- Мистер Макс, - сказал судья. - Можете приступить к допросу ваших
свидетелей.
- Защита не оспаривает показании, которые здесь давались, - сказал
Макс. - Поэтому я отказываюсь от права вызова свидетелей. Как я уже
заявил, в положенное время я выступлю с речью, в которой изложу все свои
доводы в пользу Биггера Томаса.
Судья предоставил слово Бэкли. В течение часа Бэкли пространно
комментировал свидетельские показания, разбирая улики, и наконец заключил
словами:
- Если представленные обвинением улики и доказательства покажутся суду
недостаточным основанием для смертного приговора Биггеру Томасу, значит,
человеческий разум и нравственное чувство бессильны!
- Мистер Макс, можете ли вы к завтрашнему дню подготовить свое
выступление? - спросил судья.
- Да, ваша честь, могу.
Вернувшись в камеру, Биггер как неживой повалился на койку. Теперь
скоро все будет кончено, думал он. Может быть, завтра последний день:
хорошо бы так. Он утратил ощущение времени; день и ночь теперь сливались.
На следующее утро, когда Макс вошел в камеру, он уже не спал. По дороге
в зал суда он думал о том, что будет говорить о нем Макс. Может ли Макс в
самом деле спасти ему жизнь? Еще не додумав эту мысль до конца, он ее
отбросил. Не надо давать места надежде, тогда все, что случится, покажется
естественным. Проходя по коридору мимо окна, он увидел, что толпа и
солдаты по-прежнему окружают судебное здание. Внутри тоже все площадки и
коридоры были забиты людьми. Полисменам приходилось расталкивать публику,
чтобы освободить для него проход.
Страх пронизал его всего, когда он увидел, что очутился у стола один.
Макс отстал, затерявшись где-то в толпе. В эту минуту он особенно глубоко
почувствовал, чем стал для него Макс. Теперь он был беззащитен. Раз Макса
нет, кто и что помешает этим людям опрокинуть барьер, схватить его и
вытащить на улицу? Он сидел, не смея оглянуться, чувствуя, что все глаза
устремлены на него. Когда Макс сидел рядом, у него было такое чувство, что
где-то в этой самой толпе, разглядывавшей его так недружелюбно и упорно,
есть нечто, за что можно ухватиться, если только суметь найти это. В нем
все еще тлела надежда, которую внушил ему Макс в их первый долгий
разговор. Но он боялся дать ей разгореться ярким пламенем сейчас, во время
суда, после полной ненависти речи Бэкли. А все-таки он не гасил ее совсем;
он берег ее, лелеял как последнее свое прибежище.
Когда подошел Макс, Биггер увидел, что его лицо побледнело и осунулось.
Под глазами были темные круги. Макс положил руку Биггеру на колени и
сказал:
- Я сделаю все, что смогу, голубчик.
Заседание открылось, и судья сказал:
- Вы готовы, мистер Макс?
- Да, ваша честь.
Макс встал, провел рукой по седым, волосам и вышел на середину зала. Он
стал вполоборота к судье и Бэкли и через голову Биггера посмотрел на
публику. Он прочистил горло.
- Ваша честь, никогда еще мне не приходилось выступать на суде с таким
глубоким и полным сознанием своей правоты. Я знаю, что то, что мне
предстоит сказать здесь сегодня, касается судьбы целой нации. Это речь в
защиту не только одного человека или одного народа. Быть может, в каком-то
смысле можно даже считать удачей, что мой подзащитный обвиняется в таком
тяжком, вопиющем преступлении, ибо, если нам удастся мысленно охватить всю
жизнь этого человека и разобраться в том, что с ним произошло, если нам
удастся понять, какими сложными и вместе с тем крепкими узами его жизнь и
судьба связаны с нашими, - если нам удастся все это, быть может, мы
получим ключ к своему будущему, найдем такой идеальный наблюдательный
пункт, с которого любой американец и любая американка увидят, как наши
сегодняшние надежды и опасения влекут за собой завтрашние радости и
катастрофы.
Ваша честь, я не хотел бы выказать неуважение к этому суду, но я должен
быть честным. На карту поставлена жизнь человека. Человек этот не только
преступник, он, кроме того, и негр. А потому он находится здесь в особо
невыгодном положении, сколько бы мы ни утверждали, что все американские
граждане равны перед законом.
Этот человек _не такой_, как другие, хотя его преступление отличается
от всех аналогичных преступлений лишь количественно. Сложные силы,
действующие в обществе, выкристаллизовали здесь перед нами некий символ,
опытный экземпляр. Людские предрассудки окрасили этот символ, как
окрашивают бактерию для наблюдения под микроскопом. Ненасытная людская
ненависть создала психологическую перспективу, которая позволит нам
рассмотреть этот крохотный социальный символ в его отношении ко всему
нашему больному социальному организму.
Я хочу сказать, ваша честь, что попытаться понять Биггера Томаса - это
значит растопить оболочку льда, сковывающую живые человеческие стремления,
озарить светом разума зыбкие призраки, порожденные страхом, отдернуть
завесу, за которой идет кровавая игра, и мы, точно лунатики,
бессознательно принимаем в ней участие.
Но я не беру на себя невыполнимых задач, ваша честь. Я не занимаюсь
магией. Я не утверждаю, что, уяснив себе жизнь этого человека, мы сразу
разрешим все волнующие нас проблемы или что, собрав все необходимые факты,
мы автоматически получим указание, как действовать. Жизнь не настолько
проста. Но я говорю, что если и после моей речи вы сочтете нужным вынести
смертный приговор, то по крайней мере это будет результатом свободного
выбора. Я ставлю себе только одну задачу, ваша честь: путем анализа данных
довести до сознания суда два возможных для нас решения вопроса и
неизбежные последствия каждого из них.
И тогда, если мы скажем "смерть", мы будем знать, что это значит -
смерть; и, если мы скажем "жизнь", мы будем знать, что это значит - жизнь;
но и в том и в другом случае постараемся отдать себе отчет: на какую почву
мы вступаем, каковы будут последствия для нас и для тех, кого мы здесь
судим.
Ваша честь, прошу вас не сомневаться, что мне достаточно ясно, какое
тяжкое бремя ответственности я возлагаю на ваши плечи, избрав подобный
способ ведения защиты и решив раскрыть перед вами истинный смысл и глубину
совершенного преступления. Но что еще я мог сделать при данных
обстоятельствах? Я немало ночей провел без сна, размышляя над тем, как мне
объяснить вам и всему миру те причины и побуждения, которые привели этого
мальчика-негра на скамью подсудимых в качестве признавшего свою виновность
убийцы. Я спрашивал себя, как, какими средствами нарисовать вам яркую и
правдивую картину того, что с ним произошло, когда в вашем мозгу уже
отпечаталось грубое изображение, сошедшее с миллионов газетных страниц.
Мог ли я, помня о цвете кожи Биггера Томаса и социальных условиях, в
которых он живет, доверить его судьбу присяжным, к тому же принадлежащим к
чуждой и враждебной расе; присяжным, чье сознание уже обработано прессой
страны, заранее решившей вопрос о его виновности и в бесчисленных
передовицах предрекающей меру наказания.
Нет! Этого я не мог! И потому я отказался от суда присяжных, настоял на
добровольном признании виновности и сегодня стою здесь, перед вами, и,
основываясь на законах штата, прошу сохранить этому мальчику жизнь, потому
что на то есть причины, связанные с самими устоями нашей цивилизации.
Самый простой, привычный выход для настоящего суда - пойти по линии
наименьшего сопротивления и согласиться с прокурором штата, сказавшим
"Смерть!". На этом закончился бы процесс. Но на этом не закончилось бы
преступление! И потому суд должен поступить по-иному.
Бывают случаи, ваша честь, когда действительность является нам в таком
нравственном аспекте, что идти по проторенной тропе оказывается
невозможным. Бывают случаи, когда в жизни до того запутываются все концы,
что и сердце и разум велят нам остановиться и распутать их, прежде чем
двинуться дальше.
В какой атмосфере протекает этот процесс? Можно ли сказать, что
граждане штата беспристрастно заботятся о том, чтобы был соблюден закон?
Чтобы избранная кара строго соответствовала совершенному преступлению?
Чтобы виновный, и один только виновный, понес наказание?
Нет! Все мыслимые предрассудки были использованы при ведении этого
дела. Городские и окружные власти сознательно довели возбуждение масс до
такой степени, что для поддержания порядка пришлось прибегнуть к военной
силе. Не чувствуя ответственности ни перед кем и ни перед чем, кроме
собственной продажной совести, газетчики и следственные власти выдвинули
нелепую версию о причастности коммунистической партии к этим двум
убийствам. Прокурор штата только здесь, на суде, перестал приписывать
Биггеру Томасу другие преступления, которых нельзя было доказать.
Розыски Биггера Томаса послужили удобным предлогом для того, чтобы
терроризировать все негритянское население, арестовать сотни коммунистов,
совершить налеты на помещения профсоюзов и рабочих организаций. Той
прессы, молчание церкви, поведение следственных властей, явно подогретое
возмущение масс - все это говорит о том, что здесь речь идет не только о
возмездии человеку, совершившему определенное преступление.
В чем же истинная причина всего этого шума и волнения? Преступление
Биггера Томаса? Но разве вчера негров все любили и возненавидели их только
сегодня, после того что сделал Биггер Томас? Разве рабочие собрания и
профсоюзные комитеты подвергаются налетам, только когда негр совершает
преступление? Разве только эти белые кости, лежащие здесь, на этом столе,
вызвали тот крик ужаса, который пронесся по всей Америке?
Ваша честь, вы знаете, что это не так! Все элементы этого массового
исступления существовали еще тогда, когда никто не слыхал имени Биггера
Томаса. Негры, рабочие и профессиональные союзы вчера были предметом
ненависти так же, как и сегодня.
В этом городе творились преступления, еще более отвратительные и
зверские. Гангстеры убивали безнаказанно и шли совершать новые убийства. И
никогда это не вызывало такой бури.
Ваша честь, эта толпа не по своей воле собралась здесь под окнами. Ее
_подстрекали_ к этому! Всего неделю назад все эти люди жили тихо и мирно.
Кто же разжег эту скрытую ненависть? Чьим интересам служит эта
неразумная и слепая толпа?
Об этом знает прокурор штата, потому что он заверил чикагских банкиров,
что, если он будет переизбран, прекратятся демонстрации безработных,
требующих пособий! Об этом знает губернатор штата, потому что он пообещал
Ассоциации промышленников, что пошлет войска на расправу с бастующими
рабочими! Об этом знает мэр города, потому что он заявил представителям
коммерческих кругов, что бюджет подвергнется сокращению и никакие новые
налоги не будут введены ради удовлетворения нужд городской бедноты!
Есть чувство вины в той ярости, с которой здесь требуют, чтобы этого
человека поскорее лишили жизни! Есть чувство страха в той злобе и
нетерпении, которое сказывается в поведении толпы, осаждающей здание суда.
Все они: и толпа и ее хозяева; и марионетки и те, кто дергает за ниточки;
и вожаки и их клевреты, - все они знают и понимают, что их существование
зиждется на историческом преступлении против множества людей, - людей,
чьей кровью куплены их удобства и их досуг! Они так же сознают свою вину,
как этот мальчик, который сегодня сидит на скамье подсудимых. Страх,
ненависть и чувство вины - вот три лейтмотива разыгравшейся драмы!
Ваша честь, и ради моего клиента, и ради себя самого я желал бы иметь
возможность аргументировать доводами более достойными. Я желал бы говорить
о любви, честолюбии, ревности, жажде необычайного или какой-нибудь еще
более романтической подкладке этого двойного убийства. Если бы я мог не
кривя душой наделить главное действующее лицо этой драмы благородными и
возвышенными мотивами, моя задача была бы гораздо легче, и я не сомневался
бы в успехе. Преимущество было бы на моей стороне, потому что я обращался
бы к людям, объединенным общими идеалами, с призывом отнестись чутко и
участливо к одному из своих собратьев, который заблуждался и потерпел
поражение. Но у меня нет выбора. Жизнь скроила это по такому образцу, не
я.
Мы должны говорить здесь о жизни в ее сыром, первобытном виде, о
чувствах, стремлениях и взглядах, которые еще не испытали влияния науки и
цивилизации. Мы должны говорить здесь о первоначальном зле, которое было
понятным и неизбежным тогда, когда мы его совершили; но мы должны говорить
также и о смутном, но упорном чувстве вины, идущем от этого зла, вины,
которую из страха и себялюбия мы не решаемся искупить. И мы должны
говорить о жгучих порывах ненависти, рожденной этим первоначальным злом в
других, и о жестоких, чудовищных преступлениях, вызванных этой ненавистью,
- ненавистью, которая залегла глубоко в сердцах и окрасила самые
сокровенные человеческие чувства.
Мы должны говорить здесь об уродстве, исковеркавшем жизнь миллионов
людей, таком грандиозном, что перед ним отступает воображение; таком
зловещем, что мы избегаем смотреть на него или думать о нем; таком
древнем, что мы склонны видеть в нем явление природы и с нечистой совестью
и лживым пылом отстаивать его правомерность.
Мы должны говорить здесь - имея в виду обе стороны: белых и черных,
рабочих и предпринимателей - о людях, у которых представление о добре и
зле настолько гипертрофировано, что искажаются все нормальные пропорции и
размеры. Когда это происходит, человеку начинает казаться, что перед ним
не такие же люди, как он сам, но горы, реки, моря: силы природы, перед
величием которых мысли и чувства достигают предельного напряжения. В
буднях городской жизни для такого напряжения нет оснований - оно
существует, вплетаясь в эту жизнь и в то же время мешая ей.
Позвольте мне, ваша честь, прежде чем я перейду к изложению
обстоятельств, позволяющих мне рассчитывать на ваше милосердие, самым
решительным образом подчеркнуть, что я не считаю этого мальчика жертвой
несправедливости и не прошу суд отнестись к нему с сочувствием. Не в этом
моя цель. Я стою здесь сегодня не для того, чтобы рассказывать вам только
о страданиях, хотя случаи линчевания и избиения негров до сих пор нередки
в нашей стране. Если мои слова дошли до вас только в этом смысле, значит,
вы так же, как и он, увязли в трясине слепых ощущении и жестокая игра
потянется дальше, точно кровавая река, текущая в кровавое море. Итак,
условимся раз навсегда: никакой несчастной жертвы несправедливости здесь
нет. Само понятие несправедливости предполагает равенство прав, и этот
мальчик не просит вас о восстановлении справедливости. Если же вы думаете
иначе, значит, вы сами ослеплены чувством, таким же пагубным, как то,
которое вы осуждаете в нем, с той разницей, что в вас оно менее
оправданно. Чувство вины, которое вызвало здесь весь этот взрыв стихийного
страха и стихийного озлобления, есть оборотная сторона его ненависти.
Я вас прошу о другом. Я хочу, чтобы вы увидели жизнь, которой живет
кто-то в нашей среде, жизнь, искалеченную и жалкую, но имеющую свои законы
и притязания, жизнь, которую ведут люди, выросшие на почве, подготовленной
единою, но слепою волей стомиллионной нации. Я прошу вас присмотреться к
этой жизни, потому что она хоть и проявляется в формах, отличных от наших,
но взошла на земле, которую мы сами возделали и обработали. Я прошу вас
присмотреться к ее законам и условиям, понять их, попытаться их изменить.
Если мы не пожелаем этого сделать, по нужно ужасаться или недоумевать,
когда такая придушенная жизнь находит себе выход в страхе, ненависти и
преступлении.
Это жизнь для нас новая и чуждая: чуждая потому, что мы боимся ее;
новая потому, что мы отворачиваемся от нее. Это жизнь, зажатая в тесные
рамки и равняющаяся не по нашим представлениям о добре и зле, а по
собственной потребности самоутверждения. Человек есть человек, и жизнь
есть жизнь, и мы должны брать их такими, как они есть; если же мы хотим
изменить их, мы должны идти от тех форм, в которых они существуют.
Ваша честь, мне приходится говорить общими понятиями, потому что я
должен показать всю совокупность социальных условий, в которых
сформировался этот мальчик, условий, которые оказали могучее, решающее
влияние на его судьбу. Наши предки высадились на этих берегах и встретили
дикий, суровый край. Из страны, где их личность была угнетена - точно так
же, как теперь личность этого мальчика угнетена нами, - они принесли с
собой затаенную мечту. Они прибыли из городов старого мира, где трудно
было добывать и сохранять средства к существованию. Они были колонистами,
и им представился нелегкий выбор: или покорить эту дикую страну, или быть
покоренными ею. Достаточно взглянуть на наши улицы, фабрики, дома, чтобы
измерить всю полноту одержанной ими победы. Но для того, чтобы победить,
они _использовали_ других людей, использовали их жизнь. Как шахтер,
действующий киркой, или плотник, действующий рубанком, они подчинили чужую
волю своей. Чужая жизнь послужила для них орудием в борьбе с враждебным
климатом и почвой.
Я говорю это не в смысле морального осуждения. Я говорю это не для
того, чтобы возбудить в вас жалость к черным людям, которые два с
половиной столетия были рабами. Глупо было бы теперь задним числом
выказывать возмущение по этому поводу. Не будем наивны; люди делают то,
что они должны делать, даже если им кажется, что ими руководит бог, даже
если им кажется, что они творят божью волю. Наши предки боролись за свою
жизнь, и выбор средств у них был невелик. Мечта феодального века о мировом
могуществе - вот что заставило людей порабощать других. Опьяненные волей к
власти, они никогда не создали бы великих держав, если бы не сумели забыть
о том, что эти другие - тоже человеческие существа. Но с появлением и
распространением машин рабство в его прямой форме утратило свой
экономический смысл, и потому оно перестало существовать.
Позвольте мне, ваша честь, коснуться еще одной причины, по которой нам
не следует смотреть на этого мальчика как на жертву несправедливости. Если
я назову его так, значит, я хочу возбудить к нему сочувствие; а всякого,
кто попытается отнестись с сочувствием к Биггеру Томасу, тотчас же
захлестнет чувство вины, такое сильное, что его не отличить от ненависти.
Больше всего на свете люди боятся чувства вины; и, если внушить им это
чувство, они делают отчаянные усилия, чтобы найти своим поступкам
оправдание; если же это не удается, если нельзя без особого ущерба для
жизни и собственности успокоить свою совесть, они попросту физически
уничтожают то, что вызвало в них тягостное чувство вины. Это одинаково
верно для всех людей, независимо от цвета их кожи; такова загадочная и
властная потребность, присущая человеку.
Этот страх вины звучит в словах представителя обвинения и всех, кто
выступает по данному делу. В глубине души люди помнят о содеянном зле, и
каждый раз, когда негр совершает преступление против них, память об этом
зле встает перед ними пугающей уликой. И вот те, против кого эти
преступления направлены, богачи и собственники, стремящиеся сохранить свои
прибыли, говорят своим наемникам, одержимым тем же чувством вины: "Уберите
этот призрак с дороги!" Или же, как мистер Долтон, решают: "Сделаем
что-нибудь для этого человека, чтобы он забыл свою обиду". Но, увы, уже
поздно.
Если бы в рабство были обращены только десять или двадцать негров,
можно было бы назвать это несправедливостью, но рабов в Америке были сотни
тысяч. Если бы такое положение длилось год или два, вы могли бы сказать,
что это несправедливо. Но оно длилось более двухсот лет. Несправедливость
по отношению к миллионам людей, которая длится почти три столетия на
территории в несколько тысяч квадратных миль, уже не несправедливость, это
совершившийся факт. Люди приспособляются к земле, на которой живут;
создают свои нормы поведения, свои понятия о добре и зле. Одинаковый
способ добывания средств к жизни вырабатывает у них одинаковое отношение к
жизни. Даже речь их приобретает отпечаток тех условий, в которых они
живут. Ваша честь, несправедливость уничтожает одну форму жизни, но вместо
нее созревает другая, со своими правами, нуждами и стремлениями. То, что
происходит сегодня в Америке, - это не несправедливость, а _угнетение_,
попытка задушить, затоптать новую форму жизни. Именно эта новая форма
жизни, вызревая здесь среди нас, точно плевелы, пробивающиеся из-под
камня, находит себе выход в том, что, по-нашему, является преступлением.
Если мы не будем помнить об этом, подходя к решению стоящей перед нами
проблемы, нам останется только утолять свою ярость и чувство вины новыми
убийствами каждый раз, когда человек, живущий в подобных условиях,
совершит действие, которое мы называем преступным.
Этот мальчик лишь отражение в миниатюре той проблемы, которая реально
затрагивает одну треть всего населения Америки. Казните его! Отнимите у
него жизнь! И все-таки при первом перебое в работе сложного механизма
расовых взаимоотношений совершится новое убийство. Если закон насилует
миллионы человеческих жизней, как можно рассчитывать, что он будет
действенным? Разве мы верим в волшебство? Разве вы серьезно воображаете,
что, поджигая деревянный крест, вы можете запугать миллионы людей,
парализовать их волю и стремления? Или вы думаете, что белые дочери
Америки будут в безопасности, если вы казните этого мальчика? Нет! Говорю
вам со всей ответственностью: нет! Казнь его послужит залогом новых и
новых убийств. Ослепленные яростью и чувством вины, вы дадите тысячам
черных людей почувствовать, что стены их тюрьмы стали еще выше и прочнее.
Казните его - и подбавьте кипящей лавы в тот сдавленный подземный поток,
который в один прекрасный день найдет себе выход, и не в единичном,
случайном, бессмысленном преступлении, а в неистовом взрыве страстей,
который ничем нельзя будет остановить. Решая судьбу этого мальчика, суд
должен помнить главное: что хотя преступление совершилось случайно,
страсти, которые в нем обрели выход, _уже_ были налицо; суд должен
помнить, что вся жизнь этого мальчика была отмечена печатью вины; что его
преступление существовало задолго до гибели Мэри Долтон; и что случайное
убийство как бы разорвало завесу, за которой он жил, и помогло его чувству
отверженности и обиды вырваться наружу и воплотиться в конкретных внешних
формах.
Одержимые чувством вины, мы старались убрать с глаз мертвое тело. Мы
выбрали маленький участок земли и похоронили его. В непроглядном мраке